– Володя, – тихо обратился к нему Кочкин. – Пролетка – это пустое, отыщется. Вы мне вот что скажите: ваш дедушка, он когда-нибудь упоминал о мастере Усове просто так, не во сне?

– Нет, – решительно мотнул головой Володя. – Не говорил, по крайней мере, я не слышал. Может быть, маменька…

– А среди ваших знакомых есть или были люди с фамилией Усов?

– Нет, но у деда, кто знает, может, и были. Ему все-таки семьдесят восемь лет.

– Мне известно, вы не один раз сидели в чулане. Как часто ваш дед упоминал об Усове?

– Да всякий раз, как я его… – Володя запнулся, – как я его подслушивал.

– Менялись ли раз от разу слова, которые он произносил, или они повторялись, как заученный урок?

– Вот-вот, как заученный урок, нас в гимназии стихи заставляли учить на память, а потом пересказывать, так и у него!

– С одним отличием, правда, – заметил Кочкин.

– Это с каким же?

– Кто вас в гимназии заставлял учить стихи?

– Учитель словесности…

– Вот, а кто заставил вашего дедушку выучить то, что он повторяет по ночам, кто? Вряд ли это был учитель словесности. Припомните, за последние, ну, скажем, полгода с кем общался ваш дедушка?

– Ну, так сразу я, наверное…

– Нет, нет, – остановил его Кочкин, – вы меня не дослушали, у вас будет время: три-четыре дня, а потом мы с вами встретимся, и вы предоставите мне список. Договорились?

– Договорились. А вознаграждение как же, ведь дед сказал про мастера Усова! Ваш начальник обещались.

– Вот составите список, и будет вам вознаграждение, об этом не стоит беспокоиться, мы слово держим. А теперь, Владимир, время позднее, русалочий час настает, пора прощаться. Ну, будьте здоровы! – С этими словами Кочкин пожал руку Володи, и тот чуть не вскрикнул от боли, так сильна была хватка у чиновника особых поручений.

– И не забудьте, Владимир, список! – уже из мрака донеслись до Мясникова слова Кочкина.

– Не забуду, – проворчал тот себе под нос. Володя был недоволен. Ему почему-то казалось, что с ним рассчитаются сразу же и дадут ну никак не меньше пятидесяти рублей. Ведь он так и не решился поинтересоваться у Фомы Фомича о сумме вознаграждения. И вот теперь только тем и занимался, что перебирал в голове цифры. На ум приходили даже такие суммы, которые можно было смело назвать дикими. Володя не считал себя сумасшедшим. Он понимал, что тысячу рублей ему никто не заплатит, но не мог изгнать из своего рассудка сонмище фантазий. Он уже знал, какой рукой возьмет деньги, в какой карман опустит, где, принеся домой, спрячет и как потом распорядится ими. Вначале он хотел всю сумму передать маменьке, сказав при этом какие-нибудь подобающие моменту слова. Но, подумав, решил, что это, пожалуй, будет слишком. Достаточно отдать маменьке и половину предполагаемой суммы, что тоже прилично. Вскорости и половина стала выглядеть чрезмерно, и он понемногу склонился к четверти. Да, четверть как раз та часть, отдать которую не жалко и не стыдно. Наступил теплый майский вечер и обострил память нашего переписчика. Он вспомнил про библейскую десятину. А потом, можно ведь и не деньгами отдать, а купить гостинец: фунт пряников или мыло с запахом сирени. А еще лучше, чтобы память осталась! Купить какую-нибудь полезную вещь. На Булаховском рынке татары глиняные свистки продают, наберешь в него воды и давай трели выводить… Правда, у ракитового звук получше будет, тоньше, жалостливее, да его и покупать не надо, можно сделать самому. А если и сломается, то не жалко, ведь деньги не трачены. Так Володя и решил: свисток сделать самому, если будет время и подходящий материал, что же касаемо денег, то он их спрячет.

Глава 14

Поездка в деревню Костры

– Занятно, очень занятно, – сказал Фома Фомич после того, как Кочкин на следующее утро доложил ему о своем бдении в мясниковском чулане. – Губернатор, мастер Усов, старик Мясников, что может быть у них общего? Ничего. Но тем не менее они связаны друг с другом, и связывает их острая ложка… Высший государственный сановник, мифический мастер Усов и сумасшедший старик – хороша компания, нечего сказать.

Наклонившись над столом, Фома Фомич задумался.

– Что мы будем делать? – спросил Кочкин и сам же предложил: – Может быть, поговорить со стариком и задать ему прямой вопрос? Откуда он знает мастера Усова?

– Поговорить-то можно, но я думаю, он нам ничего не скажет или скажет, что о мастере Усове слышит впервые. И это, скорее всего, правда. А то еще наврет чего, не надо забывать, что он душевнобольной, хотя об этой болезни нужно будет спросить у докторов.

– Как же тогда быть?

– Из всего сказанного стариком имеется одно упоминание, которое может представлять для нас практический интерес. Он назвал деревню Костры, в которой якобы проживает интересуемый нас с тобой мастер Усов…

– Называл, – согласился Кочкин.

– Ну, так вот, в семнадцати верстах от города есть деревня с таким названием.

– И где же деревня, в какой стороне?

Фома Фомич взял в руки карандаш, поводил тупым концом по разноцветным прожилкам карты и указал в маленький, едва различимый кружочек:

– Вот, по Гатчинской дороге деревня Костры.

– Возможно, старик Мясников оттуда родом, – предположил не совсем уверенным голосом Кочкин.

Начальник сыскной вскинул на него глаза и, постукивая себя карандашом по указательному пальцу руки, заметил:

– Наш юный друг Володя сказал бы, если бы это было так, но он и словом не обмолвился. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому, что деревня Костры для него все равно что тридевятое царство. Ведь сказанное стариком напоминает начало какой-то сказки. Все, что говорит старик, с ним самим никоим образом не связано. Это чужие слова, он просто повторяет их… Пока нас ждет деревня Костры! Все свое внимание мы обратим сюда! – Сказавши это, фон Шпинне иксообразно перечеркнул на карте маленький кружочек.

– И как же мы это сделаем? – с некоторой обреченностью в голосе спросил Меркурий – он догадывался, куда клонит начальник сыскной.

– Очень просто! – улыбнулся на его вопрос фон Шпинне. – Ты же знаешь, Меркуша, как я ценю тебя, как доверяю тебе и как обстоит дело с толковыми агентами…

На каждое «как» Меркурий уныло кивал головой.

– В Костры придется ехать мне? Хотя зачем я спрашиваю, это и так понятно.

– Ну, если понятно, то чего тянуть, собирайся и отправляйся. Сейчас выедешь, – Фома Фомич достал из жилетного кармана часы и сощуренным глазом посмотрел на них, – к вечеру будешь на месте. Порасспрашиваешь там, а следующим утром – назад. Семнадцать верст – это ведь не ахти даль какая.

– Смотря по дороге, – возразил Меркурий, – бывает и пути-то всего верста, так грязи под самые подмышки, вот и ползешь червем весь день…

– Какая грязь, сушь стоит! Вот прошлой весной – да, болото было, но я ведь тебя никуда и не посылал, – сворачивая карту губернии, сказал фон Шпинне. – А нынче благодать, дороги как камень, вмиг домчишься!

Люди, родившиеся и всю свою жизнь прожившие в городе, – к их числу мы относим и начальника сыскной полиции фон Шпинне, – плохо осведомлены о качестве российских дорог. Нет, они бесспорно знают, что дороги наши скверные и никуда не годятся, но вот закрепить знания на соответствующей части тела не могут, потому что стали ездить поездами, а железная дорога, как утверждал классик, большое препятствие к изучению России. Кочкин же был знаком с нашими дорогами не понаслышке, потому что немало исколесил их в тряских подводах становых надзирателей. И если для многих городских жителей выражение «Там, где кончается дорога!» говорило не иначе как о крае земли или об острове Сахалине, то для Кочкина эта фраза вообще была лишена какой бы то ни было дальности, потому что ему было доподлинно известно: дорога заканчивается за городской заставой.

Было чиновнику особых поручений известно и состояние полицейской дорожной брички, в которой предстояло отправиться в Костры. Поэтому, дабы избежать неприятностей в дороге, Кочкин зашел на конюшню и велел тамошнему работнику осмотреть коляску, а встретится какая поломка – починить. Для порядка Меркурий попугал его скорой расправой, если в дороге чего случится, и получил в ответ подобострастные заверения в полной благонадежности и полном понимании важности порученного дела.

Примерно через час Кочкин, одетый в дорожное платье, держа в руке небольшой саквояж, садился в коляску, запряженную парой неспокойных лошадей, которые храпели, весело перебирали ногами, точно прознали, что ехать придется в деревню Костры, и радовались этому. Кучер – дядька средних лет – радовался вместе с ними.

– А верст-то сколько, Меркурий Фролыч?

– Семнадцать, но считай, что все двадцать, – ответил Кочкин.

– Семнадцать верст – это тьфу, это мы зараз! Не успеете глазом моргнуть, как на месте очутимся.

– Ты бы, Прохор, прежде времени не хвалился, дорога незнакомая, или ты бывал в тех краях?

– Нет, врать не стану, не бывал.

– То-то!

Когда выехали за городскую заставу, солнце уже стояло в зените, пришлось остановиться и поднять верх, чтобы голову не напекло.

Дорога оказалась не самой скверной в империи, но тоже нет-нет да и потряхивало на колдобинах. Кучеру приходилось переводить лошадей на медленный тяговый шаг и осторожно, чтобы не случилось поломки, перекатывать через них коляску.

Кочкин вспомнил, как много лет назад, будучи по делам службы в одной из деревень, увидел на самом въезде огромный, на три четверти вросший в дорогу камень. Для того чтобы через него переехать, нужно было из бревнышек мостить скаты.

«А сколько телег об скалу окаянную изломалось, пальцев не хватит сосчитать!» – жаловались Кочкину мужики, когда на сельском сходе он поинтересовался этим камнем.

– Отчего вы его не уберете? – спросил Меркурий. Сейчас, умудренный жизненным опытом, он не стал бы задавать такого вопроса, но тогда, будучи молодым полицейским ярыгой, в жизни мало чего понимающим, задал и был встречен дружным мужицким хохотом. Это смутило его, щеки сделались красными, но он выстоял, а тут еще староста на подмогу пришел.

– Чего ржете, собачьи дети! – прикрикнул он на мужиков. Смех стих. После этого староста, сняв шапку, подошел к Кочкину и стал объяснять: – Камень, ваше благородие, убрать недолго, но тогда на его месте будет яма. Если сейчас напополам с бедой еще как-то проехать можно, то через яму как проедешь? Яма – это погибель, а камень, выходит, спасение.

– А если яму засыпать?

Снова смех среди мужиков, правда, уже потише. Громко смеялись те, кто стоял в задах, передние просто пырскнули в бороды. Староста, оставаясь серьезным, лишь только шапку в жгут свернул. Ответил вопросом на вопрос:

– Для чего же ее засыпать, коли ее нету?

– Но ведь если камень убрать, то будет!

– А зачем камень убирать?

– Как зачем, он же мешается, сами говорите, телеги ломает!

– Телеги, ваша правда, ломает, но от ямы больше разору будет. Если со всего маху в нее заскочить, не токмо телегу, голову сломаешь! Яма, ваше благородие, это, как ни крути, а камня хуже.

– Согласен, хуже. Но я ведь не говорю, чтобы через яму ездить. Я говорю, в начале, перед тем как ехать, ее засыпать надо!

– Зачем же мы ее вначале делать будем, а потом засыпать? Это, ваше благородие, прощения просим, дурь какая-то. Взять хотя бы курицу, уж на што птица глупая, а ведь и она над нами смеяться станет…

– Станет, станет! – поддержал старосту кто-то из толпы, и раздался одобрительный гул.

– Иное дело, – продолжал староста, – ежели бы этот камень, скажем, срубить…

– Срубить? – переспросил Кочкин.

– Да, срубить вровень с землей. Это было бы замечательно, тогда ни камня, ни ямы.

Гул одобрения.

– Ну как же вы его срубите?

– Ну как срубим? Срубить, оно ведь дело-то нехитрое, это раз плюнуть. Вон у нас мужиков сколько, и все готовы!

– А чего же до сих пор не срубили?

– Так ведь зубилов у нас нету. А без зубилов как срубишь? Готовность есть, а зубилов нету. И тут, ежели в это дело всмотреться, просто зубилы не пойдут, тут зубилы особые нужны. А где их взять? Может быть, они где-то и есть. У немцев, скажем, они, может, и есть, а у нас их нету! А без зубилов никак.

– Нет, без зубилов никак! – поддержали старосту мужики.

– И как же тогда быть? – спросил старосту Кочкин.

– А очень просто, оставить надо все как есть. Да мы, если честно, уже привыкли. Он ведь тут со дня основания лежит, камень этот. А может быть, в нем сила какая-то, может быть – камень убери, и деревня пропадет! А может, это и не камень вовсе, а ось земная выглядывает, мы же того не знаем…

– Нет, его лучше не трогать, – донеслось из толпы. – Пущай его лежит, мы вон лучше карпухинскую избу разберем и объезжать его станем. Камень – это сила!

Тогда Кочкин так и не понял, что же это было: дремучая тупость русского мужика или его изощренная хитрость. Понимание пришло к нему много позже, но так или иначе этот случай стал первым уроком, с которого и началось его полицейское образование.

Отвлекшись от воспоминаний, Кочкин принялся осматривать пробегающие мимо виды. И по правую, и по левую сторону от дороги простирались до самого горизонта неудобья: песчаные, поросшие дикими рыже-зелеными травами холмы, а между ними лесистые овраги, глубокие и сырые, именуемые в тех местах балками. И ни деревеньки, ни хуторка, ни даже какой-нибудь, указывающей на присутствие человека, лачужки. Может быть, там, за холмами, вон и дымок белой ниточкой поднимается в небо…

Бричку вдруг тряхнуло сильнее обычного. Качнулось небо, холмы, дальний дымок, фордек сам собой сложился. Не ухватись чиновник особых поручений вовремя за кожи, то вывалился бы из накренившейся влево коляски. Лошади остановились. Кучер тяжело выругался, бросил поводья и спрыгнул с козел.

– Что случилось? – сдавленным голосом, потому что ноги были выше головы, спросил Кочкин.

– Беда, Меркурий Фролыч! Тимошка, морда рваная, колесо, видать, зашплинтовать забыл, а я тоже дурак – недоглядел! И ведь чуял подвох, чуял, да на «как-нибудь» положился, – долгим стоном ответил кучер.

Кочкин, произведя сложный, почти что акробатический переворот, выбрался из коляски. Перекошенная бричка опиралась голой осью о каменистую дорогу. Левое заднее колесо, еще несколько минут назад крутящееся на этой оси, теперь, озорно подскакивая, катилось вниз по косогору.

– Сейчас в балку закатится, а тама ищи-свищи его, – провожая взглядом убегающее колесо, сказал кучер. – Ну, удружил Тимошка, гад! Вот возвернемся, всю рожу ему истолку, до Петрова дня глаз открыть не сможет!

Не будем утомлять читателя подробностями починки, скажем только, что заняла она не менее пяти часов. Да оно и понятно, пока колесо нашли, пока то, пока се, вот и время прошло. Солнце уже садилось, когда снова отправились в путь. Перед тем как хлестануть лошадей, кучер обернулся к Кочкину:

– Меркурий Фролыч, а вы леворвер с собой взяли, не забыли?

– А тебе что за забота?

– Дак ведь мало ли, в ночь ехать придется, а тут безлюдье какое…

– Боишься, стало быть?

– Нет, бояться не боюсь, а так – робею!

– Ну, не робей, Прохор, не робей! В случае чего отобьемся, мы же с тобой люди бывалые. Впервой, что ли?

– Так-то оно так, а с леворвером все одно спокойнее. Пальнул в небо, и уже отстрастка, лихому человеку предостережение: не суйся, мол, не тебе ровня едет!

Не говоря ни слова, Кочкин вынул из-под сиденья саквояж, поставил на колени, расстегнул и достал оттуда длинноствольный блестящий револьвер. Прицелился в заходящее солнце и, подмигнув кучеру, спросил:

– Ну, теперь доволен?

– Как-то легше стало, – расплылся в улыбке кучер. – Леворвер у вас чудной, ишь сверкаит как драгоценно! Видать, что не наш.

– Американский, системы Кольта, – пояснил Кочкин, затем подышал на ствол и протер рукавом. – Хочешь, дам подержать?

– Да ну его, еще стрельнет, чего доброго… Американский!

– А ты на крючок-то не нажимай, вот сюда, он и не стрельнет. Возьми!

– Нет, нет! – спрятал Прохор руки за спину. – Вдруг нажму…

– Ну, как знаешь, – сказал Кочкин, бросил револьвер в саквояж, защелкнул и сунул на прежнее место под сиденье. – Езжай, что ли, чего стоять!

Прохор щелкнул кнутом, крикнул «но», и бричка тронулась. По темноте-то оно, конечно, ехать несподручно, однако хвала провидению, ночь выдалась лунная, дорогу было видно почти как днем. Кучер бричку не гнал, ехал шагом, помня о происшествии, поэтому только под утро коляска с чиновником особых поручений и кучером Прохором подъехала к кривой деревеньке.

На околице у покосившейся избы, которая стояла на значительном отдалении от остальных (обычно в таких местах живут бобыли или какие-нибудь деревенские изгои), им встретился заспанный мужик в драном армяке. Простоволосый и босой, он стоял у самой дороги и, почесывая впалую грудь, смотрел пустыми бессмысленными глазами куда-то в небо на потухающую звезду. Кочкин про себя тут же окрестил его «астрономом».

– Это, что ль, Костры? – громко спросил мужика с козел кучер.

– Чего? – переведя взгляд на бричку и продолжая чесать грудь, переспросил «астроном».

– Это, спрашиваю, Костры?

– Костры, Костры, будь они трижды неладны! – ответил мужик и опять уставился в небо.

– А где нам старосту вашего найти? – вступил в разговор Кочкин.

– Нету у нас старосты… – не сводя глаз с неба, сказал мужик.

– Отчего же у вас старосты нет? – поинтересовался чиновник особых поручений.

– Так ведь помер он! – Мужик снова перевел взгляд на бричку, но теперь он смотрел не на кучера, а на Меркурия Фролыча. – Еще на прошлой неделе помер.

– А новый где? – продолжал допытываться Кочкин.

– Где новый? Не выбрали еще нового, думают мужики…

– Значит, у вас тут анархия?

– Может быть, и так, – кивнул «астроном», и было совсем не разобрать, понимает он значение этого слова или не понимает.

– Да, задача, – проворчал себе под нос чиновник особых поручений и, снова обращаясь к мужику, спросил: – А есть тут какой-нибудь сведущий человек, который нам про историю вашей деревни рассказать может?

– Есть, – не задумываясь, ответил тот.

– И кто это?

– Сопиков Лука Лукич!

Мужик был крайне несловоохотлив, ответы из него нужно было вытаскивать чуть ли не клещами.

– Где нам его найти?

– А вот по этой дороге, там улица начнется, она вас и выведет, прямо в его дом вопретесь.

– Ну что же, спасибо тебе, братец. Трогай, Прохор!

Бричка поехала, и мужик сразу же потерял к ней интерес.

– Странные в этих Кострах люди живут, – заметил кучер.

– Да нет, не страннее нас с тобой! – не согласился с ним Кочкин.

Глава 15

Пьяный корень

Костры – небольшая (если прикинуть на глаз, дворов тридцать, не более) деревушка, живописно расположенная у подножия невысокого, с пологими склонами холма, – встретили Меркурия Фролыча Кочкина одиноким петушиным криком. Петух голосил громко и радостно, но не по поводу приезда в Костры чиновника особых поручений, а по возложенным природой обязанностям – утро занималось! Кроме этого хоть и радостного, но одинокого крика не слышно было в деревне других звуков: мычания коров, блеянья овец, не говоря уже о лошадином ржании. Даже собаки, и те не лаяли, а это было верным признаком царящей здесь бедности – зачем заводить пса, коль у тебя украсть нечего.

Пока ехали по единственной деревенской улице, осматривали костровские избы. Кучер Прохор все больше по левой стороне глазами водил, а чиновник особых поручений – по правой. Хотя, сказать правду, и смотреть-то было не на что. Нищета всегда была на Руси первой деревенской приметой, и Костры в этом смысле ничем не отличались от других подобных деревень. Странность была в другом: пока ехали, не встретился ни один человек, и если бы не мужик на околице, можно было подумать, что пуста деревенька… А вот отчего пуста, непонятно.

– Повымерли они все, что ли? – тревожно озираясь по сторонам, проговорил кучер, и его неожиданно потянуло на воспоминания. – Помню, в детстве мне бабушка сказки рассказывала. Любил я их, сказки эти, про Кощея Бессмертного. Вот в сказках этих перед логовом Кощея всегда деревенька стояла, как эта, без церкви. Ну, да и понятно, какая у нечистой силы церковь может быть, а что самое главное – людей в этой деревне не было, точь-в-точь как у нас здесь…

– А ты про мужика на околице забыл, – сказал Кочкин.

– Нет, как же можно про него забыть, в сказках тоже кто-то есть. Кто Ивану-царевичу дорогу указывает? Но встречается он ему не в самой деревне, а около нее. Все как у нас… А вы сами-то, Меркурий Фролыч, что думаете?

Чиновник особых поручений ничего на это не сказал, потому как не знал, что говорить, только громко вздохнул. Деревня, о которой упоминал в своем сонном бреду душевнобольной старик, действительно оказалась деревней из бреда сумасшедшего. Это пугало, но в то же время разжигало любопытство. Кочкин больше, конечно, был подвержен любопытству, чем страху, но и у него при взгляде на пустынные улицы и дома время от времени шевелилось внутри паскудное липкое чувство. Да еще кучер донимал разговорами.

– А может, тут это, упыри живут? – рассуждал вслух Прохор. – Я где-то слыхал, что есть такие. Они только ночью шастают, а днем прячутся, потому как солнечного свету боятся… Они, эти упыри, говорят, кровь у людей пьют…

– Это как же?

– Ну как, горло разгрызают и пьют! Упыри!

– Да! – только и сказал чиновник особых поручений.

– Ваше благородие, а ваше благородие?

– Чего? Не все еще про упырей рассказал?

– Да нет, может, того…

– Чего того?

– Развернуть оглобли да шурануть отседа, уж больно место сказочное, Лукоморье какое-то. Да и этот Лука Лукич, едем к которому, неизвестно кто. Может, он и есть Кощей Бессмертный! Может, он людей кушает, а сейчас время к завтраку…

– Ты что же это, веришь, что Кощей Бессмертный существует? – со смехом в голосе спросил Кочкин, однако глаза его при этом не смеялись. Почувствовал чиновник особых поручений, как после упоминания сказочного персонажа холодок пробежал между лопатками.

– Ну… не верю, конечно же, я все ж таки человек православный, однако-ти в жизни всякое случается! А у нас тут совсем все похоже…

* * *

Улица вывела их к большому, недавно выстроенному дому под железной крышей. На продолговатой, выдающейся далеко вперед пристройке они увидели вывеску – большой кусок кровельного железа, а на нем выведено белой краской:

«Питейное заведение – У хорошего человека Луки Лукича Сопикова!»

После прочтения этой вывески Кочкин рассмеялся.

– Ну вот, ты говорил, что к Кощею Бессмертному едем, а это всего лишь целовальник.

– Да они в сто раз хуже Кощея Бессмертного, уж я-то знаю, – ответил на это Прохор.

Только остановились, на задах кабака за высоким забором что-то забухало, громко, раскатисто. Меркурий Фролыч не сразу смог понять, что этот звук – лай цепного пса. По густоте и силе этого лая можно было предположить, что собака, которой он принадлежал, ростом с холмогорскую корову.

– Здесь есть что прятать, – выбираясь из коляски, весело проговорил чиновник особых поручений. – Может быть, и мы чем разживемся!

Меркурий Фролыч подозвал к себе кучера, что-то нашептал ему на ухо. После, подхватив саквояж, взлетел на крыльцо и, изобразив на лице неземную радость, решительно отворил скрипучую кабацкую дверь. Похоже, что в Кострах кабак вообще не запирался, а работал круглосуточно. Доли секунды хватило чиновнику особых поручений, чтобы осмотреть помещение и увидеть все, что нужно.

За прилавком питейного заведения копошился какой-то человек. Что именно он делал, было не видно, но по тому, как напрягалось его бритое, с одутловатыми щеками лицо, можно было предположить, что занятие это требовало от него значительных физических усилий. Заржавленным, точно у лежалой селедки, глазом человек коротко зыркнул в сторону вошедшего и продолжил ковырять под прилавком. Посетителей в кабаке не было. Это объяснялось ранним часом, но виноторговец, очевидно, не терял надежды, что кто-нибудь заглянет да спросит шкалик чистой.

Прямо с порога быстрым шагом чиновник особых поручений направился к прилавку, говоря при этом то, что тут же на ходу и придумывал:

– Ну, наконец-то, наконец-то я добрался до вашего медвежьего угла! Дорога, вы уж меня извините, дрянь! Два раза за семнадцать верст бричка ломалась. Один раз вообще чуть было в овраг не угодили, и обидно было бы. Нет, не моя смерть на дне сырой балки, а то, что плакала бы тогда наша с вами сделка. Но прежде, чем я вам все расскажу и покажу, здравствуйте!

Кабатчик, выпрямившись, оторопело посмотрел на него.

– Здравствуйте, – проговорил с растяжкой на букве «а».

– Что-что? – завертел головой Кочкин. – У меня складывается такое впечатление, что вы, дорогой Аким Акимыч, мне не рады, что вы меня не ждали. Но у нас же с вами был уговор! Я бросил все, потратил кучу времени, поехал в ночь, а вы смотрите на меня как на проходимца! Скажите еще, что вы меня не приглашали!

Чиновник особых поручений говорил быстро, уверенно, этого требовала выбранная им тактика. Собеседника нужно было ошарашить, опрокинуть, сделать виноватым, вспенить ему мозги и только после этого, разобравшись, извиниться.

– Прощени… просим…

– Да что вы все прощения да прощения, говорите по существу!

– Обмишурились вы, я не Аким Акимыч!

– Ах, вот оно что, ну так позовите мне Акима Акимовича! Вы, вероятно, приказчик? Как я сразу-то не понял!

– Нет, ваше степенство, я не приказчик, я хозяин! – Кабатчик этой ошибки простить не мог – обиделся.

– Если вы хозяин, то кто Аким Акимыч? – спросил Кочкин.

– А нету никакого Аким Акимыча!

– Что значит «нету»? – Теперь оторопело смотрел чиновник особых поручений.

– А вот так, нету, и все!

– Я что же это, деревни спутал? Ну, этого не может быть! Ведь мы ехали, как нам объяснили…

– А вы, позвольте спросить, в какую деревню ехали?

– В какую деревню?

– Да, в какую деревню!

– В Селезни!

– В Селезни? – Кабатчик поджал бесцветные губы и поднял глаза к потолку. – Да у нас вроде нет такой деревни.

– Это точно?

– Точно, нет!

– Твою мать! – выругался Кочкин и с грохотом опустил свой саквояж на обитый железом прилавок. – И что? Где мне теперь искать этого Акима Акимыча? Выходит, что я зря съездил!

– А он, этот человек, он кто? – спросил кабатчик как бы между прочим.

– Да кто? Так же как и вы – виноторговец! Вы уж, ради бога, извините меня, что я вот так вот запросто. Вас, кстати, как зовут?

– Ничего, бывает, а зовут меня Лука Лукич Сопиков, да там, на вывеске написано…

– Да не смотрел я на вывеску, потому что был уверен в том, что здесь живет Аким Акимыч Сеновалов!

– Что-то вроде как знакомая фамилия, – начал в свою очередь подвирать целовальник. Фамилию он эту не слышал, но ему стало интересно, за какими такими делами понадобился виноторговец этому, по всей видимости, ловкому малому.

– Может быть, вы его все-таки знаете? – В глазах гостя блеснул огонек надежды.

– Нет, так вот сразу я вам не скажу. Фамилия вроде знакомая, а вроде и нет. А он по какому такому делу вам нужен?

– По какому делу? – Чиновник особых поручений приценивающе посмотрел на кабатчика. – Да привез я ему вещицу одну…

– Что за вещица-то?

– Да вам это, наверное, без надобности, – отмахнулся Кочкин.

– Нет, мне интересно, что там другому-то торговому человеку понадобилось, может, и мне это сгодится! Да и вы, получится, не зря ехали…

У чиновника особых поручений Меркурия Фролыча Кочкина был огромнейший опыт общения с людьми, занимающимися винной торговлей. Он знал, что одно из самых трудных в жизни дел – это суметь разговорить кабатчика, получить от него какие-нибудь сведения, выпытать нужную информацию. Кабатчик хитер, подозрителен, изворотлив, с ним просто так не сладить. Его жизненный опыт огромен, потому что он черпает его из моря проходящих мимо прилавка людей. Но как и у всех прочих, так и у виноторговцев имеются слабости. Слабость, она вообще свойственна человеку, только вся хитрость заключается в том, что не всегда ее видно. Порой посмотришь на иного – монолит, глыба гранитная, не подступиться, бей его кувалдой – все нипочем. Тут у любого руки опустятся. А ты не торопись, кувалду отставь да посмотри внимательно. А вот она и трещинка-слабинка, легонечко так, долотцом, тюкни в нее раз-другой, глядишь, и раскололась глыба на несколько частей. Так-то!

Слабостью торговцев зеленым вином, как, впрочем, и любых других торговых людей, является выгода, вернее – стремление к ней. Все, что кабатчик ни делает, он делает или, по крайней мере, старается делать с выгодой для себя. Это его главная задача и цель жизни. А это его и губит. Потому что в погоне за выгодой он порой теряет здравый смысл, тупеет и, как глухарь на токовище, за чистую монету может принять любую обманку, все, что якобы сулит выгоду.

И вот Кочкин, зная про эту трещинку-слабинку, тюкнул в нее долотцом, в двух словах рассказал кабатчику о таких выгодах, что у того перехватило дыхание. Меркурий Фролыч врал легко и искусно: слова его лились свободно, как вода, были просты и доходчивы, а голос искреннее, чем у святого подвижника. И кабатчик верил ему – да и как не поверить, ведь гость говорил о том, что напрямую касалось целовальника. Он говорил о каком-то чудесном корешке, который у него с собой вот здесь, в саквояже… И если этот корешок даже не покрошить, а просто обмакнуть в питие, человек, выпивший это питие, хмелеет мгновенно и, более того, хочет еще, да и того мало, другого пить отказывается наотрез, сколько его ни уговаривай.

– А как корешок-то этот называется? – блестя глазами, спросил кабатчик.

– Называется он пьяный корень!

– Пьяный корень, это подумать только! Так его, значит, в водку обмакивать надо?

– Какая водка? – взвился Кочкин. – Никакой водки!

– А чего тоды?

– Чего тоды? Простая вода, вот чего. Простая вода! Желательно родниковая, но можно и из лужи, и эта вода становится как водка! Да нет! Вру! Она становится водкой! Слыхал, небось, про Кану Галилейскую? Вот тут почти что то же самое!

Целовальник судорожно кивнул. Последние слова Кочкина подкосили его. Он забыл обо всем, а тут еще чудесный гость достал из саквояжа, по которому в продолжение всего разговора похлопывал, что-то завернутое в тряпицу и развернул. Дурно пахнуло от лежавшего в ней кривого отросточка.

– Вот он – пьяный корень!

– И пахнет приятно, – потянул носом кабатчик.

– Aromatisch, – сказал Кочкин.

– Чего? – не понял целовальник.

– Воды давай.

Вода тотчас же появилась – полный чайный стакан. Кочкин осторожно двумя пальцами взял корешок, чуть отвернувшись от целовальника, проговорил какие-то похожие на заговор слова, после обмакнул в стакан и сразу же вынул.

– Готово, – сказал он громко и радостно.

В этот самый момент дверь кабака распахнулась, и какой-то нищий, калека перехожий, с порога прогундосил:

– Подайте Христа ради…

– Иди, иди отседова! – замахал на него руками кабатчик. – Не до тебя!

Но Кочкин остановил его, выразительно посмотрев на стакан и чуть скосив голову в сторону нищего.

– Давай, давай, заходи, – вмиг подобрел все смекнувший целовальник, – заходи, гостем будешь!

Резкая смена настроения кабатчика насторожила нищего, и он не тронулся с места, только пропищал:

– Подайте копеечку!

– Подходи сюда, подходи, – поманил его пальцем кабатчик, – мы всякому человеку, если он человек, конечно, рады. А помочь нуждающемуся, так это первейшее из дел. Сейчас я тебя накормлю, но вначале выпей для аппетита.

Грязь на лице нищего медленно сложилась в улыбку. Он шумно потянул носом, быстро подошел к прилавку, взял дрожащей рукой стакан и выпил одним духом. После чего тут же, с пустым стаканом в руке, свалился замертво.

– Помер! – ахнул целовальник, явно представивший себе каторгу и прочие жизненные неудобства.

– Нет, – спокойно ответил Кочкин, даже не глядя на упавшего, – жив! Пьяный корень, конечно же, силен, но не смертелен.

Нищий, лежа на спине и прижав пустой стакан к растерзанной груди, вдруг открыл глаза и заговорил голосом попа-расстриги:

– Много я пивал и всякого, но такого чуда-расчудесного не приходилось. Буду молиться за вас всю жизнь, ежели позволите еще один стаканчик за ваше здоровье с превеликой благодарностию испить.

Услышав это, кабатчик сначала замер, вращая глазами, потом стал трясти перед собою сжатыми в кулаки руками, после суетливо забегал по зале, не зная, что делать и за что браться. Он хватал какие-то тряпки, пытался ими тереть столы, бросал, бежал за прилавок, гремел там посудой. Чиновник особых поручений весело наблюдал за кабатчиком. Ему было известно это состояние, целовальника лихорадило, он предчувствовал выгоду.

Кочкин, понаблюдав за ажиотацией Луки Лукича, нагнулся к нищему, буквально выдрал у него из рук стакан и громко сказал Сопикову:

– Давай еще воды!

Спешно, как того требовала ситуация, был изготовлен еще один стакан пития. Кабатчик как мог заслонял от нищего всю творимую Кочкиным алхимию, хотя в этом и не было никакой необходимости, нищий даже не смотрел в их сторону. Убогого сообща подняли, усадили на лавку, прислонив к стене, и дали выпить. Уже лежа под лавкой, нищий пробормотал похожие на гимн слова благодарности и захрапел, извлекая из своей простуженной глотки резкие варварские звуки.

– Проспится, снова просить станет, последние штаны отдаст, но без пития не уйдет, – заметил Кочкин.

Целовальник на какое-то время потерял способность к человеческой речи, что явно указывало на крайнюю степень удивления и восторга. Он только хлопал глазами и все порывался ухватить Кочкина за рукав, но тот ловко уклонялся от этих проявлений дружеского расположения. Наконец дар речи вернулся к кабатчику, и он трудным голосом спросил:

– А на сколько хватит этого корешка?

– Хороший вопрос, чувствуется деловой подход, – похвалил целовальника Кочкин, явно уходя от ответа. Однако кабатчик не унимался, и голос его при этом делался таким просительным, что хотелось отдать человеку последнее.

– Так на сколько бочек?

– На сорок, – подумав, ответил Кочкин.

– На сорок бочек! – зажмурился целовальник.

– Но если с умом, – чиновник особых поручений замолчал и чуть подался вперед, как бы сообщая этим, что сейчас он раскроет тайну, – а ты, я вижу, парень не дурак, ты на все восемьдесят его растянуть сможешь.

Кабатчик пошатнулся. Возможная выгода большим мешком с деньгами навалилась на него сзади, стало трудно дышать. А как еще подумал, что вот возьмет гость да и уйдет, и корешок с собой заберет, в глазах помутилось. Понял он, что нужно во чтобы то ни стало уговорить гостя продать корешок. Ведь что за жизнь без чудесного корешка? Ведь теперь это не жизнь, а так – пребывание.

Все вокруг померкло, темнота опустилась на мир, и только кривой отросточек на грязном платке сиял неземным, ослепительным светом. Виделось Луке Лукичу в этом свете много, очень много серебряных кружочков, ведра, мешки, тазы – и все с белыми монетами. Серебро – как раз то что нужно: и деньги, и разум не замутится. «Надо уговорить, надо уговорить!» – твердил он про себя. А где уговаривать, как не за обильным и жирным застольем.

Двери на запор. Нищий, черт с ним, пусть спит, а мы за стол. Гость на предложение хозяина согласился сразу же, без ломоты, точно ожидал такого поворота.

Глава 16

Барский повар

– Эй, Матрены! – крикнул Сопиков, и тотчас же в зале появились две похожие на черниц тетки. – Гость у меня дорогой, угостить надо!

Только он это сказал, тетки, точно двое из ларца, забегали, зашныряли, да так согласно и так скоро, что десяти минут не прошло, как стол был накрыт, а тетки исчезли так же, как и появились, внезапно.

– Это кто ж такие? – удивленно глядя на все это действо, спросил Кочкин.

– Да так, две женщины, – потупя взор, ответил целовальник.

Меркурий Фролыч не стал допытываться, пусть его…

Угощение было и обильным, и жирным. Потчевал Лука Лукич своего нечаянного гостя настоящим, что удивительно, рейнвейнским. Говорили все больше о пустяках. Кочкин спрашивал, а Лука Лукич ему охотно отвечал, щедро подливая гостю рейнвейнского в надежде, что смягчится у того сердце и отдаст он корешок за недорого. Однако, подмечал целовальник, обладатель дивного корешка ест мало, да и пьет так, что все в рюмке остается. «Видно, опасается! Кабы чего не подмешали!» – думал Лука Лукич.

– Почему деревня называется Костры? – начал издали заводить Кочкин.

– Так это после одного случая. Раньше на этом месте, – кабатчик ткнул пальцем в стол, – вот на этом самом, город был…

– А куда же он делся, город этот?

– Сгорел!

– Что, прямо вот так взял и весь сгорел?

– Да, прямо вот так взял и весь сгорел, – утвердительно кивнул кабатчик.

– Интересно.

– А дело, ежели вам интересно, вот как было. Татары к городу подходили. В городе войско – десять кольчужников пьяных да один фузейщик без фузеи. Как оборониться? Вот и пошел среди горожан слух, будто бы татары люди дикие, вот как звери, и огня отродясь не видывали, и одно от них спасение – костры вокруг крепостного частокола разложить. Басурмане увидят огонь, испугаются и убегут. Сказано – сделано. Мы ведь, известно, на дурные дела скорые. Но, видать, близковато костры от городских стен разложили. Ветер, дело божие, не в ту сторону. Огонь на стены, стены, понятно, гореть. Оттудова на башни, башни занялись, стали падать, да на крайние дома, одним словом, выгорел город дотла. Татары, те мимо прошли, то ли огня испугались, – Лука Лукич хихикнул, – что вряд ли, скорей всего смекнули: какая там добыча, где зарево такое. На месте пожарища деревня отстроилась, по событиям Кострами назвали.

– А скажи-ка мне, Лука Лукич дорогой, вот ехал я по деревне по вашей, что-то людей совсем не видно, точно мор прошел, куда они подевались?

– А кто где. Кто на заработки уехал, кто спит еще. Народец тут, сказать правду, с ленцой…

– Так что, у вас ни промыслов, ни ремесел никаких нет?

– Да какие промыслы, какие ремесла, ничего нет. Народишко, говорю, с ленцой, вот и не хочет ничем заниматься, ему бы только сивухой налиться да спать.

– Ну, это же для вас хорошо, торговля идет!

– Хорошо-то оно хорошо, а только ведь я просто так, задаром, не налью, мне деньги платить надо, а если люди ничем не занимаются, где они деньги-то возьмут? Негде. Получается, что все страдаем.

– Как же вы свою торговлю поддерживаете?

– Да выкручиваемся, – с неохотой ответил целовальник.

– Без ремесел плохо, – заметил гость и отпил рейнвейнского. – А я слыхал от людей, что будто бы кто-то у вас здесь ложки делает – железные?

– Да что вы! У нас в деревне вообще никаких умельцев нету, даже деревянных никто не режет, а железные – это о-го-го ремесло какое. Тут настоящий мастер нужен.

– Вот и говорят, будто бы живет у вас тут некто мастер Усов, и он якобы делает железные ложки.

– Брехня, нет тут такого. У нас даже и фамилии такой нету… Хотя постой, постой, – кабатчик почесал голову, – припоминаю. Был Усов, был. Давно, еще при крепости, но ложки он не делал…

– А что делал? – заинтересовался Кочкин, хотя виду не подал. Да и потом, то, что в деревне когда-то жил кто-то по фамилии Усов, это ведь еще ничего не значит.

– Он у тогдашнего помещика Дубова поваром служил.

– А других Усовых, значит, не было?

– Нет, не было, только вот повар!