Дрюу подозревает, что ему никто не поверит. Такая у него судьба. Никто не признает в нем ни бельгийца, ни дипломированного инженера. Люди поговаривают, что проект пирамиды разработал Патрокл, а Дрюу лишь поставил под ним свою подпись, узаконив его работу. Ему никак не избавиться от дурной славы. В глазах общественности все, что он делает, – блеф. Его всегда подозревают в игре краплеными картами.

Я заснул, сидя на диване. Будь это в моей воле, я не просыпался бы до конца погребения. Мне претил дух праздника, созданный Дель Пасо-и-Тронкосо вокруг похорон. Мне хотелось, чтобы Хулию закопали в саду, без гроба, голую, завернув в шелковую штору. Ее плоть, разлагаясь, вернулась бы в этот мир, став лилиями, амарантами, орхидеями, вьюнками, мальвами и плевелами. Броня из средств для бальзамирования не даст ей вернуться в круговорот жизни.

Меня будит Пабло. Я спал не больше пяти минут. Приехал полицейский инспектор. Его живот закрывает практически все мое поле зрения. Узнаю усатое лицо инспектора Хуареса.

Патрокл представил меня своим зятем.

– Молодой человек, мне кажется, мы раньше встречались, – говорит он, – но не помню, где имел честь вас видеть.

– Если бы я был привязан к стулу и мне в лицо светила лампа, вы меня узнали бы. Вы меня как-то задержали.

– Смотрю, вы любите шутить.

– Правда. Это было на границе с Бразилией.

– Не может быть. Я мошенников вижу издалека. И всех, кого задерживал, помню очень хорошо. Я полагаюсь больше на память, чем на картотеку преступников, – этим безапелляционным утверждением полицейский покончил с делом.

Он потолстел, его брюхо нависало над ремнем, как выступ скалы, готовый вот-вот обвалиться. Присутствие Хуареса меня тяготило. Он напоминал мне полицейских из сериалов, которые в начале истории пашут в глуши, а когда действие переносится в город, чудесным образом оказываются и там. Прием, придуманный для экономии на актерах. Удивительно, но жизнь прибегает к приемам и вольностям сценаристов.

– Мне доложили, что вы препятствуете вскрытию, – сказал инспектор Патроклу.

– Я категорически против и выставлю взашей того, кто осмелиться снова завести об этом разговор. В мои времена следователи не выпускали кишки из беззащитных трупов, чтобы разобраться в деле. Они отправлялись на улицу, чтобы все разузнать. Обычно со своим делом они справлялись, – вскипел Патрокл.

– Я следователь старой закалки. Работаю быстро и успеваю раскрывать множество дел… Единственная моя проблема – дефицит ресурсов. Правительство нам не помогает и очень мало платит. Иногда транспорт заправить нечем. Мы сталкиваемся с тысячей проблем, затягивающих наши действия. Но если семья берет на себя оплату определенных расходов…

– Мы об этом подумали, – отвечает Патрокл. – За разгадку этой тайны назначена приличная сумма. Отец парня тоже заплатит… О своей предоплате поговорите завтра с моим сыном, – он указал на Пабло, велев тому: – Завтра не забудь отдать деньги следователю, – затем спросил Хуареса: – Есть у вас какие-то соображения по поводу этих смертей?

– Я начал знакомство с делом и пришел к выводу, что молодые люди погибли между восемью вечера и семью утра по неустановленной причине. Тела были обнаружены на кровати, что, однако, не означает, что они умерли там. Полагаю также, что у них не было возможности позвонить или зафиксировать письменно произошедшее с ними. До сих пор не ясно, были ли одежда и серьга девушки похищены или она прибыла в шале голая и без серьги.

– Как информативно! Вы с помощью компьютера такие результаты получили? – сказал Патрокл.

– Я понимаю, что озвучил очевидные выводы. Дело в том, что мой метод основан на движении от ясного к непонятному. Предположения я храню под замком, в своей голове.

– Ага, понимаю. Только меня тревожит то, что ваши подозрения сведутся к тому же, о чем уже ходят слухи. Что двое накачались наркотиками и умерли от передозировки или чего-то в этом роде… Советую вам при построении догадок не забывать, что моя дочь была приличной девушкой. Я не допустил, чтобы судебный врач надругался над ее телом, потому что при жизни к ней не прикоснулся ни один мужчина. Имейте в виду.

– Я ни на минуту не сомневался в порядочности вашей дочери, сеньор Дель Пасо-и-Тронкосо. Думаю, несчастье произошло по вине одной из международных преступных группировок, которые орудуют в городе.

– Даже не рассказывайте мне о них. У меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ход расследования или внушать вам свое мнение. Вы вольны вести расследование как считаете нужным.

Единственным виновным в наводнении был инженер Дрюу. Он предсказал его десять лет назад, а потом отказался от своих слов. Его вина была громадна, как та масса воды, которая в течение многих тысяч дней собиралась капля за каплей и в итоге обрушилась на поселок. За десять лет можно было неоднократно предупредить каждого соседа о беде, которая неминуемо нагрянет, можно было вручную соорудить сотню дамб. Но Дрюу пальцем о палец не ударил. Он как раз заявлял обратное, что, как ни парадоксально, освободило его от ответственности, поскольку люди считали его не прохвостом, а посредственным специалистом.

Прибывающая вода заставила нас покинуть дом в панике. Она не оставила времени позаботиться об имуществе. Однако каждый был рад, что спас собственную шкуру. Единственной из приглашенных, кто не успел убежать, была Хустина. Устав бодрствовать и сплетничать весь вечер, она прилегла в комнате на втором этаже. Помещение оказалось более звуконепроницаемым, чем бункер. Ни шум воды, ни крики спасающихся ее не разбудили.

Ликург задремал, сидя в кресле на втором этаже. Вероятно, ему снился его новый автомобиль. Должно быть, он целовал и ощупывал его со страстью, которой никогда не демонстрировал Ольге. Наводнение застало его врасплох. Стремительный поток воды накрыл пол этажом ниже. По улице неслась вспененная жидкость цвета кофе с молоком. Ликург ужаснулся. Течение могло увлечь за собой машину, также оно могло погубить Хустину. Вода в доме прибывала, в клокотании ему слышалось: «Поторопись, беги, пока не поздно». Интуитивно Ликург понимал, у него есть время спасти или автомобиль, или жену, но не обоих. Машина или Хустина, Хустина или машина? Он решил не раздумывать. Внутренний голос подсказывал: Хустина давно спаслась бегством. Логичное предположение, учитывая, что у нее чуткий сон и ноги как у легкоатлетки. Он заранее поблагодарил провидение за доброту к его жене и, шлепая по воде, рванул на поиски машины. Покидая поселок, он жал на газ – ему казалось, что его преследует бесформенное прожорливое чудовище. Он даже не останавливался подобрать голосовавших под проливным дождем пешеходов. Промокшие и грязные, они испачкали бы обивку «Сантаны». Кроме того, недостатка в транспорте, который мог их выручить, не было.

Проснувшись, Хустина не могла понять, что происходит. На мгновение ей показалось, что она плывет в утлом суденышке, которое волны раскачивают из стороны в сторону. В окна ударяли гигантские буруны, создавая в комнате легкую качку. Невероятно! Спальня ходила ходуном как будто была в какой-нибудь лачуге, а не на втором этаже самого добротного в округе дома. Желтоватый, мертвенный свет проникал из домов наружу, разливаясь за окном холодной лазурью.

С подозрением Хустина подошла к окну и выглянула наружу. От соседских домов (одноэтажных) остались лишь торчащие над водой крыши. Глядя на них, легко было рехнуться, приняв кровли за куски не успевшего расплавиться шоколада. Вода кружила стулья, столы, бумаги, ветки, стволы деревьев, подушки, матрасы. В тусклом свете, рассекаемом дождем, угадывался гроб с безмятежно дремлющей Хулией. Он плыл по течению, окутанный голубоватым сиянием и окруженный венками и цветами, в обилии плавающими вокруг. Гроб удалялся по прямой, словно река, не отклоняясь от курса, несла девушку в подводное царство.

Когда наводнение прошло, Ликург с группой добровольцев вызволил Хустину из плена. Растрепанная, с идиотским выражением лица, она отжимала на себе одежду. Один из спасателей, подумав, что она тронулась умом, схватил ее за руку с намерением вколоть снотворное. Она с силой оттолкнула его, подошла к Ликургу и дала ему пощечину. Домой они отправились в обнимку.

Кебрада Манса – Тихое Ущелье – небольшое поселение, живущее размеренной жизнью в семидесяти километрах ниже по реке. Его обитатели – крестьяне, пришедшие с плато Альтиплано, фермеры, существующие за счет возделывания кукурузы, табака, маниоки и, что греха таить, секретных плантаций коки. Половина из них не понимает испанского, остальные бормочут на нем что-то невнятное. В ходу у них язык кечуа, сохранившийся до наших дней наряду с некоторыми доколумбовыми традициями.

Гроб с телом Хулии причалил к пляжу возле поселения. Вода вынесла на песок также погребальные цветы и венки. Туземцы решили, что спящую деву и диковинные растения река преподнесла им в дар.

Крестьяне без тени сомнения приняли Хулию за святую. Она спустилась с гор в Кебраду Манса, чтобы исполнить священную миссию. Она могла остановиться в сотне поселений, но выбрала именно их. Темноволосая, чувственная, в смерти ее красота была явлена во всей полноте. Они чуть не приняли ее за статую. Однако было очевидно, что она из плоти и крови. Сверхъестественное явление. Спустя три дня, в течение которых ей воздавали почести, тело было по-прежнему нетленным. Она выглядела живой, и казалось, вот-вот откроет глаза. Поэтому ее не оставляли одну. Ведь кто-то должен помочь девушке встать, когда она проснется. Ей читали молитвы, для нее пели, за нее пили в хижине, ставшей ее личным храмом. В пятидесяти метрах, на пляже, началось облагораживание грота, куда планировалась перенести спящую деву навечно.

На какие насмешки обрекла Хулия инспектора Хуареса, который днями и ночами без сна курсировал по реке, взрывая динамитом воду, чтобы труп всплыл на поверхность, пешком обследовал заболоченные участки, по колено проваливаясь в грязь, и в конце концов обнаружил девушку смиренно покоящейся в лачуге, куда он зашел в надежде раздобыть еды. Сложнее, чем отыскать ее, было забрать тело у индейцев. За три дня они провозгласили ее своей покровительницей, вписали в свои традиции. Пара залпов в воздух наверняка убедила бы их передать труп представителям власти. Однако Хуарес был переведен из наркоконтроля в уголовный отдел недавно и пока занимал шаткое положение, не позволявшее ему пользоваться оружием в борьбе за покойников. Он избрал дипломатический путь. Инспектор долго беседовал с деревенскими предводителями. Они уступали при одном условии – позволить им донести труп до города и лично вручить его родителям.

Хулия вернулась под охраной десятков паломников. Гроб вез грузовичок, украшенный индейскими накидками, пальмовыми листьями, фруктами, цветами, поделками из серебра и меди. Позади шли музыканты, исполнявшие на флейтах и свирелях заунывные напевы своего народа. Остальные индейцы были частью молчаливой процессии, все в пончо, сандалиях из дубленой кожи, с поникшими головами, ведомые мелодией, которой они доверили честь выражать коллективную скорбь.

Как бы мне хотелось воскресить Хулию, чтобы спросить, где она предпочла бы быть похороненной. Не сомневаюсь, она выбрала бы Кебраду Манса. Грот на пляже в качестве последнего пристанища вполне в ее стиле. Цена за индейский приют была небольшой, требовалось всего лишь время от времени совершать для них мелкие чудеса, вроде хорошего урожая или исцеления мнимых хромоногих инвалидов. В обмен на эти детские забавы бесхитростные крестьяне осыпали бы ее подношениями.

Будь у нее выбор, Хулия отказалась бы лежать взаперти в пирамиде Патрокла. Однако она не могла открыть одеревеневший рот, не могла заявить об отказе, топнуть ногой, разбить пару тарелок, как она обычно делала при жизни. Бедняжка лишь бессильно усыхала. Легко было представить, как она в недовольстве на неповиновение семьи объявляет спиритический протест: «Пока вы меня не перевезете в теплый склеп, моя душа не явится ни на один спиритический сеанс, пусть меня будут вызывать хоть десять медиумов».

Мне было грустно знать, что Хулию похоронили одну. Григота ее не дождался. После того как наводнение прошло, его труп вырыли из-под тонн грязи. Спасенное тело пришлось сразу предать земле – оно начало вонять. Его сослали в синий мавзолей, вход в который стерегли два каменных ангела и башенка которого возвышалась в восточной части городского кладбища.

Нам, родственником, польстило почтение, с которым крестьяне обошлись с Хулией. Они внесли в ее смерть толику сострадания. Их песнопения вызвали больший эффект, чем погребальная месса на латыни. Они одновременно идеализировали загадочную смерть молодой пары и обострили интерес общественности к раскрытию дела. Индейские стенания были не по душе инспектору Хуаресу. Ему на каждом шагу приходилось отчитываться о ходе расследования. Интересовавший всех вопрос: «Узнали что-нибудь новое, инспектор?» вскоре превратился в давление по телефону от высоких начальников, требовавших скорейшего решения проблемы.

Помню задумчивое выражение лица Хуареса на похоронах. Расслабленный галстук, измазанные глиной ботинки, грязные стекла очков. Инспектор не смел смотреть в глаза незнакомцев. Они шептались о его провале. Его брюхо росло, это было женское, рыхлое, беззастенчивое брюхо. Оно увеличивалось в прямой зависимости от навалившихся на него забот.

Думаю, плохо скрываемые комментарии на похоронах сподвигли его к действиям. Должно быть, покидая кладбище, он начал перетасовывать предположения, и в момент озарения они привели его к разгадке тайны.

Во-первых, он убедился в том, что пару убили. К такому заключению он пришел, руководствуясь теми же соображениями, что и врач, который был уверен, что всякий приходящий к нему на прием болен, иначе зачем здоровому человеку платить деньги за консультацию. Кроме того, раз члены семьи, друзья, начальство и все любопытные стучатся в дверь уголовного отдела, желая получить объяснения, то делают они это, потому что произошло преступление.

Во-вторых, Хуарес удостоверился, что имеет дело с убийством, исполнители которого пренебрегли классическими инструментами (огнестрельное оружие, нож, удавка, бита или опасная бритва); наверняка они прибегли к хитрости, например отравленным стрелам и духовому ружью, ядовитой инъекции или спрею.

В-третьих, так тонко работают только иностранцы. Свои предпочитают умерщвлять грубой силой.

Эти логические расчеты пролили свет на дело, заставили Хуареса дать команду полицейским прочесать город в поисках праздно шатающихся иностранцев. Или, как инспектор предпочитал выражаться, приезжих. Последовали задержания. Недалеко от шале жили двое чилийцев, значившихся в картотеке отдела краж как карманники. При первом взгляде на них внутренний голос Хуареса завопил «пи-пи-пи», словно счетчик Гейгера, обнаруживший радиацию. Он разрешил своим агентам не стесняться в методах допроса. После ночи побоев дубинками задержанные сознались. Их признания были не совсем ясными, поскольку злодеи обычно противоречивы, поверхностны и нелогичны. Однако того, что они выложили, было достаточно, чтобы выдвинуть обвинение и посадить их в тюрьму как настоящих убийц.

Инспектор Хуарес не верил в правосудие. По опыту он хорошо знал, что в зале суда сознавшиеся преступники отказываются от собственных слов, путают судей и уходят от наказания. По этой причине он не спешил выставлять на обозрение судей результат своего расследования. Он не палач. Он никого не отправил бы на плаху без веской причины. С приезжими Хуарес практиковал «закон бегства». Идеальную проверку. Под предлогом ночного патруля он отзывал охрану из камеры с задержанными, давая тем явную возможность сбежать. Если они невиновны, то предпочтут остаться в тюрьме. Если же они виноваты, то попытаются сбежать. Высунув морду наружу, они встретят поджидающую их расстрельную команду, которая моментально их ликвидирует. Инспектор Хуарес хвастался своей деловитостью.

Глава XXVIII

Случаю было угодно, чтобы эта книга закончилась на двадцать восьмой главе. Данное обстоятельство наводит меня на размышления о закономерности совпадений. На молодежном сленге моей поры под выражением «позиция двадцать восемь» понималась оргия с участием группы мужчин и всего одной женщины. Так и представляется бездомная сучка в окружении своры кобелей. Среди подростков существовал жестокий по своей сути обычай: бандой они выходили на улицу и знакомились – при обоюдном согласии или без него – с легко доступной девушкой или проституткой, после чего овладевали ею по очереди, словно были агрессивным, враждебным и развратным стадом.

Я рассказал об этом ритуале, потому что чувствую себя сволочью. Раскрыв вам самые интимные подробности из жизни Хулии, я как будто отдал свою возлюбленную шайке мерзавцев, чтобы они практиковали с ней позицию двадцать восемь. Я подлец. Я выставил ее вам на обозрение. Раздвинул ее ноги, чтобы вы насладились видом ее розового ущелья. А ведь бедняжка мертва, она не в состоянии натянуть даже набедренную повязку. Я раскаиваюсь в том, что прилюдно ворошил ее грязное белье. Однако в то же время, думаю, это было неизбежно. Только так она остается живой. Всмотревшись в дело под таким углом, читатели почувствуют себя защитниками дьявола, которым представлен кандидат на канонизацию святого. Получите ваши роли. Я возлагаю на вас обязанность раздеть ее, осмотреть тело на предмет гниения, наличия следов анестезии и знаков святости.

В этот момент из-под каретки моей пишущей машинки должен бы родиться печальный афоризм, задающий отрывку тон, подобающий трауру по Хулии. Кстати было бы рассказать читателям и о панихиде на девятый день после похорон, службах по прошествии месяца, двух и так далее. Однако мне не удается подстроиться со своей гитарой под ритм похоронного шествия. В самый раз было бы признаться, что после смерти Хулии моя жизнь пошла под откос, рухнула, как подстреленный мул. Но скажи я это, я бы вам соврал. С исчезновением Хулии я обрел вместе с болью спокойствие. Что не означает безразличия, оно означает, что после ее смерти в моей душе настала суровая зима, сковавшая источники сил и разукрасившая их в ледяную лазурь, цвет зрелости и смирения. Сейчас моя жизнь полна ее оттенков. Порой мне хочется, чтобы краски сгустились, напитались слезами плакальщиц, поскольку привидения, как ни обидно, питаются нашим горем. Печаль проходит, и наши призраки покидают мир живых.

Вы ошибаетесь, если думаете, что я ее разлюбил. Я люблю ее, пусть моя страсть – затупившийся бур, и он никогда не пробьет мрамор, в который она заточена. Я представляю, как она гуляет по просторам, где нет ни звука, ни света, ни осязаемых форм и куда никогда не долетят мои слова.

Мои чувства к Хулии находили выражение в странных поступках, на которые меня толкали смутные импульсы. Они, например, побуждали меня выяснить, от чего они с Григотой умерли. Я как будто повиновался стрелке вынутого из кармана компаса, указывавшего, куда направлялась и где находилась Хулия. Иногда мне удавалось отыскать ее след, иногда я переставал слышать ее голос. Однако мои паранормальные ощущения не мешали мне брести по жизни дальше. В то время я реализовывал проекты и выделывал такие трюки, которые прежде казались мне невозможными.

Одним из моих достижений той поры была первая персональная фотовыставка. Она прошла в доме культуры. Ира с помощью мэра получила разрешение устроить ее в одном из помещений. Патрокл, в свою очередь, с великим нежеланием оплатил печать фотографий, рамки, приглашения, изготовление афиш и программок.

Я расхохотался, увидев свое имя на афише: «Хонас Ларрива. Портреты. Экспрессия и гуманизм». Я перечитал объявление, не веря своим глазам. Это не мое имя, а лишь омоним, фотографии сделаны другим человеком. К тому времени из моей памяти стерлись годы блужданий с прижатым к груди «Никоном», бессонные ночи выуживания лучших кадров из ворохов снимков. Бессонными ночами я работал более тщательно, чем старатель, моющий золото в заброшенной реке. Затем днями напролет упражнялся в алхимии, закрывшись в темной комнате. Результат – галерея портретов. Я решил не выставлять натюрморты, пейзажи или абстрактные зарисовки, ограничившись людьми. Развесил гроздья лиц со всевозможными выражениями: строгие, улыбчивые, загадочные, жадные, сладострастные, глупые, дикие. Я хотел, чтобы мои творения не позволили скользящим по ним взглядам подвергнуть себя насилию без борьбы, чтобы они поиздевались над посетителями, повыли на них, отхватили им зубами мочки ушей. Одни спокойные, другие свирепые – группа моих портретов образовывала первобытное племя. В галерее они, к моему сожалению, выглядели более цивилизованно, чем в студии. Развесив работы в салоне для публики, я их одомашнил. Я позволил обескровить их рамками, подгонкой, нумерацией, наименованиями и оценкой стоимости. Мое собственное имя, красовавшееся на плакате у входа, напечатанное на каждом приглашении и в каждой программке, превращалось в кастрированное слово, как молоко «Клим», «Кока-кола» или прокладки «Модесс». После выставки мне была уготована прямая дорога в супермаркет, где меня, пастеризованного, проспиртованного и с ярлыком, поместят в витрину.

Выставка прошла с успехом. Записям в гостевой книге не было конца. У меня заслезились глаза при попытке подсчитать их количество. В течение двух недель любопытные раскрывали рты, стоя напротив моих творений. Те, что посмелее, подходили ко мне с поздравлениями. Я выслушивал советы: дельные и дурацкие, от художников и людей с дурным вкусом, покровительственные, авторитарные, наивные. Лучший из них: темой следующих работ должна быть женская нагота, ничто не привлекает публику так, как аппетитный женский зад. Над этим предложением я до сих пор думаю.

Выставка прошла с успехом. Однако я не продал ни одной фотографии. Само по себе отсутствие желающих купить что-либо не огорчило меня. Нам, новичкам, тяжело расставаться с первыми работами. Коммерческая неудача предприятия встревожила бы меня меньше, если бы Талию из-за моего провала не мучила головная боль. Она была весьма обеспокоена. Причина: в доме нет места для складирования кучи портретов в рамках. Уверен, будь Талия смелее, она сожгла бы их, чтобы они не нарушали пространственный баланс внутри нашего жилища. Не исключено, что она предложила бы мне изготовить из них микрофильм и хранить его в наперстке.

Однако если бы Талия уничтожила мои произведения, то не из злого умысла, а из соображений поддержания порядка в доме. В глубине души она чрезвычайно радовалась моему занятию фотографией.

– Наконец-то ты отыскал свое призвание, – сказала она решительным тоном, и ее слова прозвучали как безапелляционное заявление.

В последнее время Талия стала заметно более волевой и уверенной в себе. Эта смелость сделала ее отчасти властной. С нею происходили метаморфозы – вплоть до одежды. Она всегда отдавала предпочтение шелку и женственным нарядам, сейчас же носила траурные одеяния в спортивном стиле, почти мужскую одежду, черные брюки и пиджак, маленький черный галстук. Уже несколько недель она не надевала юбку.

– Ты мне не ответил, – настаивала она. – Ты отыскал свое призвание в фотографии?

– Не знаю. Я неделями только и думал об организации этого дерьма.

– Не умаляй свои таланты. Выставка может стать отправной точкой в создании главного в твоей жизни произведения.

– Талия, я рад, что ты всерьез воспринимаешь мои потуги и не разделяешь мнения экспертов. В одной статье они называют меня перспективным любителем.

– Какая дерзость! Я считаю тебя профессионалом, – возмутилась она.

– Профессионалом? Не произноси это слово в присутствии своих родителей. Ведь это они создали мне образ любителя. В их представлении профессиональный фотограф – это тот, кто слоняется по торжествам и продает за гроши свои услуги или ставит свой штатив на городской площади, предлагая провинциалам сфотографироваться. Твои родители наложили вето на профессию фотографа. Это ремесло, не достойное их зятя, но в качестве хобби они его одобряют.

– В любом случае ты профессионал.

– Хотелось бы им стать. Но мне не хватает опыта.

– Работай усердно и наберешься, – сказала Талия.

Мне показалось, что меня пришпорили. Ощущение, что Талия оседлала меня и натягивает поводья, не покидало меня в то время. Смерть Хулии вызвала перемены в нас обоих. Вместе с Хулией в могилу отправилась и наша старая кожа. Однако сначала была лишь боль. Талия страдала сильнее всех. Для усмирения ее мук тут же были призваны успокоительные. Из плена транквилизаторов она вышла более крепкой, чем раньше. Я с трудом узнал в ней свою жену. Вчера она была покорна родителям, мужу и Римской курии [41], теперь она стала строптивой. Ее умение отстаивать свое мнение граничит с жестокостью. Она тиранит родителей, будучи к ним требовательной и не дает им спуску.

Я переживал смерть Хулии совсем иначе. В течение первых недель я постоянно ощущал ее присутствие. Тень Хулии навечно повисла облаком над моей головой. Тень, как от огромного влюбленного ската, который вот-вот меня проглотит. Пробуждаясь от сна, я слышал ее голос и потому воображал, что она провела ночь в беседе со мной, сидя на кровати. На улице она вселялась в школьниц, шедших мне навстречу. Однажды, расчесываясь, я увидел в зеркале вместо своего отражения лицо Хулии и остолбенел от испуга. Трагическая судьба у мертвых – становиться нашими наваждениями.

Справившись с потрясением, я подыскивал объяснение, пытался убедить себя, что мое воображение просто разбушевалось. Я нерешительно призывал разум к порядку, чтобы он снова меня не покинул. Не помогло. Следующей ночью ветер, перебирая листья, указал мне на Хулию, бегущую прочь в ночной сорочке. Ее явления превратили меня в адепта спиритизма. Чем больше я убеждался в том, что Хулия продолжает существовать на этом свете, тем больше находил тому доказательств. Самое красноречивое появилось в тот вечер, когда к нам на ужин пришли Эстебан и его жена. Встреча прошла самым обычным для того времени образом. Никакой музыки, море сигар, немного выпивки и неуклюжий траурный разговор – беседа, ограниченная цензурой, то продвигающаяся вперед, то отступающая назад из-за боязни вызвать болезненные воспоминания. Проводив гостей, я вернулся во внутренний дворик забрать стулья. На песке посреди одной из клумб красовалось пятно женской мочи. У кого, как не у Хулии, была привычка облегчаться за пределами туалета?

Я вступил с ней в воображаемый диалог:

– Черт подери, зачем ты помочилась в цветы?

– Если бы я помочилась на бетон, то забрызгала бы себе лодыжки.

Как бы рад я был знать, что дух Хулии материализовался среди моих розовых кустов, задрал юбку, сел на корточки и оросил цветник. С какой готовностью я подставил бы ладонь под струю этого цветочного одеколона.

Убежденность в том, что меня преследует писающий призрак, продлилась недолго. Спустя пару месяцев я понял, что ответственность за поливку сада лежала совсем не на Хулии. Объяснение случившемуся я обнаружил во время путешествия, в которое отправился с Талией и ее родителями. Мы прибыли в известный монастырь. Три сотни лет истории, картины в стиле Школы Куско [42], столетние оливковые деревья. Кроме нас, туристов не было. Монах принялся показывать нам колониальные картины кисти неизвестного художника. Талия исчезла на пару минут. Я отправился на ее поиски, полагая, что она осталась в церкви. Захожу в неф и вижу, как она сидит на корточках за исповедальней и мочится на пол. Она меня не заметила. Я на цыпочках вышел из церкви и вернулся к группе. С трудом сдерживаю радость. Талия переняла дурную привычку умершей сестры. Так выражалась ее боль. Она сменила Хулию в ее проделках с таким же чувством долга, с которым на место умершего часового заступает новый.

Однако прежде чем разувериться в сверхъестественном присутствии Хулии, я всерьез поддался спиритическим настроениям. Раздобыл книги. В них говорилось, что главной заботой Хулии было покинуть земной мир и войти в круг перевоплощений. Оставаясь в мире живых, она демонстрировала невоспитанность, как балагуры, которых прогоняют с вечеринки, но те не собираются покидать заведение.

Сильнее всего я испугался, когда, выйдя из церкви, наткнулся на Хулию, сидевшую на ступеньках спиной ко мне. Я узнал ее смолисто-черные волосы. На ней был бирюзовый пиджак и серая юбка, в которые она была одета (или которые сняла) в ночь убийства. Вместо радости от встречи с ней я испытал ужас. Девушка обернулась, и мое сердце перестало бешено колотиться. Это была гуарайю, одна из тех, что побираются по городу. Одежда на ней была дорогая, но грязная и поношенная. Эта вспышка страха убедила меня, что мертвым не нужно возвращаться. Своим возвращением они разрушают нашу жизнь.

Совладав с изумлением, я подошел к женщине. Она щеголяет в нарядах Хулии. Вижу этикетку на английском – из кармана выглядывает золотистая петелька.

Я обратился к ней. Мы с трудом понимали друг друга. После долгих раздумий она вспоминает, где ей подарили эту одежду. Вопрос о том, кто ей сделал этот подарок, оскорбителен. Она понятия не имеет. Не знает и не хочет знать имена тех, кто подает ей милостыню. Особые приметы? Все горожане бледные и воняют духами. Спрашиваю, может ли она показать мне дорогу туда, где ей вручили тряпки. Обещаю заплатить. Она соглашается и садится ко мне в машину.

Мои руки дрожат на руле. Солнце лижет мне лицо, и я обливаюсь потом. Внутри машины стоит вонь. Гуарайю не знакома с мылом. Наверняка от меня тоже разит. Мне все равно. Единственное, чего я хочу, это прибыть в то место. Однако не могу сориентироваться. Женщина не знает названий улиц. Мне приходиться ехать наугад, пытаясь следовать ее указательному пальцу, игнорирующему планировку города. Положись я на нее полностью, пришлось бы пересекать по диагонали апельсиновые рощи. Гуарайю полагает, что оседлала Пегаса. Сдерживаю растущее раздражение. Переведя ее знаки на язык города, я прибыл в западную зону. Она с недоумением оглядывает окрестности, окончательно сбившись с толку, пытается выйти из машины, говорит, что ее обманули. Поставленная на блокировку дверь не открывается. Я уговариваю ее продолжить поиски. Это моя вина, своими требованиями точных ориентиров я притупил инстинкт индианки. Решаю позволить ей вести меня вслед за своей интуицией. Мы виляем из одной улицы в другую. Машина ведет себя как пьяный жук. Два или три раза проезжаем одни и те же места. Дорога поворачивает сама, как будто нас несет течением. Мой проводник рассматривает солнце, деревья, ей весело. Наверное, потешается надо мной. Ничего страшного. Если ей так хочется, я готов проехаться по какой угодно клоаке или рухнуть в реку.

К тому моменту, когда мой оптимизм иссяк, мы выехали на знакомую улицу. Остановились у зеленого дома с деревянными ставнями и дверью из двух равных горизонтальных створок. Верхняя створка открыта. Палец гуарайю указал на него как на место, где ей подарили одежду. Это дом Алекса. Черт! Как я раньше не догадался, что это Алекс измазал кровью руки Хулии? Представляю, с каким хладнокровием я вручу его инспектору Хуаресу – как рыбу бросают на сковороду. Я идиот, потому что не подозревал Алекса.

Войдя внутрь, я остолбенел от неожиданности. Алекс в полном здравии. Он бледен, выбрит, опрятен, улыбается, мокрые волосы аккуратно причесаны – он безупречен, как труп выпускника. Алекс обезоружил меня своим психическим здоровьем. Я почти готов извиниться за вторжение. Он приглашает меня в свою комнату. В ту каморку, где все еще слышится шелест снимаемой Хулией одежды, удар ее ноги в его морду, ноги, которая в моем представлении не пинает, а лишь дарит поцелуи. В комнате пахнет сыростью, старой одеждой, все предметы покоятся в полном порядке, кровать убрана, обувь стоит под ней ровно, на полках книги в потертых обложках с религиозными названиями.

Единственным следом былого безумия Алекса остается страсть к табаку. Кончики его пальцев пожелтели от никотина. Воздух в комнате спертый и насыщен пеплом. Алекс прикуривает сигареты одну за другой. Он не отрицает, что наряд гуарайю принадлежал Хулии. Он не должен был его дарить, так как не являлся его владельцем. В качестве компенсации он оставил себе сережку с левого уха девушки.

«Ты думаешь, что я ее убил», – говорит Алекс. Мое подозрение его не оскорбляет. На протяжении недель он сам считал себя убийцей. При виде людей в униформе пускался наутек. Услышав стук в дверь, думал, что его ищет банда, готовая его линчевать. Он боялся, что оставил на месте преступления отпечатки пальцев – доказательства, по которым полиция могла вычислить его в любой момент. В отсутствие улик его выдал бы исходящий от рук запах. Они настолько остро пахли кровью, что любому стало бы ясно. Он мыл руки по пятьдесят раз на дню.

Со временем его рассудок успокоился, здравомыслие вернулось, и он вспомнил, что произошло.

Алекс завел привычку следить за Хулией. Он ее боготворил. Выучил наизусть ее распорядок дня, запомнил все места, где она бывала со своим возлюбленным, подсчитал, сколько времени ей требовалось на сон, узнал о привычке мочиться на улице. Он мог с легкостью сказать, на каких зубах у Хулии стояли пломбы, а какие были еще не тронуты кариесом.

Чтобы заняться любовью, Григота и Хулия обычно отправлялись в шале на улице Сиркунваласьон. Беспечная парочка часто забывала задернуть шторы, что давало возможность Алексу шпионить за ними через окно. Он любил ее настолько самоотреченно, что видеть, как она совокупляется с другим мужчиной, доставляло ему удовольствие. Алекс наблюдал за тем, как парочка занимается сексом, с чувством, какое испытывает поклонник известной актрисы, глядя на экран, где она целуется с другим мужчиной. Он представлял себя на месте ее партнера.

Любовники наведывались в шале строго каждую пятницу, как на молитву. В ночь, когда случилась трагедия, они, пребывая в романтическом настроении, разожгли камин. Разводить огонь было незачем, в городе никогда не случалось заморозков. Идея сама по себе абсурдная, имитация обычаев гринго. Но поскольку Алекс был непрошенным гостем, то не вмешался. Пару минут он глядел на них в растерянности, а потом отправился прогуляться. В то время он странствовал больше, чем иной паломник. Он часами бродил по улицам, в то время как в его галлюцинирующем разуме бурлили бредовые сюжеты. Алекс ходил кругами, как скорпион, окруженный кольцом огня; огромными километровыми кругами, которые снова и снова приводили его к исходному пункту. Той ночью, перед рассветом, он снова оказался рядом с шале. Он удивился тому, что огни в доме все еще горели. Обычно в это время парочка разъезжалась по родительским домам. Он подошел к окну. За ним его ждала одновременно прекрасная и ужасная сцена. Он увидел обнаженные тела, неподвижно лежащие на кровати, напоминающие своей синевой греческие статуи, опрокинутые землетрясением. Раскаленные угли заливали комнату кровавым светом.

Неподвижность тел смутила Алекса. Он не понимает, что произошло. Вдруг всплывает похожая картина – несчастный случай, произошедший зимой в пригороде Бостона со знакомой семейной парой. Отравление угарным газом. Это безболезненная смерть, сон, более глубокий, чем путешествие на дно озера. Дверь не заперта. Он заходит внутрь. Тщетно пытается привести Хулию в чувство. Вытаскивает тело во двор. Ни ночной воздух, ни искусственное дыхание не возвращают ее к жизни. Он пробует все известные ему методы реанимации. В лихорадке он вспомнил один детский прием. Когда ребятам из его квартала попадалась умирающая птица, они, чтобы оживить ее, вдували в несчастную воздух через анальное отверстие. Он признался, что той ночью испробовал и этот способ, но Хулия даже не моргнула. Она была мертва. И умерла еще до того, как он потащил ее тело в синеющую мглу, еще до того, как он вернулся к шале. Ему оставалась последняя задача – вернуть ее в кровать. Что за мука! Теперь она показалась ему настолько тяжелой, насколько невесомой была, когда он выносил ее во двор. Не поднять. Обратно в спальню ее пришлось тащить по земле. Перед уходом он прихватил одежду и серьгу. На следующий день он сам себя обвинил в убийстве пары.

На прощание он дарит мне серьгу Хулии. По его мнению, никто, кроме меня, не заслуживает этой реликвии. Алекс понимает, что я питаю к своей родственнице особенно теплые чувства. «Уверен, ты ей нравился, – заявил он и добавил: – Жаль, что меня она терпеть не могла».

Вечером я рассказываю Талии об одиссее с гуарайю и разговоре с Алексом. Она смотрит на меня растерянно. На ней короткая ночная сорочка, под которой виднеются крепкие и теплые груди. Пока я вещаю, ее ноги заигрывают с моими. Замечаю, что они полные и розоватые, точь-в-точь как у Хулии. Семейные гены. Готовились в одном очаге. Странно, что раньше я этого не замечал. В последнее время вижу большое сходство между ними: форма головы, профиль, манера кокетливо кивать головой. Своим открытием я как бы удваиваю жену, наживаюсь, как при скупке товаров из ликвидируемого магазина: «Возьмите две коробки конфет по цене одной».

Я адаптирую рассказ для Талии, добавляю, убавляю, заменяю факты. Невозможно оставаться объективным. В самых непристойных выражениях я говорю о пристрастии Алекса к вуайеризму, о том, как он пускал слюни при созерцании любовников. Сочиняю чушь. Сообщаю, что Алекс, глядя на мертвую Хулию, пожелал заиметь мраморный член, чтобы войти в окаменевшую вагину и застрять в ней, словно они слившиеся в инцесте сиамские близнецы. Чушь, чушь, чушь. Хочу спровоцировать ее. Но она не проглатывает мой рассказ целиком, слушает его, как будто ест костлявую рыбу, выбирая мякоть. Ее безразличие меня не останавливает. Просунув руку под ее шевелюру, я глажу ее шею. Шея у нее изящная, затылок скошен под тем же углом, как у Иры и Хулии. Ласкаю этот шедевр семейной архитектуры. Мои руки спускаются ниже, и все, к чему я прикасаюсь: зад, талия, лобок, – воплощение общего замысла, семейное наследие. Я сплю с целым кланом.

Я ставлю в проигрыватель «Вальс снежинок» Чайковского. Мы занимаемся любовью в такт музыке. Звуки нас ласкают и возносят. В них, как в тайных фантазиях монахини, таится тонкий эротизм. Мы двигаемся, соблюдая гармонию мелодии. После нас оглушает вальс, и мы сотрясаем кровать, игнорируя ритм.

Музыка стихла, и нас разморила нега.

– Мне не хватает Хулии, – признаюсь я.

– Я тоже по ней очень скучаю. После ее смерти люди здесь изменились.

– Я тоже это заметил.

– Мне кажется, сейчас подходящий момент уехать из города, из страны… Я тебе не рассказывала, я изучила проспекты курсов фотографии в Нью-Йорке. Я знаю, что ты был бы рад поучиться профессии. Мы могли бы уехать туда. Я составила бы тебе компанию, поступив в какую-нибудь магистратуру.

– На какие деньги? – спрашиваю я и сразу же вспоминаю о долларах, которые мне вручил Антонио Экстремадура. Наводнение унесло коробку с деньгами и очистило мою совесть. Чудесным образом я не переживал из-за утраты денег, живу так, как будто никогда не клал их в свой карман.

– Я попрошу папу помочь нам, Хонас. Я пойду на любую жертву, лишь бы ты снова не впал в апатию. В тебе зажглась творческая искра. Мы обязаны раздуть ее. Один из способов поддержать твое стремление – совершенствоваться в техниках фотографии.

План мне показался разумным. Вижу себя прогуливающимся по Бродвею. Вокруг Нью-Йорк Вуди Аллена, Джорджа Гершвина, Майкла Портного. Шагаю под «Рапсодию в стиле блюз». Негритята и пуэрториканские дети играют в ножички в грязном углу. По Центральному парку идут, держась за руки, две лесбиянки. Непременно нужно уехать туда. Мне все будет страшно любопытно, как еврею, прибывшему в Древний Рим. Время распростерлось предо мною. Вчера я планировал лишь следующий день или выходные. Сегодня я думаю на год вперед, до конца десятилетия, до начала нового века.

Планы освободили меня от тысячи килограммов лишнего веса. Мне так легко, что, если бы я задался такой целью, я взлетел бы. Позади осталось то время, когда я был рабом абсурдной работы и не менее абсурдной безработицы. Та эпоха, когда единственный луч света на мою жизнь проливала иллюзорная любовь Хулии, когда единственной частью моего тела, избежавшей атрофии, были гениталии.

Никаких сомнений. Судьба велит мне изучать фотографию в Нью-Йорке. Мы с Талией отправимся туда как можно скорее. Но сначала подготовим наши мозги к культурному шоку. Станем толстокожими, чтобы выдержать дискриминацию, в которой нас убеждает Ликург: «Ты идиот. У нас в городе тебя уважают. В США для людей белой кости мы, латиноамериканцы, все равно что негры или собаки. Хочешь унижений?.. Тогда поезжай». Я отвечаю, что готов жить хоть в аду, лишь бы двигаться навстречу своим мечтам.

Но наша задумка проваливается. Патрокл отказывается содержать нас в США. Талия не сдается. Она симулирует жесточайший кризис, даже пускает пену изо рта. Благоразумный отец вколол бы дочери вакцину против бешенства. Патрокл соглашается поддержать нас в Штатах при одном условии: я должен записаться на юридические курсы. Патрокл практичный человек. Он советует международное право. Ему хочется иметь послов среди родственников. Он пользуется случаем и ставит Талии ультиматум. Вместо того, чтобы еще глубже увязать в дурацкой социальной работе, она обязана родить ребенка. Если она произведет на свет внучка, Патрокл позаботится о нас троих. Жена обещает поразмыслить над предложением.

Я снова склонил голову и позволил надеть себе намордник. Смиренно вползу в свою конуру и буду вынужден признать, что такова моя судьба, пусть даже этот питомник – гигантский Нью-Йорк.

Талия обнадеживает меня. Она не растерялась. Как только мы покинем страну, жена родит хоть десятерых. Она готова разрешаться от бремени каждый год. Пора стать хозяевами своей судьбы. Когда мы напишем ее отцу из Нью-Йорка, что она беременна, старик умерит немилость, впадет в слабоумие от радости. Мы будем вертеть тестем, как слюнявым идиотом.

Я одержим грядущим, хотя одновременно испытываю сильные опасения. Я вновь стал пессимистом. В моем сознании многочисленные «однако» и «если» снуют между мечтами, как крысы между мышеловками. Что будет, если Талия в последний момент передумает беременеть? Что, если мы за последние годы стали бесплодны? Смягчится ли Патрокл? А мне еще придется заканчивать нудную магистратуру по международному праву.

Меня бесят собственные слабости. Унижает зависимость от других. В нынешней обстановке я мог бы вести себя храбро и достойно и отправить Патрокла к черту, не задумываясь о том, что мне придется мыть тарелки, чтобы оплатить курсы фотографии. Чувствую, что готов к самостоятельности и что единственный урок, который мне пора выучить, это свобода.

Закрываю глаза. Представляю, как взлетаю в самолете. И в тот же миг у меня появляется сомнение, что я не решусь уехать. Может быть, цепи вросли в мою плоть и обрекают меня на прозябание. Неуверенность терзает меня пару секунд. Затем я ощущаю прилив новых сил от уверенности в том, что в решающий момент я, как лягушка, выпрыгну из своей лужицы.

Сумею или не сумею? Мне бы хрустальный шар, чтобы заглянуть в будущее.



КОНЕЦ

Об авторе

Хосе Вольфанго Монтес Ваннучи (род. 1951) – боливийский писатель и практикующий психиатр. Автор романов «Хонас и розовый кит», «Болеро неудачника» (El bolero del perdedor), «Тропик коррупции» (Trópico de corrupción) и др. Лауреат премии Casa de las Americas.