– Эмметт, ничего не понимаю. Давай по порядку. Я не поняла, что ты сказал. Как ты вообще можешь быть виноват в том, что Джоэл здесь? Поверь мне, твоей вины здесь нет. Что ты вообще говоришь? Ты нормально себя чувствуешь? – спросила она. Может, у него опять приступ? Ему и правда необходимо разобраться с лекарствами, и она обязательно скажет ему об этом, как только они со всем этим разберутся. Так много всего происходило, что его несло на повышенных оборотах. Ее, кстати, тоже несло. Внутри все дрожало, как желе.

– Ты забрала мои письма, а я поговорил с Джоэлом. Это был гадкий поступок, и мне так жаль, – сказал он.

– Твои письма? – переспросила Талли, копаясь в памяти, как копалась в его карманах в четверг вечером. – О’кей… да. Я… правда… посмотрела твои письма. Мне следовало сказать тебе… Мм, в каком смысле поговорил с Джоэлом? Как поговорил? О чем?

Эмметт говорил с Джоэлом? Эмметт говорил с Джоэлом. Эти слова были как шифр, который невозможно разобрать.

Из-за угла появился Джоэл, который поманил их пальцем.

– Я так и думал, что узнал тебя, приятель. Ты Рай Киплинг. Из Блума. Я следил за всем тем дерьмом, которое с тобой несколько лет назад случилось. В «Новостях Юго-восточного Кентукки» написали, что ты пропал. Почему она сказала, что тебя зовут Эмметт? Кто такой Эмметт? – подняв подбородок, спросил Джоэл.

Его слова будто превратились в пар, в котором она задохнулась. И теперь уже Талли чувствовала, что объята пламенем.

Рай

Райланд Миллер Киплинг родился в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году в Блуме, штат Кентукки, находящемся в одном часе езды к югу от Клементины. В двадцать три года Рай по весне женился на Элеанор Кристине Блум. В тот же год, в Рождество, у них родилась дочь, Брайар Анна Киплинг. Волосы у Брайар Анны были такими же рыже-золотисто-русыми, как у Рая, а глаза карими и губки бантиком, как у Элеанор Кристины. Рай работал долгие дневные смены, часто допоздна, в ресторане на озере Блум, оплачивая их жилье, Медоносный домик.

Когда они познакомились, Элеанор попросила его называть ее Кристиной – ведь она была актрисой, а имя «Кристина Блум» напоминало о старом Голливуде. «В честь кого-то с таким именем можно назвать духи», – говорила она. А когда Брайар Анна начала говорить и называть свое имя, то старалась изо всех сил, но какие бы усилия она ни прикладывала, у нее получалось «Бренна». Так они ее и называли.

Кристина была немного сумасбродна и непредсказуема, но Рая это привлекало, и в первый год их брака не составляло проблемы. У него и у самого случались перепады настроения и были свои странности, как, впрочем, и у всех. Но после рождения Бренны психические проблемы Кристины вышли из-под контроля. Она могла не выходить из спальни целые дни, а иногда и недели. Депрессивные фазы переливались в маниакальные эпизоды, которые перетекали обратно в депрессивные фазы, выплескивавшиеся в их спальню, текшие по полу в коридоре в гостиную и кухню, выливавшиеся на лужайку перед домом. Нефтяными пятнами была украшена вся их жизнь. После рождения Бренны Кристине поставили диагноз: пограничное расстройство личности и маниакально-депрессивный психоз. Жена призналась ему, что ей всегда казалось – у нее проблемы с психикой, но родители не обращали на них внимания, говорили, что она все их перерастет. Блумы не желали запятнать свою идеальную семью психической болезнью. Они даже намекнули, что, возможно, именно Рай доводит ее до плохого самочувствия.

Рай сопровождал Кристину на приемы к психиатрам, оставляя Бренну на это время со своими родителями. Он приходил и, если она так хотела, садился рядом с Кристиной на кушетку, или, когда она просила, оставался в комнате ожидания и сидел, уставившись в мобильник или листая новые и старые номера журналов Field & Stream, Time, People. С сеансов диалектической поведенческой терапии Кристина выходила утонченной и светилась надеждой. И они отправлялись дальше, домой, начинать сначала. Она принимала лекарства, они помогали; потом ей надоедало наступавшее оцепенение, и пить таблетки она переставала. Так повторялось раз за разом, как дверь-вертушка между успехом и неудачей.

Были вереницы дней, когда им казалось, что они со всем справятся. Вместе. Если было нужно, Рай готовил сам или приносил еду из ресторана, убирал дома, когда Кристина была не в состоянии, заботился о Бренне. И бывало, что Кристина, уверенная и довольная, осмысленно проявляла внимание к Бренне и, когда было нужно, просила о помощи. И если его можно было назвать человеком простосердечным, она была натурой необузданной – с огромной неистовой душой и огромными неистовыми мечтами стать знаменитой актрисой и драматургом. Кристина вернулась на работу в местный театр.

До рождения Бренны она получила первое место на конкурсе драматургов за пьесу о группе учеников старшей школы, обладавших скрытыми сверхспособностями, и первой из женщин получила в местном театре роль Гамлета. За два года до беременности она успела завершить показы прошедших с огромным успехом спектаклей, сыграв Эми в «Маленьких женщинах», Вайолет в пьесе «Эта замечательная жизнь», Эмили Уэбб в «Нашем городе» и заглавную роль в «Расцвете мисс Джин Броди». Сходив вместе с Хантером и Саманной на спектакль «Расцвет мисс Джин Броди», Рай подарил ей два букета ромашек и сказал, что она лучшая из лучших.

Когда они начали встречаться, чтобы помочь ей подработать, Рай уговорил ее попробовать устроиться официанткой в их семейном ресторане. Официантка из нее получилась ужасная. Дело обстояло настолько плохо, что ему пришлось умолять ее уйти, чтобы его мама ее просто не уволила. Но актриса она была выдающаяся. Блистательная, трогательная и смешная, на сцене она оживала так, как нигде больше.

После Бренны Рай предложил ей снова начать ходить на прослушивания. Когда ей в местном театре дали роль Мэгги в «Кошке на раскаленной крыше», он помогал ей учить и репетировать текст и, всецело проникаясь этим вместе с ней – в гостиной, на кухне, в спальне – читал реплики как Брика, так и Мэй, произнося их тягучим, писклявым голосом с южным выговором. Они вдвоем валились на пол, оживленные от вина, хохочущие без всякой причины. Это было лучшее время после Бренны. Когда то, что когда-то было безобидным, вроде бокала вина, и сейчас не казалось таким уж опасным. Ей не следовало пить, пока она принимала антидепрессанты, но они шли на этот желанный маленький бунт, потому что тогда жизнь казалась более-менее нормальной. И они решили: Бренна идеальна и будет их единственным ребенком. Когда ей исполнилось два года, Рай сделал вазэктомию и целый уик-энд пролежал на диване с узловатым мешком мороженого горошка между ног.

* * *

Однажды вечером, год спустя, когда утро было плохое, а после обеда стало еще хуже, после крупной ссоры по поводу того, что Кристина не поела и не приняла лекарства, Рай намекнул, что ей, возможно, нужно было бы ненадолго лечь в психиатрическую клинику. Он был готов попробовать что угодно, чтобы успокоить ее тревожность, что угодно, чтобы вырвать ее из вязкого тумана депрессии. Эмоциональные качели настроений Кристины окончательно сбивали его с толку.

– Это никогда не кончится. Не прекратится. И я так устал, – сказал он ей.

– Ты устал? Ты? А я? Ты хочешь меня бросить! – сказала она. Ее неизменный страх быть покинутой обвился вокруг них обоих, как удав, и стискивал все сильнее и сильнее.

– Кристина, обещаю, что не оставлю тебя. Я вернусь. Просто похожу, – сказал он, крепко держа ее, чтобы она не могла ничего больше бросить. – Не кричи, пожалуйста. Бренна спит.

Как обычно, она яростно извивалась в его объятиях. Билась, требовала, чтобы он ее отпустил.

– Ты хочешь, чтобы я умерла. Я, черт возьми, вызову полицию! – успела крикнуть она до того, как Рай закрыл на кухне окно.

* * *

– Нет. Я не пропал. Это ошибка, – возразил Рай Джоэлу в коридоре больницы. – Талли, я все объясню. Мы можем еще немного поговорить наедине? – Он умолял ее, на глазах у него выступили слезы. Плакать здесь перед Джоэлом и перед всеми он не хотел. Земля уходила у него из-под ног, и он, чтобы сохранить равновесие, оперся о стену.

Рай сам себе навредил. Это из-за него Джоэл оказался здесь, и именно Джоэл стал тем, кто его разоблачил? Это так глупо, что просто не может быть правдой. Талли прижимала руки к груди. И у нее было выражение лица, какого Рай за последние дни еще не видел среди всех ее выражений. Такое грустное, будто она может расплакаться, такое злое, будто она может убить его голыми руками.

– Да-а… пожалуйста, прошу прощения, но было бы… здорово нам еще раз отойти, – обращаясь к Джоэлу и шмыгая носом, сказал Рай.

– Талли, ты в порядке? Все нормально? – осторожно спросил Джоэл.

– Джоэл, пожалуйста, оставь нас на минутку, – попросила она.

Джоэл сначала некоторое время переводил взгляд с одного на другого, потом сказал, что пойдет за кофе.

Рай проследил взглядом за удаляющимся Джоэлом и предложил Талли выйти с ним на улицу. Оказавшись за той дверью в конце коридора и преодолев пролет за пролетом ступенек, ведущих вниз, под темнеющим воскресным небом они смогут дышать. Они не задохнутся от антисептика и ламп дневного света. Там, на воздухе, у них появится шанс.

Но в коридоре Талли не сказала ни слова и чуть ли не бегом направилась к двери. Раю пришлось сильно постараться, чтобы не отстать.

– Я больше так не могу. – Хрупкое эхо скакало по лестничным пролетам.

– Можно, я объясню? – идя за ней следом, сказал он.

– Я больше не могу, – повторила она, продолжая спускаться все ниже и ниже, и, когда толкнула дверь на первом этаже, искусственное освещение лестницы сменилось светом заката.

– Пожалуйста. Пожалуйста, выслушай меня, – попросил он. – Мне так много нужно тебе сказать. Я создал фальшивый электронный адрес и писал от твоего имени.

– Я… я не понимаю. Что? Когда? Зачем?!

– Не знаю зачем. Это было в четверг вечером. Я был пьян, когда все затеял, и это было так глупо, так глупо, и теперь мне так жаль, что я даже не могу этого должным образом выразить. Просто не могу подобрать слова, хоть я и пытаюсь. Я буквально умоляю тебя: прости меня.

– Меня все это пугает. Я не знаю, кто ты. – Она остановилась, обернулась. Она уже дошла до места для курения. К счастью, здесь они были одни.

– Вообще-то, знаешь. Я открыл тебе душу так, как не открывал никому очень давно. Там, на мосту, ты спасла мне жизнь. Я врал тебе, когда сказал, что не ждал знака. Я ждал! Я ждал знака, и этим знаком оказалась ты.

Конечно, он ждал знака, когда был на мосту:

Дорогой Бог, если Ты там, если Ты есть, если мне не следует сейчас этого делать, пусть меня остановит кто-нибудь. Уход от первоначального плана. Приход Бога и Талли.

– Потом «Джайентс» выиграли Мировую серию… и это тоже был знак, – сказал он.

– Понятия не имею, о чем ты. Дай сигарету, – потребовала она и протянула руку.

Рай повиновался, выбил сигарету из лежавшей в кармане пачки и дал ей еще и зажигалку.

(Талли закуривает и начинает ходить взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда. Она в том же свитере, в котором ходила в пятницу на торговую улицу; сама связала. Он пахнет ее домом.)

– Пожалуйста, посмотри на меня, мне надо с тобой поговорить.

– Зачем вообще мне выполнять твои просьбы? – сказала она и обвела глазами парковку. Может, искала охранников? Чтобы обратиться за помощью? Его давила мысль, что она его боится.

– Талли, прошу тебя. Не надо бояться. Я скажу тебе правду, – мягко попросил он. – Раньше не сказал лишь потому, что не хотел, чтобы ты меня жалела… нашла меня в Гугле и потом… вела бы себя со мной по-другому. Как только люди узнают, все меняется. Абсолютно все.

Талли попятилась от него.

– Я правда не понимаю, что ты говоришь! Как шифровка какая-то… Я… как только люди узнают что?

– Прежде всего хочу, чтобы ты знала: я сделал это не для того, чтобы обидеть тебя. Просто чтобы вмешаться в твою жизнь так же, как и ты – в мою. Я сразу пожалел о своем поступке, но Джоэл ответил, и я подумал…

Он расскажет ей все, опустив лишь тот момент, когда Лионел узнал об измене Джоэла во время их последней попытки ЭКО, и еще тот, когда Лионел изменил Зоре. Много чего произошло за этот уик-энд, однако Рай знал, когда надо держать язык за зубами. Это дерьмо от унесет с собой в могилу, так будет правильно с точки зрения элементарной вежливости. Он раздумывал, не удалить ли те части из мейла, показав Талли остальное. Талли продолжала курить и большим пальцем утирала слезы, текшие из уголков глаз.

(Нос Талли опять ярко-розовый. Солнце садится, и ярко-розовым становится и небо.)

– Что? Какое вмешательство?

– Мои письма.

– Ух ты. Я… ничего себе!

– Это были личные письма, мои, и ты взяла их, – сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос не задрожал.

– О’кей! Мне не следовало этого делать! Но какого черта? Ты решился на такое только из-за того, что я взяла письма?

– Просто это… подтолкнуло меня, вот и все.

– И что ты подумал? Что я доведена до такого отчаяния, что мне нужно, чтобы с бывшим мужем за меня поговорил незнакомец? Ты велел Джоэлу прилететь? – спросила Талли. Он ощутил энергию ее ярости: она росла и давила на него.

– Нет…

– Говори свое настоящее имя. Кто ты?

– Райланд Миллер Киплинг.

– А кто такой Эмметт Аарон Бейкер?

– Никто. Я его выдумал. Я из Блума, не из Клементины. Они расположены недалеко друг от друга…

– Что за дерьмо случилось с тобой? Про что говорил Джоэл?

– Именно это я и хочу тебе рассказать…

– Кто такая Бренна?

– Не стоит ли сначала извиниться за то, что вытащила письма у меня из карманов и прочла их?

– Угу, ну да. Извини меня, но твоя реакция была несоразмерной, и ты это знаешь. Гиперреакция, которая, возможно, тебе свойственна. Не знаю. Одно из писем было даже не дописано. Которое адресовано Бренне. Кто она?

– Кстати, я тебя прощаю. И не сержусь. Понимаю, почему тебе такое пришло в голову, – сказал Рай.

– Мм… Райланд, Рай… как там тебя. Отвечай или уходи.

У Рая задрожала нижняя губа, когда он услышал, с какой легкостью она от него избавлялась, как легко он избавлялся сам от себя. Он моргнул и вскарабкался подальше от края.

– Бренна – моя дочь, – медленно сказал он.

– Прекрасно. Замечательно. Значит, про это ты тоже наврал! Сказал, что у тебя нет детей! – злобно выпалила Талли.

– Я не врал. Нет у меня ребенка. Те крылья бабочки в рюкзаке предназначались на Хеллоуин три года назад, но я не мог их ей отдать, потому что… – Он замолк. От того, что он собирался сказать, язык становился будто чужим, до сих пор. – Потому что… Бренна умерла.

* * *

Вся эта борьба с Кристиной – слово «устал» не передавало всего смысла. Он был вымотан.

Измучен.

Измучен настолько, что там, на кухне, когда держал Кристину, ослабил хватку и отпустил ее после ее угрозы вызвать полицию. Он выключил мобильник, положил его на тумбочку. Он ушел в разгаре ссоры и бродил по улицам, будто Иисус Христос, которого Бог оставил одного и без указаний. Тем октябрьским вечером он долго гулял, сначала направившись за дом по грязной тропинке, ведущей в лес. Он шел, продираясь сквозь живую изгородь кустарника, и вышел на пешеходную дорожку, идущую вдоль проезжей части, по которой работники фургонного завода ездили на склад и обратно. Он все шел и шел, размышляя о том, почему он полюбил Кристину, о воспоминаниях и надеждах на будущее, из-за которых они держались вместе. Думая о Бренне, которая была между ними, как сияющий шар, как доказательство жизни и света. Но Кристине надо было принимать лекарства. Принимать обязательно. Одному ему было не справиться, время от времени ему тоже нужны были перерывы. Следовало прекратить чувствовать себя виноватым. Он скажет ей об этом в мягкой форме, когда вернется, а когда-нибудь, когда все уляжется, ему придется сказать об этом строго.

Рай шел и назад повернул, лишь когда стемнело. Когда он подошел к дому, в нем было совершенно темно и дверь гаража была закрыта. Ее закрыла Кристина? Или он сам? Когда? И что это за звук? Машина заведена? Почему заведена машина? Он оставил машину с заведенным мотором? Как надолго он исчез, предоставленный лишь небу и листьям?

Элеанор Кристина, его Офелия.

Он ухватился за гаражную дверь, задохнулся и понял. Подняв воротник куртки на лицо и открыв дверь машины, он перегнулся через осевшую Кристину и выключил двигатель. Он звал ее по имени, звал без остановки. Кричал Бренне. Кричал о помощи. Снова и снова. Подняв глаза, увидел на подъездной дорожке соседа, протягивавшего ему телефон и спрашивавшего, чем еще он мог помочь. Рай вбежал в дом и все звал Бренну. Но стояла тишина.

И тогда…

Он нашел ее в кроватке – нежная, как котенок, она лежала там неподвижно, бледная и бездыханная. Он прикрыл свой кричащий рот и с девочкой на руках выбежал на улицу. Их Брайар Анна была безжизненна и остывала в своей ночной рубашке, когда он осторожно уложил ее вместе с одеяльцем, в которое она была завернута, на листья и траву перед домом. Он вынес и легкое тело Кристины, уложив ее рядом с Бренной. Он отчаянно задыхался и кашлял, но предпринял попытки реанимации обеих. Среди черного, как вечность, мрака, заплясали фары: на помощь подоспели экстренные службы. Но Кристина и Бренна ушли безвозвратно. Мертвы, мертвы. Кристина должна была прожить намного больше, чем двадцать шесть лет; Бренна должна были пережить его, но ей никогда не будет больше трех.

Парамедики оттащили его от них. Он стоял на четвереньках и рыдал, а соседи выглядывали из-за занавесок или выходили на залитую лунным светом улицу.

Элеанор Кристина, его Берта Мейсон, его сумасбродная жена, но в гараже, а не на чердаке. Элеанор Кристина, его Сильвия Плат[74], забывшая предусмотрительно загерметизировать дверь детской. Элеанор Кристина, его случайная Медея.

* * *

Рай говорил. Талли слушала; докурив сигарету, она продолжала плакать и шмыгать носом.

– Как мне убедиться, что все это правда? – спросила она.

– Наведи справки, – сказал Рай. И Талли, сев на скамейку, вытащила телефон и дрожащими пальцами набрала «Р-а-й-л-а-н-д. К-и-п-л-и-н-г».

Талли набирала и листала, Рай курил. Он сидел на дальнем конце скамейки и смотрел в пол.

– Тебя арестовали? Ты был в тюрьме? Потому что они подумали, будто ты убил жену и дочь? – молча почитав, спросила Талли. Она подняла на него взгляд, ее темные карие глаза были широко раскрыты и полны слез. Наступили сумерки.

* * *

В полицейском участке он рассказывал одно и тоже – ведь это была правда. Рай сказал, что уложил Бренну спать в ее комнате, где бледно-лиловый абажур отбрасывал свет на пушистый оранжевый коврик на полу, где еще отдавался в воздухе тихий перезвон музыкальной шкатулки. Он прошел мимо ее комнаты по пути в свою, когда шел за носками. Он взглянул на нее, идя к входной двери, где в ожидании стояли его ботинки. Кристина, гневно топая, ходила за ним по пятам, и он попросил ее успокоиться, напомнив, что Бренна спит. Он сказал Кристине, что уходит. Он был уставший, злой и хотел на воздух. Он просто взял и ушел, не оглянувшись на Медоносный домик.

И хотя он не говорил этого вслух в полицейском участке, он знал, что именно этого себе никогда не простит. Что ушел. А надо было остаться. Нельзя было оставлять Кристину одну. Он не должен был оставлять Бренну в доме, когда Кристина была так расстроена.

– Она убила Бренну не специально. Кристина знала естественные науки из рук вон плохо. Они ее раздражали. Она понятия не имела, что угарный газ может убить спящую в доме Бренну. – Рай плакал, когда повторял это в той комнатке полицейским инспекторам, один из которых был двоюродным братом Кристины.

Блум, вечно распухший от Блумов.

Рай защищал Кристину, объясняя, что она была больна, но отлично это скрывала. Она не собиралась убивать Бренну, он точно знал. И никогда не верил, что она нарочно убила Бренну.

* * *

Он перебрался к родителям, организовал похороны, выбрал одежду, чтобы похоронить жену и дочь. Для Кристины: нежно-персиковое платье, в котором она выходила за него замуж. Для Бренны: белое пасхальное платьице, которое весной было ей слишком велико. Рай надел новый костюм, который купила ему мать, так как он не мог заставить себя это сделать. В церкви он сидел в первом ряду и смотрел прямо перед собой на большой гроб Кристины; очертания маленького – для Бренны, – находясь на краю поля зрения, милосердно расплывались.

Результаты вскрытия показали, что обе, Кристина и Бренна, умерли от удушья при отравлении угарным газом. В организме Кристины также нашли препараты ксанакс, клоназепам, флуоксетин, а также алкоголь, однако потенциально смертельная смесь психоактивных веществ, в конце концов, была необязательной.

Рай точно знал, что произошло, когда он вышел из дома. Раздраженная его бесконечными напоминаниями принять лекарства, Кристина приняла их все сразу и залила их теплой рекой красного вина, а потом пошла в гараж.

Мания.

Самоуничтожение.

Когда стали известны результаты вскрытия, потрясенного и оцепеневшего Рая арестовали. Он по-прежнему отчаянно горевал и едва держался. Полицейские обвинили его в том, что он накачал Кристину таблетками и инсценировал ее самоубийство, убив дочь.

Был конфискован их с Кристиной совместный ноутбук, на котором обнаружили компрометирующий запрос в Гугл: более чем за месяц до событий кто-то осуществил поиск на темы смеси лекарств и вина, и отравления угарным газом. Были там и следы других запросов: «угарный газ», «машина», «гараж» и «угарный газ», «смерть», «самоубийство», «тихое самоубийство», а также видео из «Девственниц-самоубийц», в котором один из персонажей убивает себя тем же способом, что и Кристина.

Город Блум ходил ходуном, расколовшись на два лагеря: тех, кто считал Рая виновным, и тех, кто был против.

* * *

Рай рассказал Талли о «Миллерс», ресторане на берегу озера. Как он принадлежал раньше его семье, но больше не принадлежит. Рассказал, как там влюбился в Кристину и как готовил в тюремной столовой, потому что – да – его приговорили к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение, обвинив в смерти жены и дочери. Но потом родителям позвонила Иоланда Монро, уполномоченный «Освобождения» – организации, ставившей своей целью доказать невиновность незаконно обвиненных. Иоланда была дочерью давнишнего завсегдатая «Миллерс» и позвонила, услышав историю Рая от отца. Она уже участвовала в одном из дел, где самоубийство приняли за убийство, и сказала родителям Рая, что никак не может отделаться от мыслей о нем. Ее одержимость стала для Рая лучом света.

* * *

Город Блум назвали в честь семьи Кристины, и эта семья приложила все усилия, чтобы упрятать Рая за решетку пожизненно. Еще раньше, когда он говорил им, что Кристине нужна помощь, они отказывались его слушать. Все было плохо еще до Бренны, а после ее рождения стало хуже. Но Кристина была скрытна почти со всеми в жизни, кроме Рая и Саванны. Кристина была актрисой, на сцене и вне ее, и, когда общалась с родными, она играла роль счастливой матери и отшучивалась на любые проявления озабоченности тем, что ее состояние ухудшалось или что она была на пределе душевных сил. Рай перестал брать дополнительные смены, чтобы быть дома с Кристиной, присматривать за ней, да и за Бренной нужен был глаз да глаз. Родители Рая помогали, приходили на выручку, когда нужно было посидеть с ребенком и по возможности одалживали им денег, даже когда Рай отказывался. Придя домой, он мог за сетчатой дверью обнаружить пачку сигарет (визитную карточку папы) вместе с чеком или наличными.

Семья Кристины шла напролом, будто действительно верила в жестокость Рая, в его бессердечность, считала его порочным до такой степени, что он мог убить свою семью, потом попытаться инсценировать самоубийство Кристины и несчастный случай с Бренной. Как они могли? Они же видели, как сильно он любил Кристину и Бренну, как о них заботился. Родные Кристины мало его знали, так как не стремились узнать ближе, но как они могли считать, что он мог совершить что-то подобное?

Ее семья была совершенно убита горем, а винить было некого, кроме Рая. Они немного смягчились после рождения Бренны, потому что поняли, что не полюбить этого чудесного младенца из Блумов невозможно. Но они продолжали ненавидеть союз Кристины и Рая. Они ненавидели обе линии семьи Рая. Нанятый ими психолог заявил, что диагноз Кристины был результатом временных проблем юности и что в скором времени она их перерастет. Они сказали присяжным, что ей становилось лучше, опираясь на две старые записи в ее редко обновляемом дневнике, чтобы доказать, что в ее жизни забрезжила надежда.

Светит солнце, и я ощущаю глубоко внутри у себя какой-то подъем. Я люблю, и я любима. Нужно это помнить.

Сегодня был хороший день! Темных мыслей совсем мало! Я стараюсь. С нетерпением жду прослушиваний и радуюсь в этом мире ценным мелочам. Видела на заднем дворе бабочку и двух желтых птичек. По цвету они сочетались с Медоносным домиком. Желтый цвет приносит мне радость, СОЛНЕЧНАЯ девочка Брайар и Рай тоже. Вот было бы хорошо, если бы все было желтым.

На суде ее мать, ее отец, ее братья – покрасневшие и в слезах, – с негодованием глядя на Рая, дали показания против него. Ему на них посмотреть не удавалось: каждый раз, когда он решал поднять взгляд и держать голову высоко, комната плыла перед глазами. Соседи засвидетельствовали, что хотя он жил тихо и знали они его не очень хорошо, он им казался достойным парнем. Они утверждали, что видели его сразу после того, как он обнаружил тела Кристины и Бренны. Сосед вспомнил, что незадолго до того слышал, как шуршали листья, будто кто-то возвращался по двору домой. Другая соседка сказала, что в день смерти Кристины и Бренны гуляла с собаками и слышала крик женщины, но не придала ему значения, пока не узнала, что произошло. Тогда она припомнила, что несколькими годами ранее каждый вечер из соседнего дома доносились спорящие голоса. Рай знал, почему: он и Кристина играли роли. Репетировали текст из «Кошки на раскаленной крыше».

* * *

Рай изо всех сил стремился предстать перед судом для дачи показаний и сделал это, вопреки желанию своего адвоката. А адвокат уверял его, что, хотя семья Блум пользовалась влиянием в названном в свою честь городе, было все же крайне маловероятно, что при такой недостаточности доказательств Рая осудят.

Он глядел на своих родных. Были там и Хантер с Саванной, к тому времени ставшей его женой; оба они хорошо знали Кристину и верили в Рая. Отвечая на вопросы правдиво, как перед Богом, он смотрел на их неподвижные, грустные лица.

Ссорились ли они с Кристиной в тот день? Да.

Часто ли они с Кристиной ссорились? Да.

Расстраивали ли его проблемы их брака? Да.

Рассматривал ли он когда-нибудь возможность расстаться? Нет.

Ссорились ли они с Кристиной в тот конкретный вечер? Да.

Отключил ли он телефон в тот вечер и оставил его дома? Да.

Пользовался ли он их совместным компьютером для поиска информации об отравлении угарным газом? Нет.

Искал ли он информацию о несовместимых с жизнью взаимодействиях лекарственных препаратов? Нет.

Накачал ли он лекарствами Кристину, усадил ее в машину и завел двигатель перед тем, как покинуть дом? Нет.

Намеревался ли он убить и дочь, а потом инсценировать несчастный случай? Нет.

Убил ли он жену и дочь от отчаяния и из-за финансовых трудностей? Нет.

Убил ли он жену и дочь, так как жена случайно забеременела, он почувствовал себя в ловушке и необдуманно женился? Нет.

Были ли застрахованы жизни жены и дочери? Да.

Когда он их застраховал? Несколькими годами раньше, когда они только поженились.

Убил ли он жену и дочь из-за страховых денег? Нет.

Убил ли он жену? Нет.

Убил ли он дочь? Нет.

Мама Кристины в зале суда громко причитала. Папа Кристины гладил ее по спине. Его собственный отец сидел, положив руку на плечо матери, которая плакала и утирала глаза. Рай старался, чтобы его не трясло, когда сам рыдал перед судом.

Нет. Я не убивал свою семью. Я любил свою семью. До сих пор люблю. Я не делал этого. И никогда бы не сделал, – сказал он, усилием воли заставив себя глубоко дышать и открыть глаза.

Вопросов больше нет, Ваша честь.

Масштабы его криминального прошлого до суда:

– В шестнадцать лет был арестован за то, что употреблял алкоголь, будучи несовершеннолетним, слонялся без дела и обматывал дома туалетной бумагой.

– В двадцать один год был арестован во время драки в баре, но позднее обвинения были сняты.

В городишке вроде Блума, если ты был на четверть темнокожим, это означало, что ты был не белым, а это означало, что ты был стопроцентно темнокожим, что, в свою очередь, означало, что ты был «другим». Ты был угрозой белому превосходству. Был вредителем, самозванцем. Именно этого они все боялись. А Кристина была не просто белой женщиной, а женщиной из рода Блум. Тем присяжным других доказательств и не требовалось.

Рая признали виновным в двух тяжких убийствах. В день оглашения приговора он стоял в зале суда того городишка перед семью белыми женщинами и пятью белыми мужчинами, признавшими его виновным, и продолжал утверждать, что невиновен.

Я глубоко любил свою семью. Это чувство глубже, чем любое другое когда-либо испытанное мною чувство. Глубже, чем пустота скорби, которую я испытываю сейчас. И я бы никогда не сделал им больно. Я убиваюсь из-за семьи Кристины, из-за своей семьи. И горько сожалею, что меня не было с ними в их последний час. И буду мучиться этим всегда. Всем этим я буду мучиться всегда.

Его отправили за сотни километров в тюрьму особо строгого режима.

* * *

Оттуда он писал родителям письма, они к нему приезжали. Навещали его и Хантер с Саванной – до того, как перебрались в Монтану. После этого он и Хантер тоже друг другу писали. В тюремной библиотеке Рай страстно читал книги по истории искусства, всецело погружаясь в них, запоминая их наизусть, и в нем вызревала настоящая любовь. Он посещал некоторые терапевтические группы – те, где поменьше людей, молитвенные собрания, у него сложились близкие отношения с одним из проповедников, с которым он беседовал об Иисусе.

Его жизнь стала каким-то кошмарным недоразумением. Только посмев надеяться, там можно было выжить. Находясь за решеткой, он старался не попадать в переделки. По большей части держался особняком, к кому мог, относился с добрым расположением. Проявлял недоброжелательность к другим – тем, которые бы иначе не стали его уважать.

* * *

(Охранник сегодня в других ботинках. Не в изношенных. Сегодня сказал «чертов кусок дерьма» вместо «кусок дерьма». Уточнил. Сокамерник болеет. Желудочный грипп. Сегодня сказал мне, что верит, что я не совершал преступления. Сказал мне, что сам виновен: убил человека. Светило солнце, воздух был холодный. Час пролетел быстро. В буфете потасовка. Опять. Сигнал тревоги. Опять. Мясной рулет, картошка, хлеб. Я приготовил картошку. Вкусно.)

Одержимость Рая мысленно регистрировать происходящее помогало ему упорядочивать мир, который перестал иметь смысл. Он говорил сам с собой о том, что видел, слышал, какой запах ощущал и о чем думал, будто был драматургом, вроде Кристины, вечно расставлявшим декорации в той или иной сцене. Именно так он не давал себе сойти с ума.

(Отсюда мне не выйти. Надо приспособиться здесь жить. Стены бледно-зеленые. Туалет из нержавейки, как и вилка. Как ложка. Как нож. Прозрачной воды в нем немного. Люди здесь испражняются при чужих людях. Надо приспособиться здесь жить. Жизни здесь слишком много. В неволе. Жизни здесь нет. На холодный пол в большой комнате попадает солнечный свет. Перерезанный пополам. Я записываю свои наблюдения, чтобы не свихнуться. Я записываю свои наблюдения, чтобы сберечь психическое здоровье. Замечаю все, что можно, чтобы занять мысли, помочь себе справиться. Я записываю свои наблюдения, чтобы сберечь психическое здоровье. Замечаю все, что можно, чтобы занять мысли, помочь себе справиться.)

* * *

Адвокат, как и положено адвокату, предлагал подать апелляцию сразу после суда. Родители Рая были совершенно убиты горем и справедливо негодовали, считая, во-первых, что юрисконсульт провалил дело, а во-вторых, что и полиция тоже подпортила. При такой недостаточности доказательств его вообще не должны были арестовать. Родители, чтобы оплатить баснословные гонорары адвокатов и юрисконсультов, продали ресторан и часто общались с прессой. Они неустанно сотрудничали с программой «Освобождение». Они не сдавались.

Иоланда Монро, вместе с еще одним новым адвокатом, утверждала, что рассмотрение дела Рая было пристрастным, так как присяжные из-за их влияния и власти Блумов необъективно относились к этой семье. Твердых доказательств, что Рай совершил преступление, не было, к тому же было обнаружено видео, свидетельствовавшее о его алиби, – шероховатая запись с двух разных камер наблюдения, как он идет по улице, одетый так, как сам описал. Это доказывало, что он гулял по улице не менее двух часов до того, как Кристина и Бренна умерли, и что он еще гулял в момент установленного времени смерти, в нескольких километрах от их дома. До начала рассмотрения дела в суде Рай умолял своего адвоката раздобыть эти видео, но ему было сказано, что в нем не было необходимости.

С помощью программы «Освобождение» его оправдали, когда установили, что преступления совершено не было. Спустя шестьсот девяносто четыре дня после заключения его освободили из тюрьмы.

* * *

Рай вернулся в родной город, где рядом были похоронены его жена и дочь, где у ресторана на берегу озера были новые владельцы, где половина населения подозревала его в убийстве. Еще находясь в тюрьме, он поручил родителям продать Медоносный домик и, когда вышел, поселился у них. Он терпел злобные взгляды и окрики людей, которые – невзирая на доказательства – так и не поверили в его невиновность. Он попробовал прижиться там, устроился на тяжелые строительные работы и трудился вместе с братом Хантера. Занимались они сносом зданий. Он работал дополнительные смены, до боли и полного изнурения, потому что, когда тебе больно и ты вымотался, жизнь кажется наказанием, а он как раз заслуживал вечного наказания за то, что ушел от Кристины и Бренны.

* * *

Как только он принял решение покончить с жизнью и перед тем как попрощаться, будто принялся настойчиво созерцать, как горит внутри стеклянной банки ее содержимое. И хотя мысль о самоубийстве часто приходила ему в голову и в тюрьме, только выйдя оттуда, он понял, что свобода не была ответом. Ответа он все еще не знал. Черт возьми, он даже не знал уже и вопроса.

За день до встречи с Талли на мосту он позвонил Хантеру, который теперь был шеф-поваром в ресторане с фермерскими продуктами в Биг Скай[75]. У них с Саванной незадолго до этого родилась девочка, и Хантер сказал Раю, что хотел бы держаться на почтительном расстоянии, так как понимал, как разрушительно было бы для Рая увидеть Хантера, Саванну и девочку, когда у самого Рая больше не было ни жены, ни дочери. Рай сказал, что хотел бы быть в курсе того, как подрастает их дочь, и от чистого сердца сказал, что рад за них и что из них получатся чудесные родители.

Говоря с Хантером, он думал, что это в последний раз. И изо всех сих старался говорить ровным голосом, даже когда попросил Хантера передать Саванне привет и что он надеялся их скоро увидеть, в их следующий приезд из Монтаны в Кентукки – на Рождество. Между тем Рай представил, как они вместе с ребенком летят его хоронить – после того как обнаружат тело, если его вообще обнаружат. Ему претило, что придется так поступить с ними – убить себя и омрачить их жизнь, когда она с недавних пор была согрета таким ярким светом.

Он позвонил родителям и тоже поговорил с ними как обычно, и ни тот ни другой не спросили, где он и что делает – ведь он взрослый человек. Он сказал родителям, что любит их. Отключился, сменил телефон на новый и тихо заплакал, а потом поймал попутку до Шуга-Мейпл, городка в ста двадцати километрах от Блума. Неделей раньше он продал свой грузовичок, соврав родителям, что ищет себе новый.

Рая подвозили еще два водителя грузовиков, прежде чем он добрался до Луисвилла и принялся бесцельно бродить по городу. Луисвилл он выбрал потому, что Кристина с Бренной обожали луисвиллский зоопарк, особенно маленького слоненка. Хотя бы раз в год они приезжали сюда всей семьей. А деньги он бросил в рюкзак потому, что, когда его освободили из тюрьмы, ему передали деньги от людей, которые собирали их, пока он сидел. Это были не все деньги – часть он оставил у родителей, – получив прощальное письмо, они прочитали бы, где именно.

Он молил о том, чтобы жизнь дала ему передышку. Он молил Бога дать ему знак. Он думал так: «Все это будет преследовать меня всю жизнь», а потом, в четверг, не прекращая молиться, забрался на мост. Он не хотел умирать, но других вариантов не было. Это был его единственный путь. Как еще ему было сделать так, чтобы все это прекратилось?

Талли

Впервые увидев фотографии Кристины и Бренны и Рая вместе с ними, Талли не смогла сдержать слез. Его Элеанор Кристина и Брайар Анна. Кристина была ясноглазая и красивая, как девушка из группы поддержки, и казалось, что с ней не может случиться ничего плохого. У Бренны были волосы Рая и те же россыпи коричных веснушек. На фото она была такой маленькой и такой живой: на одном подняла обе ручки вверх, рот широко раскрыт, она пронзительно визжала. Талли долго смотрела на фотографию, почти ожидая услышать этот визг. На одном из сайтов была ссылка на аудиозапись разговора соседа Рая со службой спасения 911, и у Талли перехватило дыхание. Как можно быстрее, чтобы не успеть ничего услышать, она закрыла вкладку на телефоне.

Рай сначала сидел, а потом встал, пока Талли смотрела на его фотопортрет арестованного: футболка горохового цвета, глаза утомленные, губы сжаты. Было там и фото, сделанное на Рождество перед смертью Кристины и Бренны: они втроем смеются, надели на головы оленьи рога и ужасные рождественские джемперы, Бренна на руках у Рая, Кристина положила руку ему на живот, смотрит снизу вверх на него. Семейный портрет: Рай в шутку сжат между матерью, пшеничной блондинкой, и темноволосым отцом, за ними широкий дуб, обильно поросший зеленой листвой. Талли отошла и закурила, пролистывая статью за статьей, проглядывая фотографию за фотографией его жизни до встречи с ней.

У нее в душе, как в калейдоскопе, крутились противоречивые чувства, и с каждым поворотом цветные стеклышки складывались в какую-то новую эмоцию. Рай был печальный мальчик, еще подавленный горем и хрупкий; Рай предал ее доверие и из-за мелочности связался с Джоэлом. История его была правдой, перед ней были целые страницы новостных статей и видео с Youtube в качестве доказательств; Рай остановился у нее в доме и наврал ей о себе. Рай был все это время мягок и мил с ней, особенно когда они оказались в постели; когда они оказались в постели, это было двойное одиночество, она переживала за брата, была в смятении и отчаянно нуждалась в сексуальных отношениях и разрядке, притупивших бы ее боль.

Рай спас Лионела.

Она жалела Рая – как можно было не жалеть?

Хоть он и наврал о себе и она ничего не распознала, по сути, ее интуиция ее не обманула. Она не считала, что он убил жену и дочь, и многим это показалось бы глупым, но она не начала сомневаться в своей способности считывать энергии людей лишь из-за того, что она не распознала в Джоэле энергию изменившего мужа так скоро, как могла бы. Она ошибалась в отношении Джоэла, но никогда не ошибалась в отношении сущего зла.

В Рае было много всего, много того, чего она еще не знала, но ни человеком, склонным к антиобщественным поступкам, ни убийцей он не был. Она читала о вскрытии Кристины, о препаратах в ее организме, об истории психических заболеваний. Она смотрела десятиминутное видео эпизода из передачи об уголовных преступлениях, которое нашла на Youtube, где команда адвокатов объясняла, почему Рай не мог этого совершить. Видео получило полмиллиона просмотров.

Диагноз: Острое переживание горя после смерти жены и маленькой дочери три года назад. Вина выжившего. ПТСР из-за обвинения и признания виновным в смертях и последующего незаслуженного заключения в тюрьму.

* * *

– Все это настолько мучительно больно, и я сожалею… Я так сожалею, что тебе пришлось все это пережить, – сказала Талли. – Тому полицейскому, что нас остановил, ты рассказал, кто ты на самом деле?

– Да. И он тут же узнал имя. Нашел в Гугле, пока я сидел у него в патрульной машине, и у него появилось такое же полное сострадания скорбное выражение в глазах, какое появляется у всех, когда они слышат мою историю.

Талли изменила выражение лица, стараясь спрятать полные сострадания скорбные глаза.

– А ты разве не боялся, что кто-нибудь узнает тебя на вечеринке? – спросила она. – Единорог… моя приятельница, которая сказала, что где-то тебя видела? Никто ничего не сказал?

Рай отрицательно покачал головой.

– Никто ничего не сказал, но была пара случаев за этот уик-энд, когда на мне слишком долго задерживали взгляд. В пабе… и в продуктовом магазине, где меня остановила пожилая женщина. Обычно это те, кто постарше. Пожилые обожают новости. Ли, правда, сказал про меня, что вроде лицо знакомое. И я подумал, что твоя мама, когда пришла, меня точно узнала. И твоя соседка тоже. Так странно на меня смотрела.

– Ну… вообще-то имей в виду, что соседка на всех странно смотрит, – заметила Талли.

– Понял, – сказал Рай.

Минуту спустя он заговорил о том, почему для него так важны были письма. Он рассказал ей, что избавился от всего остального, что принадлежало Кристине и Бренне, кроме обручального кольца и тех крыльев бабочки. И что письма, простые и, в случае с Бренной, недописанные, были его первой попыткой поделиться той онемевшей частью души. Он ругал себя, что даже не мог заставить себя закончить письмо к Бренне, и что от письма к Кристине ему было неловко, потому что написано в нем было недостаточно. А как можно было написать достаточно? Сколько бы он ни старался, у него не получалось. Будто он подвел ее еще раз.

– Я понимаю, что они не казались тебе важными, но раньше я даже и не пытался написать письмо Бренне. А Кристине писать раньше начинал, но это первое письмо, которое мне удалось закончить… если оно вообще закончено… я не знаю. – Он помолчал и поднял глаза. – Письма, конечно, не то же самое, но просто в целом… мне надоело, что люди действуют втайне от меня, читают про меня всякую всячину и все знают или думают, что знают. Мне даже не пришлось говорить тебе, как их зовут. Ты сама прочитала их имена, – сказал он.

– Прости меня, что я их прочитала, – сказала она, стараясь в полной мере осознать его отчаяние так же хорошо, как знала свое.

– Ну… я отреагировал слишком болезненно.

– Скажи правду: ты действительно послал родителям то прощальное письмо?

– Да, – сказал он. – Теперь я честен с тобой, о чем бы ни шла речь.

Он продолжал рассказывать. Откуда у него деньги. И что несколько лет назад целый месяц принимал антидепрессанты, и они ему не понравились. Что больше даже не курил травку. Что после случившегося ему выписали бета-блокаторы, потому что ему казалось, что адреналин никогда не прекратит свое турбоускорение.

Пока слушала его, Талли выкурила еще одну сигарету, потом еще одну вместе с Раем. Ей пришлось приложить усилия, чтобы считать его Раем, и ее обуревали то ярость, то печаль, то раздражение, пока все эти чувства сплетались в густой беспорядочный клубок; прекратилось это, лишь когда она впала в то, к чему привыкла. За что ей платили сотни долларов в час: быть психоаналитиком. Слушать. Задавать нужные вопросы. Опять слушать и опять задавать нужные вопросы.

* * *

Талли, живи она в том городе, была бы среди тех, кто митинговал и выступал за освобождение Рая. Она представляла, как со скрипом допоздна водила бы черным фломастером по белому плакату. #СвободуРаюКиплингу. Рая арестовали и судили из-за расизма. Она с трудом представляла себе, как тяжко ему было расти в маленьком городе, вроде Блума, с абсолютным преобладанием белых, взять и жениться на городской красавице и иметь с ней ребенка.

– Что касается честности… я бы ничему этому не поверила, если бы сама не прочитала, – подняв светящийся в сумерках мобильник, сказала ему Талли. Небо хмурилось. Она сосредоточилась на двух симпатичных медсестрах – одна пухленькая, другая кожа да кости – они сидели в своих халатах с мультяшными рисунками на скамейке на другой стороне, курили и тихо переговаривались. Их окружало кольцо белых ламп, похожих на маленькие луны. – То есть я, конечно, понимаю, как все это толкнуло тебя на мост, – сказала она, теперь полностью осознавая, почему он так спокойно отреагировал, когда загорелся Лионел. Когда видел все, что видел он, чем его вообще можно шокировать?

– В четверг был мой день рождения, – подняв глаза, сказал он. Слова, раскрывавшие еще одну большую правду.

– Ты собирался прыгнуть в день рождения.

– Кристина и Бренна… был октябрь. Даже шелест опавших листьев напоминает мне о них. Деться некуда.

– Даже не могу себе представить, как тебе невыносимо… как тяжко тебе в октябре, – сказала она, опять попадая в ритм повтора, когда подаешь клиентам знак, что их услышали. Белки у Рая покраснели, вокруг глаз ярко-розовые круги.

– Я говорил себе, что если смогу почувствовать себя лучше год спустя после тюрьмы… в большом мире… то продержусь. Но наступила эта неделя… мой день рождения… и лучше я себя не почувствовал. Каждый день мне приходилось искать новый повод, чтобы жить, и находить его становилось все труднее и труднее. – Он замолчал и болезненно вдохнул. Он рассказал ей, что родители очень старались ему помогать, но он от них совершенно отстранился. Они не знали, что еще делать, не знал и он. – Я думал, горе меня убьет, и хотел, чтобы убило, но время с тобой… возможность выручить Лионела… все, что случилось за уик-энд.

– Да, я слушаю и слышу тебя, – сказала Талли.

– Я понятия не имел, что мне нужно, и ты мне помогла …

– Но я все же не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет твое общение с моим бывшим мужем, – решительно шипя чуть ли не в каждом втором слове, чтобы у него не оставалось сомнений в том, что она чувствовала, сказала она.

– Никакого. У меня нет оправдания. Это была дурацкая затея, и она слишком далеко зашла …

– Что ты сказал Джоэлу? – спросила она.

Рай рассказал ей о своих письмах и ответах Джоэла. Как он написал Джоэлу, что она подумывает взять ребенка и еще что у нее есть бойфренд. Она скребла шею, которая вдруг невероятно зачесалась, и не успела ничего сказать, когда он снова извинился:

– Я предал тебя, посчитал, будто знаю, что тебе нужно, будучи знаком с тобой всего-то пару часов, так что я полный придурок.

– Точно, – согласилась она, продолжая чесаться и желая, чтобы он это тоже почувствовал. – И кто же был этим предполагаемым бойфрендом?

Рай смотрел на нее.

– Ты?

Он молчал.

– Рай…

– Прости меня.

– Значит, ты все ему рассказал. Все, что я тебе наговорила, когда думала, что так мы узнаем друг друга поближе, то, чего я не хотела, чтобы он узнал. То, что я сама могла ему сказать, но не хотела, – сердито кивая, сказала она.

– То, что у него с ней… он всегда думал, что это будет с тобой. Хотел, чтобы было с тобой, – сказал Рай.

– Он так сказал, даже теперь, после всего? – Талли втянула воздух и вытерла нос старой салфеткой, которую нашла на дне сумочки. Ее чуть не затошнило от несвежего запаха табака на пальцах. Что она вообще себе думает? Как могла настолько забыться на весь уик-энд? Она больше не будет курить. Никогда не будет.

Недолго думая, Рай принялся читать ей прямо с экрана мобильника. Мейлы Джоэла, изливавшего душу. Она прислушивалась к словам Джоэла – подобревшего, более мягкого. Джоэла с повинной головой.

– Он считал, что говорит с тобой и может наконец сказать тебе эти вещи. Я собирался, уехав, переслать тебе его письма. Считал, что от них тебе станет легче, – закончив, сказал Рай. – Я написал ему, что мужчинам нужно научиться лучше заботиться о женщинах, которых, как они утверждают, они так любят, и еще сказал это и самому себе – про Кристину. Но с моей стороны было наглостью полагать, что ты хотела получить то, чего не получил я. То есть что-то вроде… итога, развязки.

– Понимаешь, в каком-то смысле я поставила точку в отношениях с Джоэлом. И сейчас я нереально злюсь на тебя, но исходя из того, что я только что прочитала и из того, что вижу в тебе… вывод такой: не твоя вина, если тот, кого ты любишь, психически болен. Иногда никому из нас ничего не сделать. И в этом-то и есть ужас ситуации. – Талли помолчала. – Какой электронный адрес ты взял?

– Талликэт007.

У Талли вырвался смех, похожий на птичий клекот, удививший ее саму. Она вытерла глаза.

– Я придумал его в первый вечер. Я был пьян от вина, ты – у себя в спальне. Джоэл продолжал отвечать из благодарности, что ты вышла на связь, – сказал Рай.

– Из благодарности, что ты вышел на связь, – резко поправила Талли. – И ты это сделал, понимая, что я тебя возненавижу, как только узнаю…

– Сейчас ты меня ненавидишь? – спросил он. – Я это приму, если да.

– Не знаю, Рай. Я представила тебя всем своим родственникам как Эмметта. Ты познакомился с соседкой! Я оказалась в очень неловком положении. Как полная идиотка.

– Нет. Ты совсем не похожа на идиотку. Не бери на себя вину за то, в чем не виновата. Разве не это ты сказала бы мне?

– Ох, я так и делаю. Скажу Джоэлу, что обо всем знала. Извинюсь, все закончится, и он улетит домой, – сказала Талли. Еще не хватало, чтобы Джоэл узнал, что это происходило за ее спиной.

– Тебе необязательно это делать. Я наберусь мужества и извинюсь.

– Нет, не извинишься. Я обо всем позабочусь, – сказала она, представляя, как где-то там за стеклом и бетоном больничного корпуса ходит Джоэл. – И, значит… ты все время притворялся, весь уик-энд?

– Нет, Талли. Я не притворялся весь уик-энд.

* * *

Рай шел следом за Талли по лестнице, по направлению к ожоговому отделению. Она не просила и даже не оглянулась, пока не остановилась возле огнетушителя в стеклянной коробке на стене.

– Послушай. Это было не просто так для меня… что произошло между нами. Что я пустила тебя к себе в спальню. Я так не делаю. Никогда не делала с тем, с кем только что познакомилась… с кем не состою в отношениях, – призналась Талли. В ее сознании вспыхивали картины его рта на ней там, в спальне. Вина, и стыд, и возбуждение в равных долях. Его обнаженное тело – не так уж отличавшееся от ее любимого Давида – его запах, его вкус.

– Талли, и для меня это было не просто так. Правда, – приложив одну перевязанную руку к груди, сказал Рай.

– Я даже не знала твоего настоящего имени. Даже не знала, кто ты. Ты мог бы мне сказать правду, и я бы приняла ее. Жаль, что ты мне не рассказал, – произнесла она. Лицемерные слова застревали у нее в горле, Рай протянул к ней руки. – Не надо… – сказала она, отвернулась и открыла дверь в коридор. Надо было как-то справиться с растерянностью, и она пошла в туалет, чтобы приложить к шее влажное холодное полотенце.

– Джоэл, могу я с тобой поговорить? – отыскав его, спросила Талли. Он сидел в коридоре, листал телефон, она стояла над ним.

– Я только что пообщался с твоим папой… было забавно. Ну то есть убить он меня не убил, но заявил, что ожидал увидеть здесь кого угодно, только не меня. Я ответил, что никогда не перестану беспокоиться о вашей семье и о тебе, – объяснил Джоэл.

– А Лионела видел?

– Да-а. Разговаривал с ним и с Зорой. Твой папа ушел, но потом вернется вместе с Глори. А твоя мама с Конни тоже вышли. Мама, кстати, сказала, что я все же козел. Она сказала, что если я прилетел, чтобы еще сильнее разбить тебе сердце, то чтобы катился к чертям. Приятно сознавать, что она не изменилась. И Ривер подрос, я… – сказал Джоэл и замолчал. От того, что Джоэл так много знал о ее семье, знал, как зовут мамину подругу и что заметил, как за год подрос Ривер, у нее бурлила кровь. Она почувствовала дурноту, но ведь она никогда не теряет сознание. Головокружение пройдет, как проходило всегда, и оставит ее в покое. Джоэл смотрел на Рая, оба молчали.

– Мне нужно с тобой поговорить, – собравшись с мыслями, сказала Талли.

Джоэл поднялся, Рай сел на его место. Где-то в глубине души Талли волновалась, что Рай сбежит, хотя и обещал не уходить, не предупредив ее. Можно ли еще на это рассчитывать? Она оглянулась на него и вместе с Джоэлом исчезла за углом.

* * *

– Здесь нормально, – сказала Талли, когда Джоэл уселся на стул в коридоре. Она села через одно сиденье от него, оставив между ними пространство, которое вполне могло быть длиной в миллион километров. – Джоэл, те мейлы – розыгрыш. Детский сад. И я прошу прощения. Рай, пьяный, пошутил что-то насчет мейла тебе как бы от меня. А я, обнаружив, что он это сделал, не остановила его. Это была дурацкая затея, и зашла она слишком далеко. – Она смотрела на бывшего мужа и качала головой. – Не могу даже поверить, что ты здесь. Но пойми меня правильно. Это вполне на тебя похоже. Думаю, что ты прилетел по доброте душевной, ведь я знаю, как ты любишь Лионела…

– Розыгрыш? Но ты терпеть не можешь розыгрыши, – загоготав, сказал Джоэл. – Правда, что ли? – Казалось, прошла целая минута, пока он изучал ее лицо.

– Это правда, и я прошу прощения. Это было очень глупо, – сказала она.

– Погоди-ка. Что ты получила в итоге?

– У меня были вопросы… и ты на них ответил.

– А почему сама не спросила? Почему поручила этому парню? Что-то я совсем запутался, – сказал Джоэл.

– Он разозлился, когда я рассказала, что между нами произошло, и я позволила ему говорить от моего имени потому, что он мог при этом не сдерживаться. Писать самой было бы слишком тяжело и сложно…

– Парень несколько лет назад постоянно мелькал в новостях. Это была жуть какая-то, что с ним случилось. После всего пережитого он мог вообще оказаться невменяемым. Терапия это или нет, ты, Таллула, нарочно окружаешь себя ненормальными, которые высасывают из тебя все соки, – сказал он.

– Невменяемым его не назовешь. Ты считаешь, я окружаю себя ненормальными – что, кстати, звучит ужасно – а я думаю, ты всегда в поисках чего-то новенького. Новой работы, нового штата, новой жены… все у тебя хорошо, пока не наскучит, так ведь? Тебе всегда чего-то не хватает!

– Это неправда, – мягко сказал Джоэл и покачал головой. Талли его обидела, но сожалела лишь самую малость.

– Джоэл, не собираюсь с тобой здесь ругаться. Мне нужно жить дальше. – Она вытянула руки к нему и оттолкнула от себя чуждую энергию. Пусть держит при себе. Она ему больше не жена, о нем ей больше волноваться не нужно.

– Да-а… тебе нужно жить дальше, но ты по-прежнему заходишь в мой аккаунт на Фейсбуке. Так-так-так. Понятно, – сказал он. Его тон, их ссоры, как он был готов броситься на нее в полную силу – все это навалилось на нее и сбило бы с ног, если бы она уже не сидела.

– Ты, Джоэл, вполне охотно тратил время на ответы мне, когда мог проводить время с женой и ребенком, – сказала Талли.

– Ах, вот оно что. Обвиняешь меня в пренебрежительном отношении?

– Подумай хорошенько. Ты действительно хочешь задать мне этот вопрос?

– Обвиняешь меня в некорректности? В тех мейлах не было абсолютно ничего некорректного, – сказал Джоэл.

– Я больше ни в чем тебя не обвиняю, Джоэл. Для нас все это осталось в прошлом.

– Хорошо, потому что ты со своим бойфрендом…

– Слушай, хватит. Я не знаю, насколько это серьезно. И пока иногда встречаюсь и с Нико. Погоди-ка. Тебя ведь это больше не касается! Зачем я тебе все это рассказываю? – сказала она, почувствовав сильнейшее желание оградить Нико от всего этого. Она не хотела говорить с Джоэлом о Нико, это уж точно. Нико был ее, и она не желала, чтобы Джоэл попытался омрачить, пусть даже частично, его место в ее сердце.

– Подумать только. Никодимас Тейт. Ну вот где ты и хотела оказаться с самого начала, не так ли? И молодец, что вернулась в исходную точку, – хмуря брови и кивая, сказал Джоэл.

– Иди ты к черту, Джоэл. Ты пережил кризис среднего возраста, и теперь у тебя ребенок, так что угомонись! Ты не имеешь права…

– Просто я не думал, что ты обвинишь меня в некорректности, когда сама спишь с одним из своих пациентов, а уж это верх некорректности, не говоря уже о том, как ты этим портишь себе карьеру, – бросил Джоэл. Талли смотрела в пол.

А когда подняла взгляд, рядом стоял Рай, который, от повисшего в воздухе слова «пациенты», буквально прирос к месту. У нее закружилась голова и перехватило дыхание от приступа рвавшейся наружу честности.

Рай

Пациенты?

– Так. Значит, я один из ее пациентов, – бросив злой взгляд на нее, сказал Рай и повернулся к Джоэлу, который посмотрел в сторону. – И как один из твоих пациентов, Талли, прошу тебя пойти со мной, чтобы я взял из машины вещи. Потому что я уезжаю. Мне пора.