– Только один вопрос – юнкер Авалов действительно похоронен в парке на территории училища?

– Да. У нас нет достаточных средств, чтобы ухаживать за парком, увы, но его могила у пруда всегда поддерживается в образцовом порядке. Раз в неделю назначенные приказом юнкера выполняют задачу по уборке и уходу за местом последнего упокоения их предшественника.

На третьем этаже, помимо начальственного кабинета, находились две гостевые комнаты, где размещались высочайшие визитеры, если в ходе парадных смотров и инспекций они изъявляли желание остаться на ночь. Двери в эти комнаты располагались по обе стороны от коридора.

– Все, осмотрелись? В таком случае пройдемте обратно вниз, – закончил экскурсию Панин.

– Конечно, – кивнул Корсаков. Они спустились обратно на первый этаж, и полковник уже собирался вернуться на квартиру, но Владимир остановил его: – Позвольте вопрос? В кабинете Сердецкого я обратил внимание на дагеротип на столе. Там были сам генерал, вы, Красовский и еще один офицер, которого я не видел в училище. Кто он?

Панин обернулся. На его лице ходили желваки, а глаза опасно сузились. Он приблизился к Корсакову вплотную и яростно прошептал:

– Он никто! Поняли?! Не смейте поднимать эту тему при мне!

После чего полковник скрылся в своем жилище, яростно хлопнув дверью.

– Простите его, – за спиной Корсакова невесть откуда возник смущенный Красовский с бумажным свертком в руках. – Ах, и меня тоже, Владимир Николаевич, не хотел вас напугать, хотя это, похоже, входит у меня в привычку.

– Что вы, – отмахнулся Корсаков. – Какими судьбами здесь?

– Заглянул навестить нашего каптенармуса, – толстенький доктор заговорщицки понизил голос. – Вместе с продуктами для рождественского ужина ему доставили мои любимые пирожные. Поддался греху чревоугодия на старости лет.

– Панин со всеми так суров или он делает исключение для меня?

– Николай Сергеевич человек строгий, это правда. Но сейчас особенно. Мы тяжело перенесли смерть Вани Сердецкого. Сами понимаете, не разлей вода уже много лет…

– Алексей Осипович, – обратился к врачу Корсаков. – Вы вчера сказали, что генерал в последнее время нервничал, ему снились дурные сны. О чем?

– Ох… – Красовский задумался. – Какие еще дурные сны могут сниться старому солдату? Войны. Битвы. Смерть.

– Но вы сказали, что он начал слышать что-то наяву?

– Нервическое, – покачал головой доктор. – Если человек в нашем возрасте страдает бессонницей, то рано или поздно это окажет влияние и на часы бодрствования.

– А вам? – наконец задал интересующий его вопрос Владимир. – Вам в последнее время ничего не снится?

– Мне? – переспросил Красовский. Он отвел глаза и на мгновение задумался, а затем потряс свертком: – Только эти пирожные. Райское наслаждение! Прошу меня простить…

Он быстрым шагом направился к выходу из холла, оставив Владимира в одиночестве.

От вынужденного безделья Корсакова спас поручик Постольский, прибывший на извозчике ровно в два часа, как и договаривались.

– Куда изволите? – спросил «ванька».

– К Ильинским воротам, – велел Корсаков.

– Что удалось узнать? – нетерпеливо спросил расположившийся рядом Павел.

– Пока немного, – не стал кривить душой Владимир. – Я до сих пор не уверен, что мы имеем дело с чем-то неестественным. Хотя ночью меня и попытались убедить в обратном. – Он поделился с Постольским историей о ночных шумах. –  У меня есть определенные соображения по этому поводу, но делиться ими пока рано. А что там полиция и жандармы?

– В замешательстве. Их основное предположение, что Сердецкий был убит группой людей, которые незаметно проникли в его кабинет.

– Ну да, незаметно подкрались к военному училищу, незаметно зашли в главный корпус, незаметно поднялись на третий этаж, незаметно забили генерала шпицрутенами и так же незаметно вышли!

– Не совсем, – осторожно заметил поручик.

– А! – понимающе кивнул Корсаков. – Тогда сговор господ юнкеров или господ офицеров, так?

– Пока других предположений у них нет, – признал Постольский.

– Ну, это уже смахивает на плохой бульварный роман, – фыркнул Владимир. – Я понимаю, что это довольно странно звучит из уст человека, который возится с вопросами оккультизма, но ma fois [40]… Да, пока не забыл – будь добр, изготовь копии этих ключей!

Он протянул Постольскому оттиски. Поручик был слегка ошарашен:

– Но это же не…

– Необходимо для расследования, ты абсолютно прав! – прервал приятеля Корсаков, не дав ему закончить слово «незаконно». – Сам сказал – все, кто находился в училище, в списке подозреваемых. Я же не могу рассчитывать на их помощь, верно?

Сани везли их к центру Первопрестольной. Пассажиры заинтересованно крутили головами, несмотря на колючий ветер и снег в лицо: Корсаков не был толком в Москве уже два года, Постольский – никогда. Город разительно отличался от Петербурга. Вместо прямых ординарных улиц – лабиринт из стихийно переплетающихся узоров, похожих на причудливые людские реки. Вместо взмывающих ввысь дворцов – домишки в два, от силы – в три этажа. Вместо закованных в бетон Невы и каналов – неблагоустроенные берега Яузы и речушек поменьше. Москву называли «большой деревней» потому, что древняя столица таковой и оставалась – просторной, невысокой, привычной.

Современность, однако, вторгалась в тихий и привычный уклад, оставляя за собой неприглядные следы. Город сдавливало кольцо многочисленных дымных и вонючих заводов, где в казармах ютились сотни и тысячи рабочих, тянувшихся из деревень за скудной платой. То тут, то там встречались «благоухающие» бойни и кожевенные мануфактуры, сбрасывающие ненужные остатки прямо тут же, в зловонные ямы. Язвами на теле города расползались трущобы, подобные страшной Хитровке, буквально в двух шагах от центра. Приличный вид сохраняли только Китай-город (средоточие купеческого достатка, настоящий «Сити») [41], да привычно богатые и хорохорящиеся Арбат с Остоженкой. Действительно, если не выбираться из этих районов, то Москва казалась прогрессивным городом – с богато одетой публикой, конкой, вечерней иллюминацией. К сожалению, Корсаков и Постольский ехали в центр с окраины, так что иллюзий у них не оставалось.

Жизнь у Ильинских ворот, или «Пролома», как их называли москвичи, кипела. Носились в разные стороны ломовые извозчики, покрикивая друг на друга, если кто преграждал дорогу коллеге. Другие «ваньки», в оборванных картузах, с облезлыми крупными лошадьми, завлекали пассажиров. За китайгородской стеной свершались сотни сделок, суливших богатство одним, разорение – другим. Но Корсакова интересовала совсем иная торговля. Выезд из Китай-города облепили десятки лавочек книжников, торговавших бульварными романами, лубками и картинами. Если москвич или гость города искал в Первопрестольной какую-то книгу и если эту книгу можно было вообще обнаружить в Москве, то обитатели «Пролома» либо уже имели на нее цену, либо знали, где ее найти.

Выбравшись из саней, Корсаков прошелся вдоль покосившихся торговых рядов, безошибочно найдя дверь со скромной табличкой: «А. А. Араповъ, книготорговец». Перед входом он остановился и повернулся к Постольскому:

– Павел, я более чем уверен, что полковник и Нораев прекрасно знают про Арапова и его лавку, но просто в качестве предосторожности: обещай, что все увиденное и услышанное здесь останется тайной, хорошо? За Афанасия Афанасиевича я ручаюсь.

Помедлив, поручик кивнул. Удовлетворенный Корсаков открыл скрипнувшую дверь и нырнул внутрь. Там царил полумрак, разгоняемый парой керосиновых ламп. Имевшиеся окна были заложены рядами книг так, что снаружи не мог проникнуть даже лучик света. Делалось это явно из какого-то умысла – просто в магазине книгами было заставлено все. Они лежали на подоконниках, на столах, стульях, креслах, высились опасно накренившимися зиккуратами просто посреди зала. На звякнувший колокольчик у входа из недр лавки возник примечательный господин. Возраст его угадывался только по начавшей седеть куцей бороденке. Глаза разглядывали мир из-за огромных круглых очков с толстыми линзами. Возможно, он даже был высок, но угадать его рост было сложно из-за крайней сутулости. Постольский, оглянувшись, попытался понять, был ли этот дефект врожденным или человечек просто привык находиться под низкими сводами своей лавки.

– А, Владимир Николаевич, весьма рад, весьма! – обрадованно воскликнул господин. – Давненько вас не видел. – Он на мгновение задумался. – Впрочем, как и ваших матушку и батюшку… Они в добром здравии, надеюсь?

– Насколько это возможно, – улыбнулся Корсаков. – Тоже рад вас видеть, Афанасий Афанасиевич. К сожалению, я здесь по делам.

– Конечно-конечно! Чем могу помочь? О, а вы кто? – только сейчас заметил Постольского хозяин лавки.

– Это мой друг и в некотором роде коллега, Павел Постольский. Прошу, не обращайте внимания на мундир. Павел, скажем так, посвящен.

– Вашего слова мне достаточно, – кивнул Арапов. – Значит, в катакомбы?

– В катакомбы, Афанасий Афанасиевич! – подтвердил Корсаков. Книготорговец снова кивнул и, ловко лавируя между штабелями книг, вывел их к неприметной дверце в глубине лавки. Отомкнув ее ключиком, Арапов сгорбился еще больше и нырнул в низкий лаз. Корсаков и некомфортно высокий Постольский последовали за ним.

– Что за катакомбы? – вполголоса спросил поручик.

– Громадная коллекция старых книг и бумаг на, скажем так, слегка запретные темы, – пояснил Корсаков. – Говорят, там даже запрятана библиотека Ивана Грозного.

– Увы, чистое вранье, – услышал их Арапов, ведущий гостей по узкому лазу. – Ее я продал еще в 1871-м.

Постольский так и не понял, шутит хозяин лавки или нет. Наконец они очутились в огромной подземной зале. В отличие от лавки наверху, тут царил образцовый порядок. Размеры и помещения, и хранящейся в нем коллекции поражали. Часть книг находилась в запертых чугунных клетках. Часть – в шкафах, стекла которых украшали странные письмена.

– Что ищете, Владимир Николаевич? – поинтересовался Арапов.

– Все, что касается истории местности за Проломной заставой, где сейчас стоит военное училище. И, если найдется, что-то по призыву мстительных духов.

– Гм… Любопытный заказ, – хозяин лавки погрузился в задумчивость, а затем с пугающей поспешностью рванулся куда-то в дальний угол хранилища.

– У Афанасия Афанасиевича есть очень любопытная черта, – пояснил Владимир Постольскому. – Сказывают, что он либо не умеет читать, либо не особо в этом заинтересован. Поразительно для книготорговца. Хотя… Учитывая природу некоторых книг, которые он хранит, – может, оно и к лучшему. Но содержание каждой он знает, так что его задача – найти книгу, задача читателя – в ней разобраться.

– Но зачем тебе книги по истории? – спросил Павел.

– Не просто истории. Легендам. Ритуалам. Убийствам. Понимаешь, сверхъестественные вещи никогда не происходят просто так. Для этого нужна своего рода прореха в реальности. Она может быть стихийной либо появится стараниями людей, с чьим-то умыслом. Такую мы с тобой видели в доме Ридигеров. Если Сердецкий действительно был убит чем-то неестественным, то этому может быть два объяснения. Либо по какой-то причине открылась ранее дремавшая прореха и генерал стал ее случайной жертвой. В этом случае нам нужно понять природу прорыва и как-то его закрыть. Либо…

– Либо кто-то распахнул дверь для потусторонних сил и направил их на Сердецкого, – закончил за него Постольский. – И тогда мы ищем убийцу!

– Именно! – радостно объявил Корсаков. – Смотри, быстро учишься.

– Вот! – возник перед ними Арапов со стопкой книг и каких-то  подшивок. – Не буду утверждать, что найдете необходимые сведения, но если они есть – то они здесь. Могу предложить чаю или кофе?

– Буду крайне признателен. – Корсаков уселся за стол перед принесенными материалами. – Присоединяйся, Павел, мы здесь надолго.

Он оказался прав. Штудирование книг, летописей, чьих-то дневников, газетных вырезок и невесть откуда взявшихся копий указов и документов городской думы затянулось дотемна. Наконец-то они вышли в стылую московскую ночь, предварительно попрощавшись с милейшим Афанасием Афанасьевичем. Постольский с наслаждением втянул свежий воздух, а Корсаков зло пнул попавшийся под ноги ком снега.

– Не могу поверить! – возмутился он. – Ни языческих капищ, ни сражений маломальских, ни помещиков-извергов! Ни-че-го!

– А как же императорские дворцы, там наверняка хватало… – начал было Павел.

– Возможно, конечно, что записи Арапова оказались не полными, но сомневаюсь. Не нашел я ничего такого, что могло бы напитать место, где стоит училище, до полноценного стихийного прорыва на ту сторону.

– Значит, нужно искать убийцу?

– Да, – мрачно подтвердил Корсаков. – Так или иначе…

X

24 декабря 1880 года, день, Дмитриевское военное училище, Москва



Вторник прошел в хлопотах, но без видимых результатов. Утром Корсаков пытался хоть как-то достучаться до юнкеров на занятиях. Днем и вечером – когда открыто, когда тайком – исследовал территорию училища. Плодов его вылазки не дали. Логика указывала, что если один (или несколько) из обитателей училища задумали убить Сердецкого, так сказать, конвенциональными методами, то возможность была у каждого. Их алиби (или «инобытия», как выражался Постольский) подтвердить не представлялось возможным. В лучшем случае они находились каждый в своей квартире, в худшем – вместе заявились в кабинет генерала, договорившись покрывать друг друга.

Еще хуже дело обстояло с оккультной частью расследования. Странные шумы по ночам больше не повторялись. Других указаний на то, что в училище нечисто, тоже не появлялось. Проблемы создавал даже необычный дар Корсакова. Какой прок от руки, дарующей видения, если для военных он – человек нерукопожатный? Владимир подозревал, что к Новому году он будет готов просто хватать каждого обитателя училища и надеяться, что дар подкинет столь нужные видения.

В скитаниях по училищу пригодились копии ключей, привезенные Постольским на следующий день. Корсаков обшарил все кабинеты и все комнаты учительского блока. Дождавшись занятий юнкеров и отъезда по делам Панина, побывал в дежурке и квартире полковника. Залез в гербовый зал. Мельком обыскал юнкерский этаж (обнаруженные фривольные картинки, бездарные стихи, курительные принадлежности, запасы сладостей и алкоголя свет на тайну убийства не пролили).

Попытка осмотреть флигель, где жил генерал Сердецкий, отчасти закончилась неудачей. Подойдя к дверям домика, Корсаков вовремя заметил, что они уже отперты. Это заставило Владимира отпрянуть от входа, чтобы не столкнуться с тем, кто находился внутри начальственного флигеля. Вместо этого он крадучись подошел к единственным окнам на левой стороне, куда можно было добраться, не оставив следов на девственно-чистых сугробах. Его взору открылся кабинет, в котором – вот удача! – хозяйничал посетитель. Без особого удивления Владимир узнал в нем Панина. Командир эскадрона, сидя спиной к окну, перебирал бумаги на рабочем столе. Окно не пропускало звуки, но по резким и торопливым движениям Корсаков понял, что Панин явно раздражен. Не дожидаясь, пока заместитель Сердецкого обернется, Владимир отошел от окна и вернулся в учительский пристрой.

С подозреваемыми пока не ладилось. Панин и Красовский виделись наиболее вероятными кандидатами – давние знакомцы, при этом подчиненные, из таких отношений тихая ненависть вырастает чаще, чем крепкая дружба. Ротмистр Чагин, дежурный офицер и наставник по верховой езде, был натуральным шифром – за все три дня он не обронил более десятка слов, предпочитая начисто игнорировать Корсакова. Белов был настолько добродушен и спокоен, что Владимиру очень хотелось вычеркнуть его из списка, но это было бы непрофессионально. Оставались еще юнкера – и вот что творилось в их головах, Корсаков даже не брался представить.

В среду утром занятий не было – канун Рождества. Двери гербового зала были раскрыты с самого утра, в центре (несомненно усилиями Белова) установлена пахнущая смолой и морозом ель. Четверо юнкеров, словно скинув с себя напыщенность будущих кавалеристов, с шутками и детским энтузиазмом принялись ее наряжать. Зернов, естественно, принимал деятельное участие со стороны, развалившись на стульях вдоль стены и отдавая бессмысленные указания, куда, по его мнению, следовало перевесить то или иное украшение. Выглядело все довольно беззлобным весельем, пока Свойский не посмел ослушаться «майора». Это заставило Зернова вскочить с места и закричать:

– Молодой, пулей ко мне!

Свойский испуганно метнулся к старшему товарищу. Тот отвесил юнкеру увесистый подзатыльник и рявкнул:

– Не сметь ослушиваться старшего! Зверь сугубый! Ну-ка ответьте мне, что есть прогресс?

– Э… – замялся Свойский. – Прогресс есть движение человечества вперед…

– Ничего подобного! Кру-угом! Выясните, что такое прогресс, и явитесь мне доложить! – Когда Свойский выполнил команду «кругом», Зернов не преминул пнуть его ногой под зад, отчего молодой юнкер чуть не налетел на ель. Корсакова, наблюдавшего эту сцену из дверей зала, воспитанники не видели. Зато увидел его Чагин, вставший рядом.

– Вы, верно, думаете, что это неправильно? – поинтересовался он у Владимира. – Зря. Не научившись подчиняться, они не научатся командовать.

Не дожидаясь ответа, он проследовал дальше.

– Целых два связных предложения, – пробормотал себе под нос  Корсаков. – Кажется, он начинает проникаться ко мне симпатией…

Хлопоты рождественского сочельника словно развеяли хмурую атмосферу училища. Паркетные полы блестели. Коридоры наполнял солнечный свет. Даже грозные генералы на парадных портретах будто позволили себе слегка расслабиться. У Корсакова же остался только один неосмотренный участок училища, куда он мог свободно попасть, – могила юнкера. Он решил обратиться по этому поводу к Панину, рассчитывая-таки заглянуть в начальственный флигель ночью, когда обитатели училища будут праздновать или спать.

Владимир застал эскадронного командира в кабинете. Компанию полковнику составлял доктор Красовский, прихлебывающий чай, от которого явственно веяло коньячным духом. Лицо у полноватого врача было исключительно благостным.

– Что-то хотели, Корсаков? – поинтересовался командир эскадрона.

– Да. Вы говорили про могилу юнкера Авалова и что за ней присматривают. Боюсь, самостоятельно я в этом вашем лесу заблужусь, а посмотреть бы хотелось. Сможете выделить сопровождающего?

– Хорошо. – Панин переглянулся с Красовским. – Распоряжусь, чтобы вас проводили.

– Буду премного благодарен.

– Чагин! – крикнул полковник. Молчаливый ротмистр возник на пороге. – Прикажите одному из юнкеров сопроводить господина Корсакова к могиле Авалова.

– Будет сделано! – Чагин развернулся на каблуках и направился к выходу. Корсаков последовал за ним, краем уха услышав тихий смешок Красовского:

– Коля, ты на мундир-то свой посмотри! Куда пуговку дел? Ух тебе Ваня бы всыпал!

– Как? Где? – вскинулся Панин, разглядывая китель. – Действительно! Вот холера!

Владимир вышел из кабинета следом за дежурным офицером, сопровождаемый дружелюбным хихиканьем доктора. В холле он столкнулся с юнкерами, одетыми в теплую униформу. Подростки переминались с ноги на ногу у входных дверей. Корсаков вопросительно взглянул на ротмистра. Оказалось, что с десяти часов юнкерам было предоставлено свободное время с условием вернуться к вечерней службе – Панин ожидал отца Василия, училищного священника. Молодежь с радостью готовилась отправиться в город. Вокруг них суетился Белов, собирая подписи за выдачу парадных шашек.

– Ваше благородие, разрешите обратиться, – выступил вперед Зернов.

– Слушаю, – кивнул ротмистр.

– Юнкер Свойский изъявил желание остаться, дабы исправить упущения в занятиях верховой ездой, – отрапортовал «майор».

По лицу Свойского было видно, что он такого желания не изъявлял. Это была месть Зернова за ослушание в гербовом зале.

– Господин Свойский, это так? – уточнил Чагин.

– Так точно, ваше благородие! – без лишнего энтузиазма подтвердил юнкер.

– В таком случае в полдень жду в конюшне, – ротмистр покосился на Владимира. – По окончании занятий проводите господина Корсакова до могилы юнкера Авалова.

– Будет исполнено! – понуро согласился Свойский. Остальные юнкера, хихикая и шушукаясь, оставили его. В парадных двубортных шинелях из черного меха с эполетами и высоких шапках с султаном из белого конского волоса они выглядели слегка несуразно – вчерашние дети, играющие в офицеров.

– Вашбродь, оставьте росчерк, будьте любезны, – обратился к ротмистру Белов. – За лошадку с санями.

Чагин не глядя подмахнул документ, кивком попрощался с каптенармусом и Корсаковым и удалился к себе в дежурку. Свойский понуро поплелся на второй этаж по правой лестнице.

– Зря они так, – грустно проводил его взглядом вахмистр.

– Не одобряете? – поинтересовался Владимир.

– А чего ж там одобрять? Сам кадетом был. Знаете, как эта традиция называется?

– Да, цук.

– Угу. Не все выдерживают. Свойский-то – не жеребенок, а дрессируют, как животину. Притом ребята, которым полагается быть его друзьями. А они вместо этого танцуют под дудку второгодника. Майор, тоже мне!

С лестницы донесся мелодичный звон башенных часов. Белов спохватился:

– Батюшки, это уже половина, что ли? Простите покорно, Владимир Николаевич, служба!

Корсакова тянуло потратить время с пользой и залезть-таки в генеральский флигель, но на улице был слишком солнечный зимний день, а дверь в дом, как назло, отлично просматривалась из учебного корпуса. Перед Владимиром встал вопрос, мучивший еще Чернышевского, – «что делать?». К его счастью, в холл вышел пребывающий в приподнятом настроении Красовский.

– А, Владимир Николаевич, вы еще здесь? Не будет ли у вас желания отведать чудесного дара новоаквитанских виноградников в моей компании?

– Это вы про коньяк, Алексей Осипович? От таких предложений не принято отказываться.

Комната Красовского располагалась в хозяйственном корпусе сразу у входа. В отличие от спартанского жилища полковника, доктор жил крайне уютно. По стенам были развешаны фотографии и дагеротипы, на полочке у окна ютились всевозможные безделушки, в основном – с Кавказа.

– Воспитанники училища присылают, – проследил за взглядом Корсакова врач. – Не забывают старика!

– А это ваша супруга? – уточнил Владимир, разглядывая единственный нефотографический портрет. На нем неизвестный художник изобразил юную красавицу с мечтательным взглядом.

– Нет, – коротко ответил врач. – Сестра. Она умерла.

В его голосе Корсакову почудилась едва заметная капелька затаенной злобы, но продолжать доктор не стал.

– Простите, Алексей Осипович.

– Будет вам… Это было давно.

Врач неловко улыбнулся, демонстрируя, что тема закрыта и зла на собеседника он не держит. Толстячок извлек из тумбочки коньяк и два бокала, артистично разместив их на столе.

– Николай Сергеевич компанией особенно не балует, – пожаловался Красовский. – Сегодня только, в виде исключения, под Рождество.

– Странно, я видел его утром, и он показался мне слегка раздраженным.

– Да? Где это вы столкнулись?

– Не то чтобы столкнулись. Он выходил из генеральского флигеля…

– Неужели? – Доктор попытался переспросить небрежно, но Корсакову показалось, что в его голосе мелькнула нотка беспокойства. – Ну, он, верно, по своим, начальственным, делам. Все училище теперь на нем…

Красовский замолчал, уставившись на пустые рюмки. Владимир испугался, что маленький врач сейчас замкнется в себе, поэтому спросил:

– Скучно вам тут?

– Нет-нет, что вы! – опомнившись, замахал рукой доктор. – Наоборот. Мне очень нравится здесь трудиться. Увы, хоть я и был военврачом, причем, осмелюсь заметить, не последним, шум битв и стоны раненых все же не по мне. Тихий быт в училище куда приятнее. К тому же Богдан составляет компанию. Вахмистр Белов. Он живет в соседней комнате. Замечательный молодой человек! Ну, за что выпьем?

В привычки Корсакова не входило распитие коньяка в одиннадцать утра, но доктор, похоже, скучал и был настроен поговорить. Упускать такой шанс узнать побольше об училище и его обитателях было нельзя. Поэтому Владимир прилежно присоединился к первому тосту за училище.

– Николай Сергеевич сказал, что вы с ним знакомы еще с юнкерства, – закинул пробную удочку Корсаков после нескольких минут отвлеченной беседы.

– О да! Мы же оба дмитриевцы. Из этих самых стен выпустились! Он, я, покойный Сердецкий и… Впрочем, неважно.

– Значит, нравы «зверей» и «корнетов» хорошо знаете?

– Конечно! Славные были времена, скучаю по ним. Нет дружбы крепче, чем дружба выпускников военного училища. Традиции связывают. Мы даже вписали свои имена в историю корнетства!

– Как это?

– Ну, как же! У каждого училища есть своя книга, передаваемая из поколения в поколение среди воспитанников. Зовется сей труд «Звериадой». Книга Дмитриевского училища начата в 1827 году, представьте себе! Каждый курс вносит в нее свои достижения, курьезы, чаяния. Не знаю, где книга хранится сейчас – юнкера держат это в тайне, конечно же. Но если посмотреть записи за сорок первый и сорок второй годы, то вы найдете там имена Сердецкого, Красовского, Панина…

Он оборвал ностальгическую речь на полуслове, как будто в списке должна была идти еще одна фамилия, которую доктор не хотел произносить. Владимир понял, что задать вопрос напрямую значит насторожить Красовского, поэтому сделал вид, что не обратил внимания на эту оговорку.

– А как же «цук»? – вместо этого спросил он. – Думаю, о нем у вас менее восторженные воспоминания?

– Вы гражданский, Владимир Николаевич, простите покорнейше, вам не понять, насколько он важен для воспитания будущих офицеров. – Доктор пригубил коньяк и довольно рассмеялся: – К тому же какой сейчас «цук»? Так, шалости! Вот в наше время…

И Красовский ударился в пространную лекцию о своих школьных годах. Как корнеты-второгодники катались на спинах «сугубых вандалов», стегая их плетками. Как заставляли первогодок стоять зимними ночами под открытыми форточками и докладывать, чем пахнет с улицы. Как отправляли «зверей» в путешествие из Петербурга в Москву – заставляли высчитывать время и расстояние, пройденное поездом, и рапортовать о прибытии на каждую станцию. Владимир слушал, находя подобное отношение к учащимся унизительным, но Красовский, судя по всему, вспоминал о юнкерских годах с ностальгией и умилением. В результате за пару часов в компании доктора Корсаков не узнал ничего полезного, но, по крайней мере, лучше представлял, что творится в головах офицеров и воспитанников. Что касается головы самого Владимира, то она гудела от коньяка, поэтому он почел за лучшее перебраться в свою комнату и задремать.

Свойский постучал в его дверь, когда на улице уже начало смеркаться.

– Владимир Николаевич, мне приказано показать вам могилу Авалова, – переминаясь с ноги на ногу, сказал он. – Это из-за нашего рассказа?

– Нет, просто любопытствую, – беззаботно ответил Корсаков. – Она далеко?

– Не очень. Летом можно было бы пройти напрямки, но сейчас там все завалено снегом, придется в обход. Полегче будет.

Даже маршрут «полегче» оказался для Корсакова и юнкера почти испытанием. Снег валил почти неделю, поэтому тропинку, на которую рассчитывал Свойский, совсем занесло. Юноша несколько раз предлагал повернуть назад, но Владимир был непреклонен. В запущенном парке быстро темнело – солнце давно скрылось за верхушками деревьев. На ложбину, через которую пытались пройти молодые люди, опустился синеватый зимний полумрак. Вскоре он грозил вообще укрыть все непроглядной тьмой. Корсаков уже даже был близок к тому, чтобы послушать юнкера и повернуть назад.

Могила открылась внезапно. Лес, практически сомкнувший вокруг них свои изломанные ветви, отступил. Не успевшее окончательно потемнеть зимнее небо освещало берег пруда последними отблесками дня.

Место последнего упокоения юнкера Авалова было окружено черной чугунной оградой, достававшей Корсакову до пояса. Могила выглядела почти занесенной снегом, отчего торчащие из-под белого наста острые пики казались зубами готового закрыться капкана. Над могилой возвышался черный четырехгранный обелиск с золотыми буквами: «Он умер за Царя и Отечество. Александр Ан. Авалов, 1834–1854». Летним днем монумент, возможно, выглядел бы скромно и живописно, но в зимних сумерках смотрелся откровенно зловеще. Кругом установилась звенящая тишина – стих ветер, ни звука не раздавалось из чащи леса, в который превратился старый парк. Корсаков сделал шаг к могиле. Хруст снега под ногой показался оглушающим.

– Владимир Николаевич, – раздался испуганный шепот Свойского. – Давайте уйдем. Пожалуйста.

– Да, сейчас, – рассеянно ответил Корсаков, подойдя вплотную к ограде.

– Смотрите, совсем стемнело! – не унимался юнкер. – Нам будет сложно вернуться обратно!

– Я же сказал, сейчас пойдем, – отрезал Корсаков. Он протянул руку, нерешительно помедлил несколько мгновений, а затем приложил ладонь к обелиску.

Тишину разорвало истошное конское ржание.

Владимир отпрянул от могилы, натолкнувшись на Свойского. Бедный юнкер упал в снег и отполз на несколько шагов назад.

Ржание повторилось. В маленькой лощине у пруда было невозможно определить, откуда идет звук, – казалось, что он окружает их.

– Это он… – дрожащим голосом пропищал Свойский.

– Кто? – переспросил Корсаков, настороженно озираясь.

– Призрачный юнкер! – еле выговорил юноша.

Ржание раздалось в третий раз. За ним последовал топот копыт. Казалось, от него вздрагивает сама земля. Владимир продолжал оглядываться, пытаясь понять, откуда приближается неведомый всадник. На мгновение ему показалось, что сейчас разверзнется земля и сам Авалов выскочит из могилы верхом на истлевшем костяном коне. Но движение мелькнуло не со стороны могилы, а в лесу. Что-то белое неслось среди деревьев на опушке, приближаясь к ним.

– Мамочки! – истошно завопил Свойский и бросился обратно в лощину.

Из леса вылетел жуткий всадник. Белая масть коня ярко выделялась на фоне черного леса, но на месте, где должна была оказаться голова скакуна, зияла темная пустота.

Как и у седока – над парадным мундиром тоже ничего не было.

Безголовый наездник на безголовом коне.

Кошмарный всадник скакал прямо на Корсакова, подняв над собой кавалерийскую саблю. В последний миг Владимир бросился в сторону, избежав столкновения с наездником. Конь и его безголовый седок промчались мимо, оглашая округу низким жутким хохотом.

XI

24 декабря 1880 года, вечер, Дмитриевское военное училище, Москва



Юнкеру Зернову потребовалось почти полчаса, чтобы проскакать вокруг парка. Он описал длинный крюк и остановился на опушке недалеко от конюшен за хозяйственным корпусом. «Майор» внимательно озирался, пытаясь понять, не увидит ли его кто. Наконец он громко ухнул, подражая ночной сове. Из конюшен раздалось ответное уханье, затем ворота отворились. Их придерживали Капьев и Макаров. Зернов спешился и, ведя лошадь под уздцы, быстро пересек открытое пространство от опушки до конюшен. Другие юнкера споро закрыли ворота. Их разбирал хохот, но Зернов строго приказал:

– Отставить! – Он хлопнул коня по крупу. – Помыть Верного и в эскадрон!

Действительно, и морда скакуна, и голова самого юнкера были измазаны черной сажей, из-за чего Зернов внешне напоминал карикатуру на африканца, разве что в крайне дурном вкусе. Младшие юнкера принялись оттирать коня. «Майор» сунул голову в бадью с водой, стуча зубами от холода, тщательно смыл сажу и насухо вытерся принесенным полотенцем. Саблю он предусмотрительно спрятал в глубине конюшни, под стогами сена.

– За мной! Ни звука! – приказал он. Юнкера выбрались из конюшни и снова дали крюк по опушке леса, стараясь никому не попасться на глаза. Они вынырнули из-за деревьев с другой стороны от главного корпуса. В неприметном закутке у дороги их ждали сани с закутавшимся в покрывало от холода Карповым на козлах.

– Ну как? – стуча зубами, спросил возница.

– Вставили клистир сугубому! – довольно объявил Зернов. – Возвращаемся. И помните, ни слова, пока не вернемся в эскадрон! Никто не должен догадаться, что мы вернулись раньше! Там сейчас наверняка переполох стоит!

Погода стремительно ухудшалась – снег летел почти параллельно земле из-за диких порывов ветра. Юнкера подъехали к парадному входу, зашли в главный корпус и, выстроившись в ряд, отрапортовали Чагину о своем возвращении. К удивлению юнкеров, тот воспринял их возвращение абсолютно спокойно. Зернов, нарушив собственный приказ, даже осмелился полюбопытствовать:

– В наше отсутствие ничего не произошло?

– Нет, господа, – ответил дежурный офицер. – А что, должно было?

– Никак нет! – поспешно ответил Зернов. Юнкера проследовали на второй этаж («майор» – по левой лестнице, остальные – по правой). Они вошли в эскадронное помещение – сначала в «курилку», отделяющую комнаты первого и второго годов, а затем – в свою спальню. Это был длинный зал с двумя десятками кроватей, отделенных друг от друга высокими тумбочками. Спальня сейчас стояла пустой, лампы под потолком не горели, отчего углы комнаты были темны.

– А где Свойский? – спросил, оглядываясь, Макаров.

– Неважно, – отмахнулся Зернов, проходя в глубь комнаты. – Должно быть, еще бегает по лесу! Что ж, – он обернулся к другим юнкерам, раскинув руки на манер магистра масонской ложи. – Звери, сугубые звери, хвостатые, пернатые, мохнатые! Земля трескается, камни лопаются, воды выходят из берегов при виде вас! Помните, звери, что, вступив под своды славной Школы, вы становитесь жалким подобием ее юнкеров! Но сегодня вы сделали первый шаг к тому, чтобы стать господами корнетами!

– А я бы сказал, что экзамен вы провалили, господин Зернов, – раздался голос из темного угла. Юнкера испуганно вскрикнули и обернулись к говорившему. Из тени выступил неприятно ухмыляющийся Корсаков. –  Предположим, я поставил бы вам «удовлетворительно» за изобретательность. Но воплощение даже на «балл душевного спокойствия» не тянет!

– О чем вы, Владимир Николаевич? – попытался изобразить неведение Зернов.

– Полагаю, услышав, что Свойскому было поручено проводить меня до могилы Авалова, вы решили организовать оригинальную пакость, в продолжение ваших историй о призрачном юнкере. Не скрою, на более нервическую личность задумка могла бы и подействовать. К сожалению, я еще в первую ночь догадался, что меня хотят напугать. Весь этот топот, хлопающие ставни ночью, вроде как катающиеся по коридору головы. Кстати, вы же использовали ядро для учебной пушки. – Он резко повернулся к побледневшему юнкеру: – Не так ли, господин Макаров?

– Да! – машинально ответил юнкер.

– Молчать! – запоздало рявкнул Зернов.

Владимир удовлетворенно кивнул.

– На случай, если бы глупый сугубый преподаватель ничего не понял, вы разыграли передо мной спектакль на первом занятии. А уж когда подвернулась возможность подкараулить меня у могилы…

Корсаков начал расхаживать вдоль замерших юнкеров, самодовольно улыбаясь и лениво жестикулируя. Он явно наслаждался тем, что, в отличие от занятий, сейчас внимание слушателей безраздельно принадлежало ему.

– Предположу, что план оформился сразу, как вы услышали приказание Чагина проводить меня до могилы. Перед уходом вы шепнули Свойскому, чтобы он повел меня туда как можно позже. Судя по реакции бедного юноши – о своей задумке вы его не предупредили.

– Что с ним? – подал голос Карпов.

– Натерпелся, конечно, но сейчас с ним все хорошо, он под присмотром доктора Красовского. Вернемся к плану господина Зернова. Вы возвратились в училище раньше назначенного срока, пробрались в конюшни и подождали, пока Свойский поведет меня к пруду. Очевидно, один из вас, предположу, что сам Зернов, намазал лицо и морду коня чем-то черным. Он верно догадался, что в темноте будет казаться, что у скакуна и всадника нет головы. Особенно если заранее напугать зрителя легендой, ржанием из леса и скакать достаточно быстро. Повторюсь, как показывает пример бедолаги Свойского, с нервической личностью план мог бы сработать. Увы, это не первый подобный трюк, с которым я столкнулся, и уж подавно – не самый изобретательный и не самый качественно разыгранный. Хотя сабля меня действительно несколько напугала – мало ли, как вы ею будете махать, – Владимир издевательски изобразил в воздухе несколько фехтовальных пассов. – Так что пришлось брать Свойского за шкирку и возвращаться обратно в училище. Поэтому ваше роскошное тактическое отступление от конюшен я имел удовольствие лицезреть лично, так что не отнекивайтесь, пожалуйста.

– Что с нами будет? – спросил Капьев.

– Оставлю это решение полковнику Панину. Я доложил ему о вашей выходке менее получаса назад, дальше дело за ним, – пожал плечами Корсаков, прежде чем повернуться к Зернову и угрожающе сощуриться. – Но вот на вашем исключении, молодой человек, я буду настаивать!

«Майор» открыл было рот, чтобы ответить, но в это время с лестницы донеслись чьи-то торопливые шаги. На пороге спальни возник ротмистр Чагин. Всегдашнюю невозмутимость сменила неподдельная обеспокоенность.

– Господин Корсаков? Беда! Идите за мной!

XII

24 декабря 1880 года, вечер, Лефортовская полицейская часть, Москва



К вечеру жизнь в Лефортовской полицейской части, монументальном двухэтажном доме с пожарной каланчой, начала затихать. Потихонечку расходились по домам чиновники, получив и распределив меж рядовыми сотрудниками праздничные подношения окрестных купцов и промышленников. Никаких взяток, боже упаси, исключительно добровольные дары бравым сыщикам за неусыпную охрану покоя и правопорядка. Погода портилась. Вновь пошел снег, да с такой силой, что грозил скрыть из виду возвышавшуюся над частью пожарную каланчу.

Благостному предпраздничному настроению не поддавался поручик Постольский. Ему выделили маленький стол в углу общей комнаты на втором этаже, где он и разбирал в свете лампы с зеленым плафоном стопку документов, присланных из Петербурга. Еще в первый день по приезде Павел отбил телеграмму своему непосредственному начальнику, ротмистру Нораеву, и запросил сведения по офицерам и учащимся, которые находились в училище в ночь убийства. Сегодня запрошенные бумаги наконец прибыли в сопровождении хмурого молчаливого фельдъегеря, который исчез так же быстро и тихо, как появился. Высланные Нораевым сведения содержали как официальные документы, так и откровенные сплетни, собираемые III отделением, что называется, «про запас».

Чтобы упростить свою задачу, Постольский вооружился чистым листом бумаги, на который вписал всех девятерых обитателей Дмитриевского училища. Постепенно вычитывая присланные бумаги, он вносил рядом с каждым именем необходимые пометки, добавлял стрелочками связи, года, должности. Павел обладал необычайно аккуратным и разборчивым почерком, поэтому, несмотря на обилие комментариев, вскоре у него на столе лежала вполне удобочитаемая схема, смахивающая немного на изображение сложного девятиугольного созвездия.

Меньше всего связей и заметок досталось юнкерам. Карпов, Макаров, Свойский и Капьев поступили в училище из самых разных военных гимназий – кто из Нижнего Новгорода, кто – из Орла, и так далее. Их отцы все как один были военными, но при этом также служили в разных подразделениях и в разных уголках империи. Особняком стоял юнкер Зернов – он приходился младшим сыном чиновнику военного министерства, который начинал службу в полку генерала Сердецкого, однако их пути тоже довольно быстро разошлись.

Кавалерист Чагин, 27 лет, из смоленских уланов. Оказался личностью интересной. Блестящий офицер и знатный бонвиван имел виды на карьеру в гвардии после войны с турками, однако, судя по всему, несколько переоценил свою значимость после головокружительных успехов на личном фронте, закрутив роман с замужней дамой. Отправка его в Дмитриевское училище была то ли ссылкой, то ли тихой гаванью, дабы пересидеть бурю, начатую возмущенным и могущественным супругом.

Вахмистр Белов, недавно отпраздновал 28-й день рождения. Сирота, сведений о родителях не сохранилось, однако в возрасте 8 лет был определен в Александровский кадетский корпус для малолетних сирот. После упразднения корпуса переведен в Первый кадетский, как «подающий надежды». Его успехи, видимо, были действительно выдающимися, потому что Белов начал службу кавалеристом гвардейского корпуса. Дослужился до вахмистра – высшего унтер-офицерского чина, помогая командиру эскадрона. Был ранен в Русско-турецкой, с 1879-го стал каптенармусом Дмитриевского училища. Мог ли он пересечься с Чагиным во время войны с османами, и если да – то что их объединяло?

Больше всего связей было между Красовским, Паниным и покойным Сердецким. Они были неразлучны с середины 1840-х. Когда Сердецкий получил свой собственный полк, за ним сразу же последовали оба его друга. Во время Дунайской кампании Иван Павлович отличился в сражениях с турками и даже был произведен впоследствии в генералы, но уже очень скоро его карьера по неизвестным причинам замедлилась. В 1865 году Сердецкого назначили начальником училища, где он со товарищи и провел следующие 15 лет. В заметках Нораева нашлась приписка, что генерал отметился чем-то предосудительным во время Крымской войны. Доказательств не нашлось, со временем история подзабылась, но подозрения остались, поэтому чин и хлебную должность Сердецкий в результате получил, но являлись они, скорее, почетной ссылкой. В действующую армию генерала не возвращали ни для подавления польского восстания, ни для недавней войны с турками.

Постольский потер уставшие глаза и еще раз обвел взглядом получившуюся схему. В ней очень четко вырисовывались три группы, не связанные между собой, – юнкера, офицеры и начальство. Это было похоже на мозаику, которой не хватает одного элемента. Павел встал и раздраженно прошелся по пустому помещению, разминая затекшие ноги и спину. Он еще раз взял с соседнего стола конверт, принесенный фельдъегерем, и тряхнул его в пустой надежде на чудо. И чудо произошло. Из конверта выскользнул и медленно спланировал в круг лампы лист бумаги, дотоле застрявший внутри. Не особо рассчитывая на удачу, Постольский пробежал его глазами.

Письмо было направлено на имя князя Горчакова, командующего войсками во время Дунайской кампании в 1853-м, от некой Натальи Шеляпиной. По мере чтения глаза Постольского расширялись все больше и больше. Все были здесь: Сердецкий, Панин, Красовский. Взгляд Постольского метался от строки к строке, перескакивая со слова на слово: «заговор», «саботаж», «кражи», «мой собственный брат». Новая связь. И новая причина, по которой кто-то может желать генералу смерти. И не только ему. Постольский схватил свою шинель и бросился из комнаты в поисках служащего, который бы мог подсказать ему, где находится ближайший телеграф.

XIII

24 декабря 1880 года, вечер, Дмитриевское военное училище, Москва



Погода стремительно ухудшалась и вокруг славной военной школы. В коридорах училища царил холод и гуляли сквозняки. Из-за плотных стекол слышался дикий свист вьюги, а из окон виднелась лишь белая круговерть. Но не от этого похолодела спина и застыли все жилы Корсакова, стоящего в дверях квартиры полковника.

Только благодаря лохмотьям, сохранившим следы полковничьих регалий, в окровавленной фигуре на полу кабинета можно было признать командира эскадрона Панина. В реальности нанесенные ему травмы выглядели куда страшнее, чем в сухом описании осмотра места преступления. Корсаков подавил позыв тошноты.

Самым страшным было то, что полковник еще был жив. Его грудь часто, но слабо вздымалась. На губах пузырилась кровь. Рядом с ним на колени припал доктор Красовский. Чагин остановился за дверью и встал на страже.

– Как он? – только и смог спросить Владимир.

– Боюсь, с такими ранами не живут, – горестно заключил Красовский. – Я могу лишь попытаться облегчить его страдания.

Панин захрипел. Корсаков, подавляя желание отвернуться, опустился рядом с полковником. Тот искал глазами кого-то, явно не различая склонившихся над ним людей. Наконец его взгляд сфокусировался на Красовском.

– Леша… Это он… – тихо прохрипел полковник. Каждое слово причиняло ему дикую боль, но военный продолжил: – Он… вернулся… за… нами…

Усилием воли он поднял дрожащую окровавленную руку. Владимир аккуратно накрыл ее своими ладонями. Перед глазами встал образ офицера, того самого, четвертого, с дагеротипа в кабинете Сердецкого.

Он стоял в бежевой форме уланского майора посреди окруженной осенними деревьями поляны в лесу, утопающем в утреннем тумане. Затем Корсакова словно отбросило назад – он летел сквозь строй солдат, каждый из которых вздымал и опускал хлесткие пруты, рассекая воздух. Полет Владимира закончился резкой остановкой на другом конце солдатского ряда. Майор в бежевой шинели исчез вдали – и вдруг он с неправильной, нечеловеческой скоростью оказался перед Владимиром. Форма его начала рваться и расходиться по швам, обнажая кожу, на которой проступали кровавые полосы. Плоть сползала с него лоскутами, оставляя лишь красное мясо. Нетронутыми оставались только глаза. Но они выражали не боль. В глазах казненного офицера плескалась кошмарная, обжигающая, разрывающая душу ненависть.

Корсаков выпустил руку Панина, оборвав видение, и отпрянул, чуть не повалив гостевой стул. Панин еще раз со свистом втянул воздух и затих окончательно.

– Алексей Осипович, – хрипло обратился он к Красовскому. – Кажется, нам нужно поговорить.

Корсаков наказал Чагину закрыть дверь и никого не пускать. Владимир понимал, что затея эта бессмысленная – в училище остались только испуганные юнкера в своей спальне, ротмистр, Красовский, Белов и он сам. Кто может заглянуть в комнату полковника? Кто вообще захочет это сделать, зная, что там лежит?

Вместе с Красовским он переместился в гербовый зал. Украшенное к Рождеству помещение с елью по центру сейчас выглядело издевательски празднично.

– Это вы нашли Панина? – спросил Корсаков.

– Да, – подтвердил врач. – Я попросил Белова приглядеть за Свойским в лазарете и пошел к полковнику.

– Зачем?

– Спросить, остается ли в силе праздничная служба. Вы сами видите, какая там вьюга. Я опасался, что отец Василий до нас не доберется.

– Значит, Белов и Свойский остались у вас… А где был Чагин?

– У себя, в дежурке. Я позвал его, когда обнаружил Николая Сергеевича.

– А местонахождение юнкеров могу подтвердить я, – кивнул Корсаков. – Значит, пока что мы не знаем, где находился и что делал наш дорогой ротмистр…

– Неужели вы подозреваете… – начал доктор.

– Алексей Осипович, убиты начальник училища и его заместитель. Простите, но мне сложно поверить в то, что неизвестный злоумышленник дважды проник к вам извне. Боюсь, что убийца сейчас здесь, в этом училище, и находился тут с самого начала.

– О господи… – прошептал полненький врач.

– Позвольте вопрос: кто такой этот «он», о котором говорил Панин? Откуда он вернулся?

– Неважно. Это невозможно. Просто бред умирающего.

– Алексей Осипович, – Корсаков подошел вплотную к Красовскому и навис над ним. – Я видел фотографию в кабинете генерала. Два человека с нее уже погибли. Легко предположить, кто должен стать третьей жертвой, ne s’est pas?  [42] Когда я попытался спросить Панина, кем был четвертый офицер с дагеротипа, он побледнел и послал меня вон. Поэтому прошу вас, будьте откровенны. О ком говорил Панин?

Красовский сглотнул и отступил на шаг от Корсакова. Маленький доктор, казалось, резко сдулся, как воздушный шар, лишенный горячего воздуха. Он прошаркал к стульям вдоль стены и грузно опустился на один из них.

– Виктор Шеляпин его звали. Дагеротип, что вы видели, был снят в 1853 году, незадолго до отправки нашего полка на Дунай. Командовал им Сердецкий, я заведовал походным госпиталем, Панин служил по интендантской части.

– А Шеляпин?

– Шеляпин, увы, был адъютантом Ивана Павловича, обладая его безусловным доверием. Замкнутый человек, себе на уме, но отличался безоговорочной преданностью и смелостью. По крайней мере, мы так думали… Хотя… Почему мы? Все так считали! Сердецкий, Панин и Шеляпин даже боролись вместе за сердце одной прекрасной юной особы, но она предпочла Виктора. Это разбило сердце Ване и Коле, но они приняли удар как должно и желали молодым самого лучшего. Потом наш полк выступил в Валахию. Несколько месяцев мы провели на позициях, ожидая, чем закончатся переговоры. Конечно же, все желали им провала, чтобы мы наконец-то смогли бить османов. Но дни шли один за другим, недели сменялись неделями – а команды все не было. Начались болезни. Мелкие стычки, в которых мы теряли разъезды убитыми и ранеными. Тогда все и завертелось…

Доктор извлек из кармана флягу и приложился к ней.

– Что завертелось? – нетерпеливо спросил Корсаков.

– Мы начали замечать проблемы со снабжением. Не хватало патронов, обмундирования, продовольствия, медикаментов. Мы с Паниным провели ревизию, и вскрылось, что мы недополучаем выделенные полку средства. Сердецкому было доложено… – Красовский глубоко вздохнул, собираясь с силами. – Виктор, человек, которого мы почитали за друга, который был практически нашим братом, торговал полковым имуществом. Вскрылись случаи контрабанды, концессионерства, даже контактов с османами. Приближалась зима, турки готовились перейти в наступление… Понимаете, у нас не было другого выхода!

– Понятно, – кивнул Корсаков. – Шеляпин был разжалован в рядовые и пущен сквозь строй, верно?

– Истинно так, – по пухлому лицу доктора потекли слезы. – Самое тяжелое решение в нашей жизни. И самая страшная картина, которую мне доводилось видеть.

– Теперь Шеляпин вернулся, чтобы отомстить, – пробормотал под нос Владимир. – Черт, зачем я только гонялся за этим призрачным юнкером, только терял время…

– Но как он мог вернуться?! – вскричал Красовский. – Он умер! Я сам засвидетельствовал его смерть двадцать семь лет назад!

– Смерть, знаете ли, останавливает не всех… – хмуро пояснил Корсаков. – Но почему именно здесь и сейчас? И кто ему помогает?

– О чем вы? – пораженно спросил Красовский.

– Пока неважно! – отрезал Корсаков. – Если все так, как вы говорите, то мы знаем следующую жертву. Надо срочно увезти вас отсюда. Идемте!

В холле к Чагину присоединился вахмистр Белов в теплом тулупе. Вернувшихся Корсакова и врача он встретил взволнованным взглядом.

– Это правда? Полковник Панин убит?

– Боюсь, что так! А куда вы дели Свойского?

– Отправил его к юнкерам. Чем я могу помочь?

– Нам нужно как можно быстрее покинуть училище. Всем. Но в первую очередь – удалить отсюда доктора Красовского.

– Владимир Николаевич, да как же это сделать! – сокрушенно покачал головой каптенармус. – Видали, какая буря налетела? Мы околеем прежде, чем доберемся до города!

– А если на санях? Или верхом?

– Дороги не видно, собьемся с пути!

– Боюсь, у нас нет другого выбора! Сможете запрячь сани и оседлать лошадей?

– Слушаюсь! – кивнул Белов, хотя уверенности в его голосе не добавилось. Он запахнул поплотнее тулуп, с видимым усилием открыл входную дверь (столь сильным был ветер) и вышел в пургу.

– Простите, что вмешиваюсь, господа, – вступил в разговор Чагин. – Но из здесь присутствующих я лучший наездник. Погода, безусловно, отвратительная, но я справлюсь. Доберусь до Лефортовской части и вернусь с полицейскими.

– Не стоит, ротмистр, – сказал Владимир, стараясь не выдать голосом своих подозрений. – Вы отвечаете за юнкеров. Пожалуйста, убедитесь в их безопасности и подготовьте их к отъезду.

– Будет исполнено, – ротмистр щелкнул каблуками и отправился на второй этаж. Он даже не подумал перечить или обратить внимание, что приказания ему отдает штатский – настолько Владимир был окружен аурой спокойной уверенности.

– А что делать мне? – спросил Красовский.

– Держаться поближе ко мне и честно отвечать на вопросы, – велел Корсаков.

XIV

ТЕЛЕГРАММА

ПЕТЕРБУРГ, УПР. ГРАДОНАЧАЛЬСТВА, НОРАЕВУ

ПРОШУ СВЕДЕНИЙ О ШЕЛЯПИН ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ зпт ШЕЛЯПИНА НАТАЛЬЯ ОСИПОВНА ТОЧКА ПОСТОЛЬСКИЙ



ТЕЛЕГРАММА