Александр Каминский вел все строительные проекты семьи и четыре года переделывал особняк для Сергея Третьякова и его второй жены. Этот дом стоял еще во второй половине XVIII века, когда вместо Пречистенского бульвара тянулась стена Белого города, а поэтому лицевой фасад каменных палат выходил во двор и кареты въезжали с Большого Знаменского переулка. Усадьбой владел князь Петр Меншиков – внук петровского сподвижника. В начале XIX века новый хозяин, полковник Андрей Замятин, расширил палаты, а после пожара 1812 года превратил их в ампирный особняк с колоннами и развернул лицом к бульвару – стену Белого города тогда уже снесли. Именно поэтому этот дом с флигелями и службами называют «усадьбой Замятина – Третьякова».


Александр Каминский изменил фасад до неузнаваемости. Перед нами будто не особняк, а крепостная стена с двумя башенками по бокам. Узкие, маленькие окна жмутся друг к другу, как бойницы. Рядом выглядывают кубышки – короткие столбики, похожие на вазы. Сверху ползут сухарики, то есть прямо-угольные выступы, над ними тянется поребрик – так называют кладку, когда кирпичи ставят под углом. Все это элементы древнерусского зодчества, и их Александр Каминский мастерски соединил с приемами классической архитектуры – вереницей полуциркульных окон, рустовкой и симметрией. Вход он разместил с правой стороны и украсил любимой деталью – кованым ажурным козырьком на тонких чугунных колоннах.





Отделку закончили в 1875 году, и дом на Пречистенском бульваре наполнился музыкой. Сергей Третьяков имел приятный баритон и брал уроки пения, как рассказывала его племянница Александра Боткина. Он был директором Русского музыкального общества, с детства дружил с талантливым пианистом Николаем Рубинштейном, который не раз играл в его особняке. На вечерах Третьяковых собиралась московская аристократия, музыканты, художники. Из купцов хозяйка дома приглашала только семью мужа «как неизбежных родственников», по словам Веры Зилоти. Красавица Елена «презирала купеческое сословие», как вспоминала Александра Боткина.

Старший брат Сергея Павел Третьяков не любил генеральских замашек Елены и считал, что она капризная, взбалмошная, тянется к роскоши и высшему свету, а поэтому плохо влияет на мужа. Вероятно, он не преувеличивал. Сохранилось письмо Елены мужу, довольно резкое и холодное. Она писала: «Прошу его превосходительство Сергея Михайловича Третьякова внять, наконец, ниже-следующей моей просьбе. Никогда не говорить мне раньше утра того самого дня о том, что меня ожидает в тот день. Будет ли кто у нас или приглашены ли мы куда, безразлично. Даже или где бал или вечер, совершенно достаточно сказать мне в тот же день, ибо, зная накануне, это равносильно отказу».

Не подружилась с Еленой и жена Павла Третьякова Вера – слишком разный у них был образ жизни. Вера посвятила себя семье, а у Елены не было детей. Историк Лев Анисов рассказывал любопытную деталь – за четыре года до Сергея Третьякова к Елене сватался брат Веры Николай Мамонтов, но Елена ему отказала. Видимо, ей все же суждено было стать невесткой Веры. Однако жена Сергея Третьякова не пыталась наладить отношения с родственниками мужа, ее заботила его карьера. В 1877 году Сергея Третьякова избрали московским городским головой, то есть руководителем думы. Через год он получил дворянство, а позже и чин действительного статского советника. Елена добилась своего.

Интересно, что Павел Третьяков в отличие от Сергея не принял дворянства. «Я родился купцом и купцом умру», – говорил он. Но, несмотря на разные взгляды, братья искренне любили друг друга. Сергей был крестным отцом всех шестерых детей Павла, с нежностью и уважением относился к жене брата Вере и называл ее «моя голубушка». «Без жены быстро меняется: и ласков, и весел, и шутлив. Человек он пресимпатичный, весь пропитан порядочностью», – вспоминала в своих записках Вера. О Сергее Третьякове многие отзывались с теплотой. «И никогда не услышите о добре, которое он делал», – говорил художник Алексей Боголюбов. Он называл Сергея Третьякова человеком светским, тонким и щедрым. Сергей Третьяков любил шумные компании – так он чувствовал себя уютнее, чем наедине с собой. Не зря Софья Каминская упрекала брата в том, что «взгляды и мнения у него большею частью заимствованы у других».

Поэтому в доме на Пречистенском бульваре было шумно, людно и весело. Давайте представим, что нас тоже пригласили на музыкальный вечер, зайдем в дверь с узорным козырьком и поднимемся по белой мраморной лестнице. Особняк сейчас занимает Российский фонд культуры, и иногда в нем проводят экскурсии, где показывают те парадные комнаты, что сохранились со времен Третьяковых. На лестничной площадке нас встречает оригинальное зеркало – его окружает мраморный портик с треугольным фронтоном и двумя колоннами по бокам. Мы попадаем в Амурный зал – его так назвали из-за фигурок амуров. Они будто слетелись на звуки музыки и облепили стены. Одни размахивают гирляндами цветов, другие позируют на пьедестале, третьи несут жертвенник любви, как в доме Анны Лобковой в Козицком переулке.

Мы поднимаем голову вверх и замечаем живописный плафон: Аполлон подгоняет коней и несется в колеснице, разрезая облака, а вокруг резвятся проказники-амуры. Три арки отделяют Амурный зал от аванзала – там нет пышной лепнины, зато стоит мраморный камин с зеркалом. Напротив Амурного зала – Дубовый. Его стены украшают резные панели из мореного дуба – отсюда и название. Это одна из первых готических столовых в Москве – после такая отделка станет популярной. Мы видим огромный средневековый камин с пинаклями, то есть остроконечными башенками со шпилем. Камин усыпает виноградная лоза, она переползает на дверные порталы и на стрельчатые арки окон. Неудивительно, что Александр Каминский был законодателем мод!





Мы возвращаемся к парадной лестнице и через узкую галерею проходим в большой двусветный зал с кессонированными потолками. Кессоны – это небольшие ниши, которые делят потолок на поля, как шахматные доски. Мы во флигеле – его Александр Каминский пристроил к главному дому, чтобы устроить рабочий кабинет хозяина и разместить его коллекцию живописи. Сергей Третьяков страстно любил искусство. Горячий, импульсивный, как азартный игрок, он гонялся за полотнами, торговался, сбивал цены, а потом менял свои покупки на то, что восхитило его еще сильнее. Сейчас многие его картины висят в Пушкинском музее на Волхонке.

Хозяйка роскошного особняка Елена Третьякова не была счастлива в новом доме. Рядом стояли три церкви, а она страдала бессонницей и не выносила звон колоколов. Ее муж скупал всех петухов вокруг дачи в Петергофе, чтобы не тревожить сон жены, но со звоном он не мог ничего сделать. Елена болела астмой, Сергей возил ее к лучшим врачам в Петербурге и за границей, но тогда еще не изобрели лекарства. Петербурженка, она говорила, что ее душит Москва, и просила мужа переехать. Она хотела быть в центре светской жизни и вращаться в высших кругах блистательного Петербурга. И снова добилась своего.

Сергей Третьяков в 1881 году подал в отставку с поста московского городского головы и переселился с женой в столицу. В Москве он бывал наездами и даже хотел продать свой особняк на Пречистенском бульваре, но не успел. В 1892 году он внезапно умер. Но дом до сих пор хранит память о своем хозяине – над зеркалом парадной лестницы висит портрет Сергея Третьякова. Он задумчиво рассматривает каждого, кто заходит в его особняк.



История третья

Дом Марии Ермоловой на Тверском бульваре

«Вы, конечно, больше не хотите чаю?» – спрашивала сестра успешного адвоката Николая Шубинского. Она жила на антресолях в его трехэтажном особняке на Тверском бульваре, хозяйничала за столом и даже не пыталась скрыть свою скупость перед гостями. Ее невестка, великая актриса Мария Ермолова, услышав эти слова, морщилась, куталась в платок и отворачивалась с отрешенным взглядом. В своем доме она чувствовала себя чужой, будто не хозяйка, а гостья. Артистка играла роль счастливой жены, а когда стол пустел и гасли огни люстр, наступала «атмосфера тоски, надрыва и обреченности», как вспоминала ее дочь Маргарита.

Домом Марии Ермоловой был любимый Малый театр, где она прослужила пятьдесят лет. О ее актерском дебюте говорили, что такое случается раз в столетие. В шестнадцать лет Марии Ермоловой повезло сыграть главную роль в бенефисе первой артистки Малого театра Надежды Медведевой. Тогда утвержденная актриса заболела, и родственница Медведевой предложила на роль Эмилии Галотти[9] свою подругу – воспитанницу театральной школы Марию Ермолову. Редкая удача! Актерская труппа верила в провал школьницы – ее считали бездарной, пугливой, угловатой. Но стоило Марии выйти на сцену и сказать первую фразу своим мощным, низким, завораживающим голосом, как раздались аплодисменты.



Зрители сразу полюбили Ермолову за ее искренность, убедительность и невероятную силу. Даже бледную роль она превращала в глубокий художественный образ. «Гениальная чуткость, вдохновенный темперамент, большая нервность» – так писал о ее игре знаменитый режиссер Константин Стани-славский.


Мария Ермолова посвятила сцене всю жизнь. Ее день начинался в восемь утра, когда в столовой на третьем этаже подавали кофе. В углу кипел большой кофейник, на столе лежали свежие газеты, калачи из булочной Филиппова, хлеб из Страстного монастыря, сыр и масло.

Мария Ермолова выпивала кофе и выкуривала папиросу. Накануне генеральной репетиции актриса бросала ее, не докурив. Ермолова стояла у камина, потом смотрела на градусник за окном и удалялась в спальню учить роль, плотно закрыв дверь. Она задумчиво ходила по комнате и вполголоса повторяла слова, иногда останавливалась перед зеркалом, а когда ей что-то не удавалось, ударяла сложенной пополам тетрадкой о мраморный подзеркальник. «В ней точно жила какая-то стихия, которая волновалась, отливала, приливала, поднималась, упадала, как ветер. В ее фигуре было постоянное устремление, в ее походке – полет, а во всех движениях – необычайная легкость и подвижность», – рассказывала ее дочь.

В десять приезжала театральная карета и везла Марию Ермолову на репетицию. Она возвращалась в три часа, а в пять семья собиралась за обедом. Актриса ела мало, перед спектаклем почти не притрагивалась к еде, смотрела на часы и прислушивалась, не подали ли карету. Она играла почти каждый день и отдыхала только по субботам, когда в театре не было спектаклей, а дома устраивали встречи для близких друзей, так называемые «субботы». На них собирались артисты, драматурги, преподаватели, врачи, переводчики – «фигуры без ярлычков», как говорила Татьяна Щепкина-Куперник, подруга дочери и автор биографии Марии Ермоловой.

Друзья артистки «не блистали ни талантами, ни положением в обществе», по словам Татьяны Щепкиной-Куперник, они были с разными манерами, вкусами, взглядами, но всех их отличали простота, трудолюбие и доброта – то, что ценила Мария Ермолова. Актриса выросла в бедной семье и оставалась скромной, даже когда превратилась в кумира Москвы. Ее отец, суфлер Малого театра, больше тридцати лет просидел в пыльной и душной суфлерской будке, где заработал смертельную чахотку. Талантливый от природы, он так и не исполнил свою мечту – не стал актером.

Такой же простой, как и сама Ермолова, была и обстановка ее дома. В комнатах не было ничего показного: вещи приобретали не для того, чтобы произвести впечатление, а по необходимости, их не пытались сочетать, относились к ним равнодушно, и от этого получался особенный, собственный стиль, полный уюта и удобства. «В этих простых, строгих и тихих комнатах шла и жизнь простая, строгая и тихая. Никакой суеты, никаких интервьюеров, фотографов», – вспоминала Татьяна Щепкина-Куперник. Журналистам актриса отказывала, а по телефону разговаривала неохотно.

Муж Марии Ермоловой, известный адвокат Николай Шубинский, купил дом на Тверском бульваре в 1889 году сразу со всей обстановкой. Ходили легенды, что это дом с привидениями, будто бы один из жильцов убил жену из ревности, и по ночам в комнатах слышали таинственные шаги. Из-за этих слухов хозяин особняка долго не мог его продать, а поэтому отдал вместе с мебелью. В то время дому было больше ста лет, он появился раньше самого бульвара в 1773 году и чудом пережил пожар 1812 года. Ермолова и Шубинский привезли библиотеку и рояль, переложили паркет и внутри больше ничего не меняли.

А вот фасад оформили по-новому – добавили лепные гирлянды и барельефы. Удлинили центральный ризалит, то есть ту часть дома, что выступает за линию фасада, поставили вазоны по бокам, а посередине картуш, щит для герба, с буквой Ш – Шубинский. Сейчас дом занимает музей Марии Ермоловой, где сохранилось немало подлинных вещей, а то, что пострадало в XX веке в период коммуналок, воссоздали по воспоминаниям. Самые любопытные из них оставил врач Георгий Курочкин. Впервые он побывал в этом доме в 1894 году. Студент медицинского факультета Московского университета, он пришел заказывать билеты на спектакль Ермоловой.

В те времена на бенефис записывались у самих актеров – их адрес узнавали в театре. Давайте представим, что мы вместе с Георгием Курочкиным и его товарищем стоим у двери с медной дощечкой «Присяжный поверенный Николай Петрович Шубинский», нажимаем на кнопку звонка и ждем, когда старик-лакей пригласит нас зайти внутрь. «Вход в дом с улицы был устроен по-старинному: остекленное с трех сторон крыльцо выходило прямо на тротуар, оно вело в невысокий в старинном стиле, как у Фамусова, с круглыми массивными колоннами, вестибюль», – писал в мемуарах Георгий Курочкин.

В двадцати двух комнатах жили около тридцати человек вместе со слугами. На первом этаже со сводами XVIII века располагались хозяйственные комнаты, две отдельные для конюха и его семьи. Николай Шубинский был не просто блестящим адвокатом, но еще и коннозаводчиком. Он владел двумя имениями в Тверской губернии и разводил элитных лошадей. Широкая деревянная лестница вела на второй этаж, в парадные комнаты. Однажды по ней поднимался Антон Чехов. Он побывал на обеде в честь молодых драматургов в 1890 году, а потом написал: «Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние».

Парадные комнаты тянутся анфиладой по кругу. Мы попадаем в Белый зал с зеркалами в золоченых багетах. Недалеко от двери потолок опирается на две колонны с полукруглыми арками. На Рождество, Пасху и в день именин хозяина дома, пятого декабря, здесь устраивали великолепные приемы. В центре зала ставили большой стол с закусками и винами, а после подавали горячие блюда. Гости пировали, пели, танцевали и не догадывались, что в семье давно наступил разлад, что супруги вели две параллельные жизни, а в доме было так просторно, что они и не пересекались.

«Из всех артистических браков, мне известных, этот – самый странный <…> до непостижимости! «Вода и камень, лед и пламень» не столь различны меж собой своей взаимной разнотой, как разны были эти два существа», – писал журналист Александр Амфитеатров. Он сблизился с Николаем Шубинским, когда был московским фельетонистом газеты «Новое время» и через дружбу с адвокатом добывал ценную информацию. Супруги действительно были непохожи друг на друга и вращались в разных кругах. Жена – большая домоседка, муж – настоящий русский барин и светский человек.





Разным было и их происхождение: прадед Ермоловой – крепостной крестьянин, Шубинские – тверские дворяне. В молодости актриса влюбилась в своего ровесника, талантливого и остроумного выпускника юридического факультета. Он был для нее авторитетом и наставником. Они поженились, но чувства обоих со временем охладели. Адвокат крутил романы, артистка в тридцать два года встретила новую любовь, профессора Константина Павлинова, но не ушла из семьи ради восьмилетней дочери. «Я – не любимая отцом, любимая, но далекая от матери – вертелась между ними обоими, – признавалась Маргарита. – И ничего не могло быть печальнее, чем наша общая жизнь во имя долга».

Мы покидаем Белый зал и переходим в Желтую гостиную – ее стены покрывает золотистый штоф, отсюда и название. В углу стоят часы в форме изящного резного домика с музыкальной шкатулкой – их Николай Шубинский привез из Швейцарии. В следующей комнате, в кабинете Марии Ермоловой, мы видим еще одни оригинальные часы – каминные, со статуэткой Жанны д’Арк, любимой роли актрисы. Она играла Орлеанскую деву девятнадцать лет и собирала изображения своей героини: открытки, книги с иллюстрациями, скульптуры. Мы идем дальше, мимо «канцелярии» Николая Шубинского в его кабинет. Здесь он принимал гостей и репетировал речи у конторки с зеркалом. Их потом обсуждали в гостиных и на страницах газет.

Шубинский был фигурой «сам по себе», а не только «мужем знаменитости», как писал Александр Амфитеатров. По его словам, адвокату следовало родиться на сорок лет раньше, в эпоху Печорина. Типичный сноб рокового типа, Шубинский пытался казаться хуже, чем был на самом деле. В начале XX века он занялся политикой – стал депутатом Государственной думы от партии октябристов, а поэтому после революции эмигрировал, и их пути с Марией Ермоловой окончательно разошлись. «Во всем плохом и хорошем я истинная дочь Москвы», – говорила артистка. Она осталась жить в доме на Тверском бульваре, даже когда в нем сделали коммуналки, а ей выделили всего две комнаты.

Мы поднимаемся на третий этаж, проходим большую столовую и оказываемся в Зеленой гостиной с роялем и уютной козеткой, диванчиком для двоих, у печи. Здесь и в соседней спальне актриса проводила последние дни. Ее лечащим врачом был тот самый Константин Павлинов. Он навещал Марию Ермолову практически каждый день до ее смерти в 1928 году. Татьяна Щепкина-Куперник называла артистку «великой молчальницей», замкнутой и закрытой. Чем дольше человек общался с Марией Ермоловой, тем сложнее и недоступнее для него становился внутренний мир актрисы. Надеюсь, нам с вами удалось перенестись в XIX век, заглянуть за кулисы ермоловского дома и узнать о том, что тщательно скрывали от гостей.

История четвертая

Особняк Бориса Святополк-Четвертинского

«Для мужчин на челе этой Надежды была всегда надпись Дантова ада: «Оставь надежду навсегда»» – так говорил мемуарист Филипп Вигель о жене князя Бориса Святополк-Четвертинского. По его словам, князь был красавцем, опасным для мужей, страшным для неприятелей, обвешанным крестами, добытыми в сражениях с французами. Он долго волновал женские сердца, пока наконец сам не влюбился в княжну Надежду Гагарину, сестру Веры, жены Петра Вяземского, у которого мы были в гостях в усадьбе Остафьево. «Кто кого более любил, муж или жена? Право, сказать не могу», – вспоминал Филипп Вигель о Надежде и Борисе Святополк-Четвертинских. А вот о браке их внука, тоже Бориса, современники отзывались не без иронии.

«Он был молод и хорош собой, а она уже sur le retour и обожала своего Бореньку», – посмеивалась княгиня Александра Голицына, правнучка историка Николая Карамзина. Sur le retour – то есть «не первой свежести» с французского. Вера Казакова, жена младшего Бориса Святополк-Четвертинского, была старше мужа на семь лет и держала на столе его портрет с букетом свежих фиалок. Ее широкое лицо напоминало блин, как язвительно говорила Александра Голицына. «Муж постоянно оставлял ее одну, пользуясь ее средствами, уезжал за границу, даже в Африку на охоту за львами и тиграми, которых будто бы сам убивал, но в этом многие сомневались», – рассказывала княгиня Софья Голицына, жена московского губернатора.





Князь совершенно разорился, а поэтому затевал «разные темные аферы», как вспоминал сын Софьи Голицыной Михаил. По его словам, однажды Борис Святополк-Четвертинский украл бриллианты жены, о чем та узнала от полиции. «Он поразил всех своим необычайным костюмом в белой каске, какие носят в Индии, и своим парижским говором на какие-то рискованные темы», – делился Михаил Голицын. Удивлял князь и своим домом на Поварской улице, похожим на небольшой замок эпохи французского Ренессанса. Сейчас этот особняк заштукатурили, но во времена Святополк-Четвертинского он выделялся на контрасте разных цветов кирпича – красного и светло-серого. А углы оттенял тарусский мрамор. Представили?

Мансарды дома соревновались друг с другом в высоте – в XX веке их превратили в третий этаж. Видите на фасаде барочные завитки-волюты? Они очерчивают оригинальный силуэт дома. Дорисуйте над ними высокую черепичную крышу с коваными гребнями и флюгером над башенкой. Вот теперь мы восстановили облик княжеского замка! Он неслучайно отсылал к эпохе французского короля Генриха IV – тот правил на рубеже XVI и XVII веков, как раз в период расцвета знатного рода Четвертинских в Речи Посполитой, и так образно князь напоминал о своих корнях. Эта фамилия произошла от вотчины Четвертня на Волыни, а имя Святополка прибавили как предка рода. Правда, семейные легенды расходятся, какой именно Святополк – Окаянный или Изяславич.

Этот замок князь заказал в 1887 году у талантливого архитектора Петра Бойцова, модного среди аристократии. Мастера любили за его фантазию, профессионализм и знание архитектурных стилей. Не зря особняк Святополк-Четвертинского называют шедевром московской стилизации! Это было не первое знакомство князя и архитектора – Петр Бойцов уже перестраивал загородную усадьбу семьи в Успенском. Здесь же, на Поварской улице, ему пришлось вписывать дом в узкий участок, да еще и неправильной формы – Борис Святополк-Четвертинский уговорил барона Михаила Боде-Колычёва продать ему часть своей обширной усадьбы, и тот отрезал скромный кусок.


Кроме самого особняка архитектор вместил на маленьком участке еще и каменную конюшню, и каретный сарай. Святополк-Четвертинский владел конным заводом в Успенском и разводил орловских рысаков. Через два года достроили фасад дома, а в 1890 году закончили и внутреннюю отделку. В наше время на первом этаже особняка разместился ресторан, поэтому давайте зайдем внутрь и посмотрим его роскошные интерьеры – это как раз то, на чем специализировался Петр Бойцов. Он начинал свою карьеру как декоратор – с эскизов мебели, скульптуры и орнаментов, а только потом занялся архитектурой. Вход в дом прячется за сенью, то есть навесом на столбах. Его крыша одновременно и балкончик второго этажа. Оригинально, правда? Там красовался герб Святополк-Четвертинских, но сейчас его закрасили.

Мы попадаем в готический вестибюль, поднимаемся по миниатюрной мраморной лестнице и оказываемся на балкончике с кованой оградой – отсюда хозяева дома встречали гостей. Широкие балки делят потолки на кессоны. По стенам тянутся панели из темного дерева – там прячется дверь на черную лестницу. Увидели дверную ручку? Вторую дверь замаскировали под окно – она вела к проездной арке. Заметили ее на фасаде слева от парадного входа? Княжеский замок таит немало секретов! Как и вестибюль, парадные залы оформили в духе английской готики XVI века. Такое единство стиля встречалось редко, ведь во второй половине XIX века было модным смешивать разные архитектурные приемы и превращать интерьеры в оживший учебник архитектуры, где каждая комната – новая страница о новой эпохе.

Здесь же мы переносимся во времена английских королей Тюдоров. И кажется, будто это старинный фамильный замок, который стоит уже много веков. И в нем не одно поколение аристократов сменило друг друга. Видимо, так Борис Святополк-Четвертинский еще раз подчеркивал свое знатное происхождение! Вестибюль дома переходил в аванзал – сейчас его переделали в коридор. Мы идем направо – в кабинет хозяина. Перед нами объемный готический камин – его высокий колпак дотягивается до потолка. Камин покрывает искусная резьба по дереву – на нем переплетаются ромбы, готические трилистники и крестоцветы, то есть украшения в виде стилизованных цветков. В центре Георгий Победоносец на коне бьет копьем змея – это не только герб Москвы, но и часть герба Святополк-Четвертинских.

Стены окружают деревянные панели с резными «льняными складками», или фальтверком, – так называют готический орнамент, имитацию ткани, сложенной волнами. Их венчают пинакли – остроконечные башенки. Напротив окон панели перетекают в стрельчатую нишу – импровизированный стеллаж для книг. Они скрывают и дверь в соседнюю комнату. Там находилась уборная князя. Винтовая лестница связывала ее с покоями княгини на втором этаже. Рядом располагались комнаты ее дочерей от первого брака – Софьи и Анастасии. Их отец, обер-полицмейстер Николай Арапов, прославился тем, что разрешал своим друзьям, антрепренёрам театров, арендовать пожарных на роли статистов.

Владимир Гиляровский в книге «Москва и москвичи»[10] рассказывал, что однажды пожарных Сущевской части загримировали для спектакля «Хижина дяди Тома». «Лица, шеи и руки вычернены, как сапоги», – вспоминал москвовед. А пожарных Тверской части вымазали красной краской для мелодрамы с чертями. И тут случился пожар на Ильинке. «Впереди мчится весь красный, с красным хвостом и красными руками, в блестящем шлеме верховой на бешеном огромном пегом коне, – писал Владимир Гиляровский. – На золотом коне несется черный дьявол с пылающим факелом и за ним – длинные дроги с черными дьяволами в медных шлемах». На следующий день вся Москва только об этом и судачила.

Вера Казакова, богатая наследница, вышла замуж за старого и неинтересного, по словам Софьи Голицыной, Николая Арапова не по любви. С обожаемым вторым мужем детей у нее не было. Комнаты княгини сейчас занимает закрытый Московский Столичный клуб, где собирается бизнес-элита. А мы с вами выйдем из кабинета князя и направимся прямо в Большой дубовый зал – он двусветный, то есть высотой в два этажа. Мощные кронштейны поддерживают деревянный потолок. Филёнки, то есть рамки, разделяют панели из светлого дуба. В углу возвышаются три стрельчатых окна с цветными витражами – это современная копия. На уровне второго этажа выстраиваются арки с коваными балкончиками.

Самая оригинальная деталь зала, авторский прием Петра Бойцова, – это дубовая лестница сложной формы, в несколько уровней и на тонких резных колоннах. Их обвивает виноградная лоза с ветвями лавра, оливы и фантастических растений, откуда выглядывают древесные божества. Говорят, будто бы Борис Святополк-Четвертинский специально для колонн привез сандаловое дерево из Индии, но это всего лишь красивая легенда. Лестницу с колоннами, как и всю деревянную отделку дома, сделали на мебельной фабрике Павла Шмита, шурина архитектора. Петр Бойцов получал от него первые заказы, а потом женился на его сестре. Вместе они строили дома «под ключ» – не только с наружной отделкой, но и с первоклассными интерьерами. Вот такой удачный брак был у архитектора!





Под лестницей притаился большой камин. Сверху, на перилах, повернулись спинами друг к другу крылатые грифоны. Слева от лестничной площадки мы видим дверь – она вела в столовую и буфетную. Над ними, на третьем мансардном этаже, находилась кухня. Такая планировка была нетипичной, обычно кухню размещали в отдельной постройке, но, видимо, для нее не хватило места. Помните, участок был узким? Следующие владельцы особняка разделили столовую на несколько комнат. После Святополк-Четвертинских до революции в доме жили Олсуфьевы. Графиню Александру Олсуфьеву пригласили стать обер-гофмейстериной при дворе Елизаветы Федоровны, жены великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, а поэтому семья Олсуфьевых переехала из Петербурга в Москву.

Ее муж, генерал и филолог Алексей Олсуфьев, был одновременно и ее двоюродным дядей. «Лыс, пухл и глух, как тетерев» – так о нем отзывался в мемуарах князь Феликс Юсупов. Он сравнивал графиню с маркизой XVIII века и называл супругов «милейшей четой». В центре Большого дубового зала сверкает необъятная хрустальная люстра – по легенде, это подарок Сталина Максиму Горькому. Тот жил в особняке Степана Рябушинского, куда эта люстра не подходила, а поэтому он предложил повесить ее в Центральном доме литераторов – в него превратили особняк в 30-х годах XX века. А в 1955 году к нему пристроили новое здание – его фасад выходил на соседнюю Большую Никитскую улицу.

Благодаря такой судьбе в советское время готические интерьеры особняка практически полностью сохранились до наших дней. А первый хозяин, князь Борис Святополк-Четвертинский, толком не успел в них пожить – он внезапно умер в 1890 году. Ему был всего сорок один год. О его жене Вере говорили, будто она отравилась от несчастной любви к мужу, будто узнала, что он женился на ней ради денег и был влюблен в ее старшую дочь, и приняла медленный яд. Но насколько правдивы были эти слухи, мы можем только догадываться. Все-таки княжеский замок раскрывает не все свои тайны.

История пятая

Дом Виктора Васнецова

«Когда я приехал в Москву, то почувствовал, что приехал домой и больше ехать уже некуда – Кремль, Василий Блаженный заставили меня чуть не плакать, до такой степени это веяло на душу родным, незабвенным», – признавался художник Виктор Васнецов. Его завораживала старинная архитектура, он бродил по улочкам вместе с друзьями Ильей Репиным и Василием Поленовым, а потом говорил: «Сколько я чудес видел!» Однажды Виктор Васнецов возвращался из особняка Саввы Мамонтова на Садовой-Спасской, но пошел не на съемную квартиру на Остоженке, а в другую сторону, забрался на горку по тихим тенистым улочкам с маленькими уютными домиками и подумал: «Вот бы где хорошо устроить собственное гнездо!» Но мечта художника сбылась не скоро.

Виктор Васнецов поселился в Москве в тридцать лет. Его жена Александра вспоминала, что первые годы были трудными – ни заказов, ни знакомств. Васнецовы скитались по неудобным, холодным квартирам, а чтобы обзавестись своей, не было ни денег, ни возможности их занять. «Я ощущал, что без Москвы мне как художнику – конец», – рассказывал Виктор Васнецов, и эта мысль помогала ему справляться с житейскими сложностями. Через пятнадцать лет, в 1893 году, он наконец купил землю в Мещанском районе Москвы, в переулке, покрытом булыжником, с густой травой и высокими тополями, на той самой горке. Сейчас этот переулок носит имя художника. Здесь Виктор Васнецов построил дом по собственному проекту.





«В месяцы стройки я был архитектором, плотником, подрядчиком, сметчиком, всем, чем хотите, только не живописцем», – говорил Виктор Васнецов. Его увлечение архитектурой началось еще в 1880 году в абрамцевской усадьбе Саввы Мамонтова, железнодорожного магната и мецената. В пасхальную неделю разлилась речка Воря, и жители окрестных деревень не смогли попасть на службу. Тогда деятельный Савва Мамонтов предложил построить свою церковь. И его гости, талантливые художники Мамонтовского кружка, загорелись этой идеей. «Васнецову церковь не дает даже ночи спать, все рисует разные детали», – вспоминала хозяйка усадьбы Елизавета Мамонтова. Художник создал проект церкви в духе древнерусского зодчества – он не просто им вдохновлялся, но и мечтал возродить.

«Впервые там почувствовал сладость архитектурного творчества», – признавался Виктор Васнецов. Строительство абрамцевского храма помогло ему открыть в себе новые таланты и поверить в свои силы. Невероятно одаренный художник, он был крайне неуверенным в себе. В молодости он узнал о том, что поступил в Императорскую Академию художеств, только через год, когда пришел еще раз сдавать экзамен. Он и подумать не мог, что его сразу приняли. Как и абрамцевскую церковь, свой дом Виктор Васнецов спроектировал в русском стиле. Перед нами бревенчатый особняк – со стороны переулка он выглядит одноэтажным, но если мы зайдем во двор, то увидим два этажа. Сбоку, над входом в дом, возвышается теремок, как из русской сказки. Там прячется лестница на второй этаж.

Дом строили крестьяне из Владимирской губернии, а руководил ими архитектор Михаил Приёмышев. Получилось «нечто среднее между современной крестьянской избой и древним княжеским теремом», как подметил Федор Шаляпин. Высокую крышу теремка выложили ромбами, ее края украсили узорчатыми подзорами – так называют резную кайму. Арочные окна заглубили в ниши, а трубы-дымники сделали по старинным образцам. Вдоль особняка пустили полосу изразцов. В отличие от теремка его оштукатурили, но не сразу, только в 1898 году. «Необходимость заставила», как писал хозяин: в доме было холодно, а поэтому пришлось устроить «самую несносную сутолоку» – покрыть фасады штукатуркой.


Историк искусства Игорь Грабарь выделял Виктора Васнецова среди других «искателей Древней Руси». По его словам, «строители московских особняков <…> проглядели за вычурными деталями основной смысл русских архитектурных форм – их простоту и ясность, любовь к большим гладям стены и чувство меры в применении декоративного убранства». А Виктор Васнецов имел «драгоценный дар проникновения в древний мир». Он не пытался удивить своим домом и не следовал моде на русский стиль – такая архитектура была естественной для его идей, его творчества и его стиля жизни. Художник писал картины на сюжеты былин и сказок, собирал предметы старины, и именно он сказал знаменитую фразу: «Плох тот народ, который не помнит, не ценит и не любит своей истории!»

Семья въехала в особняк в конце лета 1894 года, когда еще не все работы закончили – Виктору Васнецову не терпелось стать «оседлым москвичом», как он сам говорил. «Я радовался каждому венцу растущих стен, каждой положенной половице пола, каждому поставленному окну и двери», – рассказывал художник. Первый этаж дома занимали жилые комнаты, а на втором разместилась мастерская художника. Интерьеры, как и фасад, оформили в русском стиле, а поэтому дом выглядел гармоничным и особенно уютным. Таким он остается и сейчас, ведь наследники Виктора Васнецова передали дом государству и открыли в нем музей. Давайте потянем зеленую деревянную дверь под кованым козырьком и зайдем внутрь.

Через узкую и тесную прихожую мы попадаем в гостиную – в семье ее называли парадной залой. В центре комнаты стоит большой раздвижной стол в духе петровского времени. На столешнице раскрывает клюв двуглавый орел. Над ним свисает на длинных цепочках люстра. Рядом белая печь с цветочными изразцами из абрамцевской мастерской – их по поручению Виктора Васнецова выбирал его брат Аполлинарий, тоже художник и любитель старой Москвы. Правда, хозяину дома рисунок изразцов не понравился, но менять их не стали. «Трещат, разгораются дрова, отблески пламени сверкают на медных подтопочных листах, по всему дому растекается горьковатый запах дыма, и от этого потрескивания и дымного запаха как-то сразу становится теплее», – вспоминал сын Аполлинария Васнецова Всеволод.





В гостиной мы видим два резных дубовых буфета. Их изготовил по рисункам Виктора Васнецова его брат Аркадий – учитель по профессии, он увлекся столярным делом. На одном буфете белочка грызет орешки, а совы поддерживают верхний ящик. Другой буфет напоминает древнерусский терем. Его украшают окошки с узорными наличниками, по бокам – полочки в форме балконов, посередине – дверца с металлическими петлями, будто ворота, над ней – крытая галерея с колонками. Этот буфет Аркадий Васнецов создал в 1896 году для Всероссийской промышленной и художественной выставки в Нижнем Новгороде, где получил бронзовую медаль. После он отправил буфет в Москву, в дом брата, для продажи. И семье чудо-теремок так приглянулся, что его оставили. А потом Савва Мамонтов и его племянница Мария Якунчикова заказали себе точно такие же.

В этой комнате сооружали сцену и ставили домашние спектакли – играли комедию Александра Островского «Женитьба Бальзаминова», драму Александра Пушкина «Борис Годунов». Виктор Васнецов был и режиссером, и актером, а вместе с братом Аполлинарием еще и декоратором. Костюмы шили сами. Шлемы, щиты, мечи делали из картона и дерева и обклеивали серебряной бумагой. «Разумеется, все будет по-домашнему и домодельное; но всех их очень занимает и веселит», – писал художник. Музыка в доме звучала чуть ли не каждый вечер. Всеволод Васнецов рассказывал, что его дядя слушал музыку очень сосредоточенно: «Усаживался он всегда в уголок дивана за печкой, одну ногу поджимал под себя, рукой подпирал голову, облокотившись на подлокотник, а ладонью, как козырьком, закрывал глаза».

У двери тикают настенные часы, каждые пятнадцать минут они отбивают перезвоном колокольчиков. «Бывало, как услышишь первый удар этих часов, так и бежишь скорее в гостиную послушать куранты и посмотреть, как медные гири медленно, с разной скоростью, ползут вниз», – вспоминал Всеволод Васнецов. В углу извивается деревянная винтовая лестница – Виктор Васнецов поднимался по ней в мастерскую, а гости пользовались лестницей в теремке. Здесь же висят старинные доспехи – в них домашние позировали художнику. Однажды десятилетний Всеволод надел кольчугу, шлем, взял круглый щит и решил спуститься по лестнице, но оступился и с грохотом упал. Прибежали испуганные родственники. «Хотя тяжелый шлем больно стукнул меня по переносице – рыцарские доспехи помогли мне рассмеяться вместе со всеми», – рассказывал Всеволод Васнецов.

Из гостиной мы проходим в классную и детскую комнаты, где жили и учились сыновья Виктора Васнецова. Обстановка этих комнат не сохранилась, поэтому мы идем дальше, в столовую с еще одним большим столом и двумя печами с изразцами. Печи в доме были по рисункам хозяина, и ни одна не повторялась. Самая оригинальная – большая розовая печь в столовой в форме древнерусского терема. Да, опять! Напротив окна стоит простой крестьянский буфет. В семье его называли «самобранкой» – в него незаметно ставили еду через задние дверцы. Над ним приделали доску с цветочным орнаментом и сказочными чудовищами, подарок Ильи Репина и Василия Поленова. По семейной легенде, эта доска украшала фасад крестьянского дома во Владимирской губернии.





Виктор Васнецов был большим домоседом. «А то ведь ты знаешь, какой я – чуть дождик – и я рад дома сидеть», – говорил он жене. Но это не значит, что художник избегал общества – оно собиралось у него в гостях. За стол садились в строго определенное время, а перед этим читали молитву. Ели молча, разговаривали только Виктор, Аполлинарий и гости. Если кто-нибудь из сыновей опаздывал, то мог остаться и без обеда – в назидание. Всеволод Васнецов вспоминал, что уклад жизни был домостроевским и соответствовал старорусскому облику дома. Столовая вела на террасу в сад и на женскую половину – в комнаты дочери и жены. У Виктора Васнецова был счастливый брак. Художник Михаил Нестеров так говорил о его супруге: «Всю жизнь была другом и тихим, немногоречивым почитателем таланта своего мужа».

А мы поднимаемся по лестнице в теремке в мастерскую художника с большими окнами и высокой печью. «Это был один из счастливейших дней моей жизни, когда я увидел стоящих на подставке в моей просторной, с правильным освещением мастерской милых моих «Богатырей». Теперь они могли уже не скитаться по чужим углам», – вспоминал Виктор Васнецов. К печи прислоняется стремянка – художник забирался на нее, когда писал большие картины. «Целый день с лестницы на лестницу во время работы, ну и умаешься», – делился он с женой. Виктор Васнецов прожил в этом доме тридцать два года до самой смерти, но кажется, будто он только отошел от мольберта, поставил киски в туесок и спустился пить чай на террасу, где пахло липой и сиренью.

История шестая

Дом Алексея Морозова в Подсосенском переулке

«Пока был жив мой отец, освободиться от тяжелого ига фамильного дела было моей тайной мечтой. После его смерти эта мечта стала страстным желанием», – признавался Алексей, старший сын Викулы Морозова, представитель известной династии текстильных фабрикантов. Он дождался, когда его младший брат Иван окончил Московский университет и возглавил семейную мануфактуру, а сам почти там не появлялся, получал доходы от паев и занимался любимым делом – коллекционированием. Один из самых богатых женихов Москвы, Алексей Морозов так и остался холостым.

«На это он не решился по своей нерешительности и по своей эгоистичности, – вспоминала жена его троюродного брата Михаила Маргарита Морозова. – Он избегал всего, что могло бы его обеспокоить и нарушить раз и навсегда предначертанный порядок, и приятность жизни, и расписание его дней». При этом Алексей Морозов был привлекательным мужчиной и даже франтом, любил женское общество и сам не обходился без внимания. У него были приятные голубые глаза, морозовский нос с горбинкой, он одевался с иголочки, без малейшей морщинки на костюме, по словам Маргариты Морозовой.





Как старшему сыну ему достался отцовский дом в Подсосенском, в те времена Введенском, переулке. Особняк был «огромным, с бесконечным числом комнат», как говорила Маргарита Морозова. Мы в этом можем убедиться: если пройдем по переулку мимо дома, то насчитаем пятнадцать окон на втором этаже. У Викулы Морозова родилось десять детей, семья теснилась в старых отцовских палатах, а поэтому пригласили архитектора Михаила Чичагова и на месте флигеля построили новый особняк. Давайте рассмотрим его фасад и расшифруем символы. Дом делится на три части, по бокам центральной мы видим миниатюрные маски львов с цифрами «1879» – это дата постройки. Вот такую подсказку нам оставил архитектор!

Сверху купидоны тянут кадуцей, жезл Гермеса, бога торговли, – это любимый у купцов символ успеха в делах. Еще один кадуцей улетает на крыльях от двух богинь. Они держат сверток с буквой «М» – Морозов. Посередине два атланта сгорбились и опустили головы: они покорно несут на плечах балкончик второго этажа и охраняют главный вход. Став хозяином дома, Алексей Морозов в 1895 году решил заново оформить интерьеры первого этажа, а на втором ничего не менять и разместить свою коллекцию. Переделкой занимался талантливый архитектор Франц Шехтель. Его чаще называют Федором – это имя мастер взял в 1915 году в разгар антинемецких настроений, поэтому в нашем путешествии в XIX век мы будем говорить «Франц». Он обустраивал для Викулы Морозова усадьбу Одинцово-Архангельское, так что заказчик и архитектор были уже знакомы.

По слухам, Викула Морозов умер после новоселья в своем загородном имении. Пировали по-королевски: подавали суп-пюре и консоме, то есть мясной бульон, затем кулебяки и пирожки, потом стерляди в белом вине и котлеты из рябчиков. Позже несли жаркое из дичи, банановый пунш, суфле-глясе из ананасов, фрукты, кофе и «море шампанского», как дописал на меню Франц Шехтель. «Викула Елисеевич продолжал пьянствовать целую неделю, и оставалось с ним человек двадцать гостей. Я уехал на третий день», – рассказывал архитектор. После праздника в Одинцово-Архангельском Викула Морозов прожил три месяца, а вскоре умерла и его жена.


Давайте зайдем в морозовский дом и увидим интерьеры отца и сына – двух разных поколений и разных вкусов во второй половине XIX века. Сначала мы в деталях рассмотрим творения Франца Шехтеля – парадный вестибюль, кабинет с библиотекой, гостиную и две столовые, а потом поднимемся по лестнице наверх и перенесемся на шестнадцать лет назад – во времена архитектора Михаила Чичагова. Открываем дверь и будто попадаем в Древний Египет. Мы проходим две массивные колонны с цветками лотоса и папируса на капителях, то есть верхушках, и ловим свое отражение в зеркале в «египетской» раме. Там извиваются уреи, священные кобры, и растягивает крылья солнечный диск.

Подобные интерьеры в египетском стиле Алексей Морозов увидел в доме троюродного брата Михаила и его жены Маргариты и захотел себе такие же, так что Францу Шехтелю пришлось повторять за архитектором Виктором Мазыриным. А мы поворачиваем налево в официальный кабинет Алексея Морозова, где он проводил деловые встречи. Здесь оставили отделку Михаила Чичагова. Посмотрите на потолок: его делят кессоны с медальонами – это фирменный прием архитектора. Франц Шехтель только добавил ажурные решетки, чтобы закрыть батареи. Он занимался еще и инженерными работами – сделал водяное отопление, канализацию, построил во дворе котельную и электростанцию, так что в доме провели электричество. И это в 1895 году! Фантастика!

Боковую дверь охраняют две женские маски со звездой на голове. Они будто останавливают посторонних, ведь дальше – личный кабинет хозяина дома, но нас пропускают. Мы проходим в тесную прихожую с низкой аркой и даже не подозреваем, что стоит нам сделать шаг вперед, как мы окажемся в высоком готическом кабинете, где лестница устремляется вверх и где столько деталей, что теряешься, куда смотреть. Вот это контраст! После узкой и скромной прихожей замираешь от неожиданности и восхищения. Не зря этот кабинет называют шедевром Франца Шехтеля! Он начинал карьеру как театральный декоратор и иллюстратор, а поэтому был мастером стилизации.

Архитектор разобрал перекрытия второго этажа и украсил кабинет дубовыми панелями, лестницей с балкончиками и кессонированными потолками с росписями. Деревянную отделку, как и в особняке князя Святополк-Четвертинского, сделали на мебельной фабрике Павла Шмита – он был мужем сестры Алексея Морозова Веры. А мы приближаемся к белому лепному камину с пинаклями, трилистниками и королевскими лилиями. Их подпирают локтями скрюченные горгульи – они отпугивают злых духов. Над камином свисают с лестницы кривляющиеся маски грешников – это авторский почерк Франца Шехтеля. Он не раз использовал такую деталь как напоминание о грехах. И это еще больше погружает нас в атмосферу средневекового готического храма.

Рядом с камином под лестницей прячется дверь – она вела в моленную. Семья относилась к старообрядцам. Алексей Морозов называл свое воспитание суровым: с детства его заставляли соблюдать посты и стоять на длинных службах. «Отец очень боялся ввиду материальной зависимости чем-нибудь не угодить деду и бабушке, закоренелым староверам, ревность которых в соблюдении разных обрядов, постов и нескончаемом богослужении в своей моленной доходила до фанатизма», – признавался Алексей Морозов. В те времена семья жила закрыто, принимали только близких родственников, а в первую неделю поста даже не накрывали на стол и питались всухомятку.

«На нем лежала печать того замкнутого и тяжелого мира, в котором он вырос и воспитывался. Удивительно, что настроение его от этого не пострадало, он был всегда очень ровно и весело настроен», – говорила об Алексее Маргарита Морозова. Она была дочерью Кирилла Мамонтова, брата Веры Третьяковой, с которой мы не раз встречались. Сколько родственных связей и знакомых имен! А мы продолжаем осматриваться и замечаем на лестнице гнома: он присел на ступеньку, обхватил колено руками и сжал пальцы в замок. Это хранитель знаний и проводник на пути к истине. И это неспроста – лестница ведет в библиотеку.

Мы поднимаемся по скрипучим ступенькам и останавливаемся у первого балкончика. Его нишу украшают необычные геральдические знаки – головки хлопка висят на золотой короне, а над ней распускает крылья орел. Это намек на то, что мануфактурщики Морозовы – хлопковые короли. Такой же символ Франц Шехтель использовал и в доме дяди Алексея Морозова Саввы на Спиридоновке, где он работал в то же время. Для обоих проектов архитектор заказал похожие готические часы в форме башенки-пинакля, а также привлек Михаила Врубеля – для особняка на Спиридоновке он сделал скульптуру, а для этого дома написал панно на тему «Фауста». Сейчас мы видим на стенах копии – оригиналы висят в Третьяковской галерее.

А мы заходим в библиотеку и будто попадаем в средневековый город. Стеклянные дверцы книжных шкафов напоминают узкие и длинные окна домов, а верхние полки – черепичную крышу. Алексей Морозов всю жизнь занимался самообразованием, говорил на четырех иностранных языках, но не окончил реального училища – ему не давалась математика, и это сильно его тяготило. В обществе незнакомых людей он обычно молчал и слушал. «Уверенности во мне никогда не было, мнительность же – наследственное несчастье. Я считал себя одно время непригодным ни на что человеком: курса, мол, я никакого не кончил, образовательного ценза не имею и всегда чувствовал себя скверно, когда предвидел вопрос: «А вы, мол, кончили курс?»» – писал в молодости Алексей Морозов в своем дневнике.





Посередине библиотеки мы видим стол в форме восьмиугольника. Во времена Алексея Морозова здесь стояли витрины с древними рукописями и миниатюрными портретами. Другие коллекции, гравюры и литографии, хранились в ящиках. Стол разъезжался, и открывался плафон нижней гостиной – так в нем меняли лампочки. Давайте спустимся вниз, пройдем из кабинета в эту комнату и увидим плафон с другой стороны. Сейчас с него свисает люстра, но изначально ее не было. В гостиной мы снова встречаем деревянную отделку, но уже не в готическом стиле, а в духе рококо. Стены и потолок усыпают причудливые завитки, будто бы пенятся морские волны и выносят на берег ракушки. В узорных рамах висят гобелены XVIII века – по легенде, их привез из Франции Викула Морозов.

А мы возвращаемся к «египетскому» вестибюлю и идем прямо в столовую – ее архитектор оформил по моде того времени в русском стиле. Стены и потолок будто покрывает ажурная резьба по дереву. На дверных порталах горделиво вытягивают клювы диковинные птицы. Но дотроньтесь до этого деревянного кружева, и вы тут же обнаружите, что это обманка – декор столовой сделали из гипса, так что перед нами искусная лепнина, а нарядную печь раскрасили под изразцы. Давайте потянем ручку заслонки с грифоном – на самом деле это сейф.

«Посредине стола на длинных серебряных блюдах лежали розовые рыбы, семга и лососина, сбоку – сверкающий хрустальный жбан со свежей икрой. На другом конце стола – огромный окорок и красные лангусты, – писала Маргарита Морозова. – Его обеды были всегда лучшими из всех, на которых мне пришлось когда-либо бывать». Сам Алексей Морозов вспоминал, что после «закала в детстве» легко переносил самые тяжелые блюда. Правда, ел он немного, держал форму и больше любил угощать гостей.

Рядом с большой столовой – малая с оригинальными конусами на потолке. А напротив – белая мраморная лестница, творение Михаила Чичагова.

Она нас ведет в холл на втором этаже с помпеянскими росписями, то есть с отсылками к древнеримской архитектуре. Грифоны с женским лицом, львиным хвостом и орлиными крыльями держат на голове вазы с цветами, рядом щебечут райские птицы и шипят друг на друга лебеди. Холл выходит на балкон – это излюбленный прием архитектора Михаила Чичагова. С трех сторон его окружают три гостиные. В одной – голубые стены, пилястры, то есть полуколонны, и камин с зеркалом напротив входа, в другой – изящная лепнина с розами и ракушками, в третьей – гирлянды с музыкальными инструментами. Викула Морозов в этих парадных залах встречал гостей, а его сын поставил витрины с фарфором и иконами.

Ради своей коллекции Алексей Морозов остался в России после революции. Он добился, чтобы особняк взяли под охрану и открыли в нем музей, а сам принялся описывать свое собрание. «В каком-то летнем желтоватом пальто, но все такой же аккуратный, чистенький, в паричке, с мягкими шагами (всегда носил мягкие башмаки), с ласковым голосом, и по-прежнему Алексей Викулович радушно встречал посетителя, особенно знакомого раньше, и с увлечением истого собирателя показывал новые поступления», – вспоминал архитектор Илья Бондаренко.

В 20-е годы Морозова выселили в скромную комнату на Покровке, а его коллекцию разделили и отправили в разные музеи. В 1934 году он возвращался пешком из усадьбы Кусково, где работал в Музее фарфора, простудился и умер от воспаления легких. «Жизнь коротка, искусство вечно», – эту фразу на латинице мы читаем в книге у гнома в готическом кабинете Алексея Морозова. И этот особняк в Подсосенском переулке – еще одно ее подтверждение.



Заключение

Гаснут огни, больше не играет музыка, последние гости разъезжаются по домам, слуги уносят пустые тарелки, и только хрустальные люстры блестят в темноте. Зевает уставший хозяин. Его жена убирает драгоценности в шкатулку и мечтает о новом бале. Мы задерживаемся. На нас уже поглядывает швейцар. Мы медленно спускаемся по мраморной лестнице и ловим свое отражение в зеркале. Уходить не хочется. Весь вечер мы наслаждались роскошной обстановкой богатого дома, рассматривали лепнину на потолках, шпалеры на стенах и камины в углах. Улыбались гостям, вместе с ними танцевали, обедали, играли в карты, а потом вели задушевные беседы с хозяином дома. Но пора прощаться, карета уже ждет.

Девятнадцать раз мы открывали двери московских домов, а их хозяева нас радушно встречали. Мы катались на лодке с графом Петром Шереметевым в Кусково, а потом заходили в его дворец и терялись в бесконечной веренице парадных комнат. Старались не задеть китайские фарфоровые вазы и удивлялись, что мраморные камины поставили не для тепла, а для красоты. Любовались волшебным замком Петра Пашкова и пугались гусей в его саду. Восхищались золотыми комнатами Демидовых, трогали искусную резьбу и проверяли, настоящее ли это дерево или обманка, как у графа Шереметева. У нас кружилась голова на балу у Ивана Барышникова, где плыли не только платья, но и колонны.

Мы слушали, как Николай Дурасов хвастался собственными судаками и раками, и делали вид, что ему верим. Обедали с ним в оранжерее, смотрели спектакль в его крепостном театре и хвалили актеров, а он извинялся за их игру и напрашивался на комплименты. Поднимались в его дворец по ступенькам, усыпанным лепестками роз и жасмина. Разглядывали расписные потолки и восторгались Венерой в колеснице, а довольный Дурасов улыбался. Считали лепных амуров в парадных залах Анны Лобковой и прикасались к мраморным колоннам. Поражались, как большая семья Хрущевых размещалась на антресолях и как приглашала больше двухсот гостей.

Мы видели, как Мария Ермолова разыгрывала счастливую семейную жизнь, как после веселых праздников в доме висела тишина, а супруги расходились в разные комнаты. Подсматривали, как великая актриса репетировала роль, как ходила по комнате и ударяла тетрадкой о мраморный подзеркальник. Брали в руки портрет князя Бориса Святополк-Четвертинского, что стоял на столике у его жены вместе с букетом фиалок. Сидели у готического камина и слушали истории, как он украл у нее бриллианты, а потом уехал в Африку охотиться на львов. Заходили в гости к домоседу Виктору Васнецову и ждали, когда он спустится из мастерской по винтовой деревянной лестнице.

Но наше путешествие по московским особнякам подошло к концу. И я надеюсь, что вы продолжите его сами. Откроете для себя и другие дома-музеи: зай-дете в гости к Василию Пушкину на Старой Басманной, заглянете в Леонтьевский переулок к Константину Станиславскому, на Остоженку к Ивану Тургеневу и на Новинский бульвар к Федору Шаляпину. Окунетесь в эпоху модерна в особняке Степана Рябушинского на Малой Никитской – внутри сейчас музей Максима Горького. А после начнете изучать и те особняки Москвы, куда можно попасть только на Дни наследия, ждать редкие экскурсии и удивляться, сколько еще открытий готовит Москва.