Сергей пододвинул планшет. С экрана на нее смотрел Тобик и улыбался точно так же, как тогда. Слащаво и фальшиво.

Мои тогдашние худосочность и малорослость, видимо, способствовали тревоге чегемцев, что книга однажды окончательно перевесит меня и свалит с тропы. Но я на них нисколько не обижался. Хотя я в те времена и не мечтал о писательском будущем, но почему-то знал, что все они мне когда-нибудь пригодятся.

– Он.

Впрочем, я уже тогда глубоко задумывался над происхождением слов. Именно тогда я открыл происхождение (ненавижу кавычки!) слова — айва.

– Его зовут Тобиас Мягги. Он бизнесмен. Занимается… Чем только не занимается! И действительно довольно состоятелен.

…В древности русская женщина и кавказский мужчина гуляли в наших дремучих лесах. Вдруг они увидели незнакомое дерево, усеянное незнакомыми могучими плодами.

– А это твоя подруга?

— Ай! — воскликнула русская женщина.

Глафира глянула. Ирка обнимала Тобика за шею, а он рукой подхватил ее ногу под коленом и поднял до живота. Разрез на вечернем платье разъехался, открывая резинку черного чулка. Оба хохотали.

— Ва! — удивился восточный мужчина.

– Хорошая подруга, говоришь, – под нос пробурчал Шведов.

Так неведомый плод получил название — айва. Что занесло русскую женщину в наши дремучие леса, съели они тогда айву в библейском смысле или нет, меня в те времена не интересовало.

– Она близкий мне человек, и я ее люблю, – заявила Глафира.

– Тогда, как ты считаешь, она специально рассказала своему любовнику о богатстве, которое хранится у Бартенева, или просто проболталась по глупости?

Я читал Шекспира. Сэр Джон Фальстаф баронет и королевские шуты надолго и даже навсегда стали моими любимыми героями. Один шут сказал придворному, наградившему его монетой:

– Специально она не могла, так же как и я. Выходит, мы с ней обе дуры.

— Сударь, не будет двоедушием, если вы удвоите свое великодушие!

– Не дуры, а просто наивные. Когда сам ничего худого не замышляешь, то и в другом человеке не подозреваешь.

Мне эта фраза казалась пределом остроумия, доступного человеку. Я беспокоился только об одном: дойдет ли до моих школьных товарищей в городе эта шутка без всяких пояснений. Я уже знал, что пояснения снижают уровень юмора.

Успокаивает, словно она маленькая девочка. Не поможет. Дуры, именно дуры! Из-за их дурости все и случилось.

Я хохотал над шутками шутов и, подняв голову, смеялся над хитростями коз. Когда я с томом Шекспира в руках гнал их на пастбище и устраивался где-нибудь под кустом, они время от времени поглядывали на меня, чтобы угадать, достаточно ли я зачитался, чтобы двинуться на недалекое кукурузное поле. Никакая изгородь их не удерживала.

На глаза навернулись слезы. Глафира сдавленно всхлипнула.

Иногда я им очень громко, возможно, пытаясь преодолеть их неопытность в общении с Шекспиром, зачитывал наиболее смешные монологи Фальстафа. Силой голоса я пытался заразить их своим восторгом.

– Давай в хронологическом порядке, – деловым тоном продолжал Сергей, словно не замечая ее состояния. – Когда вы встречались с подругой?

Пастбище было под холмом, на вершине которого находился табачный сарай, где женщины низали табак. Мой голос доходил до них.

– В самом конце апреля. Числа двадцать шестого.

– День рождения справляли девятого, а десятого Тобик встретился со Стасом. Быстро он дела делает. А когда было первое проникновение?

— Ша, — вскидывалась какая-нибудь из них, — это, кажется, кричит Тот, Кого Перевешивает Книга!

– Тринадцатого. Тогда пропала «Слеза Евы».

Иногда самая любопытная не выдерживала и, не поленившись выйти из сарая, кричала мне вниз:

– Помню. Ты еще сказала, что Стас ни при чем.

– Абсолютно.

— Эй, с кем это ты там перекрикиваешься и хохочешь?!

– Хорошо. А уже пятнадцатого случилось самое страшное. Получается, на все ушло три недели.

— С козами! — кричал я в ответ, чтобы обрадовать их, ибо ничто так не воодушевляет людей, как если мы проявляем признаки неопасного слабоумия. Как мне потом передавали, мой ответ неизменно приводил женщин к долгим, аппетитным разговорам о странностях моего сумасшедшего дядюшки.

Тончайшая деликатность чегемок заключалась в том, что, аккуратно перебирая странности моего сумасшедшего дядюшки, они никогда не переходили на меня. Правда, говорили, что в этих описаниях иногда прорывалась неуместная, неактуальная горячность, ибо странности моего дядюшки были присущи ему от рождения до пожилого возраста, в котором он тогда пребывал.

– За несколько дней до пропажи серьги профессор слышал звуки, доносящиеся из кабинета. Словно кто-то что-то искал.

– Стас?

Из сказанного никак не следует, что позже в жизни моего дядюшки наступила тихая, просветленная старость. Увы, это не так. Однако стремление к точности слишком преследует меня, словно я, пытаясь бежать от своего дядюшки, приближаюсь к нему с другой стороны земного шара.

– Нет. Олег Петрович проверял.

Итак, я читал моим козам монологи Фальстафа. Многие козы подымали головы и слушали. Иногда даже фыркали, как мне казалось, в самых смешных местах, хотя не полностью исключается, что они фыркали по собственным козьим надобностям. Как видите, продолжаю следить за точностью происходящего.

– Как?

Но, конечно, гораздо чаще, забывая все на свете, я зачитывался сам, а козы в это время перемахивали через изгородь и поедали кукурузные стебли вместе с листьями и зелеными стручками фасоли. В Чегеме фасоль часто сажают возле кукурузы, и она оплетает ее стебель. В Чегеме сажали столько фасоли, что подпорок не напасешься.

– Вызывал его звонком. Стас приходил из своей комнаты на первом этаже.

– У профессора что, абсолютный слух? Лифт в доме работает практически бесшумно. Стас мог на нем спуститься и тут же подняться по лестнице.

Очнувшись, я, бывало, бегу к стаду, грозно крича магическое слово, чтобы остановить потраву.

– Второй раз Бартенев поехал в кабинет и не увидел никаких следов присутствия чужого человека.

— Ийо! Ийо! — кричу я, что на козьем языке означает: прочь! Назад!

Шведов усмехнулся.

– Стас жил в доме. Чужой человек мог оставить беспорядок в ходе поисков, а свой…

Каждый раз, услышав мой голос, козы не только не приостанавливали потраву, но, пользуясь последними мгновениями, начинали гораздо быстрей, даже с оттенком раздражения, раздирать кукурузные стебли и принимались гораздо поспешней жевать. Видимо, первейший проблеск сознания — когда отгоняют от жратвы, быстрее жри!

– Да именно поэтому! – вскричала Глафира. – Если он хотел украсть серьгу, мог сделать это, когда она просто лежала на столе! К тому же он все время был у нас на глазах.

Мало того. Некоторые из них, держа в зубах недогрызанные кукурузные стебли, восшумев листьями, перебрасывались через изгородь на пастбище и уже спокойно доедали их там, словно все дело было в территории. Другие, опутанные плетями фасоли, перепрыгнув через изгородь, сами себя брезгливо объедали, якобы только для того, чтобы выпутаться из этих паразитических плетей.

– Да, – согласился Шведов, – это странно. Однако моей версии не отменяет.

– Не хочу, чтобы мы клеветали на усопшего. Это грех.

Бригадир откуда-нибудь с далекого поля, услышав мой голос и поняв, в чем дело, посылал громкие проклятия, не теряя в крике извилистый сюжет проклятия, что больше всего меня поражало.

Сергей посмотрел на нее. «Бедная моя Глаша. Много на тебя свалилось. Может, хватит на сегодня?»

– Хорошо, Глаш. Давай закончим пока. – И добавил будничным голосом: – Кофе будешь?

— Опять потрава?! — гремел он. — Чтобы ты наконец подломился под своей книгой! И чтобы я на костре из твоей книги поджарил самую жадную твою козу и, клянусь прахом отца, — огня хватит на эту козу! И чтобы я, съев козу, поджаренную на огне из твоей книги, успел прикурить от горящего пепла твоей книги! И успею, клянусь прахом отца, успею!

Глафира помотала головой. У нее были красные щеки и совершенно несчастные глаза. Шведова вдруг затопила волна нежности. Почему он до сих пор не сказал, что любит ее? Боится испугать, чтобы синичка не улетела? Или сомневается, что она ответит тем же? А может, она ждет этих слов и боится, что не услышит?

В самом деле успеет, с ужасом думал я и, отогнав коз, возвращался к тому Шекспира, не подозревающего, какая опасность над ним нависла.

Наверное, она никогда не целовалась в кафе у всех на виду. Может, зря?

Вместе с козами паслись три овечки. Они паслись, ни на секунду не подымая головы, словно поклявшись страшной клятвой: ни одной травинки в рот, прежде чем внюхаемся в нее! Так как они паслись, не подымая головы, они иногда наталкивались на коз, и козы их отгоняли ударом рогов. Впрочем, козы отгоняли их ударом рогов и тогда, когда овцы и не наталкивались на них.

Он быстро притянул ее, прижал покрепче, чтоб не вырвалась, и сделал это.

Глафира вырываться не стала. Она обняла Шведова за шею и ответила на поцелуй. В голове что-то тоненько зазвенело, Глафира не поняла, но ей почему-то сразу стало больно дышать. Так всегда бывает? Или только с такими, как она, нецелованными?

Они вообще презирали овец. Никаких причин презирать овец у них не было, кроме одной: овцы не могли, да и не пытались одолеть изгородь кукурузного поля. Козы им этого не прощали.

Они целовались так долго, что официантка устала ждать.

– Что-нибудь еще заказывать будете? – спросила она, появляясь возле их столика.

Козы, в отличие от овец, паслись, часто подымая голову, чтобы оглядеть стадо или в глубокой полководческой задумчивости оценить окружающую местность. Для этого они не ленились взобраться на какую-нибудь близлежащую скалу и оттуда, пожевывая жвачку, озирались.

Шведов оторвался от Глафиры и открыл рот, чтобы попросить счет.

Видимо, им было свойственно стратегическое мышление. Впрочем, стратегическое мышление у них сочеталось с практическим. Увидев со своего возвышения козу, которая удачно подмяла куст лещины и поглощает сочные листья, они покидали свою скалу и быстрыми шагами, однако стараясь не терять лицо и не переходить на побежку, спешили к ней, чтобы вместе полакомиться. Зависть помогала им держаться вместе.

– Будем, – вдруг сказала она. – Кофе и шоколадное пирожное.

После кафе они поехали на берег Финского залива и гуляли до самого вечера, пока не пришла пора возвращаться домой.

Зато если какая-нибудь коза, увлекшись кустом ежевики, застревала в овражке, из которого уже поднялось стадо, незаметно для нее пасущееся невдалеке, она начинала паниковать, металась в разные стороны, истерически взблеивала, давая знать, что она попала в гибельные условия. По-видимому, травоядные не обладают соответствующим нюхом, чтобы найти своих по следам.

Мотя посмотрела на нее и ничего не спросила. Глафира удивилась. Обычно та сразу начинает приставать с расспросами. Чего же сегодня?

Что интересно, козы ей обычно не отвечали. Видимо, они наказывали ее: будешь знать, как отбиваться от стада. И только намучив ее как следует, какая-нибудь небрежно отзывалась.

Уже сквозь сон она слышала, как Мотя читает молитвы. Ксении Петербуржской молится, а теперь Петру и Февронии. Глафира улыбнулась. «Это она любви для меня просит».



Забавно, что при этом мог достаточно отчетливо слышаться колоколец на шее какой-нибудь козы из стада. Но мечущаяся в овражке коза, без риска можно сказать, не обладая достаточным музыкальным слухом, не доверяла этому звуку, потому что колокольцы разных размеров болтались на шеях и других животных — коров, буйволов, ослов.

Сергей подождал, когда у соседей закроется дверь, вышел из дома и направился к дому Бартенева. Времени у них с Глафирой немного. Надо искать.

И непременно найти.

Без отзыва коза терялась, нервничала все сильней и сильней, возможно, считая, что стадо именно сейчас вышло на райские луга. Стадо не отвечало, но если в это время находилась какая-нибудь другая заблудшая коза, она мигом откликалась на ее блеянье.

Машину он оставил у метро и направился по той дороге, которой ехали смотреть на фонтаны Глафира и Бартенев.

Каждая из них считала, что ей отвечает представитель стада, и они, переблеиваясь, искали встречи и окончательно запутывали меня.

Шведов уже не сомневался, что ко всему произошедшему Стас имеет прямое отношение. Только одно не встраивалось в цепочку – тринадцатое мая. Или серьгу действительно украл не он. Он просто обеспечивал себе алиби, потому и крутился рядом с дядей. Но знал того, кто это сделал.

В таких случаях направить козу в сторону стада не хватало никаких сил. Через любые колючки, любые чащобы она рвалась на голос другой козы. Все неистовей, уже с хрипотцой переблеиваясь, они стремились друг к другу.

Задумавшись, Сергей миновал пункт аренды велосипедов, прошел несколько шагов, а потом резко развернулся и пошел обратно. А вдруг?

Паренек, сидевший на стуле в окружении каких-то диковинных механизмов, с готовностью просветил его, что в почасовую аренду можно взять не только велик, а еще и гироскутер, электросамокат, электроскейт и даже моноколесо. Шведов впечатлился. Чего только не придумают люди, чтобы не ходить пешком!

В голосах коз было столько вселенского сиротства, что казалось, встретившись, они не смогут оторваться друг от друга. И вдруг встреча после неслыханных блужданий! Мгновенное успокоение, и обе даже не смотрят друг на друга.

– А журнал выдачи вы ведете?

Парнишка кивнул.

Та, которую я изо всех сил пытался повернуть к стаду, а она, вся в репьях и колючках, рвалась на голос козы, начинает деловито обгладывать куст сассапариля, словно именно его она искала все это время.

– Можно посмотреть за тринадцатое мая?

Они паслись, не обращая внимания друг на друга. Каждая из них считала, что за спиной другой козы все стадо. Тут-то наконец их обеих вместе можно было перегнать куда надо. Козы не выносят одиночества, но предпочитают стадо, создающее полноту равнодушия.

Тот пощелкал по клавиатуре и повернул экран компьютера к Шведову.

– Смотрите, нам скрывать нечего. Фио, паспортные данные, залог. Как в аптеке.

…Целыми днями я валялся на зеленой цветущей траве. Сверху невидимые жаворонки беспрерывно доказывали, что небо — первичный источник музыки.

Сергей пробежал глазами записи и удивился, насколько верной оказалась его догадка.

Курчавые овцы паслись над курчавым клевером, отчего, вероятно, делались еще курчавей по законам Дарвина.

– А когда вы открываетесь?

– В десять утра.

Пчелы погружались в цветки с неуклюжим упорством водолазов.

Стасик, оказывается, был не глуп. Напротив, весьма хитер. Вышел пораньше, дождался открытия проката, взял электросамокат и быстренько вернулся к дому. Спрятаться так, чтобы было видно крыльцо, труда не составило. Когда Глафира с профессором выкатили из дома, вернулся и забрал сережку. Стас не знал, что накануне Бартенев запер ящик, в котором лежала «Слеза Евы», и просто выдрал замок с мясом. Ему необходимо было опередить инвалидную коляску, и у него получилось. Он вернулся другой дорогой, сдал самокат и успел нырнуть в метро, чтобы потом появиться перед Бартеневым. Ну а дальше все, как рассказала Глафира. Сообразительный мальчик.

Прыгающие пружины кузнечиков.

Итак, как из дома «ушла» серьга, понятно. Но совершенно неясно, за что мальчишку убили. Он же сам открыл дверь преступнику! Теперь это совершенно очевидно, как и то, что кражу он совершил по заказу Тобиаса Мягги. Сам бы не додумался, иначе давно бы приделал серьге ноги. Тогда почему тот не позволил Стасу утащить и письмо? С серьгой ведь здорово получилось. Пацан вне подозрений, стоило только дождаться второго действия, пока профессор не отнес письмо в банк или еще куда. Неужели Стас заартачился? С чего бы? Если согласился в первый раз, то от второго уже не отвертишься. Интересно, сколько ему пообещали? Тобик не скуп. Он дарит своим женщинам дорогие машины, значит, и мальчишку соблазнил немалой суммой. У того больше тысячи в кармане не водилось, а тут такой соблазн. Кто бы на его месте устоял?

Застенчивые зигзаги бабочек над цветками.

Получается, второе пришествие – совсем другая история. Здесь роль у Стаса иная. Из исполнителя мальчишка превратился в жертву. А кто же исполнитель? По всему выходит, это опытный, жестокий убийца. Где же он ходит-бродит? Одно ясно – служит Тобику. Смешно. Если служишь собаке, то кто же ты сам?

Какое-то крупное, неведомое мне насекомое с жужжанием подлетало к цветку, но никогда на него не садилось. Каждый раз, когда оно, жужжа, стояло в воздухе над цветком, я терпеливо ждал, когда оно сядет на цветок, чтобы я его мог рассмотреть. Но оно, жалобно жужжа и с минуту стоя над цветком в воздухе, видимо, убеждалось, что этот цветок не содержит нужного нектара, и перелетало к другому цветку. И опять, жалобно жужжа, стояло над ним, но, словно убедившись, что и он неполноценен, перелетало к третьему.

Вот только от его уверенности в том, что главный злодей здесь – человек с глупой собачьей кличкой Тобик, никому ни холодно ни жарко. Почему? Да потому, что никаких доказательств нет.

Что же за сволочь такая этот Тобиас Мягги?

Но я так и не увидел ни разу, чтобы оно село на какой-нибудь цветок. Привередливость его удивляла меня и вызывала сочувствие. Да еще это беспрерывное жалобное жужжание.

И как до него добраться?

Чем же оно кормится при такой капризности? Какой же цветок оно наконец выберет?

Шведов вернулся домой и прилип к компьютеру. Ярик посмотрел на него, стоя в дверном проеме, ушел на кухню и принес чаю с остатками Мотиной кулебяки. Они были невелики – два небольших кусочка. Остальное Ярик съел в обед, причем совершенно незаметно для себя. Слушал музыку и… Когда спохватился, было уже поздно. Он поставил тарелку на стол, подумал и принес на добавку бутерброд с колбасой.

Отец, кивнув, съел все до последней крошки и даже не сказал «спасибо» за офигенную сыновью заботу. Чего это с ним?

Однажды, ближе к вечеру, оно поблизости от меня опять с жалобным жужжанием повисло над очередным цветком. И вдруг в косых закатных лучах сверкнул, как длинная, тончайшая игла, хоботок, который оно всадило в сердце цветка, не садясь на него. Я вздрогнул от предчувствия далекого коварства, хотя, казалось, был достаточно подготовлен к нему некоторыми мрачными героями Шекспира.

Ярик подошел и заглянул через его плечо. С экрана на него смотрела и лыбилась обалденная телка в декольте ниже пояса! Ни фига себе! У папаши что, кризис среднего возраста?

…Вдоль пастбища высились вплоть до котловины Сабида дикие фруктовые деревья — алыча, слива, яблони, груши, инжир, грецкий орех.

Ярик покосился на коротко стриженную макушку отца.

По мере созревания, а чаще значительно опережая его, я поедал фрукты и, поедая, сделал ботаническое открытие, о котором почему-то забыл известить мир. Но лучше поздно, чем никогда.

Так и до порнухи дойдет! Конечно, мужику без женщины хреново, это он по себе знает. Может, посоветовать бате присмотреться к соседке Глафире? Та ничего вроде. Не вредная. Красивая. К тому же живет при тете Моте.

А жизнь при тете Моте – такая им с отцом и не снилась!

Я заметил такую закономерность: чем менее вкусны и питательны фрукты, тем плодоноснее фруктовое дерево.

Ярик даже зажмурился, представив, как при тете Моте заживет он сам.

Самой плодоносной была алыча. На ней плодов было больше, чем листьев. Но плод не очень вкусный, так, водянистая кислятина.

Он вернулся на кухню и стал чистить картошку на завтра.

Слива гораздо вкусней, но плодов на ней гораздо меньше.

Надо бы составить план по соединению отца с Глафирой.

А вдруг получится?

Дикие груши и яблоки вкуснее сливы, но плодов на них меньше, чем у сливы, конечно, учитывая достаточно большой размер дерева.

Инжир гораздо вкусней яблок и груш, но и гораздо менее плодоносен.

Рубикон

И наконец, самые вкусные и питательные — грецкие орехи, но, учитывая громадность дерева и количество плодов на единицу площади, плодов еще меньше.



Поглощая фрукты, я вывел великую закономерность природы, подсказанную аппетитом. Чем вкуснее плод, тем полезней вещество, из которого он состоит, но тем трудней корням добывать в земле редкие соки, питающие плоды. Поэтому чем вкуснее плоды, тем ниже плодоносность дерева.

Шведов еле дождался, когда Глафира спустится во двор. Едва они сели в машину, он торопливо стал рассказывать обо всем, что узнал ночью.

Чем обильней плодоносит дерево, тем охотнее оно стряхивает с себя плоды. Поэтому под алычой всегда толпились свиньи, чавкая и громко дробя своими гяурскими зубами косточки алычи.

– В соцсетях по Тобику и его людям я нашел не так много. Твоя подруга регулярно выставляет фотографии с разных тусовок, но кроме самого Тобика на них мало кого можно увидеть. Мягги – лицо вполне легальное, поэтому светиться не боится. А вот его подручные…

Свиньи, жуя алычу, приподнимали головы, с удовольствием прислушиваясь к собственному чавканью. Чувствовалось, что, чавкая, они получают от еды дополнительное удовольствие через звук. Когда многие свиньи перечавкивались, получалась симфония жратвы. Когда кончалась алыча, они переходили на другие, более вкусные фрукты, но чавканье не усиливалось, из чего можно сделать вывод, что они не улавливали разницы вкуса. Тут уже напрашиваются совсем не ботанические законы.

– Ты уверен, что их именно так надо называть? Не верится, что Ирка связалась с бандитом.

– Не факт, что она об этом догадывается. Богатый поклонник, хорошая жизнь. Что еще надо красивой девушке?

Вероятно, были еще какие-то другие открытия, но я о них сейчас не помню. Если потом вспомню — расскажу.

– Ты как-то нехорошо о ней говоришь.

– Наоборот! Я сразу отметаю мысль, что она с Тобиком заодно.

…Вечером, когда тетушка доила коз, нередко происходили недоразумения. В Чегеме (последний оплот гуманизма), когда доят коз или коров, всегда сначала подпускают детенышей к своим родительницам, чтобы они немного попили молока. И после доения оставляют молоко детенышам.

– Спасибо.

Козлят выпускают по одному. Радостно блея, козленок бежит к блеющему стаду, но часто не узнает свою мать и начинает сосать молоко совершенно посторонней козы. Самое удивительное, что опытная, уж во всяком случае по сравнению с козленком, коза тоже не узнает его и с рассеянной щедростью подставляет ему свое вымя.

– Не обижайся, но после того, что нам удалось выяснить, в главенствующей роли Мягги я не сомневаюсь.

– А Беленькому рассказывать будем?

Но тут спохватывается тетушка и за шиворот ведет козленка к вымени его собственной матери, чтобы дать козленку попить свое законное молоко, тем самым дать козе расслабиться и затем подоить ее.

– Придется. Не факт, что он нам поверит, но других вариантов я не вижу. Самим не справиться.

К этому времени коза, у которой чужой козленок выпил часть молока, осознает свою ошибку, но почему-то затаивает обиду не на себя, а на тетушку, и уже когда выпускают ее козленка, довольно часто прячет молоко от тетушки, чтобы ее детенышу больше досталось.

Они спустились к набережной и сели на скамейку. Нева была совсем смирной. Ни волн, ни всплесков. Сонная. Ленивая, даже какая-то томная. От чего же она так утомилась?

Происходит сложнейшая психологическая борьба между хозяйкой и козой. Дав козленку немного отпить молока, хозяйка хворостиной отгоняет его и начинает доить. В это время коза, по ошибке подпустившая чужого козленка к своему вымени, с преувеличенной нежностью вылизывает своего детеныша, словно пытаясь зализать свою ошибку.

– Вот все, что я нарыл вчера.

Глафира встрепенулась и пододвинулась к планшету. На самом деле ей хотелось быть ближе к Сергею. Ну… чтобы он мог ненароком обнять ее, поцеловать.

Однако, покаявшись всласть, она решительно прячет молоко, делая вид, что оно кончилось. Но хозяйка об этом знает. Все учтено: и то, что успел выпить чужой козленок, и то, что успел выпить свой.

Именно так он сразу и сделал: прижал к себе и поцеловал в ухо. Оно сразу запылало. А следом и щеки словно жаром обдало. Нет, надо отодвинуться. Иначе от такой температуры, чего доброго, начнут плавиться мозги. Она было попыталась, но не тут-то было! Шведов только притиснул ее сильнее, и все! Да уж. У такого не рыпнешься.

Хозяйка снова подпускает козленка к законному вымени, и якобы кончившееся молоко снова исправно поступает, и козленок, причмокивая, дергает за сосцы. Через некоторое время тетушка мягко, очень мягко отодвигает козленка от вымени и начинает доить козу.

– Ты видела кого-нибудь из них?

Проходит минут десять, и вдруг коза, туповато оглянувшись (интересно, о чем она думала все это время?), обнаруживает, что не козленок под выменем, а тетушка. Коза, спохватившись, снова прячет молоко. Тетушка снова подпускает козленка к вымени, молоко снова подается, и так несколько раз.

Сергей стал листать фотографии, на которых рядом с Иркой и Тобиком мелькали люди. Большинство из них было трудно идентифицировать с кем-то из знакомых. Одних камера сняла сбоку, других практически со спины.

– Никого не знаю. Да и Тобика видела один раз.

Ради справедливости надо заметить, что некоторые козы, очень редкие козы, когда под ними чужой козленок, вероятно, почувствовав чуждый прикус сосца чужим козленком, сразу отгоняют его. Но такая чуткость явление исключительное.

– Уверен, тот, кого мы ищем, имеет к Мягги прямое отношение. Это опытный и уверенный в себе вор. К тому же не боится убить в случае чего. Хотя убрать Стаса он, скорее всего, не планировал. Действовал по ситуации.

Насколько я заметил, сам козленок не придает особенностям родных сосцов никакого значения: молоко отсасывается, ну и ладно! Кстати, человеческий младенец в этом отношении, по-моему, ничем не отличается от козленка. Не подумайте, что последнее соображение я извлек из личных воспоминаний. Как это ни странно — я не помню себя грудным младенцем. А ведь это длилось довольно долго.

– Что могло между ними произойти?

Но вот наконец козы, загнанные в загон, угомонились. Ночь. Тишина. Взбрякнет колоколец сонной козы, и вновь тишина. Передохнем и мы.

– Ответ на этот вопрос знает Бартенев, но его не спросишь.

– Я утром звонила в реанимацию. Пока без изменений. Но не хуже.

Вот мои, кажется, самые ранние воспоминания. Года, вероятно, в четыре отец мне объяснил, что царя нет. Если были еще какие-нибудь подробности, я о них не помню.

– Это хорошо, что не хуже.

Помню, что я поверил отцу, и мне стало невыносимо тоскливо. Я вышел на улицу и подумал: царя нет, значит, эта земля, по которой я хожу, никому не принадлежит, никто за нее не отвечает. Было жалко себя, но я отчетливо помню, что особенно было жалко землю без хозяина. Крестьянские гены матери, что ли, сработали?

Глафира взглянула ему в лицо. Всю ночь, наверное, не спал. Вон какие круги под глазами. А глаза у него рыжие. И крапинки вокруг зрачка.

Она тихонько дотронулась до его щеки, провела пальцами по колючкам щетины и почувствовала, что ей хочется только одного: чтобы он никогда не отпускал ее. Никуда.

Соседский мальчик подбежал ко мне, чтобы поиграть. Но какие тут могут быть игры!

Шведов медленно повернул голову и посмотрел незнакомым тяжелым взглядом. Она моргнула и вдруг каким-то древним женским чутьем поняла, о чем он сейчас думает. Странно, но от этих угаданных мыслей ей не стало неловко или стыдно. Она даже не испугалась, что сама желает того же самого. Даже обрадовалась совпадению такому. Прижавшись, она улыбнулась прямо ему в губы, и по ее улыбке Сергей вдруг понял: она все знает про него и про то, почему так бешено стучит его сердце под ее ладонью.

— Царя нет, — сказал я ему, чтобы потрясти его распадом миропорядка. Но то, что я сказал, до него как-то не дошло.

Дальнейшее выпало из сознания совершенно. Как они оказались сначала в машине, а потом у Шведова дома? Как получилось, что ничего не потребовалось говорить, спрашивать, объяснять? Почему они все делали в унисон, так, словно это уже бывало с ними раньше?

— А где он? — спросил мальчик.

Глафира только удивилась, что потом сразу уснула у Сергея под мышкой и проспала, казалось, целую вечность. Как она могла спать, когда он лежит рядом? Даже хотела проснуться, но не могла открыть глаза. Так и лежала, сквозь сон думая о чем-то. Мысли были разные. Одни – длинные и тягучие. Например, о том, что она никогда не спрашивала Мотю, какой была в детстве, потому что твердо знала: послушной и правильной девочкой. Ей и в голову не приходило, что можно вести себя иначе. Весь монастырский уклад не допускал разночтений в вопросах норм поведения. Да и в других тоже. Только сейчас она вдруг поняла, что перед ней никогда не вставал вопрос выбора. Матушка Анимаиса не сомневалась в том, как до́лжно поступать человеку, и Глафира ей верила. А сегодня впервые сделала выбор самостоятельно и, возможно, вовсе не тот, который одобрила бы настоятельница. И что же? Да ровным счетом ничего. Она не испытывала ни сожаления, ни стыда и в душе была абсолютно уверена: все, что случилось с ней сегодня, – единственно правильное. По-другому и быть не может. Рубикон перейден.

Другие мысли были коротенькими и быстрыми, похожими на спиральки. Например, о том, что раньше в ее жизни была только Мотя и все связано лишь с ней. А теперь многое будет связано со Шведовыми, и ей, Глафире, надо научиться все это считать своим. Или: надо все рассказать Моте, и будь что будет.

— Нет совсем, — сказал я, не оставляя ему никакой надежды. Но я опять почувствовал, что это его не тронуло.

Почему-то и эта мысль не привела ее в ужас, даже проснуться не заставила.

Оскорбленный, я отошел от него, чтобы полноценно страдать одному. Видимо, это был кризис сказочного сознания. Разумеется, я уже что-то слышал о Советской власти, но я, считал, что царь стоит надо всем этим.

Зато запах кофе, приплывший невесть откуда и сладко пощекотавший ноздри, заставил встать и пошлепать на кухню, где обнаружился Шведов, колдующий над плитой. Рядом растянулся Шарик, при появлении Глафиры не пошевеливший даже ухом.

…Однако не будем преувеличивать мою педантичную привязанность к Шекспиру. Иногда, бывало, я приходил пастушить без тома Шекспира. И я заметил, что козы при этом явно скучнели. В этих случаях они почти не пытались перелезть на кукурузное поле, потому что тут я всегда был начеку и вовремя отгонял их. За лето козы, привыкнув к моей бдительности вне чтения, начинали понимать, что кукурузные стебли им недоступны, если они не видят в моих руках тома Шекспира.

– Проснулась наконец? – спросил Сергей будничным голосом. – Я уж думал, ты в спячку впасть решила.

Когда же я утром с томом Шекспира в руках гнал коз из загона, они сразу веселели и приходили в игривое настроение. Игривость их доходила до того, что они насмешливо демонстрировали внесезонную случку. Козы пародировали однополую любовь, на ходу изящно громоздясь друг на друга, что отдаленно напоминало мне путаницу с переодеваниями у Шекспира, где мужчина рядился в женщину и наоборот.

Совершенно нелепо заподозрить тут склонность к извращениям, но вполне допустимо, что козы пытались встряхнуть, разгорячить степенно вышагивающих козлов. Можно предположить, что это была легкая форма забастовки соскучившегося от безработицы гарема. Но было похоже, что козлы угрюмо осуждают эти внесезонные любовные игры. Они молча отстаивали свое законное право на отдых.

Их можно было понять. Их было всего четыре, а коз около сорока. Козы при виде тома Шекспира явно взбадривались с далеко идущими целями. Было совершенно ясно, что козы хотят, чтобы я читал Шекспира. Дальнейшее они брали на себя. Козлы, конечно, тоже хотели, чтобы я читал Шекспира, но не такой дорогой ценой, на которую намекали козы. При этом должен заметить, что овцы были совершенно равнодушны к Шекспиру.

Между придворными интригами у Шекспира и хитростями коз я находил много общего, и это веселило меня и, как я сейчас думаю, подсознательно работало на оптимизацию моего мировоззрения.

Тогда же я понял: человек — это нечто среднее между козой и Шекспиром. Говорят, последние математические исследования на эту тему не только подтвердили, но даже усугубили мою догадку. Говорят, теперь установлено: Шекспир, деленный на козу, дает человека в чистом виде. Без остатка.

Для проверки этого положения даю беглый набросок моей московской жизни. Когда я приехал сюда учиться, я в первые же дни был потрясен двумя, можно сказать, противоположными событиями.

Как-то, будучи в центре города, я подошел к милиционеру и спросил, как пройти на такую-то улицу.

Милиционер вдруг отдал мне честь, подняв руку в перчатке потрясающей белизны, и гостеприимно показал дорогу к нужной улице. Мне, мальчишке, отдают честь, да еще в такой белоснежной перчатке!

Я был потрясен этой доброжелательностью. Может быть, перчатка была из шерсти чегемских коз, думал я ликуя, но как он узнал, что я чегемец?

А через несколько дней я стал свидетелем совершенно не понятного мне и даже испугавшего меня зрелища. Я увидел, как милиционеры грубо и без всяких перчаток на большой проезжей улице сгоняют все машины на обочину.

А через минуту я увидел правительственные автомобили, мчавшиеся с такой панической скоростью, словно за ними гнались пулеметчики, словно они чудом выскочили из-под обстрела. Но никакой погони за ними не было, в чем я убедился воочию.

За годы пребывания в Москве я не раз наблюдал подобное зрелище и убедился, что это нормальная мания преследования, видимо, присущая всем правителям. Впервые я это увидел в сталинские времена. Потом времена менялись, но мания преследования оставалась.

На цветущих подмосковных полях я иногда встречал одиноких коз, которых обычно пасли одинокие старушки. Одна коза на одну старушку. По чегемским обычаям старушки, пасущие коз, это все равно что старики, стирающие белье в корыте. Меня в первое время подмывало спросить у старушек: а куда делось стадо?

Но чегемская деликатность удерживала меня от этого чегемского вопроса.

Но что меня больше всего поражало. Одинокая коза спокойно паслась, не проявляя никакого волнения по поводу отсутствия стада. И это было для меня дико. Сотрясаясь от внутренних рыданий, я следил за козой и думал, до чего большевики довели коз, что они забыли о всяком родстве. Смирилась гордая коза, рыдай, Россия!

За время долгой жизни в Москве я сделал немало открытий из писательской жизни. Из чего, конечно, не следует, что я теперь пас писателей. Скорее, меня самого пасли и наказывали как заблудшую козу, уже злонамеренно избегающую стада.

Я надеюсь, что любовь к Фальстафу не стала фальстартом в моей писательской судьбе.

Вдохновение — счастье для писателя. Но ничего так не изнашивает человека, как счастье. Природа щадит нас, редко удостаивая счастьем. Так что, люди, будьте счастливы тем, что счастье — редкий гость.

Читатель может спросить у меня: чем хороший писатель отличается от плохого?

Спешу ответить, даже если читатель меня об этом не спросит.

Вот как бездарный и талантливый писатели пишут об одном и том же.

– У меня авитаминоз, – сообщила Глафира, забираясь с ногами на стул.

Бездарный писатель пишет:

Сергей посмотрел на ее манипуляции и принес тапки.

— Я зашел в ресторан и увидел своего приятеля (называет по имени), он, как всегда, сидел за столиком и, как всегда, пил водку.

– Не ходи босая. Пол холодный.

Глафира кивнула, но слезать не стала, так хорошо ей было сидеть, сложившись кучкой.

Талантливый писатель пишет:

– А еда какая-нибудь полагается? – спросила она, чувствуя, как сосет под ложечкой.

— Я зашел в ресторан и увидел своего приятеля (называет по имени), он, как всегда, сидел за столиком и, как всегда, пил водку, и я, как всегда, незамедлительно присоединился к нему.

Сколько же она не ела?

Одна фраза все меняет. Самоирония делает картину более объемной и не оскорбительной для пьющего приятеля.

– Полагается, но не особо разнообразная.

Вообще писатель, лишенный самоиронии, рано или поздно становится объектом иронии читателя, и именно в той степени, в какой он лишен самоиронии.

Шведов поставил на стол плетенку с пряниками и сухарями, налил дымящийся кофе. Глафира схватила пряник и впилась в него зубами.

– А который час? – наконец догадалась спросить она.

Итак, Шекспир, деленный на козу, дает человека. Я для смеха рассказал об этом одному милому ученому, мы с ним сдружились на любви к шекспировским шутам. Мы помогали друг другу жить тем, что жили, находя время для шуток. Однажды, будучи в мрачном настроении, я написал такие стихи.

– Почти четыре.

– Вечера?



Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
И даже зрением ослаб,
Не различаю лица
Друзей, врагов, людей вообще,
Я болью отдает в плече
Попытка жить и длиться.
…Так морем выброшенный краб
Стараньем перебитых лап
В стихию моря тщится…
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.



Шведов кинул, отхлебнул кофе и добавил:

Через несколько дней он пришел ко мне, и я дал ему почитать эти стихи. К этому времени настроение у меня выровнялось. Беспрерывно куря, он странно долго читал стихи, а потом поднял голову и сказал:

– Скоро Ярик придет.

Глафира взвилась, как пружина, и бросилась к комнату. Судорожно натягивая одежду, она молилась только об одном: чтобы Ярик не появлялся еще хотя бы минуту.

— Если бы эти стихи я прочел в другом городе, я примчался бы к тебе на помощь.

Стоя на пороге и почесывая за ухом явившегося вслед за хозяином Шарика, Шведов наблюдал за ее судорожными телодвижениями.

Я смутился и замял разговор. Тем более, я знал, с каким безукоризненным мужеством он вел себя в труднейшие для него годы борьбы с космополитизмом. Шутник!

Наконец она оглядела себя со всех сторон, нашла, что ничто в ее облике не указывает на то, чем она тут занималась, и выдохнула.

Мы нередко с ним спорили и просто говорили на отвлеченные темы. Чаще всего наши мнения совпадали, хотя иногда и расходились, но это никогда не влияло на нашу дружбу.

Вот некоторые формулировки, на которых мы сошлись.

– Ну и чего ты всполошилась? – наконец поинтересовался Сергей. – Имей в виду: от сына у меня секретов нет.

Жестокость — попытка глупости преодолеть глупость действием.

– И что ты ему скажешь?

Коварство — удар труса в темноте.

Глафира спросила и вдруг испугалась того, что может услышать.

Анализ убивает всякое наслаждение, но продлевает наслаждение анализом.

Шведов подошел, поправил завернувшийся воротник блузки и не особенным, а самым обыкновенным голосом сообщил:

После долгих споров мы установили строгую научную линию эволюционного развития человека: живоглот, горлохват, горлоед, оглоед, шпагоглот, виноглот, куроглот, мудоглот, трухоглот, мухоглот (он же слухоглот), горлодер, горлопан, горлан и, наконец, полиглот.

– Что теперь мы будем жить вместе.

Если здесь последует вздох облегчения, то, предупреждаю, он преждевремен, потому что развитие это циклично (чуть не сказал — цинично) и все повторяется в том же порядке. Эволюционная лестница рушится, не выдержав бедного полиглота, и все опять начинается с живоглота.

Вот как? А где же – «я предлагаю тебе руку и сердце»? А как же – «согласна ли ты стать моей женой»?

Но в вопросе — может ли человек, принимающий людей за коз, пользоваться козьим мясом, мы не сошлись. Я считал, что не может такой человек есть козье мясо. А он считал, что мой подход — выражение крайнего субъективного идеализма, или, грубо говоря, солипсизма.

Видимо, Шведов что-то учуял, притянул ее к себе и добавил:

Так вот, когда я ему со смехом (для перестраховки!) сказал, что современная наука установила, что Шекспир, деленный на козу, дает человека, он иронически приподнял брови и подхватил! Он умел подхватывать:

– Но сначала я попрошу твоей руки у Моти, распишусь с тобой в загсе и повенчаюсь в храме.

Глафире вдруг стало смешно.

— Здравствуй! Этому открытию уже двадцать лет! Даже появилось доказательство от обратного — Шекспир, деленный на человека, дает козу.

– Меня сперва не хочешь спросить? Вдруг я на таких жестких условиях не согласна?

— Почему же об этом не было слышно? — удивился я.

– А ты не согласна? – совершенно серьезно спросил он и заглянул ей в глаза.

Глафира не стала отвечать. Зачем?

— Потому что это считалось государственной тайной, — отвечал он, — тайной национального мышления. Но когда американские разведчики выкрали у нас секрет нашего национального мышления, а наши разведчики выкрали у американцев секрет их национального мышления, обе тайны абсолютно совпали, и стало возможно их рассекретить. Угроза войны отпала, демократия у нас расцвела, как огород для коз, и каждая страна перешла на подножный корм. Правда, у каждой страны свой подножный корм, но это другая тема.

Они не сразу поняли, откуда раздался звонок. С трудом оторвавшись друг от друга, оба завертели головами. Ее телефон, надрывно исходящий трелями, обнаружился в коридоре.

Кстати, мой ученый друг был оставлен на необитаемом острове для проведения научных опытов в условиях полного одиночества. Через три года, как и договаривались, за ним приплыли соотечественники.

– Фирка, ты чего трубку не берешь? – завопила Ирка. – Болеешь, что ли? Или такая деловая колбаса, что на подругу времени нет?