– Если ковид – поедем все в Стамбул, а по дороге всё решим, – сказал Омер. – Пока нам лучше помолчать.

Тихонин опустился в кресло. Омер, устав сидеть в дороге, остался стоять у перил – глядел, как неохотно, но необратимо просыпается над морем небо.

Когда на бронзовеющую воду из-за крыш пролились потоки солнечного света и она вспыхнула, на балкон вышел врач. Наголовник с забралом он держал в руке, но Тихонин снова не сумел заглянуть ему в глаза – врач обратился к Омеру:

– Тест отрицательный, этого бояться уже не надо. Легкие, похоже, чистые. Я еще послушаю, раз уж мы здесь, но рентген потом не помешает.

Он скрылся в спальне.

– Я нас поздравляю, – сказал Омер.

За утренним кофе врач, уже избавившийся от скафандра, был весел:

– Я всю дорогу молил Аллаха, чтобы все было хорошо. Я вас не знаю, но вы друзья Омера… Вы друзья Омера, но о том, что нам всем предстоит, если тест будет плохой, я старался и не думать. Одна была надежда на Аллаха…

– Но что же с ней? – спросил Тихонин, глянув на уснувшую Марию. – И что нам делать дальше?

– Не похоже на инфекцию, – пожал плечами врач. – Возможно, тепловой удар. На то здесь и курорт.

– Или перекупалась? – с надеждой спросил Тихонин.

– Вот-вот, вполне возможно, это стороны одной медали, – сказал врач, вставая из-за стола. – Я вам оставил на первое время таблетки. И суспензию, пусть пару дней попьет на всякий случай, по утрам и перед сном… Там же и рецепт, на случай рецидивов. Сегодня никуда не выходите, побудьте дома… А нам с Омером пора.

Врач вышел, перед тем потрепав Тихонина по плечу. Омер вынул из кармана и положил на стол перед Тихониным лист бумаги:

– Здесь счет и номер его банковской карты.

– Само собой, спасибо, – сказал Тихонин, убирая счет в карман. – Спасибо и Аллаху, но тебе прежде всего, мой друг.

Омер помолчал. Перед тем как выйти, вспомнил:

– Мне звонили из полиции, спрашивали о тебе.

– Вот как?.. Но суд еще нескоро.

– Я им так и сказал, но они не проявили к этому никакого интереса.

– Тогда зачем?

– Не знаю. Может, просто проверяют… – сказал Омер. – Я их заверил, что ты в Турции.

– Вот именно, – сказал Тихонин, успокоившись. – В конце концов, у них есть мой телефон и все мои контакты. Если я им нужен, пусть звонят.

– Я должен был тебя предупредить, – сказал Омер. – Чтобы ты был готов.

– К чему?

– Пока не знаю.

Омер и врач уехали. Тихонин слышал звук отъезжающей машины. Он их не проводил, потому что вдруг почувствовал усталость, какую не испытывал ни разу в жизни. Нечаянное избавление от паники, от заполошных, прочь гонимых мыслей этой ночи, не говоря уже о мыслях столь ужасных, что они, как потом заметил кто-то из нас, сами побоялись прийти ему в голову, – лишило Тихонина последних сил. Он еле добрел до кровати, упал, не раздеваясь, с краю, поверх одеяла – вытянулся как труп и уснул рядом со спящей Марией.



Его оживил солнечный свет. Дверь на балкон оставалась открытой настежь, шторы раздвинуты; солнце, судя по всему, было уже высоко. Гудела набережная. Шум прибоя легко заглушал далекую песенку Челентано: прогулочная баржа с туристами и музыкой уже порядочно, должно быть, отплыла от берега… Тихонин встал, убедился, что Мария еще спит, и отправился в душ, срывая с себя и разбрасывая по полу вчерашнюю одежду.

Когда вернулся, был огорошен стуком пишущей машинки за стеной. Ходил, босой, из угла в угол, бормотал зло:

– Эзотерик, плеть… мокряк хренов… то, сё, черт знает что, а о людях и не думает… – но Мария, между тем, не просыпалась, как бы он ни вздрагивал при каждом возврате каретки, и выглянула из-под одеяла, когда машинка за стеной уже час как успела замолчать.

Тихонин сел на край кровати, кротко погладил Марию по щеке, сказал:

– Сегодня – никуда, как доктор прописал. Отдыхаем, спим, лечимся.

– Но я прекрасно себя чувствую… Вот только слабость дикая.

– Вот видишь: дикая. А завтра в путь.

– Выходит, Дамский пляж мы не увидим? – расстроилась Мария.

– Не в этот раз. – Тихонин передал ей градусник. – И все лекарства, что дяденька доктор нам оставил, тебе придется выпить.

– А ресторанчик? – спросила Мария. – Я о еде сейчас и думать не могу, но к вечеру, надеюсь, начну звереть от голода.

– Не озвереешь. Я постараюсь приготовить что-нибудь. На наш век еще хватит ресторанчиков.

Мария хмуро улыбнулась, но не стала спорить и предпочла опять уснуть. Тихонин осторожно извлек градусник из-под ее руки: ртуть опустилась до тридцати семи. Не зная, радоваться этому или тревожиться, он вышел в город: к банкомату – заплатить врачу, в аптеку и купить еды на вечер.

Когда вернулся – с полным рюкзаком за спиной и двумя тяжелыми пакетами в руках, Мария все еще спала. Достал пенал, тетрадь для каллиграфии, раскрыл ее, разгладил ласково ладонью и без того не мятые страницы, макнул в тушь перо, для начала начертил несколько рядов коротеньких, с полногтя, горизонтальных, идеально прямых линий и принялся старательно подвешивать к каждой черточке-горизонтали по отдельной буковке из алфавита деванагари – со всей возможной скрупулезностью, но и совершенно бездумно: он не знал санскрита и не думал его знать, но этот алфавит по его опыту подходил лучше других для чистописания, снимающего с плеч усталость и утишающего сердце. На букве Мария встала с постели. Не видя ничего вокруг себя, словно сама себе чужая, подошла к столу, взяла яблоко, съела половину, другую оставила и, перед собой не глядя, вернулась в постель, чтобы продолжить спать… Тихонин доел яблоко и с ловкой, упругой легкостью, изумившей его самого, подвесил тушью букву к очередной горизонтали. Встал из-за стола и выглянул наружу. Солнце, уже давно вырвавшись из-за крыш и убегая к западу, повисло над Эгейским морем. Улыбаясь сам не зная чему, Тихонин вернулся к столу; убедившись, что тушь высохла, закрыл тетрадь, убрал ее, пенал и склянку с тушью, затем не торопясь обдумал ужин и занялся к нему приготовлениями.

Он разбудил Марию на закате. Стол был накрыт, он был им горд и ревниво опасался, что Мария если и оценит его кулинарные труды, то из одной лишь вежливости. Опасения были напрасны. Мария оглядела стол с азартом и приступила к ужину с голодной яростью. Тихонин до того был заворожен тем, как она ест, что долго не мог сам начать, пока не спохватился и не отдал должное печеным баклажанам под белым соусом с печеными же красными сладкими перцами; простому салату из томатов с красным луком, огурцами и брынзой, слегка обрызнутому винным уксусом и обильно политому оливковым маслом; греческой цацики, где измельченный свежий огурец был замешан все-таки не в йогурт, как у греков, но в турецкий густой каймак с лимонным соком и укропом, – потом и жаренной на сковородке по-простому, на одном лишь масле, без ненужных прихотливостей черноморской барабульке и, в придачу к ней, эгейским мидиям… Ели молча, но не постепенно – жадно и взахлеб: Тихонин еле успевал следить за тем, чтобы не скудели бокалы с анатолийским, которое с трудом нашел на городской окраине.

Доели-допили и посидели просто так, не говоря по-прежнему ни слова, от десерта отказались оба, настолько были сыты… Тихонин убирал со стола, когда Мария впервые за все время ужина подала голос:

– Респект тебе, Тихоня, и спасибо… Должна признаться, я готовить не люблю и не умею. Раз в год, в День Благодарения, я запекаю утку, на всё про всё полдня уходит, получается по-разному, а на индейку не решаюсь, нет… – Охнув, она встала из-за стола. – Уже и ночь, тьма тьмущая, неплохо и поспать… Не возражаешь?

– Вовсе нет, – ответил или дал понять без слов Тихонин.

Должно быть, оттого, что в темноте слабо зеленели цифры (3:30 АM) электронного будильника, глаза Марии над лицом Тихонина, ему казалось, истекали тем же зеленым сиянием. Он и выпал, лежа на спине, из сна без форм, словно настигнутый на самой его глубине этим проникающим бледным светом… Нашел ладонью ее затылок, забрал в горсть волосы, притянул к себе; она не противилась. Взгляд ее, приблизившись и прильнув, исчез, во тьме был только жар ее дыхания, горячая упругость тела, слепые быстрые касания ищущих губы губ. Был шорох сброшенного на пол одеяла, и прохлада ночи, и такая легкость, что Тихонину казалось, воздух ночи непременно поднял бы его и закружил, как сухой лист, если бы Мария его не удержала всей своей жадной тяжестью.

Утром поели наспех, собрались по-быстрому, в ненужном нетерпении дождались Людмилу; вернули ей ключи; перенесли вещи из дома в машину… Мария уже завела ее и принялась выруливать из тупичка стоянки в узкий проулок, как кто-то постучал в окно со стороны Тихонина. Он опустил окно, к нему склонилась Лариса в черной своей косынке и футболке с блестками.

– Хотела попрощаться и заодно уж попросить, – сказала она: – Вы уж его простите; я о Прохоре.

– Да не за что, – ответил ей Тихонин. – Пусть мы и отвыкли, но к звуку пишущей машинки привыкаешь быстро…

– Я не о ней – я о той ночи… Я так тогда и не уснула, всё дослушала. Не злитесь на него… Вся эта жженая сосна, эти видения его, туманности – это сверхценные идеи, как я думаю… То одна, то другая, одна за одной – им грош цена… Не знаю, каким ветром их ему надуло, но я терплю. Терплю, терплю и терпеть буду, и пусть это будет моя сверхценная идея.



…Как только выпутались из горбатых закоулков на ровный простор трассы, Мария спросила с осторожной ревностью:

– Тебе совсем неинтересно, как я себя чувствую?

– Меня это беспокоит, но я боюсь спросить, – признался ей Тихонин.

Мария помолчала.

– Отвечаю, – сказала она: – Я прекрасно, превосходно себя чувствую!

В открытое окно влетела рыжая пчела и заметалась по салону.

– Убей ее! – притормозив, крикнула Мария.

– Не будем на нее кричать, и все будет хорошо, – сказал Тихонин. – Придет в себя, я попрошу ее на выход.

Пчела и в самом деле успокоилась; прилипла к лобовому стеклу перед лицом Тихонина. Крылья ее слегка дрожали, в них дрожал, переливаясь, солнечный встречный луч. Тихонин вежливо постучал ногтем по стеклу рядом с пчелой, она тут же сорвалась, но не упала – загудев, взлетела, метнулась прочь в открытое окно и там исчезла, подхваченная ветром…

– На что настраиваем навигатор? – спросила Мария, уже разгоняя машину. – Ставим сразу Стамбул?

– Вообще-то, я думал про Измир, – сказал Тихонин. – Есть у меня там свой человек; его зовут Зейский, и он мог бы показать нам город… Кстати уж – или уже некстати – он медик, пусть и совсем не вирусолог, но мне даже странно, что я о нем не вспомнил в нужный момент, а ведь это совсем близко…

– Не вспомнил – и не вспомнил, – успокоила его Мария. – Как оказалось, к лучшему… И что же: едем в Стамбул через Измир?

– Нет, я передумал, – возразил Тихонин. – Давай уж через Эфес: он тоже недалеко.

– Да, всего лишь в двадцати минутах, – подтвердила Мария, настроив навигатор.

Двадцать минут пути – слишком короткий срок для обстоятельных рассказов и раздумчивых откровений, зато вполне вместимый для лишних вопросов и ничтожных суждений, например, о колебаниях маршрута нашей пары, о его зигзагах, скажем так… Кто-то из нас не поленился неизвестно для чего погуглить карту и спросил: какого лешего понесло их через Пензу в Париж, как говаривали наши деды, то есть в Кушадасы через Памуккале, да еще с ночевкой в Бахчедере, когда умнее было бы как раз наоборот, что называется, прямой дорогой: из Трои через Кушадасы на Памуккале – оно короче, и быстрее, и не требует ночлега в Бахчедере: сберегли бы деньги, силы, время и, само собой, горючее… Даже не знаем, что ответить на этот сильно запоздалый и, честно говоря, пустой вопрос. Тем более, что нам не хватает информации, а если ее всю заполучить и если проследить маршрут Марии и Тихонина во всех его подробностях и вехах – посыплется столько лишних вопросов, что двадцати минут на ответы нам точно не хватит… Неважно, что Тихониным руководило, когда он намечал дорогу, – что и куда его влекло в нетерпеливом ожидании встречи с Марией: советы путеводителей, свой собственный сентиментальный опыт (откуда знать нам, доводилось ли ему бывать и прежде в Кушадасы или же в Бахчедере?) или давняя его склонность к метаниям по жизни туда-сюда, из стороны в сторону?.. Скорее всего, он попросту хотел завершить путешествие на морском курорте, чтобы они с Марией могли отдохнуть как следует с дороги пару-тройку дней, прежде чем отправиться в обратный путь, в Стамбул и далее – на Корфу… Отдохнуть как следует не вышло, как мы помним, и – довольно: двадцать минут минуло, Тихонин и Мария съехали с шоссе в Эфес, где совершили торопливую прогулку. То есть прошлись по плитам древних мостовых, между оглодками колонн римского одеона, мимо развалин храма Артемиды, мимо столбов ворот Геракла, по скамьям театра, обойдясь без селфи даже возле колоннады библиотеки Цельса – и потому, что раньше обходились, и, похоже было, потому, что уже привыкли и наскучили себе на фоне той или иной груды битого временем камня, разбуженного археологами и спасенного реставраторами от неумолимого впадания в бесформенность…

– Где-то здесь должен быть дом Богородицы, – вспомнил Тихонин, оглядываясь напоследок. – Поищем?

– Как-нибудь после, – ответила Мария и поторопила: – В Стамбул! В Стамбул…

Вернулись к машине, сквозь современный Эфес выбрались на скоростную трассу; она вела прямехонько в Стамбул, и Мария отключила навигатор.

Скорость была приличная, за сто пятьдесят – но и дорога долгая. Понимая, что вряд ли поспеют к ужину, на который и не хватит сил, уже порядочно проехав, они остановились в придорожном ресторане, где отметились тяжелым, с обилием баранины, обедом – последним развлечением перед завершением маршрута. Но впереди еще был долгий путь в молчании (на ста шестидесяти разговоры неуместны и опасны, напомнила Мария), в монотонном и головокружительно быстром потоке машин, количество которых возрастало по мере приближения к Стамбулу, а световая волна их подмигивающих габаритов пылала и плыла всё гуще и всё ярче по мере угасания дня… Лишь однажды, когда день совсем угас и на трассу опустилась ночь, Тихонин слева от дороги, на отдалении внизу увидел море огней и подал голос:

– Тузла!..

– Не говори о ней, – отозвалась Мария. – Из-за этой Тузлы, из-за твоего вояжа в Тузлу у меня сейчас разламывает шею, немеют руки и глаза болят.

– Прости, – только и сказал Тихонин.

– Давно простила, – уверенно ответила Мария и замолчала; когда огни злосчастной Тузлы остались далеко позади, закончила: – Простить легко. Вести машину целый день трудно. Как же я устала!

На въезде в пригороды Стамбула она вновь включила навигатор – и началась нестерпимо медленная дорога в нестерпимо густом потоке; ожерелье фонарей под потолком тоннеля под Босфором казалось бесконечным, сам темный потолок – невыносимо низким; когда же вырвались наружу из тоннеля, показалось, что попасть в отель сквозь пробки и заторы исторического центра удастся лишь к утру.

…– Завтра у нас хороший день, – сказал Тихонин, заходя в отель следом за Марией.

– Вот и славно, – ответила она, не оборачиваясь.

– Вот и не думай о плохом.

– Завтра летим вечером? – спросила она, уже раздеваясь в номере.

– В десять вечера… В десять без десяти, если быть точным.

Мария вынула сережки, сняла кольца, спряталась под одеялом и сказала:

– Вот славно. Завтра не буди меня. Буду спать, пока не высплюсь.



Ранним утром следующего дня Тихонин вышел из отеля и остановился у порога. Узкая улица перед ним была совсем пуста; из-за угла был еле слышен одинокий стук шагов. В зябком морском воздухе уже потягивало первым легким угольным дымом из подвалов кафе и закусочных, но их столики и стулья пока наружу не выставлялись. Стоя спиной к двери, Тихонин огляделся, вдохнул и не прерывал вдох, пока терпела грудь. Ему было до того странно вдруг оказаться предоставленным самому себе и побрести куда придется, одному, не чувствуя Марии рядом, что он не сразу сделал первый шаг… Всё же ступил на мостовую, попробовав ее ногой, как воду, и зашагал, уже решительно, к пустому перекрестку. Вышел на Ипподром сквозь турникет полицейского патруля, как и всегда в Стамбуле, неулыбчивого – и с вызовом им улыбнулся из-под маски. Помимо полицейских увидел первых праздных людей на Ипподроме: кучка туристов, держась друг друга, льнула к основанию обелиска Константина.

Тихонин пересек наискосок Ипподром, вышел на Диван-Йолу, был оглушен громом трамвая, опрокинувшим тишину утра, пересек трамвайные пути, оказался перед известной каждому приезжему ювелирной лавкой – и дверь ее была уже открыта…

Всю дорогу к лавке он держал кулак в кармане, сжимая в кулаке одно из колец Марии: выходя из номера тихонько, чтобы не будить ее, он забрал с тумбочки первое же из колец, какое ему попалось.

Поздоровавшись с хозяином, раскрыл влажную ладонь и протянул ему кольцо. Тот взял, разглядел его внимательно, спросил:

– Хочешь продать?

– Нет, – сказал ему Тихонин. – Хочу купить по этому размеру. – Он поправился: – Этого размера.

– Понимаю, – сказал хозяин, занялся поисками и вскоре разложил на прилавке десятка полтора колец.

Тихонин долго выбирал, не слишком разбираясь в кольцах, и выбрал по наитию – его приворожил зеленый топаз в неброской, не узкой, но и не широкой оправе из белого золота. Хозяин оценил выбор, но и растерялся, когда Тихонин попросил еще одно, такое же кольцо с точно таким же топазом, уже и для своего безымянного пальца.

– Другого такого нет, – сказал хозяин, возвращая Тихонину кольцо Марии. – Все, что я вам подобрал, – в единственном экземпляре… У меня есть и партии одинаковых, они, кстати, подешевле.

– Нет, – сказал Тихонин, – только это. Иначе заболею от досады.

– Понимаю, – сказал хозяин лавки. – Человек кольцо ищет, но кольцо само находит человека. Обручальные, любые, ты найдешь на Большом базаре. Судя по твоему турецкому, ты знаешь Большой базар.

– Конечно, знаю, – уныло согласился с ним Тихонин и шагнул к выходу, но не вышел, обернулся: – Большой базар большим базаром, но я беру и это кольцо.

Под крышей Гранд-базара у торговцев золотом он купил два одинаковых кольца, уже без камней, и там же, на одной из линий, присмотрел себе, примерил и приобрел строгий черный костюм от неизвестно какого бренда – Тихонин не любил и никогда не носил костюмы, но тут решил, что пришло время быть непохожим на самого себя, то есть менять привычки… Он вернулся в отель. Прежде чем с ним поздороваться, не вполне проснувшаяся, но уже одетая Мария спросила:

– Тебе нигде не попадалось мое кольцо с кораллом?



…Сдали номер; в комнате хранения оставили на время свой багаж; поехали к «Хилтону» – вернуть автомобиль. Мария, отвлекаясь от дороги, то и дело поглядывала на кольцо с топазом, поместив его перед собой на приборной панели…

– Притягивает? – спросил ее Тихонин.

– Да, – призналась ему Мария.

– Так надень его.

– Это не просто так: взяла и надела. Надо привыкнуть, – ответила Мария.

– Понимаю, – неуверенно сказал Тихонин. Он никогда не носил колец.

Подъехав к «Хилтону», они избавились от машины и вышли на Таксим. Посидели недолго в кондитерской и начали прогулку по шумной Истикляль.

…– Свернем куда потише, – вскоре предложил Тихонин. – Покажу тебе настоящий Бейоглу, любимый мой район.

Мария молча согласилась. Она покорно шла с ним рядом, иногда отставала, глядя себе под ноги и лишь мельком посматривая по сторонам.

– Ты что-то заскучала, – сказал Тихонин, останавливаясь. – Все-таки неважно себя чувствуешь?

Мария обняла его, ответила:

– Я отлично себя чувствую. Но слишком много впечатлений, как никогда и нигде в жизни… Я до того ими переполнена, что уже ничего не вместить…

– Скажи, чего бы ты хотела…

– Уже хочу в аэропорт. Закрыть маршрут, не думать ни о чем и просто ждать вылета.

– Весь день до вечера? – не поверил Тихонин.

– Отчего бы и нет? Там ведь есть где посидеть.

Тихонин хотел было напомнить, что посидеть придется и в Афинах, причем ночью, в ожидании рейса на Корфу, но ей он лишь сказал:

– Пожалуй, ты права… И посидим, и поболтаем; ни о чем не будем думать и тревожиться.

Он вновь привел ее в толпу на Истикляль, усадил на лавочку трамвайной остановки и принялся ловить такси.



…– Пожалуй, ты была права во всем, – сказал Тихонин после того, как, забрав и погрузив багаж в такси, они угодили в пробку. – Если так будет продолжаться всю дорогу, посидеть мы даже не успеем.

Однако пробка разрыхлилась, потом и вовсе рассосалась; таксист, похоже, любил скорость, а уже в виду холмов хлынул внезапный, но несильный дождь – не тормозя поток машин, но его, напротив, подгоняя.

– Отличная примета, – сказал Тихонин, вспомнив точно такой несильный дождь, окутавший холмы, когда он вез Марию на такси в Стамбул из того же Нового аэропорта.

Дождь прекратился быстро, и домчали быстро; до начала регистрации было далеко; в зоне общего доступа заняли столик на самом дальнем краю от очередей на регистрацию других, ближайших по времени рейсов. За столиками, однако, было людно; еда оказалась невкусной и холодной; Мария не смогла доесть свой чизбургер, отодвинула его остатки и попыталась улыбнуться – не получилось.

Тихонин ее успокоил:

– Не расстраивайся. Посидим, потерпим; время здесь идет быстро, ты уж мне поверь. Пройдем паспортный контроль, и жизнь опять наладится. Там, за чертой – дьюти фри, хорошие кафе и бары, нам будет чем душу успокоить перед вылетом.

– Ты не тяни, успокой ее сейчас, или просто развлеки, – попросила Мария, и Тихонин рассказал о своем новом, первом в жизни костюме, пока что спрятанном на дне багажной сумки, показал обручальные кольца, заговорил вслух о венчании – смущенно пошмыгивая, но в деталях и вполне серьезно:

– …В соборе Святого Спиридония, – говорил он, поглаживая чашку с остывшим черным кофе, – если ты не против. Да и как ты можешь быть против, если ты еще не бывала на Корфу и не можешь знать, кто этот Спиридоний. А он главный, то есть свой, местный святой на Корфу. Теперь он и наш главный…

– И это главная причина? – спросила Мария.

– Нет, главная причина в том, что там саркофаг с его мощами, этого Спиридония, и если его хорошенько попросить, буквально на ухо, все у нас сбудется… То есть мы там не только обвенчаемся, но и устроим себе будущее. Наше дело решить, о чем его попросить, а уж за кем за кем, а за Спиридонием, поверь, не заржавеет.

– Все не сразу, мой Тихоня, – напомнила Мария.

– Ясно, что не сразу! – подхватил Тихонин. – Сначала купим тебе подходящее платье: я же купил себе подходящий костюм! Какое выберешь, не обязательно белое, но какое выберешь!..

– Да, не обязательно, – согласилась Мария. – Но до платья еще нужно развестись, это как минимум… Ты хоть представляешь, что такое развод в Америке? Ты об этом думал?

– Нет, не представляю. Потому и не думал, – сокрушенно, но и весело ответил ей Тихонин.

– Разве так бывает? – не поверила Мария. – Такое разве возможно?

– Когда ты счастлив, возможно и не такое, – сказал Тихонин. – Да, я пока совсем ни о чем не думаю; наверное, впервые за долгие годы. Надо будет, подумаю. А сейчас – я просто живу.

– Просто живешь?.. Но это слишком просто.

– Просто живу – это значит каждую минуту живу не просто полной, но переполненной жизнью… Уверен, что ты в состоянии себе это представить.

– Зачем мне представлять? – сказала Мария. – Я это вижу.

Они оба замолчали. Продолжать говорить пока не стоило, но это не смущало Тихонина. Он знал: стоит лишь пройти паспортный контроль – начнется отсчет новой жизни, где, что ни день, будет всё больше поводов и тем для разговора.

Вопреки уверению Тихонина время шло медленно. Не по одной, не по две и не по три чашки кофе было выпито, оставив по себе кислую горечь во рту Марии и, к такой же горечи в придачу, нетерпеливые, как будто птичьим клювом, тычки в висках Тихонина; не одно, не два и не три объявления отрешенно прозвучали в спокойном, полусонном гаме зоны общего доступа; не один десяток посетителей сменился за соседними столиками, пока Тихонин и Мария молчали за своим, то и дело подбадривая один другого виноватыми короткими улыбками… Время, как казалось, уже совсем не шло, и тем внезапнее в какое-то его мгновение Мария, словно спохватившись, встала из-за столика.

– Все хорошо? – заботливо спросил ее Тихонин.

– Да, Тихоня, – ответила Мария, с прищуром глянув на табло в отдалении. – Она, похоже, заканчивается.

Тихонин хмыкнул добродушно:

– Если ты о жизни, она продолжается вопреки всем своим вывертам. А если ты о регистрации, она еще не начиналась. – Он глянул на часы для верности: – Пять без пятнадцати. Наш рейс – без десяти десять. Нам еще ждать и ждать; ты глянь на улицу: еще совсем светло.

Мария обреченно повторила:

– Она заканчивается… Мой рейс в шесть. Рейс на Чикаго, я хочу сказать… Я верю, ты поймешь.



Тихонин понял; ему сильно захотелось куда-нибудь лечь, но он встал. Мария, обогнув столик, подошла и обняла его. Он не мог видеть, но почувствовал, как она быстро опустила руку в карман его куртки; понял: возвращает кольцо с топазом…

– Давай не будем говорить; ты всё понимаешь, ты всё знаешь, ты всё должен понимать, ты же умный у меня, – говорила она, глядя то в глаза ему, то в сторону. – Одно дело – пожить другой жизнью, и это было счастье – правда, правда! ведь правда, это было счастье? – и совсем другое дело – затеять и начать другую жизнь… Ты такое можешь, ты у нас сильный и свободный, ты у нас Ахилл медношлемый, и не меньше, а я, Тихоня, меньше, я не сильная… – она и дальше говорила, говорила; он старательно слушал ее, даже вслушивался, но не слышал, с тягостным нетерпением ожидая, когда она, наконец, закончит…

Она замолчала, но, как оказалось, не закончила. Отстранилась и сказала:

– Все не так плохо, как тебе кажется, Тихоня. Лети в Афины; запрись в мансарде на Керкире, погорюй, потом пройдет. Рисуй буковки, любуйся морем… Пора стареть, Тихоня. Будем стареть, пусть через океан, но вместе. И ты ко мне приедешь когда-нибудь, тебе стоит только захотеть – моя одна подружка держит уютный мотель в Де-Мойне, там номера не хуже, чем у нашего троянского Урана…

Тихонин не ответил, и она молчала. Потом сказала, чуть ли не с обидой:

– И потом – дети… Я тебе о них еще ничего не рассказывала. Они уже давно не дети, это так, но они – дети!.. Ты не обиделся, Тихоня?.. Нет, ты скажи, ты сильно на меня обижен?

Своих слов для ответа у него не нашлось – он отозвался цитатой из Шен Фина:

– Я никогда не обижаюсь. Я принимаю к сведению.

– И что ты принял к сведению? – настороженно спросила Мария.

Тихонин отвернулся и пошел прочь, но не слишком быстро, словно ждал чего-то или на что-нибудь надеялся. И услышал ее голос за спиной:

– Тихоня!

Он не остановился, только выдохнул.

– Миша!

Тихонин обернулся. Мария глядела на него, улыбаясь исподлобья.

– Зачем ты, Миша, так? А?.. И зачем так резко?.. И может быть, тебе не стоит оставлять здесь свои вещи?

Он вернулся, вынул из-под столика рюкзак и свою дорожную сумку. Рюкзак забросил на спину; сумку накинул на плечо и ушел, уже не медля и не оборачиваясь.

На воздухе с испугом огляделся по сторонам, достал телефон, позвонил Омеру и сказал:

– Забери меня отсюда.



– Я думал, ты давно улетел, – сказал Тихонину Омер, выруливая на трассу. Тихонин сидел позади него, глядя в сторону, на дорогу, но не видя ее. Не дождавшись ответа, глянув на Тихонина в зеркало заднего вида, Омер понял, что всего лучше помолчать.

Полегоньку к Тихонину вернулось зрение, он начал различать за окном силуэты машин, белизну домов среди зелени и охры придорожных холмов и даже облака над ними – потихоньку вернулся разум, и, расшевелив память, Тихонин вспомнил, о чем говорила ему Мария, когда он ее слушал, даже пытался вслушиваться, но не слышал – а она говорила ему о черепахе почему-то. Тихонин заставил зазвучать в себе ее голос – вместе с голосом вспомнились слова:

«Ты думал, стоит лишь вообразить, что мы навсегда вместе, – и мы вместе. Думал, стоит лишь представить, что мы вольны поступать как боги и герои, – и мы станем вдруг богами и героями. Возможно, ты у нас герой, к тому же медношлемый, и происходишь от богов; возможно, есть на свете и еще немало тех, что от богов произошли, не знаю. Но я из тех, кто, как и большинство, произошел от черепахи. Нет, не от маленькой, которая в аквариуме, – но от солидной, океанской черепахи: не зря ведь говорят, что мы вышли из океана… Мы произошли от огромной черепахи. Она может далеко и глубоко заплыть, заплыть надолго. Но в какой бы долгий путь она ни собралась, она обречена тащить повсюду за собой, вернее, на себе свой дом. На любой глубине любого океана ей никуда не деться от его громады, от этого обросшего морской травою панциря – со всеми его старыми царапинами, трещинами, наростами, со всеми на нее налипшими ракушками…»

Лишь на пароме, плывущем от причала Еникапы в Кадыкёй, Омер решился спросить у Тихонина:

– Проводил?

– Не догнал, – ответил Тихонин, глядя в широко убегающую от кормы быструю воду, бурно взрыхленную винтами парома и ветром Босфора, отчего голова слегка кружилась и поташнивало.

Уже в Кадыкёе, вырулив на улицу Бабаджан, Омер сказал:

– Сейчас ты выпьешь, тебе надо, и ляжешь спать, и никаких сегодня разговоров… А вот завтра у нас будет разговор, но не о том, о чем ты молчишь.



Обоим не спалось, и разговор тот состоялся ночью, за полтора часа до рассвета.

– Помнишь, я сказал, что о тебе спрашивает полиция? – начал Омер, как только они встретились на кухне.

– В Кушадасы, тоже ночью, – подтвердил Тихонин.

– Я навел справки, – продолжал Омер. – Джошкун, брат моего зятя, – ты их, может, знаешь, но это не важно, – он там, в жандармерии, в чине маленьком, но – чине… Россия объявила тебя в розыск; нас, то есть наших полицейских, известили, зная от кого-то, что у нас тебя найти верней всего… Как я понимаю, пока здесь решается вопрос о твоем задержании, но со дня на день, как я понял, он будет решен. Или уже решен. Я всё сказал.

Тихонин возразил:

– Нет, ты не всё сказал. В розыск просто так не объявляют.

– Я думал, ты сам знаешь, или помнишь…

– Ума не приложу, – по-русски произнес Тихонин – столь отрешенно, что Омер понял и поверил.

– Джошкун, – сказал Омер, – не знает всех подробностей, но речь идет о торговле поддельными артефактами.

– Я даже подлинными не торговал, хотя подумывал об этом, – сказал Тихонин. – И я не смог бы впаривать подделки без сообщников… Меня одного ищут, или Джошкуну это неизвестно?

– Еще сообщница, – сказал Омер. – Ее уже не ищут, ее взяли. И похоже, она дала на тебя показания. Джошкун не помнит ее имени, но ты подумай сам, а я посплю часок-другой.

Тихонин остался на кухне один… Налил себе анисовой, но пить не смог и выплеснул ее в раковину. Он не гадал ни о чем. Знал по опыту, что в самых диких и необъяснимых случаях ответ приходит сам – не надо лишь его поторапливать, мешать ему раздумьями и разговорами …………………………………………………………………

…………………………………………………………………

Тихонин встал из-за стола и отправился будить Омера. Тот уже вставал, разбуженный речитативом муэдзина. Спросил, увидев Тихонина в полумраке комнаты:

– Что, вспомнил? – и, не торопя с ответом, приготовился к утренней молитве.

Чтобы не мешать ему, Тихонин вернулся на кухню, заварил кофе на двоих. Дождался Омера и, пригубив остывающий кофе, предположил с уверенностью:

– Это Святая простота. Таков ее ник, а вообще-то она Лида.

…Если коротко Тихонина пересказать, была у него подружка, давно и долго, и ничего о ней не скажешь: милая мышка, вот и всё, – и кто бы мог подумать!..

Их сблизила надолго каллиграфия: Тихонин любил перерисовывать буковки, а Святая простота любила ими любоваться. Она нередко его просила – и упрашивать не приходилось никогда – воспроизвести те или иные типографские или фотоизображения страниц из рукописных и старопечатных древнерусских книг, из древних актов и кодексов разных стран и эпох; Святая простота украшала ими стены своих квартир: первой, что была в Саратове, потом и московской… Однажды ей попал в руки роскошный типографский альбом – цветная копия тетради стихов Абу Нуваса (так нам передавал Омер; согласно нашим московским источникам, речь в уголовном деле шла о нескольких десятках папирусных листов из «Книги царей»). В Египте Святая простота приобрела целую кипу листов старого папируса и привезла их Тихонину. Было непросто раздобыть густую тушь, подобную той, которой пользовались писцы эпохи Аббасидов, – кто-то из наших нашел и привез ее Тихонину из Индии.

Работа захватила Тихонина; на нее ушел не один месяц. Но как бы от нее ни отвлекали разнообразные маршруты многообразных дивных дел, он из любой дали возвращался к своим папирусным листам, пока не сшил из них готовую тетрадь – и с неохотой ее отдал в подарок Святой простоте, как и повелось у них в ту пору.

…Забыв о кофе, он сказал Омеру:

– Я одного не понимаю: как она смогла выдать ее за подлинную без клейм и миниатюр, которые я повторить и не пытался – художник из меня так себе.

– Могла, – сказал в ответ Омер. – В розыске, кроме тебя, еще и художник – Джошкун не знает его имени.

– О нем я ничего не знаю и не знал, – только и сказал ему Тихонин. – Это кто-то из ее другой жизни.

Мы разузнали: она сумела впарить тетрадь как подлинную молодому дипломату из Катара, – для дипломата, даже начинающего, он, прямо скажем, оказался слишком простодушным. Но и не настолько, чтобы уже у себя, в Катаре, отказаться от услуг экспертов, которые легко обнаружили подделку.

Святую простоту быстро повязали. На основе ее показаний завели дело о преступном деянии, совершенном группой лиц; дальше можно не продолжать: мы все знаем, что никаких преступных деяний Тихонин не совершал, а до конца маршрута, пройденного им вместе с Марией, до конца их общей истории мы уже добрались…

Эпилог

Можно бы и не продолжать, можно бы и отдохнуть с дороги, и разойтись кто куда по своим маршрутам, но вышло по-другому. Такое у нас вышло, что впору звать эксперта по нелепостям, и пусть он сам за нас решает, что за нелепость дальше приключилась – смешная или же угрюмая.

Омер спросил Тихонина, что он намерен предпринять, – тот вопроса не услышал или же не понял: лишь улыбался и покусывал край пустой кофейной чашки с неприятным дробным стуком имплантов о фаянс.

– Но ты ведь знаешь, что ты будешь делать? – с легким нажимом настаивал Омер.

– Конечно, знаю, – сказал Тихонин улыбаясь и отставив чашку в сторону.

Омер спросил:

– Чем я могу помочь?

– Мне нужна твоя машина, – сказал Тихонин, и добавил: – Любая.

Больше Омер вопросов не задавал; по опыту он понимал: на что б Тихонин ни решился, решительных и окончательных ответов быть пока не может, а вынуждать Тихонина соврать или молчать в ответ Омеру не хотелось.

У него было три машины: грузовичок «хонда» – для работы, легковые «шкода» и «ниссан» – чтобы просто ездить. Омер отдал Тихонину ключи от «шкоды», но не спешил с ним прощаться. Сказал:

– Твоя прическа слишком всем заметна. Ты с ней не уедешь далеко, когда тебя начнут искать, если уже не начали.

Тихонин не стал спорить и, до пояса раздевшись, дал себя остричь, потом и обрить наголо. Стряхнул клочья былой седины с плеч и груди на пол, встал и пошел к зеркалу.

– Тебе идет, – сказал ему Омер. – Теперь ты похож на римскую статую, еще не древнюю, но постаревшую.

– Да, – согласился с ним Тихонин, глядя в зеркало. – Или на советский манекен.

…Пока он одевался, озадаченный Омер, никогда не видевший его в костюме, внушал негромко:

– Не гони. Ни с кем не вздорь, выключи геолокацию, вообще не привлекай к себе внимания и во всем будь как все… То есть никогда не забывай, что ко всему в придачу у тебя нет прав.

– Остановят – скажу, что потерял все документы, – сказал Тихонин. – И пусть мой паспорт, ноутбук и вещи пока побудут у тебя. Прокачусь налегке.

Омер проводил его к автостоянке по соседству, уже без лишних слов с ним попрощался и поспешил вернуться в дом, не дожидаясь, когда Тихонин заведет его автомобиль.

Было позднее утро, что-то около полудня, когда Тихонин установил на навигаторе маршрут – тот самый в точности маршрут от Стамбула через Трою и до Кушадасы, по которому они проехали вдвоем с Марией, прежде чем вернуться и расстаться.

Необъяснимая нелепость, но что нам делать? – придется и в нелепости последовать за ним.



Выбравшись из города на простор, Тихонин позволил себе разогнаться вопреки увещеваниям Омера. Мы не знаем, что он еще себе позволил. Допустим, он врубил на всю катушку музыку и во все горло подпевал ей, глуша в себе боль… Допустим, он без всякой музыки кричал, а то и матерился, пусть крик и матерщина не были никем из нас за ним замечены… Кто-то из нас вообще предположил, что он на скорости бился головой об руль, не выпуская руль из рук, но это – всем понятно – перебор… Всего вернее, Тихонин даже без свидетелей спокойно и достойно вел машину – аккуратно следил за дорогой, будучи горько погруженным вглубь себя. И эта глубокая горечь вмиг переполнила его, когда машину обдало облако серой строительной пыли и он увидел у дороги кучи щебня и песка, увидел внизу за обочиной карьер, знакомые бульдозер, грейдер и другие яркие машины: все было на тех же местах, то же, что и до всего, словно ничего потом и не происходило… Заскрипел сорный щебень под колесами, строительный мусор зацокал и забарабанил в днище; Тихонин гнал из памяти слова Марии, ею произнесенные, когда проезжали ровно мимо этого участка дорожных работ, – и ему помог прогнать эти слова тревожный стук внизу машины, потом и легкий крен… Тихонин поспешил притормозить, свернуть и встать на запасной полосе. Он вышел на дорогу. Правая задняя покрышка смякла, пробитая неясно и неважно чем. Тихонин огляделся. Карьер с дорожными работами остался позади – туда не хотелось смотреть. Справа, в низине, за параллельным и пустым, еще не достроенным, но уже заасфальтированным шоссе был аэропорт; часть летного поля была видна как на ладони; Тихонин поначалу удивился сам себе: когда они с Марией проезжали здесь, он аэропорта не заметил, а если и заметил – не запомнил. Но удивляться, как он тут же понял, было нечему: тогда он смотрел лишь на Марию, вдруг затеявшую разговор о ревности, – и слышал лишь ее, то есть не слышал даже самолетов, которые один за другим шли на посадку прямо над дорогой… Он достал телефон и позвонил Омеру. Коротко сообщил, что и где произошло. Омер был тоже краток:

– Жди.

И Тихонин ждал. Ходил туда-сюда вокруг автомобиля; считал про себя самолеты, заходившие на посадку прямо над головой и, казалось, готовые ее снести выпущенными шасси, считал молча машины, одна за другой проносившиеся мимо по трассе, а вслух – говорил и говорил, вышагивая вокруг «шкоды», и даже не говорил – кричал, стараясь перекричать рев и гул самолетов, свист машин, но кричал он рассудительно:

– …Если ты, положим, чем-то во мне недовольна или даже чем-то во мне шокирована, ты, наверное, права, но ты несправедлива. Я такой, каков я есть, из-за тебя. Положим, ты не виновата, но ты меня таким создала. Можно сказать, сотворила… Я не знаю и уже никогда не услышу от тебя, чем ты во мне разочарована, позже я попытаюсь догадаться, но, извини, – позже, а не в этом проклятом шуме… Одна догадка у меня есть и в шуме. Я допускаю, что дело не в твоем недовольстве мною. Допустим, ты решила отомстить мне за то, что я тогда, в том старом Шереметьеве, не выдернул тебя из очереди на вылет из этой потной толпы, – не выдернул и не увез тебя куда-нибудь от Шереметьева подальше… Ну что же! Если это месть, то она удалась.

После двадцать шестой по счету машины, промчавшейся мимо, и после того, как, сев вдали, затих двенадцатый по счету самолет, Тихонин услышал за спиной хруст и шелест строительного мусора под чьими-то колесами. Обернулся и узнал «ниссан» Омера. Тот приехал не один – с неизвестным Тихонину пареньком. Не здороваясь, паренек достал из багажника «ниссана» инструмент для герметизации проколотых покрышек, насос, что-то еще… Пока возился с колесом, Омер, глядя в сторону и вверх, говорил Тихонину:

– …Я не знаю, о чем ты думал, пока меня ждал, но ты подумай. Может, эта неприятность – добрый знак. К чему тебе испытывать судьбу и рисковать неведомо зачем?.. Молчишь? Или ты скажешь, что дорога лечит?.. Не лучше ли вернуться? Поживешь у меня, поговорим, помолчим, а там будет видно или хотя бы прояснится…

Тихонин не ответил. Обнял Омера и попытался улыбнуться. Паренек, который до того не произнес ни слова, встал с асфальта, отряхнулся, сказал:

– Готово, – и убрал в багажник аппарат и насос.



Служащий бензозаправки, пока его напарник заправлял одинокую «шкоду», принес на подносе чай и рахат-лукум ее одинокому водителю. Пожилой человек в строгом черном костюме, с загорелым лицом и неожиданно бледной, чуть розоватой лысиной показался ему откуда-то знакомым, что ничуть не взволновало служащего бензоколонки: многие заправлялись у него по многу раз, всех и не упомнишь… Сидя за столиком, клиент о чем-то бормотал, даже и тихо вскрикивал, но не по телефону, что было бы привычно, а с самим собой. Служащий вернулся на свое рабочее место, а Тихонин бормотал и тихо вскрикивал:

– …Конечно, мне пора избавиться от вредной привычки говорить с тобой в одиночестве. Но я сейчас, о чем ты даже не догадываешься, снова сижу в кафе при бензоколонке, там, где растут юкка и сосна и где кот спал в горохе и герани. Все здесь на месте: и юкка, и сосна, и даже кот, только теперь он не один в горохе и герани – с ним щенок незнакомой мне породы, белый, с черным носом и рыжим лбом, тебе бы он понравился… Здесь все то же. Даже прицепы с красным перцем проезжают мимо, как и проезжали, – уже три проехали… И кабриолет, как и тогда, пытался обогнать пыльную фуру, только уже в нем не блондинка за рулем была, а бородатый черт в арабской тюбетейке – хотя тебе все это все равно, я даже не уверен, что ты тогда заметила блондинку…

Вновь подошел служитель, принес счет. Телефон Тихонина задрожал и завибрировал на столике. Тихонин терпеливо подождал, когда он угомонится, сунул его в карман пиджака, заплатил по счету и продолжил путь.

Мы не знаем: по дороге в Трою или уже на обратном пути Тихонин и Мария заезжали в Бухаркент, но они туда точно заезжали, иначе не стал бы Тихонин в него один сворачивать. Там есть пекарня, где пекут известные всей трассе бублики-симиты; возможно, тот же Омер рассказал ему о них, когда Тихонин в ожидании Марии за рюмочкой ракы прикидывал маршрут. Вновь подъехав к той пекарне, он заказал два бублика. Они должны были испечься минут через пятнадцать, которых ему вполне хватило, чтобы, порулив по городку, найти лавочку, где торговали запчастями для автомобилей и подручным инструментом. Тихонин выбрал там без промедлений, но придирчиво – добротный и тяжелый молоток фирмы «Bosch», две широкие фибровые салфетки и непрозрачный черный полиэтиленовый пакет. Снова сев за руль, он выехал на шоссе, там подался задним ходом по запасной полосе в безлюдную тень придорожных акаций и вышел из машины с покупками в руках. Расстелил в глухой тени на асфальте желтую салфетку, положил на самую ее середину свой телефон, накрыл его красной фибровой салфеткой; взвесил молоток в руке, приладился – и нанес им первый удар… Он бил и бил размеренно и сильно по салфеткам, иногда расправляя их края, пока ощупью не убедился, что то, что было его телефоном, измолото в крупу. Свернул, не разворачивая, обе салфетки, отправил их в черный пакет, верх его связал узлом и вернулся с ним и молотком в машину. Снова въехав в городок, выбросил мусор в первый же контейнер и подкатил к пекарне.

…Пока Тихонин, сидя в «шкоде» у пекарни, ест задумчиво горячий бублик с кунжутом, вдалеке, в Стамбуле, старший офицер жандармерии М. (мы договорились меж собой имени его не раскрывать на всякий случай) торопливо садится за руль своего служебного «BMW».

М. уже разослал по всем участкам портреты Тихонина, предупредив коллег, что фотографии не передают самой важной его приметы – седины медного оттенка: на них на всех цвет ее неопределенно-темный. Человек с медной сединой исчез, телефон его не отвечает и даже запеленговать его не удается. М. запросил историю его банковского счета и выяснил, что днями раньше Тихонин, судя по всему, проделал большой путь непонятно на какой машине и в каком качестве: пассажира или же водителя, с учетом того, что у него при себе не было прав. Но на бензозаправках платил он – и карточкой, тогда как все прочие траты он, понятно, совершал наличными, которым отдают предпочтение официанты и торговцы.

Отслеживая перемещение банковской карты Тихонина, М. внезапно ощутил то, что мы привыкли называть дежавю. Судя по самым свежим использованиям карты, человек с медной сединой повторяет свой недавний маршрут, останавливаясь точно на тех заправках, где заправлялся днями раньше… Что он забыл там, где недавно побывал? М. осенило: именно забыл – то есть оставил, потерял и надеялся найти, вернуть что-то очень важное, иначе для чего ему было пускаться в тот же путь с теми же остановками в пути?.. А что может быть настолько важным в наше время? Конечно, телефон со всей его памятью! Оттого и молчит телефон, оттого и не выдает своей геолокации…

В те самые мгновения, когда М. решил не сообщать пока коллегам о своей догадке и по следу банковской карты Тихонина самолично его настичь (а то и обогнать, чтобы внезапно встретить), Тихонин, как мы знаем, превращал свой телефон в труху посредством молотка и при помощи двух фибровых салфеток. Пожелаем, тем не менее, удачи М., одному из лучших старших офицеров жандармерии Стамбула, и поспешим догнать Тихонина по-своему.



Проскочив насквозь Галлиполи, Тихонин выезжает на берег Дарданелл. Воды пролива уже невидимы во тьме. Остановив «шкоду» под фонарем на пристани в Эджеабате, Тихонин выходит из машины. Покупает билет, ждет в толпе последний паром, и паром прибывает.

Уже в пути по проливу, вглядываясь в ночь, в своем одиноком мысленном разговоре с Марией, он молча с ней заговорил о ядовитой иронии судьбы:

«…Вроде и не собирался, а вновь плыву по Дарданеллам. И я опять не вижу Дарданелл»…

Около полуночи он уже был в Трое. В окнах одноименного пансионата повсюду горел свет, их заслонили тени автомобилей. Уран Тихонина не узнал или сделал вид, что не узнает. Все номера были заняты, но Уран великодушно предложил ему матрас на полу флигеля, в магазине троянских сувениров и изделий турецких народных промыслов, – помимо самого пансионата Уран с женой, как оказалось, содержали этот магазин. В нем они и заперли Тихонина на ночь. Душ в магазине, понятно, отсутствовал, матрас был жестковат. Тканое покрывало грубой шерсти жгло и жалило кожу. В щели деревянных жалюзи косо поглядывала луна, и при ее бледном оловянном свете Тихонин разглядывал бронзовые маски, что рядами висели перед ним на стене. Бородатые, они все были на одно лицо, отверстия их глаз глядели недобро; не в силах уснуть, Тихонин без толку гадал, какая из них Гектор, кто Ахилл, кто Приам, кто из них Нестор и где в их рядах Одиссей, – гадал, покуда не уснул и спал без снов.

Утром вышел и услышал ветер, который мерно, но не ровно, словно о чем-то вздыхая, гудел над дорогой и полями, совершенно тихими в пору Марии. Прежним был цвет сухой травы в полях, цвет светлой пыли на дороге, но на этот раз пыль струилась на ветру, шурша, как живыми, мелкими камешками, а желтая трава, змеясь, шипела.

Недалеко в поле плыла под тугим ветром бурая громада Музея; Тихонин и подался к ней, но был остановлен подобием мысли, очевидная нелепость которой уже через минуту, когда он уже шагал по дороге к Трое, раздосадовала его и, пожалуй, унизила: «…Что мне в Музее? Ведь Рыдвана нет на месте, он чем-то занят в Чанаккале».

Тихонин знал, для чего идет в Трою. Он шел руки в карманы, сжимая в левом влажном кулаке три кольца: два обручальных и одно с топазом… Обходя стороной редкие толпы туристов в масках и без масок, он поднялся по помосту к шестой, гомеровской, Трое, огляделся и выронил кольца со стены в сухой песок… Подгоняемый гулом ветра, он начал было спускаться к началу осмотра, к первой Трое; но его окликнули по-английски, и пришлось остановиться. Тихонин обернулся. Его вприпрыжку догоняла девочка лет десяти и махала кулачком на бегу; за ее спиной шли, не торопясь и тоже помахивая ему руками, ее молодые родители.

– У вас рассыпалось, – сказала Тихонину девочка, глядя снизу ему в глаза, и раскрыла кулачок. При виде трех колец на ее ладошке Тихонин изобразил благодарное изумление. Девочка сказала: – Я везде посмотрела, там больше нет.

…– Ах так? – бормотал он, направляясь к киоскам с мороженым возле троянского коня. – Ну, если так, значит так… Опять дети! Но зачем они здесь, на пересохших сухих камнях?

Он передумал и не стал покупать дондурму. В лотке с сувенирами купил бело-голубой фаянсовый «глаз счастья» на длинном кожаном шнурке – ради шнурка. Глаз снял и выбросил, нанизал кольца на шнурок и надел его на шею.

Уже прощаясь, Уран не удержался, коротко погладил бледно-розовую лысину загорелого Тихонина, и тот понял, что все-таки узнан. Заплатил за постой наличными двойную цену, сел за руль и поехал прочь из Трои, не оборачиваясь и неохотно поглядывая в зеркало заднего вида.

В Памуккале измученный долгой немытостью и раздражением кожи, причиненным ему куском шерсти, заменившим ночью одеяло, Тихонин поднялся на гору и надолго окунулся в теплую воду Бассейна Клеопатры. Он не смог заставить себя задержаться в Памуккале даже ради обеда, продолжил путь голодным, словно спешил, – и даже решил оставить в стороне Лаодикею… В туристическое гетто подле Бахчедере он прибыл засветло и, как ни был голоден, первым делом отправился в душ и бассейн, чтобы освободиться от фантомного чувства нечистоты, в чем преуспел, и уже ничто не могло помешать ему спокойно поесть, мысленно нахваливая тамошнюю кухню:

«…Барабульча – она везде барабульча, зато спаржа здесь исключительная, десерты исключительные; я никогда не прощу себе, что ты их так и не попробовала».

Выспавшись на чистой простыне под бесшумным кондиционером, не спеша позавтракав в знакомом кафе по соседству знакомым лахмаджуном, Тихонин направил свою «шкоду» в Кушадасы.



«Я так и не сподобился рассказать тебе о Шен Фине, а он мне как-то говорил: “Все города, где ты бывал, можно разделить на еще чужие и уже свои. Чужие – это те, куда тебя занесло пока единожды, и неважно, ты там вдоволь набродился, даже и пожил или лишь накоротке отметился. Но города, в которые ты пусть однажды, но вернулся – они уже твои, уже тебе принадлежат”. Завидуй мне или не завидуй, но Кушадасы мне уже принадлежит: я сюда вернулся».

С горки на горку, опять под гору и в гору, петляя по уже знакомым, своим улицам, Тихонин пару раз остановил машину у дверей продуктовых лавок в поисках хорошего вина. В одной, как и почти повсюду в Турции, вина не оказалось вовсе, в другой оно и было, но незнакомой местной марки и подозрительно дешевое – Тихонин не решился его брать… Съехав, наконец, на набережную, он легко нашел узкий и крутой подъем к стоянке-тупичку на задах дома, в котором он с Марией провел две ночи. Позвонить хозяйке дома было нечем; Тихонин трижды посигналил, но вместо Людмилы к нему вышел ее муж, не крашеный блондин, однако турок, с косичкой на затылке, схваченной пестрым ремешком. Сказал, что все квартиры в доме заняты новоприбывшими постояльцами и ему нечего Тихонину предложить. Тот не огорчился. Собираясь пройтись по городу и к морю, он лишь попросил разрешения оставить машину в тупичке. Муж Людмилы задумчиво подергал себя за косичку и согласился – при условии, что Тихонин купит у него вина. По-своему расценив выражение его лица, муж Людмилы пояснил:

– Нет, я не винодел и не торгую. Я собираю, то есть покупаю при любой возможности хорошее французское вино, в память о Париже, я там жил… Покупаю, покупаю, не могу удержаться. Людмила пыталась меня удерживать, потом смирилась… Когда вина становится больше, чем вмещает погреб, я пытаюсь распродать излишки, даже и со скидкой…

– Судьба играет в поддавки, – сказал Тихонин не ему и потому по-русски, а у него спросил: – Что можешь предложить?

…Он поднялся на яркий свет из погреба с рюкзаком, тяжело побрякивающим за спиной при каждом шаге, спустился пешком к набережной и пошел вдоль моря, заслоненного яхтами, катерами и баржами, в направлении торгового квартала. Потолкался возле киосков и витрин, в одном из магазинчиков, торгующих всякой домашней всячиной, купил вместительный термос и штопор-пробочник, отправил их в рюкзак с вином и занялся поисками того самого кафе, где днями раньше ужинал с Марией, с человеком по имени Прохор и его верной женой, имя которой вылетело у Тихонина из головы. Нашел не сразу, поднялся на веранду с опасливым желанием встретить там полоумного собирателя ветров – конечно же, не встретил и, не узнанный официантами и потому не слишком ими привечаемый, заказал себе обед… Ел долго, медленно, убивая время и почти не разбирая вкуса еды, ничего пока не пил, кроме айрана и яблочного чая… Когда небо в щелях между стенами и крышами начало тускнеть, а в ногах, на плитках тротуаров сгустились тени, Тихонин стал пристально поглядывать поверх стакана с чаем на людей за столиками и возле витрин, но ни один из них не пожелал встретиться с ним взглядом… Он тихо говорил, заказав себе еще стаканчик чая:

«…Что бы Шен Фин ни говорил, выходит все не по Шен Фину… Когда я был здесь в первый раз, то есть с тобой, если ты это помнишь, я чувствовал себя своим и у себя. Пусть я об этом и не думал, но город мне принадлежал… Сейчас, когда я сюда вернулся, я – чужой и город этот мне чужой».

Тихонин расплатился, попросил официанта вызвать такси и отправился на Дамский пляж:

«…На нем мы так с тобою и не побывали, хотя и собирались; придется одному там побывать, чтобы ничего не оставалось неисполненным и чтобы больше не осталось никаких недоговоренностей».



Прежде чем ступить на пляжный песок, Тихонин разулся. Песок был бел, мягок и уже прохладен. Пройдясь под променадом, что тянется вдоль пляжа, возвышаясь над ним вместе со всеми своими кафе, Тихонин взял напрокат лежак, установил его в тени киоска с мороженым и газировкой. С рюкзаком за спиной зашел в кабинку для переодевания. Раздеваться и не думал, но извлек из рюкзака бутылку Помероля, штопор, термос; открыл вино, перелил в термос все содержимое бутылки и, как был, в черном костюме, вернулся к лежаку.

Перед тем как наполнить вместительную крышку термоса вином, что со стороны должно было выглядеть вполне невинно, он все же огляделся по сторонам. В немноголюдной толпе раздетых отдыхающих ни вблизи, ни вдали он не увидел никого в полицейской форме. Устроившись на лежаке полусидя лицом к морю, глубоко вздохнул и сделал первый глоток… К вечеру в рюкзаке Тихонина помимо ополовиненного термоса, который он не прятал, и двух пустых бутылок оставалось четыре непочатых: три Сент-Эмильона и один Медок.

Тихонин успел дважды, подвернув брюки, зайти в море, перешагивая через валы морской капусты, прибитой к берегу. Море было мелким и заходил он далеко, не оборачиваясь, пока вода не поднималась выше колен. Полоса пляжа с черной каймой из морской капусты казалась настолько далекой, что ему становилось не по себе, и он торопливо возвращался в намокших снизу брюках. На вечернем солнце они пусть не насухо, но подсыхали: когда на горизонте оно коснулось воды, пляж потихоньку начал пустеть; из немногочисленных соседей Тихонина последней ушла шумная семья – не турок, не иных привычных европейцев, но пожалуй что цыган, как подумал Тихонин, разглядывая из-под ресниц курчавые головы мужчины и детей – их было у мужчины четверо. Его жена в глухом балахоне до пят собрала их пестрые одеяла, и они ушли. Подул прохладный ветер, заструив песок, как если бы песок проснулся; солнце по грудь заползло за горизонт; пришлось сдавать лежак. Тихонин уселся на песок, прислонясь спиной к уже закрытому киоску, отпил два глотка из термоса и отправил его до времени в рюкзак…

Было легко, Тихонину казалось, что еще немного – и время встанет, и можно будет, уже о нем не думая и никуда уже не торопясь, спокойно все обмыслить и поправить. Но время шло не останавливаясь; сумерки сгущались быстро и непоправимо… Издалека, поскрипывая песком, подошли двое полицейских, встали над Тихониным, спросили глухо, все ли у него в порядке и есть ли ему где ночевать. Он поднял голову и улыбнулся им с безмятежностью. Сказал, что устал за день от жары и дел, вот и решил немного подышать в одиночестве чистой морской прохладой. Напомнив ему, что по ночам на пляже находиться не положено, полицейские ушли, скрипя песком. Тихонин встал; глядел им вслед, пока они не скрылись в сумерках. Убедившись, что шаги их больше не слышны, вновь уселся поудобнее, прислонясь спиной к киоску. И не заметил, как стемнело.

Небо над ним было звездным во всю ширь и глубину; море мерцало, обсыпанное фосфором; лунная дорожка вздыхала, как живое существо, а когда на нее набегала быстрая тень невидимого облака, море на миг мрачнело в печали. Прибой был тих и ровен, как дыхание во сне; Тихонин слушал прибой благодарно, закрывая и открывая и вновь закрывая глаза… Кто-то появился, заслонив собой луну и море. Тихонин пригляделся и сказал:

– Давно бы так.

Шен Фин опустился на песок, проговорил:

– Я и хотел, и собирался, но думал: вдруг ты не обрадуешься?