Как мне сказали, путешествие будет долгим. Около двух недель, в зависимости от погоды. Это меня пугает. Ведь мы полностью во власти стихии, а особенно я, потому что чувствую себя так, будто я – это кто-то другой. И мне приходится прикладывать усилия, чтобы не потерять себя. Вот почему я решила вести дневник: это единственное, что я могу делать в такой ситуации.

Надеюсь, это поможет удержать мои мысли в пределах разумного. Кроме того, если корабль потерпит крушение, эта кожаная тетрадь, принадлежавшая моему отцу, может оказаться единственным, что от меня останется. А если все будет хорошо, я сохраню ее, и, кто знает, возможно, когда-нибудь ее прочтут мои внуки. Не знаю, как сложится моя жизнь, но меня это нисколько не волнует.

В дверь постучали. Официант принес ужин. Он говорил со мной на ломаном английском, должно быть, принял за американку, которая возвращается домой. Наверное, из-за цвета моих волос и фигуры. Я не стала его разубеждать и поблагодарила тоже на английском. Поела немного овощного супа.

Позавчера к нам приходили тетя Иммаколата и дядя Коррадо с детьми, чтобы попрощаться со мной. Палидда плакала, заставила обещать, что я буду ей писать. Тетя поглаживала мамину руку, пытаясь подбодрить ее. Было ужасно грустно. К счастью, дядя Коррадо, по обыкновению, много шутил, и понемногу атмосфера разрядилась. Я была рада видеть их и просила тетю заботиться о маме в мое отсутствие. С тех пор как они снова стали у нас бывать, тетя много хлопочет и суетится, словно хочет загладить вину.

Сегодня утром вся семья собралась провожать меня в порт, но я категорически отказалась. Не хотелось устраивать из моего отъезда шоу. В конце концов они смирились и остались дома. Мама молча сняла с пальца обручальное кольцо, которое носила с тех пор, как я ее помню, – две переплетающиеся змейки с бриллиантами на головах – и надела его мне. У меня к горлу подступил комок, мы поцеловалась. Мама крепко прижала меня к себе, будто не хотела отпускать. Тетя Джустина надела мне скапулярий Кармельской Богоматери[21], чтобы она меня защитила. Гульельмо просто молча наблюдал за нами с приоткрытым ртом. Потом убежал и вернулся со своей плюшевой собачкой, Маккьеттой, и вручил мне ее. У меня слезы навернулись на глаза.

– Не надо милый, оставь себе, – сказала я.

– Нет, надо. Маккьетта тоже хочет плыть на корабле, и ты будешь не одна. Отдашь потом, когда вернешься. Ты ведь скоро вернешься? Еще до конца лета?

Я обняла его, а он добавил:

– И мы с тобой будем строить замки из песка.

Я не ответила. Просто не могла. Потом вытерла слезы. Даже не думала, что я еще способна плакать. Мама тоже плакала. К счастью, тут вмешалась тетя Джустина: она в своей манере упрекнула мать и подтолкнула меня к двери, заметив, что так я никогда не попаду в Америку.

Когда мы с Руджеро добрались до причала, мое сердце бешено заколотилось. Огромная толпа надвигалась на меня, как валун, отколовшийся от скалы. Я не могла сделать ни шага. Руджеро взял меня под руку.

– Идем дальше, – сказал он. – Нам нужно на посадку первого и второго класса.

Он с трудом пробился сквозь толпу крестьян, обвешанных мешками, корзинами, чемоданами, кто-то даже с матрасами. Там были женщины в платках и деревянных башмаках, которые держали на руках детей, люди в простой потрепанной одежде, музыканты, тащившие свои инструменты, священники, матросы и носильщики, кричавшие во всю мочь. Попадались и элегантные мужчины с кожаными чемоданами, дамы в дорожных платьях и шляпках, ремесленники, какие-то авантюристы и бывалые путешественники, уже привыкшие бороздить океан, – те на все смотрели со скучающим видом.

Казалось, в этой толпе собрался весь род людской. Гул подъемного крана, грузившего на борт тюки и ящики, перекрывал человеческие голоса. Мы то и дело вынуждены были останавливаться, чтобы не столкнуться с каким-нибудь перепуганным животным, которое тоже вели на корабль.

Руджеро довольно уверенно продвигался вперед посреди этого хаоса. Бедный мой брат, сколько он пережил за последний год! Даже не знаю, как ему удалось убедить маму, чтобы она разрешила мне уехать. А вот тетя Джустина сразу заявила, что это прекрасная идея. Иногда кажется, будто она моложе мамы. Ее только беспокоило, кто составит мне компанию. Но она сразу успокоилась, когда узнала, что на этом же пароходе поедет синьора Анна, портниха, которая со своей сестрой отправляется к мужу. Анна мне нравится, так что все сложилось как нельзя лучше.

Несколько месяцев перед отъездом Руджеро бегал по разным агентствам, сравнивал цены, улаживал вопросы с визой, багажом и медицинскими справками. Я не вмешивалась, будто все это меня не касается. Пока мы ждали посадки, я впервые заметила, как он изможден. Казалось, он избегает моего взгляда. Может, пытался скрыть горечь разлуки, а может, он и сам хотел бы уехать.

Какой же я была глупой и эгоистичной! Я даже не спросила его ни о чем. Просто оставила его заботиться о семье. Руджеро совершенно преобразился, стал рассудительным и серьезным мужчиной. Мне стало ужасно жаль его. Как бы мне хотелось вернуть моего любимого бесшабашного брата и нашу прежнюю беззаботную жизнь!

Наконец мы добрались до места, где происходила посадка первого и второго класса. Здесь все было спокойнее. Многие уже поднялись на борт.

– Расстанемся здесь. Не ходи дальше, прошу тебя, – сказала я.

Он кивнул, и мы обнялись.

– Будь осторожной. Деньги всегда держи при себе.

– Конечно.

– И не забудь о письме для старшего стюарда!

Советы и наставления сыпались как из рога изобилия.

– Как приедешь, багажную квитанцию отдай дяде Антонио. Он обо всем позаботится. И дай ему телеграмму, когда будешь точно знать время прибытия.

– Не беспокойся.

Подошел фотограф.

– Синьорина, не хотите фотокарточку на память? Многие делают.

– Нет, спасибо! – раздраженно воскликнула я.

– Ах, совсем забыл, – сказал вдруг Руджеро, вытаскивая из кармана конверт. – Вот. Это тебе от мамы. Она просила открыть его, когда приедешь в Нью-Йорк. И пиши нам! Пиши как можно чаще!

– Спасибо, – ответила я, сжимая конверт. – Спасибо тебе за все!

Внезапно меня охватила страшная тоска. Этот отъезд вдруг потерял для меня всякий смысл. Куда и зачем мне ехать? Я родилась и выросла в Мессине. Я смотрела на огромный темный силуэт пришвартованного корабля, и он казался морским чудовищем, которое приготовилось меня поглотить.

– Я не поеду, – прошептала я.

В этот миг семья из нескольких человек, обвешанных поклажей, разделила нас с Руджеро. Он дал понять, что не расслышал меня. Наше время вышло. Раздался гудок, такой долгий и унылый. Прежде он казался мне совсем другим. Когда я приходила сюда с папой смотреть на отплывающие корабли, я никогда не задумывалась о боли разлуки: все это было для меня лишь волнующим приключением.

Люди сзади напирали, и мне пришлось встать в очередь к трапу. Я обернулась, ища глазами Руджеро, но не увидела его. Зато заметила Альфонсо. Сначала я подумала, что обозналась. Но это и вправду был он, мой бывший жених, который только что вышел из машины. Я отвела взгляд, но почувствовала ноющую боль в животе. Как же все-таки противоречивы наши чувства. Или эмоции – ведь это не одно и то же.

Перегнувшись через парапет, я смотрела сверху на толпу. Провожающие уже сошли на берег. Корабль сдвинулся с места, и мне показалось, что Мессина медленно уплывает вдаль, точно не я покидаю ее, а она меня. Люди на причале становились все меньше, пока не превратились в неразличимые точки, а порт – в тоненький серп.

Темнело, маяк отбрасывал полосы света на воду и на Палаццату, прекрасную, как театр, освещенный огнями. Я уже и не помню, когда в последний раз видела отца.

13 июня

Сегодня я почти не выходила из каюты. Мне не хотелось одеваться, и я просто лежала, глядя в потолок.

Меня мутило от качки. Наверное, я бледна, как мертвец. Папа решил навсегда остаться один. Разумеется, он попал в рай, ведь он был прекрасным человеком, но куда делись его надежды, его убеждения, мечты, чувства? Где все это теперь?

После обеда я на несколько минут поднялась на палубу. Облокотившись на железный парапет, я посмотрела на море, но не увидела его, погруженная в свои мысли. Несколько высоких волн качнули корабль, и мне пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть. Море как будто хотело привлечь мое внимание.

Когда я была маленькой, море представлялось мне волшебной шкатулкой, из которой появлялись ракушки, рыбки, отполированные камешки и красивые стеклышки. Я радостно собирала все эти сокровища в ведерко. И даже когда я выросла, море завораживало меня. Сидя на балконе, я могла часами смотреть на него и гадать, что находится за этим огромным водным пространством, какие берега, какие страны. Даже полоска материковой Италии, которую можно было разглядеть, иногда казалась мне невероятно далекой. И тогда я осознавала, что мы живем на острове, на этом маленьком клочке земли, а большой мир, где вершатся великие дела, находится там, по ту сторону моря, которое и защищает, и ограничивает нас одновременно, точно мать, оберегающая своих детей.

И теперь, посреди этого бескрайнего моря, о котором я столько фантазировала, я поняла, насколько оно изменчиво. Вот налетает ветер, и грозные волны внезапно вздымаются ввысь, а потом вдруг снова тишь да гладь, как будто никакого шторма не было и в помине.

Разве в жизни не так же?

14 июня

Просидев в каюте два дня, я поняла, что больше так продолжаться не может. Тошнота и тревожные мысли не дают мне покоя. Я уже знаю в этой каюте каждое пятнышко, каждый ржавый гвоздь. Я открыла дверь и, пошатываясь, сделала несколько шагов, надеясь глотнуть свежего воздуха.

– Вам нехорошо? – спросила молодая женщина из соседней каюты.

Я кое-как выдавила «нет».

– Меня зовут Наталия, приятно познакомиться, – с улыбкой представилась она и протянула мне руку. На ее безымянном пальце красовалось новенькое обручальное кольцо. – А вас как зовут?

– Костанца, – пробормотала я и быстро вернулась в каюту. – Меня зовут Костанца, – повторила я, закрыв за собой дверь.

15 июня

Сегодня я все-таки решилась выйти из каюты и впервые пообедать в общем зале. Анна с сестрой пришли за мной и не пожелали слышать никаких отговорок. Так что я открыла им дверь. Анна была очень бледна, под глазами темные круги, голос слабый: очевидно, что она страдала от морской болезни. Когда корабль покачивало чуть сильнее, она шаталась и прикрывала глаза. Мария, крепкая румяная женщина, совсем не такая, как ее сестра.

Властным тоном, будто капитан корабля, она приказала мне встать, не обращая внимания на мои протесты. В отличие от Анны, Мария – простая расторопная деревенская женщина, напрочь лишенная изысканных манер. Она страшно раздражает меня. Надеюсь, я больше не увижу ее, когда сойду на берег. Пока я умывалась, сестры достали мои вещи, все еще лежавшие в чемодане, разгладили руками и повесили в шкаф. Анна выбрала для меня светло-серое платье, которое показалось ей подходящим для обеда, и помогла мне одеться. Затем они вытащили чулки и туфли и собрались надеть на меня, будто я неживая кукла, но я вырвала все это из их рук и оделась сама.

В коридоре и на лестнице у меня сильно кружилась голова. Анна продолжала что-то говорить, но из-за тошноты я ничего не слышала. Когда мы поднялись наверх, запах моря привел меня в чувство. Я глубоко вдохнула, позволяя этому воздуху проникнуть в каждую клеточку моего тела, и мне стало лучше.

Только теперь я поняла, что хотела сказать мне Анна. Она открыла сумочку и показала несколько карточек, на которых каллиграфическим почерком было выведено: «Штопка и мелкий ремонт одежды, Анна Сквиллаче» и номер каюты. С другой стороны был указан адрес ателье Сквиллаче на Малберри-стрит в Нью-Йорке. Она хотела, чтобы я раздала карточки дамам в первом классе.

Она уже думает о жизни в Нью-Йорке, я же была готова оставаться на этом корабле целую вечность и никогда не прибывать к месту назначения.

16 июня

Утром меня разбудило хлопанье двери и чей-то смех в коридоре. Должно быть, это были новобрачные из соседней каюты.

Я вспомнила, как сама смеялась с Альфонсо. Над чем мы смеялись? Сейчас этот роман кажется мне таким далеким, а планы – туманными и наивными. Были бы мы с ним счастливы, если бы поженились?

Официант забрал поднос и сообщил, что мы входим в Гибралтарский пролив. Многие пассажиры просили предупредить их об этом, пояснил он, как бы извиняясь за беспокойство. Бедняга, он просто старается быть любезным. Должно быть, я вызываю у него жалость. Он добавил, что доктор Сантини просил меня зайти к нему в кабинет, а если я не приду, он сам спустится ко мне в каюту. Мария несколько раз стучалась в дверь, чтобы узнать, как я себя чувствую. Между делом она сообщила, что Анна чувствует себя лучше, тошнота и рвота прошли и через некоторое время мы можем встретиться на палубе. Почему бы им не оставить меня в покое?

Началась качка, больше писать не могу.

* * *

Держась за железные стены, которые дрожали под моими руками, я преодолела коридор и поднялась на палубу. Было пасмурно. Корабль качало. Я, как зачарованная, смотрела на беспокойное море. Вдруг я почувствовала, что меня тянет в эту пустоту, но лишь на мгновение. Я быстро пришла в себя, но в голове пронеслись слова, которые в последнее время часто звучали дома: «Минута безумия». А что, если бы я, как и отец, поддалась этой «минуте»?

Меня охватила паника, и я бросилась прочь с палубы.

Несколько мужчин, оживленно беседующих у доски, на которой вывешивали информацию о пройденном маршруте, обернулись на меня. Я прошла мимо, но спиной чувствовала на себе их взгляды. Все как будто внимательно наблюдают за мной, может быть, потому, что я всегда одна. Сидя в шезлонгах и укутавшись в пледы, пассажиры непринужденно разговаривают друг с другом, будто знакомы целую вечность.

Мне стало любопытно: где же все эмигранты? Я наклонилась и посмотрела вниз, на палубу третьего класса. Они были там, в страшной тесноте, каждый со своим узелком пристроился где смог. И ни один из них не смотрел на море.

Кто-то затянул неаполитанскую песенку, к одному голосу сразу присоединились другие. И вот я уже слышу целый ностальгический хор, от которого у меня ком подступил к горлу.

Побережье было окутано туманом, а ветер и морские брызги мешали подойти к парапету. Но я могла в полной мере насладиться знакомым шумом моря. Он словно придавал мне сил. Многие стали спускаться по железной лесенке, обеспокоенные мрачными сигналами, которыми обменивались корабли в тумане.

Все разговоры прекратились. Корабль, переваливаясь с боку на бок, продолжал двигаться вперед. Я подняла глаза и увидела раскачивающиеся дымовые трубы. Мою шаль насквозь продувало ветром. Вдруг слева показался кусочек суши – должно быть, это Марокко. Но он тут же исчез в тумане. Затем небо просветлело, и африканский берег появился снова. Африка была близко, так близко, словно мы плыли по Мессинскому проливу.

Но земля скоро скрылась из виду, осталось лишь море с множеством кораблей, которые очень скоро превратились в крошечные точки на горизонте. Вода и небо слились воедино. В какой-то момент у меня появилось такое чувство, что я ни с чем и ни с кем не связана, что я нигде, словно моя жизнь остановилась там, за проливом.

Это ощущение опьяняет. Ты как будто абсолютно свободен, без прошлого и без будущего. Но что мне делать с этой свободой? Если бы я была совсем одна, куда бы я направила этот корабль? Такая свобода, когда ты можешь выбрать все что угодно и даже каким человеком быть, опасна.

21 июня

Сегодня я открыла глаза и сразу почувствовала, что мне хочется света. Наверное, потому, что сегодня день летнего солнцестояния. Я поднялась наверх. Воздух был теплым и прозрачным, и я устроилась в шезлонге с книгой. Прикрыв глаза, я наслаждалась солнечным теплом, покачивание корабля убаюкивало.

– Что читаете?

Услышав этот хриплый, тягучий голос с резкими диалектными нотками, я даже подскочила. Рядом стояла Наталия, девушка из соседней каюты, и разглядывала меня из-под соломенной шляпки.

– Вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Не дожидаясь ни ответа, ни приглашения, она взяла шезлонг и расположилась около меня.

– Конечно, нет.

– Ты говоришь по-английски? – поинтересовалась она и показала самоучитель, который держала в руках. – Я никак не могу его освоить.

Я ответила, что учила английский в школе.

– Если хочешь, могу помочь с произношением, – предложила я. Это отвлекло бы меня от мрачных мыслей.

Наталия поблагодарила, но тут же принялась болтать о другом.

Она рассказала о своем городе, о пожилых родителях и о старшей сестре, которая уже давно замужем и вырастила ее вместе с собственными детьми. Наталия была общительной и жизнерадостной, совсем как я когда-то. Я спросила, давно ли она замужем. На странной смеси чистого итальянского и диалекта она ответила, что познакомилась с мужем, Кармине, в Нью-Йорке, когда навещала сестру, которая с семьей переехала в Штаты. Они сразу понравились друг другу, и хотя он из Неаполя, все же это юг, сказала она со смехом. За северянина она бы точно не пошла, она даже и язык их не понимает. Теперь они возвращались домой, в Нью-Йорк, а в Италию ездили на свадьбу. Наталии не терпелось поселиться в чудесной квартире, которую они сняли над магазином. Кармине прилично зарабатывал, его бизнес процветал. У него музыкальный магазин на Бликер-стрит, где он продает пластинки и ролики для пианолы, а еще небольшая типография: там печатают партитуры классических и современных произведений. Поначалу Наталия ничего в этом не смыслила, даже не понимала, что такое «партитура», но, благодаря Кармине, узнала столько всего!

Я спросила, как ему пришло в голову открыть в Америке магазин итальянской музыки. Это необычная идея. Не верилось, что он добился большого успеха, но, естественно, я не стала говорить о своих сомнениях Наталии. Однако она, словно прочитав мои мысли, пояснила, что у свекров в Неаполе уже был музыкальный магазин и они поняли, каким спросом пользуются у итальянских эмигрантов пластинки и прочие товары.

– Как говорится, куй железо, пока горячо! – воскликнула она. – Народные песни, арии и оперы помогают людям чувствовать себя как дома, в Италии, и им не так одиноко. Сама увидишь.

Еще она рассказала, что раньше пластинки отправляли морем и они часто приходили разбитыми. Тогда свекры решили открыть бизнес в Нью-Йорке и выпускать пластинки там. И это отлично сработало.

Я улыбнулась ей. Наталия и не догадывалась, что благодаря этому разговору я впервые за долгое время почувствовала интерес к жизни.

23 июня

Сегодня я долго стояла на палубе и наслаждалась ветром, наблюдала за чайками и дельфинами, разглядывала морскую пену. Здесь, на корабле, я научилась слушать. Меня научил этому шелест ветра, рокот волн, крики чаек. Я задумалась, как часто я прислушивалась к кому-нибудь, кроме себя.

С палубы третьего класса, как всегда, доносились песни, но я не могла разобрать слова. Я прислушалась и поняла, что это были песни на английском, а не на неаполитанском языке. И вдруг мне пришло в голову, что с тех пор, как мы прошли Гибралтарский пролив, я уже не слышала песен на южных диалектах. Теперь все пели на английском, будто каждый эмигрант вдруг решил оставить прошлое позади.

Америка, Нью-Йорк… До сегодняшнего дня я не думала о том, что меня там ждет. Какие они? Смогу ли я устроиться на новом месте и жить вдали от дома в огромном городе, так не похожем на Мессину? К счастью, рядом будет Джузеппина. С ней мне будет легче.

Я обернулась и заметила женщину, которая раскрыла альбом и приготовилась рисовать. Я почувствовала укол зависти, потому что была не в состоянии этим заниматься. Казалось, воображение покинуло меня. Но пока я смотрела на море, переливающееся всеми цветами радуги, перед моими глазами, как по волшебству, возник образ феи Морганы в изумрудном платье. Она появилась из морской пены, чтобы указать Руджеро д\'Альтавилле[22] на Мессину, которую он должен завоевать. Я задумалась, как бы я изобразила морскую пену. Может, добавила бы в краску крахмал или мыльную воду. Да, попробовать стоило. В большом чемодане у меня были и краски, и угольные карандаши, которые я взяла по настоянию тети Джустины.

Я стала искать в сумке бумагу, чтобы запечатлеть образ, возникший у меня в голове, и наткнулась на конверт, который Руджеро передал от мамы. Он сказал, что я должна открыть его, когда прибуду в Америку, но я решила сделать это сейчас.

В конверте лежали две записки.

Есть два способа убежать от настоящего: один – спрятаться в прошлом, другой – смотреть в будущее. Таким молодым, как ты, не стоит прятаться в прошлом.
Доменико Андалоро

Дорогая Костанца! Это слова твоего отца. Он написал их одному молодому коллеге, когда у него умерла жена. Но так и не отдал ему эту записку, не знаю почему. А я, если ты помнишь, никогда не выбрасываю ничего, что связано с твоим отцом. И кто знает, быть может, сам Господь хотел, чтобы я сохранила эту записку. Дитя мое, представь, что эти слова твой отец написал для тебя.
Да хранит тебя Дева Мария.
Твоя любящая мать

Часть вторая

Нью-Йорк

1

– Она умерла, – сказала женщина, выглядывая из окна второго этажа.

– Она умерла! – повторила она громче, чтобы привлечь внимание другой женщины, которая терла грязной тряпкой дверь своего магазинчика.

– Господи, спаси и сохрани нас! – ответила та, осеняя себя крестным знамением.

Женщина в окне плотнее укуталась в легкую шаль и, будто разговаривая сама с собой, пробормотала:

– Нужно вынести ее отсюда как можно скорее.

Тем утром Мотт-стрит, как всегда, была заполнена людьми. Среди повозок, нагруженных матрасами, стульями, столами и прочим скарбом, носились мальчишки, гоняясь за собаками, кошками и курами, сбежавшими из своих клеток. Из распахнутых дверей женщины выплескивали на улицу грязную воду с креолином, и резкий неприятный запах пропитывал уличные лавки и выставленные в них товары.

Две недели у Эвелины держалась высокая температура. Всего два дня назад у нее был врач, который ничем ей не помог, лишь сказал мужу:

– У нее тиф. Не знаю, протянет ли она до завтра. Вам нужно все здесь продезинфицировать. Воду пить только кипяченую!

Доктор вымыл руки в тазу, потом сел за стол и начал писать. Он задавал стандартные вопросы о больной и ее семье. Муж сообщил, что он родом из Пальми, Калабрия, по профессии – дирижер. Врач отложил перо, поднял на него глаза и, нахмурив густые брови, переспросил:

– Дирижер оркестра?

– Да, дирижер. То есть пока нет… я только надеюсь найти эту работу, – сказал он дрогнувшим голосом. – Через несколько дней я буду играть в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, заменяю коллегу.

Врач молча смотрел на невысокого, худого темноволосого мужчину. На вид он ничем не отличался от множества отчаявшихся итальянцев – неаполитанцев, калабрийцев, сицилийцев, с которыми доктору приходилось иметь дело каждый день. Трудно было представить этого человека на сцене. Присмотревшись внимательнее, он заметил, что мужчина – сплошной комок нервов, хотя изо всех сил старается скрыть свои страдания и растерянность.

– Мне очень жаль. – Врач покачал головой и продолжил писать. – Простите, я не назвал свое имя. – Он встал и представился: – Доктор Антонио Витале. Но почему мы никогда не встречались в клинике на Гранд-стрит? Вы еще у меня не были?

Пьетро молчал. Он не мог признаться, что знать не знает ни о какой клинике, что никто ему о ней не сказал, а может, он просто не обратил внимания, поскольку весь погряз в заботах, свалившихся на него в последнее время.

У него недоставало смелости поднять глаза.

– Надеюсь, вы не из тех, кто думает, будто в больницу попадают только для того, чтобы умереть?

Доктор исподлобья посмотрел на Пьетро и добавил:

– Теперь вам нужно подумать о ребенке. Если позволите, я бы взял его с собой в итальянский госпиталь Колумбус. Это на пересечении Двадцатой и Третьей улиц. Ему не стоит здесь оставаться, он может заразиться.

Пьетро кивнул.

– Я сделаю ему все необходимые анализы. Но и вам нужно прийти и провериться. И как можно скорее, прошу вас! Наш персонал говорит по-итальянски. Подпишите здесь и ни о чем не беспокойтесь, я обо всем позабочусь.

Пьетро снова кивнул и расписался.

– Заберете его, когда… Когда все закончится…

Доктор быстро сложил инструменты в сумку и протянул Пьетро визитку.

Сантино ушел молча, не проронив ни слезинки. Он был занят конфетой, которой угостил его доктор, чтобы отвлечь.



«Ну вот и все, это конец», – думал Пьетро, глядя на Эвелину. Ее лицо все еще хранило следы былой красоты, несмотря на пережитые страдания.

А ведь он обещал ей, говорил: «Вот увидишь, мы справимся, потерпи еще немного». Теперь он чувствовал себя виноватым из-за того, что привез ее сюда. В этот жалкий дом, где итальянцы десятками ютились в тесных квартирках, с единственным туалетом на этаже. Их семья еще хорошо устроилась: у них была собственная комната с окном и личный туалет, но этого оказалось недостаточно, чтобы уберечь Эвелину от антисанитарии, царившей во всем районе. Пьетро собирался подыскать новое жилье где-нибудь в другом месте, может, даже в Бруклине, но не успел.

А тут вдруг такая удача – заболел дирижер филармонического оркестра. Эвелина так обрадовалась. Но в тот же вечер она почувствовала себя плохо, ее несколько раз вырвало, и радость навсегда покинула их дом. И вот теперь его мечты начали сбываться: он будет дирижировать филармоническим оркестром. Но Эвелина уже никогда этого не увидит.

Пьетро закрыл жене глаза, встал и подошел к окну. Начинался дождь. Редкие мелкие капли быстро превратились в настоящий ливень. Улицы сразу опустели, словно по команде: торговцы закрыли свои лавки, возчики поспешно укрывали поклажу брезентом, а те, кто целыми днями слонялись на улице, вынуждены были вернуться в свои жалкие жилища. Вода щедро заливала брусчатку, вторгаясь даже в помещения на нижних этажах, будто хотела очистить это место от скверны.

Пьетро открыл дверь двум женщинам, которые, несмотря на риск заразиться, пришли, чтобы помочь навести порядок и обмыть тело. Обе промокли насквозь. Они предложили посидеть с телом, как положено, но Пьетро не хотел злоупотреблять их добротой и подвергать опасности. Кроме того, он желал побыть со своей Эвелиной наедине.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал он вежливо, но уверенно и проводил женщин к выходу.

В темной комнате, при тусклом свете свечей, Пьетро почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он не был уверен, что справится, но он должен – ради несчастного малыша. Сантино всего три года. Значит, его сын, так же как и он сам, вырастет без матери. Только он никогда не оставит его.

Пьетро сидел на стуле у кровати жены, разрываясь между желанием отдаться боли и необходимостью сопротивляться ей. Он искал то, что помогло бы ему удержаться, и тут на помощь пришла музыка, которую он так любил. В его голове всплыла Первая симфония Малера: он мечтал исполнить ее в филармонии. Сначала музыка звучала сбивчиво, растерянно, но постепенно обретала уверенность и точность.

Первая часть симфонии, спокойная и плавная, как звуки природы, напоминала ему о детстве, о беззаботных годах юности, проведенных на морском берегу, о прогулках на гору Сант-Элиа, откуда «виден весь мир», как говорил его отец.

Вот звук рожка, которому вторят виолончели, трубы и тромбоны, гобои, флейты, кларнеты, – в них и ностальгия, и сладость невинного детства, потерянного навсегда. Потом военный марш, народный танец и реквием по погибшему охотнику. И тут же, на фоне скорбной темы, едва различимая мелодия шуточного канона «Братец Мартин».

Погрузившись в симфонию, Пьетро на мгновение позабыл о своей боли и сосредоточился на том, как бы он выстроил исполнение этого произведения. И очень скоро подобрал нужный ключ. Все вдруг стало ясно, как в миг Богоявления.

2

В ушах Пьетро Малары все еще звучала «Аппассионата» Бетховена, соната для фортепиано № 23, которую он заставлял своего юного ученика Филипа Брауна повторять перед экзаменом снова и снова, пока тот окончательно ее не возненавидел. Путь от жилища Браунов до итальянского госпиталя Колумбус казался Пьетро бесконечным. Улицы были заполнены людьми, и ему то и дело приходилось уворачиваться от прохожих. Но, начиная с Хьюстон-стрит, ты словно попадаешь в другой мир. С раннего утра тут кипит работа: повсюду стоят ограждения вокруг больших котлованов, вырытых для расширения метрополитена. В горячем воздухе висит запах гудрона, затрудняющий дыхание. Пьетро постоянно спрашивал дорогу, но, погруженный в свои мысли, сразу забывал, что ему отвечали.

Неделя, прошедшая после похорон, показалась ему вечностью. Словно все, что должно было случиться за два года жизни в Нью-Йорке, уложилось в эти несколько дней: похороны Эвелины, прослушивание в филармонии, а теперь еще и письмо из Бостона, которое он бережно спрятал во внутренний карман пиджака. Пьетро задумался, хватит ли ему денег, чтобы при необходимости заплатить за Сантино, и во сколько обойдется поездка в Бостон. Похороны, организованные местным ритуальным агентством, сильно истощили его сбережения. Но он обязан был сделать это для Эвелины. Ведь он втянул ее в эту авантюру и наобещал золотые горы. Многие дирижеры уезжали в Америку и возвращались знаменитыми.

Чтобы оплатить переезд, Пьетро нанялся в корабельный оркестр, да еще изредка удавалось немного заработать, играя на фортепиано. Публика восторженно аплодировала ему. Только Эвелина не могла слушать его игру. У нее не было подходящего платья, поэтому она была вынуждена оставаться в маленькой каюте второго класса, хотя была женой маэстро. Она не ложилась спать, пока он не вернется, и неизменно улыбалась, несмотря на все испытания.

На перекрестке ему пришлось остановиться и подождать, пока проедет колонна грузовиков, груженных длинными железными балками. Пьетро почувствовал, что ступни горят от раскаленного асфальта. Он подошел к полицейскому, который регулировал движение, чтобы узнать, куда направляются эти чертовы грузовики.

– It\'s iron for the Queensboro bridge![23] – отвечал тот.

Теперь понятно – это опорные балки для моста. Точнее, для двух мостов – Манхэттенского и второго, который должен соединить Манхэттен и Куинс.

Многие соотечественники Пьетро участвовали в возведении этих мостов. Каждый день сотни людей отправлялись на стройку в надежде получить работу. В вечно бурлящем Нью-Йорке места хватит всем!

Вдруг, сам не зная как, Пьетро очутился перед вывеской «Госпиталь Колумбус». Он остановился и прочел надпись на итальянском языке. Глубоко вздохнув, он толкнул дверь.

Пьетро вытер пот со лба и огляделся по сторонам. Внутри было пусто и свежо, как в монастыре. Лишь по бокам от входной двери стояли две скамьи и стол, заваленный бумагами. Одна из сестер решительно толкнула скрипучую дверь, и, заглянув ей за плечо, Пьетро увидел широкий коридор, по которому сновали люди с озабоченным видом.

– Я ищу доктора Витале. Вы не знаете, где я могу его найти? – спросил Пьетро.

Сестра предложила ему посидеть и подождать, пока она позовет доктора. Пьетро сел, вынул из кармана пиджака партитуру и погрузился в чтение. Доктор Витале застал интересную картину: в одной руке Пьетро держал листок, а другой дирижировал воображаемым оркестром.

– Что вы исполняете, маэстро Малара? Симфонию или, может быть, оперу? Лично я люблю итальянскую драму.

Пьетро очнулся. Он быстро убрал партитуру в карман и поднялся.

На вид доктору Витале было около пятидесяти. Густые волосы с проседью и более светлые усы добавляли ему авторитета. Но всего этого Пьетро совершенно не помнил. Он узнал только голос, глубокий и теплый.

– Ваш сын здоров как бык. Кстати, вы сдали анализы, о которых я говорил?

– Разумеется, – солгал Пьетро. – Все в полном порядке.

– Идемте со мной. Вы можете забрать Сантино.

Они пересекли холл и оказались в длинном коридоре с множеством дверей по обеим сторонам. В нос ударил едкий запах дезинфекции. Витале заговорил громче, словно заявляя о своем присутствии. Услышав его голос, пациенты, прогуливавшиеся по коридору, быстро вернулись в свои палаты. Они знали, что доктор любит тишину и порядок, и не хотели его огорчать.

– Спасибо, доктор! Огромное вам спасибо! Вы спасли моего мужа, – с этими словами к доктору подошла женщина и схватила его за руку, намереваясь поцеловать, но он быстрым жестом отстранил ее.

– Если вы действительно хотите меня отблагодарить, приходите к нам в свободное время. Наша больница существует благодаря помощи волонтеров.

Обернувшись к Пьетро, который почтительно ожидал в стороне, доктор пригласил его следовать за ним.

– Здесь, в Нью-Йорке, наши соотечественники мрут как мухи. Питаются плохо, живут в трущобах. Впрочем… Кому я рассказываю? Прошу прощения.

Они вошли в небольшой кабинет, чтобы взять с покосившегося железного стола медицинскую карту Сантино. Следом ворвалась медсестра.

– Простите, доктор. Я не знала, что у вас посетитель. Где нам разместить трех новых пациентов? У нас не осталось даже носилок.

– Как-нибудь устроим, мы же не хотим, чтобы они оказались в Бельвью[24], в этом ужасном лазарете… Не волнуйтесь, я об этом позабочусь, – с улыбкой ответил доктор.

В этот момент в комнату вошла невысокая темноволосая девушка и одарила присутствующих открытой улыбкой. На ней была форма медсестры и длинный белый передник. Она вела за руку Сантино.

Пьетро с трудом узнал сына. Сантино как будто стал выше ростом, от худобы и неопрятности не осталось и следа, а на щеках даже заиграл румянец.

Он наклонился, чтобы обнять сына, но мальчик ни за что не хотел отпускать руку девушки.

– Моя дочь Джузеппина. Она помогает мне в госпитале, – с гордостью представил девушку доктор Витале. – А это маэстро Малара.

Пьетро обратил внимание, что девушка во многом похожа на отца, у нее такие же густые брови и вьющиеся волосы. Заметив Пьетро, она стала поправлять выбившиеся из-под шапочки пряди.

– Очень приятно. Здесь все зовут меня Джо. Сантино прекрасно себя вел, он такой милый мальчик, – сказала девушка, поглаживая малыша по голове.

Пьетро Малара смотрел на них так, будто только что вернулся из дальнего путешествия.

– Простите, я не отблагодарил вас за все, что вы для меня сделали… Столько всего произошло… Я был, точнее, и сейчас тоже… несколько растерян…

– Не стоит благодарности. Расскажите лучше, как прошло прослушивание в филармонии, – отрезал доктор.

– Меня не взяли, – ответил Пьетро, глядя в пустоту.

Повисло молчание.

– Вероятно, вы хотите знать, на что я собираюсь жить в Нью-Йорке и способен ли содержать ребенка?

– Не принимайте близко к сердцу, но так и есть. Я беспокоюсь за малыша.

– Я приехал в Нью-Йорк по приглашению одной семьи. Видите ли, итальянцы, которые, как и я, окончили Неаполитанскую консерваторию, очень востребованы в Штатах, в том числе и в качестве частных педагогов для молодых людей, не имеющих возможности поехать в Италию, – ответил Пьетро с обидой в голосе.

Неужто его приняли за одного из тех несчастных, которые околачивались в больнице? Так вот какое впечатление он производит? Конечно, его черный костюм поизносился и кое-где покрылся пятнами, к тому же он не удосужился сменить воротничок. Обида улеглась. Доктор был прав: он действительно выглядит как бедный, опустившийся неудачник. Однако ему захотелось переубедить Витале.

– Вы очень любезны, что беспокоитесь о Сантино. Но у нас есть все необходимое, уверяю вас.

Он рассказал, что еще в Неаполе консерватория порекомендовала его семье Браун, которая искала учителя фортепиано для своего сына, и он, давно думавший о переезде в Америку, воспользовался этой возможностью.

Кроме того, он играет на органе в церкви Святого Петра, иногда подрабатывает в кафе или в танцевальных залах. А однажды его даже пригласили в кинотеатр, играть на фортепиано во время показов. В общем, дела идут не так уж плохо. Хотя, разумеется, в Америку он приехал не ради этого.

– Ну, хорошо. А вы уже нашли новую квартиру? Сделайте все необходимое, чтобы вывезти мальчика из этого квартала. К сожалению, он похож на сточную канаву. Поищите жилье неподалеку, чтобы не отдаляться от соотечественников. Ребенку нужны условия получше.

– Да, я как раз собирался этим заняться, но все не было времени. Меня пригласили в Симфони-Холл, в Бостон. Пока что предложили заменить коллегу, но это шанс показать себя. А дальше все как-нибудь сложится, я уверен.

– А как же Сантино? С кем он останется, когда вы уедете? – взволнованно воскликнула девушка.

Пьетро не ответил. Об этом он не подумал.

– Я…

– Вы могли бы… Почему вам не оставить его с нами, пока вы не найдете надежное пристанище? Видите ли, за это время мальчик очень привязался к Джузеппине.

– Ну, если Сантино не против… Но только на время, пока я не устроюсь в Бостоне. Я не могу и не хочу разлучаться с сыном, – порывисто добавил Пьетро.

– Договорились. А теперь, извините, мне пора.

Витале достал из кармана часы и повернулся к дочери:

– Уже поздно, мне нужно отдать распоряжения и заскочить в Бельвью. Надо поторопиться, в три я должен быть в порту.

3

Дверь в каюту была открыта. Костанца сидела на кровати в дорожном платье, рядом стоял закрытый чемодан. Антонио Витале поразил ее вид. Заметив, какой потухший у нее взгляд, как она осунулась и похудела, он нахмурился. Костанца почти не отличалась от тех несчастных эмигранток, которых он принимал в больнице. Хорошо, что он поговорил с медслужбой. А то решили бы, что у нее чахотка, и тогда проблем не оберешься.

Едва увидев Антонио, Костанца расплылась в улыбке, по инерции встала и шагнула ему навстречу.

– Девочка моя дорогая, мы о тебе позаботимся. Я уже поговорил с врачами, не волнуйся, – сказал он, обнимая ее.

Костанца выскользнула из его объятий, словно ее что-то беспокоило.

– Спасибо, дядя Антонио, спасибо за все, но я хотела бы попросить вас еще об одном одолжении. Помните синьору Сквиллаче, портниху? Она и вам шила. Мама доплатила ей и ее сестре за билет, чтобы они сопровождали меня во втором классе. Не могли бы вы и о них договориться? Умоляю вас, не допустите, чтобы их отправили на Эллис-Айленд[25]. На корабле о нем рассказывали ужасные вещи!

– Не беспокойся, пассажиров второго класса туда не отправляют. Но я постараюсь помочь им, чем смогу.

В эту минуту красивая темноволосая девушка с выразительными чертами лица заглянула в каюту, за ней стоял молодой человек с чемоданом.

– Я хотела попрощаться, Костанца, – сказала Наталия. – И поблагодарить за помощь с английским.

Костанца кивнула.

– Кармине записал для тебя название нашего магазина, – продолжала Наталия. – Обязательно навести нас. Мы, южане, должны держаться вместе, иначе ностальгия замучает. Правда ведь?

Костанца взяла записку.

– Дядя Антонио, далеко от вас до Бликер-стрит?

– Нет, милая, можно дойти пешком. Мы живем к северу от Вашингтон-сквер, – пояснил доктор, повернувшись к Наталии.

– Чудесно! Тогда будем вас ждать. Вы тоже приходите!

Костанца улыбнулась попутчице и пожала ей руку.

Сход на берег и разгрузка багажа оказались гораздо более долгими и сложными, чем предполагала Костанца. Она устала и огорчилась из-за того, что в общей суматохе не успела попрощаться с Анной. Тем не менее Костанца с интересом глядела по сторонам и жадно впитывала новые впечатления: огромная толпа, невообразимая суета, духовой оркестр, иностранная речь, гудки клаксонов, звонки трамвая, запах рыбы и бензина.

Нью-Йорк сразу захватил и ошеломил ее.

Доктор Витале подозвал одного из африканцев-носильщиков, слоняющихся по порту в ожидании пассажиров. Костанца с любопытством посмотрела на него, ведь она впервые видела темнокожего человека. Багаж погрузили в машину. Антонио объяснил, что из-за строительства метрополитена ехать придется долго. Зато она сможет посмотреть город.

Они выехали на широкую дорогу, забитую колясками, повозками и прочими транспортными средствами. Один за другим проезжали трамваи и автомобили. Костанца никогда прежде не видела столько машин. Она подскочила от неожиданности, увидев поезд, который на большой скорости промчался над ними.

– Это эстакада, – смеясь, объяснил дядя Антонио. Он показывал ей небоскребы, строящиеся мосты, Гудзон и прочее, что, по его мнению, могло произвести впечатление на юную девушку из Сицилии.

Крепко вцепившись в сумочку, Костанца с жадным любопытством разглядывала величественные здания с сотнями окон, огромные рекламные щиты и странные железные лестницы, прикрепленные к стенам домов. Но больше всего ее внимание привлекали люди, одетые кто во что горазд, с самыми разными чертами лица, телосложением и цветом кожи.

Жизнь в этом городе била ключом, словно ее приводил в движение какой-то невидимый механизм.

Еще когда они стояли на палубе, Наталия прокричала:

– Вот она! – И Костанца увидела посреди океана статую Свободы. Она привела ее в восторг.

Отцу наверняка понравилась бы эта своеобразная Мадонна, которую американцы разместили на небольшом островке, чтобы приветствовать прибывающих из дальних стран в надежде на новую жизнь. Она казалась такой сильной, уверенной, готовой к любым испытаниям.

Костанце понравилось, что символом Нью-Йорка была женщина. Она как будто поджидала ее, чтобы придать сил и мужества.

* * *

Витале жили на тихой улице, обсаженной кленами, в приятном районе неподалеку от Вашингтон-сквер. Улица была застроена красивыми четырех– и пятиэтажными домами с чугунными оградами, и Костанца не могла не заметить разницу между этим районом и тем, что она видела по дороге сюда. Автомобиль остановился у дома, на пороге которого стояли две женщины.

– Амалия! Джузеппина! – воскликнула Костанца.

Едва увидев ее, мать и дочь разрыдались и бросились обнимать и целовать гостью. Костанца не переставала всех благодарить, стараясь уклониться от бурных изъявлений чувств.

– Девочка моя, как ты выросла! Да у тебя только кожа да кости! Ну, ничего, я о тебе позабочусь. Я уже и обед приготовила. Входи, входи, дорогая, чувствуй себя как дома.

Костанца даже не успела снять шляпу, как женщины подхватили ее под руки и повели показывать дом. Он был так не похож на сицилийские особняки! Комнаты крошечные, точно коробки, коридор тесный, простая ореховая мебель и, конечно, никаких балконов. Костанца невольно вспомнила дом Витале в Мессине, с картинами на стенах, позолоченными зеркалами, старинной мебелью и фамильными сервизами. Джузеппина указала на небольшой столик в гостиной, где стоял граммофон.

– Ты непременно должна послушать Фернандо де Лючию[26], – сказала она, – у него такой чудный звонкий голос!

Амалия провела Костанцу на кухню и с гордостью показала свою новую утварь. Из кастрюль, стоявших на огне, раздавался знакомый запах томатного соуса и жареного сладкого перца.

– Удобства удобствами, но о такой еде американцы могут только мечтать! Аромат лимонов, томатов и базилика им и не снился. Этот город не пахнет, а воняет!

– Ну зачем ты так, мама? – упрекнула Джузеппина. – Это потому, что ты бываешь только на Канал-стрит да в Маленькой Италии, у сицилийцев. Сходи хоть раз в Центральный парк!

Она покачала головой и бросила на подругу понимающий взгляд.

– А это комната Федерико, теперь здесь будешь жить ты.

Амалия открыла дверь в маленькую, скромно обставленную комнату. Железная кровать, покрытая синим трикотажным пледом, на тумбочке – лампа и книга в красной обложке. Костанца взяла книгу и прочла название: «Маленькие женщины».

– Да, это та самая книга, о которой я тебе говорила. Думаю, в Италии о ней еще не знают, – заметила Джузеппина. – Жду не дождусь, когда ты ее прочтешь, чтобы мы могли ее обсудить.

Костанца улыбнулась, отодвинула цветастую занавеску и выглянула на улицу. Ветка красивого клена закрывала вид.

– Тебе нравятся эти занавески? – вмешалась Амалия. – Джузеппина сама их сшила, для тебя. Видишь, как она тебя любит? А сейчас устраивайся поудобнее, освежись, умойся, ты ведь даже шляпу снять не успела. А мы пока накроем на стол. Здесь принято ужинать рано, не так, как в Италии. Они называют это dinner. Ха-ха, dinner, – повторила Амалия со смехом и пошла на кухню.

Костанца улыбнулась. Амалия слишком разволновалась из-за ее приезда, и Джузеппина не могла дождаться, когда мать оставит их наедине.

В дверь позвонили.

– Мой багаж! – воскликнула Костанца и поспешила к двери.

Она проверила квитанции и вещи: дорожный баул, шляпная коробка, маленький саквояж. Одного чемодана не хватало. Тут снова раздался звонок.

– А вот и он.

Костанца открыла дверь и увидела невысокого смуглого мужчину с темными волнистыми волосами. Одной рукой он держал за руку мальчика, а другой – небольшой чемодан.

– Простите, должно быть, я ошибся адресом.

Улыбка на мгновение преобразила его лицо, и оно сразу стало интересным.

– I must have come to the wrong place. I was looking for doctor Vitale[27].

Мужчина извинился и повернулся, чтобы уйти.

– Нет-нет, он здесь.

Костанца не знала, что делать и что говорить. Не стоило открывать дверь в чужом доме.

В этот момент появился носильщик с ее чемоданом. Мужчина посторонился, чтобы пропустить его. Тут подошла Джузеппина и бросилась к Сантино.

– Ты приехал, мой дорогой!

Костанца недоуменно посмотрела на подругу, но та не обращала на нее никакого внимания.

– Что вы все столпились у двери? – осведомился доктор Витале, тяжело дыша после подъема по лестнице. – Маэстро Малара, позвольте представить Костанцу Андалоро, дочь моего дорогого друга и коллеги из Мессины.

Пьетро Малара поднял шляпу и слегка поклонился.

– Прошу в гостиную, – сказала Джузеппина и взяла мальчика на руки.

– Благодарю, но не смею больше вас беспокоить. Вот вещи Сантино. Их немного.

Пьетро встретился взглядом с Костанцей и, сам того не сознавая, замер, не отводя от нее глаз.

* * *

ДНЕВНИК КОСТАНЦЫ АНДАЛОРО

Нью-Йорк, 21 августа 1906 г

Сегодня я впервые провела вечер одна, потому что всех Витале пригласили в гости. Они звали и меня, и вообще они всегда так добры ко мне, но потом выяснилось, что там будет Минази, который приехал в Нью-Йорк на какую-то конференцию, и я отказалась. Дядя Антонио так настаивал, что мне пришлось признаться: я не хочу встречаться с человеком, подтолкнувшим моего отца к самоубийству. Он сказал, что все было не так и когда я буду готова, Минази будет рад со мной познакомиться. Дядя Антонио деликатный и добрый, он все понял и оставил меня в покое. Чтобы его не расстраивать, я обещала подумать об этом.

Мне даже приятно хотя бы ненадолго остаться одной и спокойно поразмыслить обо всем. В последние недели у меня и минуты свободной не было, потому что Джузеппина показывала мне город. Она попросила небольшой отпуск в больнице, чтобы побыть со мной.

Поначалу она почти все время уделяла мальчику, которого они почему-то взяли к себе, и мы выходили только в Вашингтон-сквер, где малыш катался на пони. Но одну неделю Джузеппина целиком посвятила мне.

Теперь, снова встретившись с лучшей подругой, я понимаю, как сильно изменилась. По глазам Джузеппины видно, что она с недоумением спрашивает себя, куда подевалась та веселая болтливая девчонка, которую она знала. Но постепенно мы стали понимать друг друга, как раньше. Мы не говорили ни о моем отце, ни о Мессине.

Я первый раз пишу в дневнике с тех пор как приехала в Америку. У меня до сих пор голова идет кругом. В каком-то смысле я благодарна Нью-Йорку за то, что он освободил мой разум от призраков, угрызений совести и тяжелых раздумий. Теперь мои мысли заняты другим. Здесь совершенно другой образ жизни. Постепенно я привыкла ко времени обеда и ужина, к уличной еде, от которой неприятно пахнет луком, даже к странному маслянистому приторному пойлу, которое тут называют «кофе». Зато мне сразу понравилось, насколько свободны здесь женщины. Они могут выходить одни в любое время, спокойно разъезжают на трамваях и в метро, гуляют где хотят, и никому нет до этого дела. Какое невероятное чувство свободы!

К счастью, в городе, хотя он большой, хаотичный и многолюдный, довольно легко ориентироваться, так что я еще ни разу не заблудилась. У большинства улиц номера вместо названий, и, самое удивительное, здесь почти нет маленьких переулков и площадей, разве что две-три. Поэтому я часто не понимаю, сколько прошла и как далеко нахожусь от дома. Ездить на трамваях не так-то просто, потому что они всегда переполнены.

Что касается языка, то, хоть я и говорю по-английски, у меня с этим бывают трудности, потому что все говорят по-своему, в зависимости от того, откуда приехали, и часто используют непонятные выражения, вероятно, заимствованные из родной речи. Думаю, за месяц здесь я узнала больше, чем за годы учебы в школе. Прежде всего – о самих американцах. Кто они – настоящие американцы? Этот наивный вопрос я задала Джузеппине. Она ответила, что только со временем научилась различать людей по внешности и по одежде. Джузеппина рассказала об особенностях ирландцев, поляков, русских, евреев, хорватов, армян и, разумеется, итальянцев и африканцев. Последних я узнаю́ сразу.

Все эти люди – такие же иностранцы, как и я, но, кажется, они чувствуют себя здесь вполне комфортно, будто у себя дома. Стану ли я такой? Я часто спрашиваю себя: что я здесь делаю, кто я такая? Я не эмигрантка, не работница, не путешественница. Все, кого я вижу вокруг, даже случайные прохожие, кажется, точно знают, чего хотят. И прежде всего они счастливы быть частью развивающегося общества.

Но пора заканчивать. Прежде чем вернутся Витале, нужно написать Палидде, которая спрашивает меня о танцах и об американских юношах. Она и не подозревает, что итальянцев здесь не очень любят и им не так просто завести друзей. Что ей ответить? Не хочется ее разочаровывать, но и лгать я не могу. Напишу ей о молодом полицейском, который дежурит на Вашингтон-сквер и всегда очень любезен со мной. Даже пригласил меня пойти с ним в субботу на танцы. Здесь танцуют кекуок – это своего рода полька, довольно веселый и забавный танец. Разумеется, я отказалась.

Нью-Йорк, 2 апреля 1907 г

Сегодня был важный день. И не потому, что случилось какое-то особенное событие, а потому, что я осознала важную вещь, когда быстрым шагом шла по Манхэттену. Я уже свыклась с шумом и ритмом жизни этого огромного города. Непрерывный трезвон трамваев, грохот колясок, суета и хаос на улицах, плеск волн и спокойное движение барж и паромов наполняют меня энергией, и впервые за долгое время я чувствую в себе желание участвовать в этой кипящей жизни. Только пока не знаю как.

Нью-Хейвен, 22 апреля 1907 г

Я нахожусь в Нью-Хейвене, Коннектикут, в доме доктора Минази. После долгих уговоров дяди Антонио я наконец сдалась. Мне пришлось уступить, потому что это важно для него, хотя у меня не было никакого желания знакомиться с этим человеком. О чем с ним говорить? Я думала, что Минази совершил ошибку, пусть и без злого умысла. Дядя Антонио утверждал, что он мучается чувством вины и что я не должна быть такой жестокой и безжалостной по отношению к человеку, который и сам сожалеет о случившемся.

Хотя я и не изменила своего мнения, я отправилась с дядей Антонио в Коннектикут, чтобы не огорчать его.