— Вот и прекрасно, — сказал бородач, вытащил из кармана огромный платок, бесцеремонно, но аккуратно вытер ей слезы и добавил: — Тогда вставайте и пойдем есть мороженое.

Через полгода они поженились. Вера уже была беременна Ниночкой.

Леонид. Тогда

В этом поселке всегда пахло полынью. Жаркий горький запах, какой-то взрослый, серьезный, так почему-то казалось Лене, он всегда приезжал сюда летом, в самую жару, и ему представлялось, что тут и не бывает других сезонов — всегда жара, всегда сухая пыль на дорогах и в воздухе и всегда полынь. Здесь жили две его двоюродные бабушки, то есть тетки его отца, Муся и Нюся, на самом деле Мария и Анна, но полными именами их никто никогда не звал. Две старые девы, две неразлучные сестрицы, две вечные хлопотуньи и хохотушки. Сначала маленького Леню отправляли к ним на каникулы набраться витаминов и побегать на солнце, потом он вырос, но все равно каждый год старался выбраться к тетушкам на недельку-другую помочь по хозяйству: сколотить забор, подремонтировать сарайчик, починить крышу, прихорошить и подлатать их беленый домик. Для Муси и Нюси это был настоящий праздник, они готовились к приезду единственного внучатого племянника чуть ли не целый год, запасая все самое вкусное, заполняя погреб соленьями и вареньями, предвкушая, как будут холить и баловать Ленечку. У них не было собственных детей, и замужем они никогда не были. В поселке ходили слухи, что это не просто так, а потому что сестрицы в молодости баловались колдовством и магией, за что и получили от боженьки заслуженное наказание. На самом деле румяные и морщинистые, как печеные яблоки, тетушки могли наколдовать разве что душистый борщ с пампушками, и томленое мясо в старых глиняных горшочках, и острую туршу в огромной эмалированной кастрюле с щербатой крышкой, и пироги всех вкусов и размеров. Просто в поселке почему-то любили именно злые сплетни, может, потому что жизнь в нем была такая скучная, а жителям так хотелось таинственного, загадочного, чтобы погонять по крови хоть немножко адреналина, а по затылку — мурашек. Никому не хотелось банального тихого горя, его и так было кругом в достатке. Мусин жених погиб на фронте, а Нюсин пропал без вести, и сестры уцепились друг за дружку, честно разделив на двоих свою безутешную боль, а потом и всю свою тихую жизнь. Кавалеров в поселке после войны почти не осталось, да они их особо и не искали и никуда из своего поселка не уезжали, у них на комоде так и стояли две фотокарточки парней в гимнастерках. Женихи навсегда остались молодыми, а Нюся и Муся, состарившись, всю нерастраченную любовь выплескивали на свет в окошке — единственного мальчика Ленечку. Жаль, что виделись с ним так редко, и, когда он приезжал, не могли налюбоваться, наглядеться, набаловать и накормить его вдосталь. Если одна с утра пекла ему сырники, то вторая тут же начинала заводить тесто на блинчики; если одна незаметно подкладывала ему в карман «рубчик» и заговорщицки шептала на ухо: «Только чтоб Муся не знала», — то вторая совала «рубчик» в ладошку и подмигивала: «Не говори Нюсе!» Одна выкладывала ему на тарелку утиную ножку, а вторая тут же кричала: «Ты что? Он любит грудку!» Одна наливала холодного молока, а вторая мчалась в подпол за компотом. Обе старались, чтобы он не скучал, и отправляли его вечером на гулянку, но ни одна не ложилась спать, пока он не вернется. Сами они почти никуда уже не выходили, к старости у обеих стали болеть ноги, падало зрение, ныли суставы. Неизменным оставалось только: добраться до рынка, чтобы долго ходить, пробовать, купить самого свеженького, вкусненького, встретить знакомых, послушать новости, выведать сплетни, долго цокать языком, охать, обмахиваться от жары батистовыми платками, которые они вытаскивали из декольте, а потом снова совали туда поглубже, как заправские фокусницы, выпить перед обратной дорогой студеного кваса из желтой бочки — один стакан на двоих, чтобы не простудиться, — а потом медленно добираться домой по дорожной пыли, по полыни, притоптанной по обочине, по солнцепеку, крепко вцепившись друг в дружку, держась за локоток, — две старушки-сестрицы, две неразлучные вишенки.

Деревянный покосившийся забор был заплетен диким виноградом, во дворе росла огромная яблоня «белый налив», за домом прятались заросли малины. В эти короткие две недели Леня чувствовал себя наследным принцем: тетушки так им гордились, так любовались, так берегли. Стоило ему взобраться на лестницу чинить крышу, как они становились рядышком, одновременно вытаскивали из обширных декольте свои батистовые платки, чем ужасно смешили Леню, и начинали приговаривать, прижимая платки то к глазам, то ко рту — с испуганными ахами: «Осторожней!», «Держись крепче!», «Ай, убьется дите!», «Слезай, Ленечка, ну ее к собакам, эту крышу!» А когда он спускался, ощущение было такое, будто он только что совершил гражданский подвиг.

На досуге тетушки вышивали и строчили на машинке. Машинка в доме была одна, так что, когда одна сестрица шила, вторая громко читала вслух книжки, которые они брали в библиотеке в местном клубе. Еще в программе чтения непременно были журналы «Здоровье» и «Работница», которые особенно ждали, их приносила почтальонка Сима. В «Работнице» в специальном приложении печатали выкройки, в том числе и модных мужских сорочек и жакетов, так что к приезду Лени его обычно ждал целый новый гардероб. Где только тетушки доставали ткани, было загадкой, может, выторговывали у местных спекулянтов, может, это были их собственные давние запасы из сундуков с невостребованным приданым, но Леня щеголял настоящим франтом. Отец хотел, чтобы после армии он шел в инженеры, Леня сначала упрямился и хотел идти служить в милицию, но поступить в институт после армии было легче, а диплом в жизни всегда пригодится, так говорил отец. Там, в институте, Леонид и познакомился с Николаем (ни тот, ни другой ни дня не проработали инженерами, один стал архитектором, а другой юристом). Но и годы спустя сорочки и костюмы тетушек служили Лене верой и правдой, пропитанные любовью (наверное, поэтому они и не снашивались), вызывая комплименты и зависть. Кто-то однажды даже пустил слух, что одевается Леонид сплошь в заграничных командировках и интуристовских магазинах, — он не разубеждал завистников, все равно никто бы не поверил, что его пиджаки «от кутюр» сшили когда-то на стареньком «Зингере» две его бабушки.

В последний его визит они сильно сдали, он даже расстроился — не видел их два с лишним года, пока служил в армии. Но хлопотали они ничуть не меньше, а по вечерам баловали его своими бесконечными рассказами и воспоминаниями про дальних родственников, биографии которых часто смахивали на истории голливудских звезд и великих первооткрывателей. Особенно захватывающими они становились, когда из сарайчика приносили пузатую бутыль домашнего вина в плетеной сетке из сухой ивовой лозы. После армии Ленечка официально был признан взрослым, и ему тоже наливали рюмочку, а иногда и не одну, но тогда Нюся или Муся через некоторое время начинала шептать сестре: «Много не наливай, Ленечка может спиться!» Он хохотал про себя, но виду никогда не подавал. Тетушки рассказывали про своего отца, про дядьев — работяг и вечных тружеников, про то, как их раскулачили и семья чуть не умерла от голода, — по их рассказам можно было учить историю страны. Иногда они пересказывали ему фильмы, которые крутили в местном клубе, а после пары рюмочек уже перемывали косточки соседям и выбалтывали чужие секреты, и, надо сказать, этим их рассказам не годился бы в подметки ни один даже самый остросюжетный фильм.

Заняться в поселке было особо нечем, и, вдоволь отоспавшись за первую неделю, он начал задумываться, чем бы себя развлечь. Фильмы в местном клубе были смотрены-пересмотрены, а друзья детства, с которыми он играл, когда приезжал сюда маленьким, все или разъехались по большим городам, или успели обзавестись женами, а другие — загреметь в тюрьму или и в самом деле спиться от безделья.

Как-то однажды тетушки-бабушки пришли в невероятное оживление. Оказалось, в пятницу в местной школе будет выпускной вечер, а они как главные мастерицы сшили чуть ли не половину всех платьев красавиц-выпускниц, и, разумеется, удостоились многочисленных приглашений.

— Ну что, пойдем? — подмигивала Лене Нюся.

— Собирайся и пойдем! — командовала Муся. — Там столько невест, одна другой краше.

И напрасно он пытался отбиваться и отнекиваться, и фыркать, что ему сейчас никак не до невест, потому что он нынче студент, а любовь — это все глупости, это не сейчас, это на потом, тетушки уже вытащили из шкафа отглаженный костюм, а сами успели перессориться из-за того, кто из них в чем пойдет: на выпускной собирался весь поселок, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Он предпринял последнюю попытку избежать этой пытки светским раутом, сославшись на головную боль, но Муся немедленно водрузила на стол огромную коробку с загадочными порошками от всех болезней, а Нюся с серьезным видом уселась напротив внучатого племянника и сказала:

— Ленечка, ну даже если тебе там и будет скука смертная, но своди уж, Христа ради, бабушек на праздник, уж больно нам охота на всех посмотреть и тобой похвалиться. Когда еще случай такой представится?

— Да и не дойдем мы без тебя! — подхватила Муся.

Вот так он и оказался на главном балу крошечного провинциального поселка. И сразу заметил ту девчонку. Не то чтобы она была красивей всех или лучше всех одета — просто она почему-то отличалась от других, а чем — он и сам не мог понять, просто она была какая-то другая, легкая, волшебная, он смотрел на нее, и ему хотелось улыбаться. Сначала он глянул на нее мельком, потом посмотрел внимательней, потом выискивал в толпе, а потом уже не сводил глаз — розовое платье, пушистое, огромное, как цветок, высокие каблучки, распахнутые глаза и яркий румянец.

— Баб Мусь, баб Нюсь, — позвал он бабушек, которые не умолкая трещали с подружками, знакомыми, соседками. — А вон та… та девушка — это?..

— Это не наше, сразу видно, — почему-то недовольно скривилась тетя Муся.

— Что значит «не наше»? — не понял он. — Она не отсюда, приезжая?

— Кто? — переспросила тетушка.

— Вон та девчонка в розовом платье!

— Да какая она приезжая, это ж Лидочка, дочка Андрея-летчика, — дернула его за рукав с другой стороны Нюся.

— А почему тогда не «наша»? — удивился он.

— Платье не наше! — смешно насупилась Муся. — Не мы шили. Куда уж нам там! В ателье они заказывали. Андрей, отец-то ее, ткань, видать, откуда-то издалека привез, может, из Москвы из самой, тут такой не сыскать, да и выкройка, видать, заграничная. В ателье заказывали. О как.

— А рукав испортили! — фыркнула Нюся. — Куда в такой лиф да втачной рукав?

— Вот-вот! Будто безглазые кроили.

— Надо было вытачку не так делать. Не по-людски шито!

— Подождите! — нетерпеливо перебил он. — Как зовут девушку? Лида?

— Лидочка, да, — одновременно расплылись в улыбке обе тетушки. — Хорошая девочка, добрая. И красавица, ты ж глянь. И отец у нее — золото, а не мужик. Сколько раз нам помогал; и лекарство зимой Мусе редкое достал, уж не знаем, из какого города и привез. Говорит, я для вас, Мария Дмитриевна, всю землю облетел, чтобы вы у нас здоровенькой ходили.

— Ага-ага! — подхватила Муся. — И денег не взял с нас! Золотой мужик. Только с женой не повезло, — вздохнула она.

— Это ты точно сказала, — кивнула ее сестра и вытащила платок. — Уж не повезло, так не повезло. Злыдня, не баба. Хотя по молодости ведь добрая была, а потом как обабилась, так и все… Злобная стала, темная. Надо б бежать от таких баб, а на них, вон, женятся. И терпят.

— Куда он теперь-то побежит, там же ребятенок маленький, — вздохнула Муся. — Лидочка — вон, невеста на выданье, а мальчонка маленький совсем.

Все, что они дальше говорили про мальчонку и про злыдню, Леня пропускал мимо ушей, а вот про саму Лидочку ловил каждое слово и старался не потерять ее из вида. Она, похоже, очень волновалась и все бегала к школьным воротам, явно кого-то ждала. Он, конечно, сразу подумал, что жениха, и даже успел расстроиться, но тут всех позвали в актовый зал, и тетушки потащили его за собой, испугавшись, что не достанется мест, а они непременно хотели сесть ближе к сцене, чтобы хорошенько разглядеть и всех выпускников, и учителей, и наряды. И он ее потерял. Сидел между тетушками, вытягивал шею, вертел головой, как сова, но девушка, похожая на цветок, словно испарилась. Не могла же она совсем уйти? Началась торжественная часть, директор школы, полный лысый мужчина, что-то долго говорил, а пуговицы на животе у него на пиджаке так и норовили оторваться и отскочить, о чем Нюся и Муся шептались и хихикали, загораживая Лене и директора, и весь обзор. Но вот дошли и до награждения лучших выпускников, школьной гордости, медалистов, и тут на сцену вдруг выбежала она, Лидочка! Как же он обрадовался! Чуть было не вскочил и не побежал за ней, а ведь и надо было бежать, потому что она тут же снова потерялась. Он проследил, куда она села, получив аттестат и медаль, а когда через минуту снова обернулся посмотреть — стул был уже пустым, и входная дверь хлопнула — Ленина Золушка сбежала с бала…

Он промаялся, наверное, минут двадцать, а потом все-таки не выдержал, что-то буркнул тетушкам и быстро, крадучись, пошел к выходу. Бегом пробежал по длинному стеклянному коридору-переходу, потом выскочил на улицу и остановился — Лиды нигде не было. Небо вдруг затянуло тучами, резко стемнело. Он добежал до ворот, выглянул — и там ее нет, вернулся обратно, заметался и решил посмотреть за школой. За главным зданием девушки не было, на школьном стадионе тоже. Он неплохо тут ориентировался, когда-то давно он приходил в спортивный зал погонять с ребятами мяч. Он побежал дальше, обогнул здание, и тут, как назло, хлынул настоящий ливень, какой бывает только летом, — резко, стеной, когда в потоках воды почти ничего не видно. Леня приглядывался как мог — может, она спряталась под деревьями, может, вернулась в школу, а может, ушла домой или к своему опоздавшему кавалеру. Конечно, у нее есть жених, у такой девушки непременно должен быть кто-то, кто все время о ней заботится, носит ее на руках… Он так задумался, что чуть было не налетел на нее, на эту прекрасную девушку: она сидела на коленках на дорожке из острого гравия под проливным дождем и плакала, закрыв руками лицо. Он остановился как вкопанный, а сердце при этом как будто помчалось дальше, пытаясь выпрыгнуть из него наружу. Он не знал, что делать, что говорить, просто быстро снял пиджак, чтобы спрятать ее от дождя, а когда она подняла лицо и посмотрела на него, он и сам как будто растворился, навсегда разлетелся на молекулы.

— Расшиблись? Больно? — наконец набравшись смелости, спросил он.

Она кивнула. Рядом валялись цветы, под ними оказался аттестат — к счастью, не успевший промокнуть под букетом. Он быстро подобрал их, а она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:

— Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.

— Да, — хрипло сказала она. — Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.

И протянула к нему руки.

Всю свою жизнь, до последнего дня, каждый вечер, когда он ложился спать, и не важно, как бы сильно он ни уставал, где и с кем бы он ни был, был ли он пьяным или трезвым, больным или здоровым, стоило ему закрыть глаза, как он видел ее, ее огромные глаза и как она тянет к нему руки.



Они спрятались под козырьком, она уже не плакала, а он был так рад, что нашел ее, что и не знал, что теперь делать и что говорить — лишь бы этот ливень не закончился, молил он, лишь бы она не ушла. Он выбежал под дождь, нашел подорожник, чтобы налепить на ее разбитые коленки, а она стеснялась, что чулки у нее порваны, и все время повторяла «спасибо» и «вы простите меня». Потом они уселись на ступеньках и разговорились. На следующий день Леня никак не мог вспомнить, о чем же они говорили так долго, ведь домой он вернулся уже под утро, когда старушки-тетушки готовы были искать его с милицией. Он был старше Лидочки на пару лет, рассказал ей, что успел отслужить в армии, а сейчас будет учиться на инженера в Москве, хотя ему, честно говоря, хотелось быть юристом, но тогда эта профессия была такой редкой, и никто толком не знал, куда потом устроиться на работу, так что родители его отговорили.

— В Москве! — подскочила Лидочка. — Как здорово! Я тоже еду в Москву, я буду поступать. Я ведь закончила школу с медалью!

Он понимающе кивнул, он так и держал в руках заветную коробочку.

— Я обязательно поступлю! — решительно сказала Лидочка. — У меня знаете, какой характер? Я если решила, я непременно буду добиваться.

— В педагогический? — спросил он.

В то время это было само собой — инженер или учитель.

— Ну почему в педагогический? — вдруг всплеснула руками и попыталась вскочить на ноги, но тут же поморщилась от боли, прижала к коленке отпавший от ранки подорожник и опять села на ступеньку. — Вот же всем дался этот педагогический, как будто нет других институтов!

— Тогда, наверное, в театральный? — искренне предположил он.

— Это вы сейчас пошутили? — так же искренне возмутилась она. — Вовсе не в театральный. Я буду получать серьезную профессию! Знаете, кем я буду?

— Кем? — как завороженный повторил он.

— Авиаконструктором! — сказала она и просияла.

«Точно, — подумал он, — тетушки же говорили, ее отец — летчик».

— Это самая интересная профессия на свете! — не останавливалась Лидочка. — Я отлично разбираюсь в самолетах, правда, не во всех, но папин самолет я могла бы разобрать до крошечного винтика и опять собрать! Может, даже и с закрытыми глазами! Да-да, не смейтесь! Честное слово! Я буду поступать в МАИ. Слышали про такой институт?

Конечно, слышал. Он все кивал и кивал, и не переставал удивляться этой девушке, и верил каждому ее слову. Конечно, перед ней откроются любые двери, конечно, она запросто отодвинет любые горы, и раз уж она решила — то непременно так и будет! Тоненький цветок в розовом пышном платье — Лидочка.



На самом деле про Москву она приврала. То есть она уже решила, что поедет и поступит, но вот мама…

Мама, конечно, устроила скандал. Она вообще теперь стала устраивать скандалы по любому поводу. После рождения Мишеньки ее словно подменили. Лидочка любила вспоминать, как, когда она была еще совсем маленькой, они с мамой все время смеялись и пели, и мама всегда обнимала ее и завязывала огромные банты, и радовалась больше самой Лидочки, когда однажды достала где-то для нее красные лаковые туфельки. Никогда в жизни у Лидочки не было туфелек красивей тех! А как они с мамой за руку бежали на аэродром и мама точно знала, когда прилетит папа. И сначала в небе далеко-далеко появлялась маленькая точка, но мама уже кричала: «Смотри, это папа!» И они вместе начинали махать, а точка все росла и в самом деле превращалась в папин самолет. А потом Лида и мама бежали к папе со всех ног, и он их обнимал. Когда же все успело измениться? Почему маму как будто подменили? Лидочка винила во всем злую соседку Симу за ее сплетни, за то, что она говорила маме гадости про папу. Но ведь сейчас у родителей все было хорошо, папа никуда не делся, и мама могла бы жить и радоваться, и смеяться как раньше, и бегать встречать его на аэродром, но она почему-то стала совсем другой… Ее все раздражало, она всегда была уставшей, рассерженной, она кричала на папу, на Лидочку и все выискивала у Мишеньки новые хвори и болезни — повод, чтобы заставить папу остаться дома и не выходить в рейсы. Теперь самым большим счастьем для Лидочки было сидеть рядом с папой, только не дома, а у него на аэродроме, и неважно, чем папа был занят, о чем они говорили, ей хотелось просто быть с ним рядом. Однажды она спросила у папы что-то про устройство самолета, и он принялся рассказывать и так увлекся, как будто ему самому с каждым словом становилось все интереснее, он говорил все громче, шутил как раньше, и Лидочке даже показалось, что в глазах у папы вдруг снова вспыхнул тот самый свет, который давно исчез. Тогда она и решила, что станет авиаконструктором. Как только выдавалось свободное время, она бежала к папе, и он сначала рассказывал ей, как устроен его самолет, потом раздобыл где-то учебники и разные технические книжки — правда, он боялся, что они будут сложными и скучными для юной девочки, но Лидочка была так рада и так рьяно взялась их изучать, что ее отец и вправду поверил, что его дочь сможет выбраться из этого городка и станет известным человеком. Поэтому, когда она сказала, что поедет в Москву и будет поступать в МАИ, он обрадовался, а вот его жена сжала губы и скорчила недовольную гримасу.

— А к чему это тебе учиться в этой летчицкой школе? — спросила она с прищуром. — Или ты жениха собралась там искать? Тогда это самое место, там, поди, одни парни на летчиков-то учатся. Тогда ты это хорошо придумала.

— Мама, ну что ты! При чем тут женихи? — Лидочка сначала по-доброму рассмеялась, не чувствуя ни подвоха, ни приближения бури. — И я же поеду учиться не на летчика, а на конструктора летательных аппаратов.

— На инженера, что ли? — Мать снова насупилась. — Так на инженера можно и поближе у нас тут выучиться. Незачем в Москву тащиться! Чего тебе там делать?

— Учиться! — воскликнула она. — Там самые лучшие институты и самые лучшие преподаватели! Там столько всего! Там будущее!

— Ишь ты, а у нас тут, по-твоему, прошлое? И чего плохого, чтобы поближе к родительскому дому быть? С Мишенькой мне бы помогала. Что ты вбила себе в голову всякой ереси? Какие самолеты? Тоже мне, летчица! Девочкам надо идти в учительницы. Вон, у нас скоро педучилище откроют. Там тебе теория, книжки, уроки, а дома будешь с Мишенькой заниматься — вот тебе и практика.

Лидочка едва сдержалась, чтобы не сказать наконец-то маме о том, что Мишенька вообще-то — ее, мамин, сын, что это она, а не Лидочка, рожала его, чтобы удержать при себе мужа (тот подслушанный разговор въелся ей в память и никак не хотел стираться), и сидеть вечно в няньках она не собиралась, она так старательно училась, она сдала все экзамены и получила медаль не ради захудалого техникума в замшелом райцентре или затрапезного педучилища.

— Я всегда тебе помогаю, мама, — сказала она очень спокойно. — Но у нас не было уговора, что я вечно буду жить здесь. И я не хочу быть ни Мишенькиной воспитательницей, ни няней, ни учительницей. Я буду авиаконструктором!

— Это я тебе буду говорить, кем ты будешь! — вдруг резко крикнула мать, и Мишенька у нее на руках испуганно вздрогнул. — Я — твоя мать, и я знаю, что для тебя лучше, я буду решать, куда тебе ехать, а куда не ехать. Хватит с нас и одного самолетчика! До добра они не доведут, самолеты эти ваши! Не доведут! И Москва не доведет! — Мать распалялась все сильнее, кричала все громче, Мишенька у нее на руках, конечно же, тут же начал вопить, и они уже орали в два голоса.

Лидочке захотелось зажать руками уши и сбежать куда глаза глядят, но тут вдруг папа сказал:

— Отпусти ее.

Он не повышал голоса, не стучал кулаком по столу, но сказал это так, что и мать, и Мишенька вдруг мгновенно замолкли.

— Отпусти ее, — повторил он. — Не всем же нам всю жизнь в твоей клетке маяться.

А потом встал и вышел из дома. Лидочка побежала за ним, догнала, взяла за руку, и они пошли вдвоем по пыльной полынной дороге. На аэродром.



Они проболтали с Леней очень долго, время летело незаметно, и им так хотелось побольше друг другу рассказать. Но Лидочка встрепенулась, что ее хватятся дома, и Леня взялся ее проводить. Они не пошли короткой дорогой. Зачем, когда была длинная. И шли они не быстро. Это тоже было ни к чему. Да еще она, конечно, не удержалась и показала ему аэродром — уже в первых рассветных лучах, а потом он довел ее до калитки, и они договорились встретиться завтра — им ведь совсем не хватило времени наговориться — на том же месте, на крыльце у входа в спортивный зал старой школы.

Он помчался домой как на крыльях. Тихонько пробрался во двор, стараясь не скрипеть покосившимися досками забора (и тут же дал себе обещание завтра его починить), открыл дверь в дом, снял на крыльце ботинки и только хотел шагнуть в узкий коридорчик, как чуть не свалился с перепуга — перед ним стояла странная двухголовая тень в плывущем тусклом свете.

— Ну, что? — спросила одна голова. — Целовались?

— Да нет, — сказала вторая, — целоваться им еще рано. Наверное, только обнимались да за ручки держались.

— Баб Нюсь, баб Мусь, — едва выдохнул он. — Как же вы меня напугали! Вы почему не спите?

— Да как же нам спать-то, когда ты нас бросил! — затараторили они наперебой.

— Мы едва до дому добрались.

— Пришлось по пути зайти к Вякушевым.

— А потом к Миронькам.

— А потом мы еще к Вале заглянули. Посидели там чуток.

— А у Кирилловых немножко самогону осталось, ой! — икнула правая голова.

И тут все трое громко расхохотались. Тетушки, замотавшиеся в одну вязаную шаль, крепко вцепившиеся в керосиновую лампу, и их внучатый племянник, счастливые и немного пьяные — кто-то от кирилловского самогона, а кто-то от любви. Они еще долго расспрашивали Леню, потом сами никак не давали ему лечь спать своими рассказами, а потом перешептывались до тех пор, пока кто-то не постучал к ним в окошко.



Лидочка совсем потеряла счет времени, но издалека увидела, что дома еще не спали — в комнате горел свет. Наверное, Мишенька проснулся, и мама решила его покормить или подогреть водички. Обида на родителей за то, что не пришли на ее выпускной, уже прошла. Это все равно был чудесный вечер. Хоть чулки и порвались, разбитые коленки болели, платье промокло под дождем, а локоны развились, но она чувствовала себя настоящей королевой бала. Самой красивой! Ей хотелось улыбаться и радоваться и не терпелось показать родителям медаль, настоящую, заслуженную, золотую.

Она не успела взяться за ручку, как дверь сама распахнулась. На пороге стояла мать.

— Мама! — воскликнула Лидочка. — Смотри! — и протянула ей букет и коробочку с медалью. — Смотри! Золотая медаль! А где папа?

Мать ничего не ответила, одной рукой взяла у нее букет и швырнула его в сторону, а второй вдруг широко замахнулась и ударила Лидочку. По лицу. Так, что та на мгновение оглохла, а в глазах как будто вспыхнул огонь от боли и от ужаса. Мать снова замахнулась, сильно ударила ее по руке, выбила маленькую коробочку, и золотая медаль, вылетев, тускло звякнула и покатилась куда-то по полу.

Ее никогда не били. Как бы она ни проказничала, как бы ни дерзила, за всю жизнь ее никто ни разу не шлепнул, не дал ей ни одного подзатыльника, даже в шутку, и эта пощечина как будто перекрыла ей воздух.

— Где ты была? — спросила мать. — Где ты шлялась?

Она молчала, прижав ладони к щеке, и только пыталась сглотнуть подступившие слезы.

— Выпускной… — тихо сказала она. — Я вас так ждала…

— А нельзя было догадаться, что дома что-то случилось? Раз мы не пришли! Подумайте, принцесса какая! Выпускной у нее! У нас у Мишеньки температура! Тридцать восемь и две! Он, бедненький, горит весь! А сестра его шляется! На кого ты похожа? Только посмотри на себя! Где ты шлялась, я тебя спрашиваю? По каким кустам? Шалава! — Этим словом она как будто снова ее ударила. — Вся в отца!

Лидочка развернулась и побежала прочь. Ей было все равно куда.

Николай. Тогда

Николай не сказал тогда бабке ни слова, развернулся, босиком вышел из дома, плотно закрыл за собой дверь и пошел со двора прочь. Он не знал, куда идти, но шел очень быстро, как будто кто-то гнал его: «Быстрее! Быстрее!» — и он шел, почти бежал. Скоро он уже почти не чувствовал боли от разбитых ног, он торопился. Быстрее! Все равно куда, главное — подальше отсюда.

Стало уже совсем темно, он услышал шум машины и побежал в сторону дороги. Машины там проезжали нечасто, все-таки это не был большой город, и никаких шикарных асфальтовых дорог тут отродясь не прокладывали, но одна дорога из города была, трасса, так ее все называли. Он наконец-то выбрался на нее, остановился и растерялся: куда бежать дальше? Он почти ничего не видел — то ли в темноте, то ли из-за вечной усталости, то ли потому, что сил совсем не осталось, — и решил ловить попутку: кто-то да должен был куда-нибудь ехать, а ему было все равно куда. Часа за два мимо проехал один мотоцикл с коляской, но в нем и так сидело трое мужиков, так что шансов не было, потом с треском и грохотом пронеслась пара мопедов. Он едва не заснул прямо на пыльной обочине, но вдруг вдали показались фары легковушки. Это был чей-то «Москвич», роскошный, какого-то светлого оттенка, Коля не разглядел цвет, но быстро вскочил и стал махать руками изо всех сил, чтобы его заметили. Он не мог поверить своей удаче: машина начала притормаживать. Он бросился к ней со всех ног, но «Москвич» вдруг резко прибавил газ и умчался, оставив только облако едкой пыли. Даже плакать у него не было сил. Он медленно побрел по дороге, тащился от столба до столба вдоль кукурузного поля, на небе горели яркие звезды, вокруг верещали цикады, и звук этот как будто летел сверху — как будто звезды оглушительно издевательски стрекотали над мальчишкой, который никому не был нужен. И тут вдруг к нему под ноги свалилась его собственная тень — что-то светило ему в спину. Он обернулся, увидел большой грузовик и едва махнул рукой — скорее поздоровался, чем попросил притормозить, он уже ни на что не надеялся, но грузовик остановился, дверь открылась, и оттуда крикнули:

— Эй, малец? Далеко путь держишь?

— Да! — крикнул он. — Подвезите, пожалуйста.

— Так я аж в Каменск.

— Мне как раз туда и надо! — радостно закричал он, уже карабкаясь в кабину. Только бы он не вздумал уехать, этот грузовик.

— Так я не совсем туда, я сначала до хутора Бело…

— Мне туда, — едва выговорил Николай, запыхавшись и все время кивая. — Мне вот туда и надо. Спасибо!

— А родные не хватятся? — спросил водитель.

— У меня нет родных, — честно признался он. — Никого нет.

— Ну, тогда поехали, — кивнул шофер. — Меня Федором звать, а ты кто будешь?

— Я Коля.

Ему ужасно хотелось заплакать, но он не плакал, он никогда не плакал с той самой ночи на кладбище. В кабине было тепло, пахло табачным дымом и чем-то уютным.

— Значит, Коля-Николай. Хорошее имя, дядьку моего так звали. Мировой был дядька, вот такие ручищи! Добрейшей души притом. Да… Значит, Николай, попутчиком мне будешь. — Федор крепко держал огромный руль, обтянутый какой-то истертой материей с бахромой по краю, и искоса поглядывал на парнишку, изучая его. — Ты путешествовать собрался или как?

— Я к родственникам…

— Так нет же родственников, говоришь.

— Это дальние. Совсем. Мамина троюродная сестра.

— Угу. Троюро́дная, значит. Ну, тоже сестра. Тоже родная кровь. Кровь родная, она не водица, как говорится. Что там делать станешь у троюро́дной тетки? Гостить?

— Как разрешат. Может, пустят пожить, может, на работу получится устроиться.

— Работы не боишься, вижу. Вон руки какие. В мозолях. Уважаю.

— Я все умею, — кивнул он. — И на стройке, и слесарить, и починить-приладить что.

— А с кем же ты жил, Коля? Или ты детдомовский? А то в детдоме-то хватятся тебя, еще и мне по шапке нагорит. С собаками искать не станут?

— Жил с мамой, — тихо сказал он. — Мама… Мамы нет, схоронили, сердце у нее было… А потом с бабушкой, — добавил он уже громче. — Но бабушки тоже нет у меня теперь. — Тут он хотел добавить, что у нее сердца как раз не было, но не стал.

Он согрелся, ему стало хорошо и спокойно. Федор оказался болтливым, он предупредил, что радио в машине сломалось и Николай попался ему очень кстати — для разговоров, чтобы не заснуть ночью в дороге.

— Вон там у меня термос, чаю себе плесни, если хочешь. И мешок с пряниками, ага, вон там. Мятные пряники! Ты бери-бери, не тушуйся, Коля-Николай.

В жизни он не ел таких вкусных пряников. Мятных. Обжигался чаем и улыбался байкам Федора, даже не вникая, про что тот рассказывает. Какая разница. В тесной прокуренной кабине Николай впервые за много лет вдруг наконец почувствовал себя дома: его никто не ругал — хоть он и испугался, когда понял, что съел почти все пряники, но Федор только рассмеялся: «Вот это аппетит!» — никто ни в чем не упрекал и ни о чем не расспрашивал, а куда ехать — Коле было все равно. Главное — ехать. Он сам не заметил, как заснул, и снилось ему, что он маленький, что он спит, а рядом мама, целует его и гладит по волосам, и он боится проснуться.

Он проснулся, когда машина остановилась. На улице уже рассвело.

— Ну что ж ты за попутчик, Николай, — хохотнул Федор. — Никаких от тебя ни песен, ни рассказов. Только пряники мои слопал. Хорошо хоть, храпел как паровоз, спать мне не давал, за это спасибо.

— Я? Храпел? — Ничего не понимая, он протирал глаза.

— А то! Еще как! Ну, приехали мы, дружище! Вон хутор-то, через поле добежишь, и там. А мне тут на бетонку сворачивать. Бывай, Николай! И тетке своей скажи троюро́дной, пусть обувку тебе справит.

Он понятия не имел, что это за хутор, но пошел через поле, как показал ему водитель Федор. На самом краю за солидным забором стоял большой дом. Коля был уже недалеко, когда ворота открылись, и две девушки выгнали на улицу стаю гусей, а за ними двух коров.

— Здрасьте! — махнул он им.

Девицы сначала насупились, с прищуром осмотрели его с головы до ног, одна из них, та, что повыше, с волосами, заплетенными в длинные косы, хмыкнула, глянув на его босые истертые ноги, а потом обе одновременно сказали:

— Доброго утречка.

— Меня Николай зовут, — сказал он.

— А у нас животина сейчас разбежится, — фыркнула девица помладше, в зеленой косынке, и махнула хворостиной. — Чего хотел, Николай? Или просто так по дворам ходишь здоровкаешься?

— Я б хотел… Мне бы в работники наняться, — выпалил он.

Была — не была, терять ему было нечего.

— Ишь ты, в работники, — снова хмыкнула свысока та, что с косами.

— Да, — кивнул он. — Вам работники не нужны?

— Рая! Майя! — раздался со двора громкий мужской голос. — Чего застряли? Телок гоните скорей, я ж вам сказал.

— Батя, да тут вот, в работники пришел наниматься, — крикнула высокая.

— Так ваше дело животина, а не работники.

Из ворот вышел сурового вида высокий мужик в потертых штанах и синей застиранной рубахе, однако Николай быстро смекнул, что живет эта семья явно в достатке. Дом побелен, во дворе чисто, дверь летней кухни приоткрыта, утренний ветер гонял белоснежную занавеску. На окне красная герань, а в будке пес — мордатый, явно породистый.

— Доброго утра! — поздоровался Николай. — Вам работники не нужны случайно?

— Хороший работник никогда лишним не будет, — с прищуром сказал мужик. — Да идите вы уже! — прикрикнул он на девиц, которые все разглядывали незнакомца. — Тем более что у нас тут, вишь, девок полон двор, а толку мало. Сам-то откуда будешь? Что умеешь?

— Я все умею, — быстро сказал он. — Я много где работал.

— А тощий чего такой?

— Это просто… порода такая, — выкрутился Коля.

— А ноги чего босые? Тоже порода? — Мужик прожигал его взглядом.

— Ноги… нет. Собирался в спешке.

— Ясно. Куда спешил, чего хочешь? На сапоги заработать? Так можно в армию сходить, там кирзовые бесплатно выдадут.

Он замешкался, не мог признаться, сколько ему лет, боялся, что мужик потребует документы, а больше всего — что тот вернет его бабке.

— В армию еще пойду, — уверенно сказал он. — Пока без сапог обойдусь, мне надо на билет в Москву заработать.

Он сам не знал, почему у него это вырвалось, он никогда и не мечтал о Москве. Просто Москва была для него другим миром, другой планетой, а ему так хотелось сбежать как можно дальше. Дальше Москвы он ничего не знал.

— Ишь ты какой. — Мужик сложил руки на обширном животе. — В Москву ему надо. Ну, значит, вот что, москвич. Время сейчас горячее — скоро урожай пойдет, от лишних рук никто не откажется. Тем более раз говоришь, работы не боишься. Кормить-поить тебя буду, спать можешь на сеновале на чердаке, а если хорошо себя покажешь, то, как урожай соберем, масло собьем, со скотиной управимся, — может, и куплю тебе билет в Москву-то. Так что заходи.

Он неловко шагнул вперед, а мужик протянул ему широкую, как лопата, ручищу.

— Петр Василич я. — И тут же крикнул во двор: — Фая! Принимай работника. Отмыть его только надо и что-нить на ноги справить.

Из летней кухни высунулась невысокая женщина в ситцевом платье, подхваченном цветастым фартуком, на голове белая косынка. На руках у нее вертелся младенец.

— Римма! — крикнула она. — Забери-ка у меня Сашку! А ты, парень, дуй сюда, будем с тобой разбираться.

Не прошло и недели, а Коля уже влился в колхозную жизнь семейства Бровко, как рыба в бурный речной поток. Всем тут заправлял Петр Васильевич. Его застиранная синяя рубаха сильно вводила непосвященных чужаков в заблуждение. На самом деле Петр Васильевич родился не просто в рубашке, а, можно сказать, с золотой ложкой во рту, так как приходился родным братом председателю колхоза. Поэтому никто особо не считал сотки его огромного участка, не обращал внимания на количество скотины, на технику, взятую в колхозе на денек и прочно осевшую у него в хозяйстве. Сколько, чего и насколько вовремя сдал на закупы Петр Васильевич, тоже считали без особого пристрастия, так что жаловаться на жизнь ему не приходилось. Разве что в одном никак не везло отцу большого семейства: Петр Васильевич, разумеется, мечтал о сыне, наследнике. Да и вообще, что это за мужик, который не народил сыновей, — так можно и дурных слухов заработать о мужской силе, чего доброго. Жена Петра Васильевича, Фаина, исправно рожала ему, да вот беда — сплошных девок: у них уже были Раиса, Майя, Римма, Таня, Валя и Иринка, а год назад они ждали мальчика — точно мальчика, говорил всем с гордостью Петр Васильевич, на этот раз уж точно! Фая носила парня! Сашку! Петр Васильевич даже лично ездил куда-то в райцентр и привез синюю люльку. Весной, точно в срок, Фаина родила Сашку. Александру. Седьмую дочь. Обо всем этом она рассказывала Коле, когда они вместе обрывали яблоки или давили сок или когда Николай сколачивал ящики или табуретки, а Фаина рядом замешивала тесто на пироги. Вставали все до рассвета, а вечером Николай не успевал добраться до сеновала на чердаке, как мгновенно проваливался в сон от усталости. Ему не на что было жаловаться — уговор оставался уговором, а работали тут все в полную силу. Даже все пятеро старших девчонок: шили, пряли, доили, стряпали, пасли скотину, собирали в поле кукурузу, спускались в балку за травой для кроликов, таскали ведрами воду из колодца на длинных тяжелых коромыслах. Но и отец их не жадничал — частенько привозил из города новые наряды, побрякушки, угощения и сладости.

По вечерам в выходные или в праздники в колхозном клубе были танцы или крутили фильмы, иногда приезжали с концертами артисты из областной филармонии. Николай никогда не ходил на эти мероприятия, ему больше нравилось сидеть с Фаиной на кухне или в сарае и слушать ее истории, они как-то сразу прониклись друг к другу — он скучал по материнскому теплу, а она искренне жалела сироту. Ей он рассказал про себя все как есть, честно, ничего не приврав и не приукрасив.

Спустя примерно месяц Фаина начала беспокоиться, что у парня нет никаких документов. Тот сразу испугался — кошмар «вернуться к бабке» продолжал маячить над ним черным облаком, но Фаина подмигнула ему и сказала, что вечером замолвит об этом словечко Петру Васильевичу, а у того, дескать, хороших знакомых везде в достатке, и в паспортном столе тоже имеется — собственный шурин.

— Что-то вы с Колькой как шерочка с машерочкой, — хохотнул как-то Петр Васильевич, махнув перед ужином рюмочку своего собственного яблочного первача. — Он глаз, случаем, не положил на тебя, а то я мигом кости-то ему переломаю как цыпленку! И шею сверну! Так и знайте.

Но Фаина отмахнулась от мужа, в шутку даже оскорбившись. Да он и сам понимал, что парень еще дите дитем, хоть и успел уже хлебнуть всякого. Как бы там ни было, но через пару месяцев Николаю справили паспорт, за что он был бесконечно благодарен. Он работал по-честному, относился к своим хозяевам с большим уважением, на едкие шутки девчонок не реагировал, старался вообще на них не смотреть. Хоть Фаина сказала ему, что они цепляют его не со зла — просто кокетничают, но Николаю было не до кокетства, ему нужно было в Москву, в другой мир, на другую планету, где все будет возможно и все станет по-другому. Вот тогда и можно будет выпускать из чулана заветные мечты и про женитьбу, и про семью.

Девчонки, однако, затаили на него зло. И было за что. В самый разгар покосов и жатвы Петр Василич нанял еще двух работников — на чердак подселились парни-молдаване, говорливые, вертлявые и шустрые. Вот им-то гораздо больше нравились красавицы-девицы, которые тоже с удовольствием строили глазки чернявым кудрявым парням. Как-то раз Николая и угораздило забраться в потемках к себе на сеновал сильно не вовремя. Он поначалу и не понял по наивности, что происходит, услышал какую-то возню и громко позвал: «Эй, кто тут?» Возня прекратилась, и, когда глаза у него только привыкли к темноте, из-под горы сена вдруг выбралась растрепанная голова Риммы — косы распущены, блузка расстегнута. Николай опешил, а всегда такая приветливая и милая с ним Римма вдруг подползла ближе и злобно шикнула:

— Только посмей отцу сказать, живым отсюда не выберешься!

После этого мигом соскользнула вниз по лестнице и помчалась в дом.

— Моя будет девчонка, — сказал рядом голос с акцентом и довольно поцокал языком. — Эх, черти тебя принесли, Колька, полдела уже сделал, считай, а тут твоя нелегкая!

Через две недели молдаване бесследно исчезли, прихватив с собой значительную сумму из кубышки Петра Васильевича и двух самых жирных гусей. Внутрисемейное расследование привело лишь к большому скандалу на весь дом. Выдал парней Николай, потому что искренне хотел помочь своим хозяевам. Он видел, как один из них днем залез в дом через окно, когда все были на работе. А про то, где именно отец хранит деньги, Римма сама рассказала своему кавалеру во время их свидания на сеновале. Несостоявшуюся молдавскую невесту отец выпорол розгами, но и добрый поступок Николая тоже не остался безнаказанным: с этого дня мелкие пакости поджидали его на каждом шагу. То якобы по его вине захромала лошадь, то из-за него не досчитались двух мешков с семечками, когда везли на маслобойню, то он якобы рассказал соседям, что сеялка, что стоит под мешковиной под яблоней, на самом деле колхозная. Петр Васильевич терпел и всерьез жалобы не принимал. И даже как-то потрепал его по плечу и сказал:

— Ты ж понимаешь, Колька, бабы. Языки без костей. Ты не бойся, я вижу, ты парень честный и работаешь хорошо, себя не жалеешь. Но не забывай — я за тобой всегда присматриваю. Вишь, дела тут какие, своим не могу доверять.

Он не забывал, но у него на уме и не было никаких подлостей, он честно зарабатывал на билет в Москву, теперь это стало уже навязчивой идеей. Он давно понял, что водить дружбу с сестрами у него не получится, а вот с Фаиной они по-прежнему любили поговорить обо всем, о жизни. Больше всего Николаю нравилось уйти далеко-далеко за старую балку, к маленькому пруду, куда выгоняли гусей. И там они сидели иногда под большой ивой, где их никто не видел, и Фаина рассказывала ему, как была маленькой девочкой, как росла на хуторе, как потом к ее отцу пришел великан Петр и как она его испугалась. Соседки давно говорили ей, что он положил на нее глаз и придет свататься, а она боялась его, такого огромного, он казался ей злобным суровым злыднем, и она рыдала днями напролет, уговаривая отца не выдавать ее замуж, но Петр привел ее отцу за невесту породистого коня. Отец знал толк в лошадях, а дочерей у него было четверо, так что пришлось Фае утереть слезы и собирать свое нехитрое приданое.

— Но никогда ведь не знаешь, что как обернется. — Она улыбалась, рассказывая Коле свое прошлое. — Думала, выхожу за чудище лютое, а он только с виду такой, а в душе — чистый котенок. Вот клянусь! Мы хорошо с ним живем, Коленька. Как прижмет к себе, так у меня душа от счастья выскакивает.

— Он вас бьет, — тихо сказал он. — У вас синяки, я же видел.

— Да это разве бьет? — Фаина звонко рассмеялась. — Это так, поучит, бывает, разок-другой. Так кого не бьют?

Он кивнул, вспомнив бабкины оплеухи.

— И достаток у нас в доме, и дети хорошие, — вздохнула Фаина. — И бьет не до смерти. Хороший он муж, Петя мой. Только б еще рожать не заставлял, нет моих больше сил. Не выдержу я еще одного раза… Сашку двое суток рожала, думала, помру, кровью вся изошлась, едва остановили. А в другой раз точно помру. И доктор так сказал…

Николай содрогался от подробностей про роды и кровь и с трудом мог представить себе, чтобы от объятий Петра Васильевича хоть чья-то душа могла выскакивать от счастья, но женские души были для него сплошными потемками.

Урожай собрали, зерно сдали, с маслобойни привезли душистое масло и «макуху» — жмых, который казался самым вкусным лакомством. Стало холодать, и по утрам по траве уже пробегали белые полосы первых заморозков, работы стало меньше, и Николай все ждал, как бы завести разговор с хозяином про деньги на заветный билет. Однако все повернулось совсем иначе.

Приближался день рождения Майи, она так его ждала, что прожужжала все уши всем, кто ей попадался. Семнадцать лет — невеста, и притом настоящая: у нее давно был жених, сын добрых друзей Бровко, Павел. Петр Васильевич не мог нарадоваться, он всегда хотел, чтобы их семьи породнились, и вот на днях Майя примчалась к отцу и рассказала, что на ее именины Павел с родителями придут в гости, не просто так — свататься! Переполох начался знатный: зарезали кабанчика, навертели колбас, засолили сала, готовили окорока и пироги. Только Раиса ходила мрачнее тучи: говорили же в народе, что если младшая сестра скорей старшей замуж выйдет, то сидеть той вечно в девках.

Майе купили нарядное платье и сапожки, каждый вечер она наряжалась и вертелась перед зеркалом, до именин оставались считанные дни, и вот в одну из таких примерок она вдруг сказала:

— Папа, а можно я надену брошку?

Коля в этот момент сидел в сенях и чинил ботинки на зиму, дверь была открыта, он все видел и слышал. После слова «брошка» повисла тишина, а потом Петр Васильевич спросил:

— Уж не бабкину ли удумала?

— Ага. — Майя засмеялась. — Не все же ей припрятанной лежать. Так и каменья потускнеют, и золото заржаветь может.

— Как по мне, так надевай. — Петр Васильевич пребывал в благостном настроении. — Перед сватами пощеголять, оно никогда не лишнее.

Но тут из кухни раздалось громкое:

— Нет!

— Ты чего это, мать? — удивился Петр Васильевич. — С чего это такие строгости? Девка на выданье. А брошь наша, семейная, от моей матери еще, ценная, с царских времен. Пусть наденет похвалиться.

— Нечего ею хвалиться! — опять отрезала Фаина. — Нечего ее таскать! Вещь дорогая! Там одних каменьев и жемчуга сколько! А если потеряет?

— Да как я потеряю? — топнула новым сапожком Майя. — Там же замочек! Я аккуратно прицеплю, а потом опять в шкатулку под ключ и спрячу. Ну, не веришь — пришей ее ко мне!

— Я сказала нет, значит нет! — снова крикнула Фаина.

Николаю стало интересно, он бросил ботинок и, тихо пройдя в коридор, заглянул в комнату, где и разыгрывалась драма. Никогда он не слышал, чтобы Фаина так распалялась, обычно она как раз сдерживала все ссоры и сглаживала все конфликты.

— Брошь дорогая, а ты раззява, Майка. Вас вон сколько, я хотела потом из нее вам каждой по паре серег заказать, как раз собиралась ее к ювелиру в город свозить. Чтобы каждой от бабушки приданое. Так ведь мы хотели, Петя? Мы ведь с тобой говорили.

— Да я не помню, — снова отмахнулся Петр Васильевич. — Мне эти ваши бабьи цацки — еще не хватало об них голову морочить. По мне, так главное — чтобы в семье оставалась, а носите хоть по очереди, хоть все сразу, хоть на серьги пилите.

— Ну, вот пока не распилили, я и надену на именины, на смотрины!

— Пускай наденет, папа, — закричали остальные девицы. — Пускай! Сваты увидят, точно замуж позовут.

— А то без брошки ее не высватать, — ехидно добавила Рая.

— А тебя и с брошкой никто не берет! — завизжала в ответ Майя.

— Так, ну-ка, заканчивайте мне тут споры ваши, а то крику прям как в курятнике, аж уши заложило, — пробасил Петр Васильевич. — Мать, неси шкатулку. Я сказал — пусть наденет. Заодно и я материным наследством полюбуюсь. Давно не доставали. Ох, гордилась бы бабка ваша сейчас невестами такими, ох, радовалась бы…

Однако Фаины вдруг и след простыл, она как будто растворилась. Коля видел, что она юркнула в дальнюю комнату, но ему трудно было разглядеть, что там происходит.

— Мать! — снова крикнул Петр Васильевич. — Да что такое? Неси, говорю, шкатулку с брошкой.

— Я сама принесу! — Майя бросилась на шею к отцу и расцеловала его в обе щеки. — Папа, спасибо! Самый добрый, самый лучший папочка.

Коля решил, что ничего интересного больше не будет, да и все эти чужие невесты и семейные драгоценности не очень его интересовали, его собственное единственное сокровище — с трудом накопленные деньги в жестяной коробке — было давно разорено. Он вернулся в сени, забрал ботинки, вышел во двор, пристроился на чурбаке и снова стал аккуратно латать дыру — у ботинок были все шансы верой и правдой послужить ему этой зимой. Раньше их носил кто-то из Фаининых братьев, а теперь по доброте отдали Коле. Отличные ботинки. А если еще намотать портянок или попробовать выпросить у Фаи шерстяные носки — можно будет ходить как кум королю.

Только он расплылся в улыбке от собственных мыслей, как дверь хозяйского дома вдруг распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Во двор вылетел разъяренный Петр Васильевич, а за ним высыпались все его женщины, даже орущая Сашка на руках у перепуганной Тани. Кричали все одновременно, Майя заливалась слезами, а Фаина была такой бледной, что Коля даже испугался — он никогда ее такой не видел. По крикам, слезам и обрывкам фраз, было совершенно понятно: случилось страшное — бабкина брошь пропала.

— Может, это тоже молдаване? — кричала Рая.

— Хватит все на них валить! — визжала Римма. — Брошку потом еще сто раз доставали! Уже когда и духу их тут не было.

— Зачем доставали? Кто доставал? Кто взял? — гремел Петр Васильевич.

— Я шкатулку доставала на той неделе, мне наперсток был нужен. Я не виновата, что он тоже в той шкатулке лежит. И все на месте было. Брошка там лежала. Я потом наперсток тоже на место положила, ключиком закрыла, ключик маме отдала, — отрапортовала Таня.

— Кто тут вор? — ревел Петр Васильевич. — Кто в своем доме ворует? Признавайтесь! Не то всех выпорю, неделю сидеть не сможете!

— Зачем нам воровать? — рыдала Майя. — Мне особенно! Меня сватать придут! Стала бы я?

— И то правда, папа, — кричала Римма, — что ты на нас всегда, будто мало тут всех разных шляется!

— Никто тут не шляется!

— А я думаю, это залез кто-то! У сестер, вон, языки без костей, вот и растрепали про брошку на гулянках. А кто-то прослышал и влез к нам.

— Да не влезет к нам никто! После молдаван дом всегда под приглядом. А если все уходим, я Узора спускаю. Узор на клочки всякого чужого порвет! Любого!

— Может, в милицию надо?

— Да что там твоя милиция!

— Может, куда переложили и забыли?

— Никто ее никогда не перекладывал! Украли ее.

Николай молча наблюдал за этой сценой, как будто оказался в эпицентре урагана, притихнув и перепугавшись, что и его сейчас накроет стихией. Лицо у Петра Васильевича было даже не красным, а багровым, он кричал, потрясал кулаками и топал ножищами. Девицы частенько мотали ему нервы, а тут, видно, терпение у него кончилось, да и пропавшая вещь явно была очень ценной, иначе не было бы такой паники и таких слез: Петр Васильевич бушевал, Майя рыдала, усевшись в новом платье прямо на землю, в пыль, Римма висела на руке у отца, пытаясь его успокоить, Рая размазывала по лицу слезы и все время что-то кричала, Таня старалась успокоить Сашку, но сама тоже плакала, даже маленькая Валя горланила заодно со всеми, и только… Николай вдруг посмотрел на их мать, на Фаю… и оторопел. Она стояла в дверях, ухватившись побелевшими руками за дверной косяк, и не сводила с него глаз. В них было столько страха и столько отчаяния — никогда он еще не видел таких умоляющих глаз. Она просила его помочь, она будто кричала ему, и он ее понял.

Он поднялся с чурбака, отложил в сторону чиненый ботинок и сказал:

— Это я.

Сначала его никто не услышал, все продолжали орать и рыдать, но он повторил громче:

— Это я украл.

После этих слов наступила мертвая тишина. Петр Васильевич повернул к нему голову на могучей шее и сказал:

— Повтори-ка?

— Я украл. У вас… украл брошку. — С каждым словом перед глазами у Николая становилось все темнее.

— А я так и знала! — вдруг взвизгнула Раиса.

— Замолчи. — Отец отодвинул ее в сторону. — И как же ты ее украл?

— Взял из шкатулки.

— А как шкатулку открыл?

— Ключом… — Он в отчаянии глянул на Фаю и увидел, что она незаметно показывает ему на кухонное окно, а другой рукой держит себя за тонкий шнурок, на котором висел ее нательный крестик.

— Ключ где взял? — проревел Петр Васильевич.

— На шнурке, на кухне, — быстро произнес он и услышал, как Фая резко выдохнула.

— И зачем же ты, крыса паскудная, ее украл? — спросил хозяин дома, сделав первый шаг в его сторону.

— Мне надо в Москву, мне очень надо в Москву, а вы никак не платили…

— Убью, — прогремело у него над головой, и это было последнее слово, которое помнил Николай.

От первого же удара он отлетел на другой конец двора и ударился затылком, едва не пробив дощатую загородку.

— Камнями забью!

За первым ударом последовал второй. Петр Васильевич с размаху всадил ему кулак куда-то прямо под ребра, и он опять куда-то полетел: то ли на самом деле, то ли потерял сознание. И снова резкая боль, вкус холодного металла на зубах. «Он убьет меня, он правда меня убьет», — подумал Коля, но тут кто-то вдруг громко и пронзительно крикнул ему: «Беги!» — и он побежал. Он думал, у него переломаны все кости, и он не сможет и сдвинуться с места, но он побежал. Ничего не видя перед собой, он выбирал правильную дорогу, как будто в голове сработала какая-то секретная память — тот маршрут, которым он шел сюда в первый раз через поле с дороги. Он ринулся за ворота, ему вслед полетел осколок кирпича и рассек затылок, но он все равно бежал, мчался со всех ног и, наконец, нырнул в высокую траву. Кукурузу на поле уже собрали, и дерни он через поле, его было бы видно, но он, пробежав несколько метров, резко свернул и рванул в другую сторону, к лесополосе, а через нее, по высоким кустам, раздирая колючими ветками лицо и руки, побежал дальше к старой балке. Он слышал, что за ним гнались, слышал голоса и собачий лай, но в какой-то момент голоса стихли, и он решил, что у него получилось запутать следы, что его стали искать в поле. Он надеялся, они решат, будто он побежал к дороге, в поле было несколько ям, там была глубокая колея, в которой тоже можно было спрятаться. Вот и пусть ищут там со своими собаками.

Старую балку он знал как свои пять пальцев, ловко пролез под старой ивой и скатился в овражек с сухой травой. Там и пролежал почти до полуночи, пока не услышал чьи-то шаги.

Это был не Петр Васильевич и не его друзья-соседи с собаками. Он знал эти шаги. Она упала перед ним на колени, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в лоб, в щеки.

— Живой, — повторяла она. — А косточки зарастут. Миленький ты мой… Живой.

— Тетя Фая, — выдохнул он.

— Не говори ничего. — Она помотала головой и вытащила из торбы какую-то банку. — Вот бульон теплый, пей. Пей, родненький.

Она приподняла ему голову и стала поить, придерживая подбородок. Но руки у нее тряслись так сильно, что ничего не получилось. Он забрал банку и сам жадно выпил бульон. Он ничего не спрашивал.

— Вот, — сказала она. — Держи, тут деньги, тебе как раз хватит. Тут телогрейка, надень. — Она все говорила и говорила, вся дрожала, а по щекам у нее лились слезы. — И беги, миленький, скорей беги отсюда, они не успокоятся пока. Весь вечер искали в поле, потом подумали, попутка тебя забрала, но Петр лютует, ой, лютует, сказал, как рассветет, пойдут и по балкам искать. Ты беги!

Он сунул руки в рукава телогрейки, пуговицы никак не застегивались.

— Вот деньги, — опять повторила она. — Бежать тебе в ту сторону, видишь, вон, где красная башня торчит, водонапорная? Вот туда, все время в ту сторону, и выйдешь на автовокзал, а оттуда доберешься до станции, там поезда, на станции… — Она наконец-то выдохнула и остановилась.

Они оба некоторое время молчали.

— Спас ты меня, — сказала она. — Брошку-то я взяла.

— Я понял, — тихо сказал он.

— Он не унимается все. Все ему пацана надо. Я беременная, Коленька. Вот и взяла брошку. Нельзя мне рожать. Я когда Сашку рожала, чуть не померла, повитуха сказала: «Нельзя тебе больше, кровью изойдешь». Что-то не так у меня там, по-женски. Надорвалось что-то. Я потом к доктору ездила в город, и он тоже сказал: нельзя. А я беременная… Петр не унимается. Я говорила, нельзя мне больше, доктор сказал, нельзя, а он последними словами только обложил этого доктора, мол, природа свое дело знает, где это видано, чтобы бабе и не рожать. Раз забеременела, значит, ро́дит, на то она и баба. Вот так вот. А теперь дело сделал уже свое. И куда бежать мне? У нас тут или к фельдшеру нашему идти, но тогда Петр сразу узнает, убьет меня. Или к бабке Флоре, она на живую все делает, да подслеповата уже, и инструмент у нее как с живодерни, в общем — выживешь если, твое счастье. И от соседей не скроешь, если к ней идти, кто-нибудь да прознает. А в городе есть доктор хороший, проверенный, но денег стоит. Сестра моя договорилась, он поможет, только денег у меня нет. Молдаване-то нас хорошо потрепали, много забрали, и теперь Петр Васильевич каждую бумажку пересчитывает. Не утащишь. Вот я и взяла ее, эту брошку. Не хотела, прижало меня. Сто лет никому она не нужна была! Нету у меня другой надежды, Коленька, только на этого доктора. Я уже Петру сказала, что еду к сестре погостить, он ничего и не узнает. Сто лет эта брошка там валялась, не нужна никому была, а тут вот… Сто лет валялась…

Она все говорила и не могла остановиться. А он смотрел на нее, и ему так хотелось плакать, но он не плакал. От нее пахло теплом и молоком, как от мамы, она была добрая, эта Фая, простая и добрая, и ему было ужасно ее жалко.

— Вот, — опять сказала она и сунула ему какую-то бумажку. — Не потеряй только, миленький.

— Еще деньги? — удивился он. — Не надо, мне хватит.

— Нет, не деньги. — Она вытерла ладонью глаза и заправила за ухо выбившуюся прядь. — Там адрес. У тебя же нет никого в той Москве. А тут адрес. Это человек один, хороший человек. — Она вдруг улыбнулась, и лицо у нее как будто посветлело. — Кавалер мой давешний. Ага. Ты не смейся. Был у меня когда-то кавалер заезжий, московский, давно дело было, еще до Петра. Занесло, представь, ухажера столичного в нашу глушь, вот ведь бывает. И такой хороший он был, так мне нравился. Только коня у него не было. Ни коня, ни коров. Вот отец меня за него и не отдал, сказал, никакого толку с такого жениха, раз у него ни коня, ни коров, а потом за Петра отдал. А тот московский, Максим, видать, помнил меня, потому что письмо прислал с адресом. Мол, если что, всегда к нему могу. Да куда мне теперь… Мама моя письмо это сразу спрятала, чтобы отец его не увидал и не сжег, и мне отдала. Адрес вот. Звать его Максим, понял? На конверте отчество есть и фамилия. Максим Сергеевич Зосимов. Не знаю, Коленька, миленький, что с ним и как, столько лет прошло ведь, но, может, помнит он меня, а если вспомнит, непременно поможет. Нравилась я ему сильно. Как знать, в жизни по-разному бывает. Может, он и неплохо устроился, может, на стройке где прорабом, а может, слесарем, он мозговитый был, смышленый. Ты найди его, миленький, скажи, я тебя прислала, что очень я за тебя прошу. Скажи, Фаина Шмель, ага. Такая у меня фамилия была в девках, Шмель. — И она наконец-то засмеялась. — Я и сама такая была, точный шмель — шустрая, веселая… Да что уж, дело давнее. Может, и выгонит он тебя, а может, и не забыл, вспомнит и подсобит, кавалер-то мой. А сейчас беги, Коленька, беги!

У него все получилось. Он добежал. Сначала до автовокзала, потом добрался до станции, а там сел на поезд до Москвы.

Он долго искал адрес, сверяясь с потертым обрывком конверта, который отдала ему Фаина, а потом оказался у дома, похожего на сказочный замок, и еще с полчаса топтался на месте, боялся войти. До квартиры его проводила консьержка. «Давешний кавалер» не забыл Фаю с фамилией Шмель. И да, он неплохо устроился. Максим Сергеевич занимал крупный пост в министерстве сельскохозяйственного машиностроения. Он помог Николаю очень во многом. А тогда, в первый раз, робко стоя у него в огромной прихожей и стараясь ни до чего не дотрагиваться, чтобы не дай бог не испортить и не испачкать, Николай вспоминал одну и ту же фразу Фаины: «Никогда не знаешь, как обернется», и думал, а как бы все сложилось, если б тогда у Максима Сергеевича нашлась пара злосчастных коров. Или хотя бы конь.

Лидочка. Сейчас

— Мама, ну как такое может быть? Ты же прекрасно все знаешь. Как такое можно забыть?

— Я не хочу разговаривать, я устала.

— Господи, да когда ты успела устать, мы же только к доктору съездили!

— Вот от этих ваших докторов я и устала! Сколько можно меня проверять? Вам прямо не терпится сделать из меня сумасшедшую старуху! Мне не нужны никакие доктора, а этот — вообще противный тип! Вечно цепляется с дурацкими вопросами, глупости всякие спрашивает, а у самого молоко на губах не обсохло! Сколько ему лет? Сорок? Конечно, какой-то безмозглый сорокалетний сопляк. Как можно доверять такому? Вы что, думаете, я слабоумная? Это вы так про меня думаете?

— Мама, перестань! Мы хотим тебе помочь!

— Мне не надо помогать, я прекрасно себя чувствую. Мне намного лучше, у меня в последнее время прошли головные боли, у меня здоровый сон.

— И отменный аппетит, — добавил Дима, точнее, его могучая спина. Он вел машину, а Вера и Лидия Андреевна сидели на заднем сиденье.

Они ехали от врача. Это была рутинная проверка, тесты, оценка общего состояния. Вообще-то проверка была запланирована на начало зимы, но решили съездить сейчас, заранее — тем более что предстояла поездка к морю, — чтобы избежать неприятных сюрпризов. Мало ли, вдруг нужно было готовиться к резкому ухудшению.

Врач остался вполне доволен анализами и показателями крови, Лидия Андреевна была в неплохой физической форме для своего возраста и заболевания. А вот с тестами дело обстояло хуже: память стремительно ухудшалась, и сегодня она даже не смогла назвать по порядку все дни недели.

— Мамочка, милая, никто про тебя такого не думает. Ты просто перенервничала. Ну, давай вместе вспомним. Понедельник…

— Вторник.

— Вот! Видишь! Ты все прекрасно знаешь! Среда?

— Четверг.

— Отлично! Пятница?

— Я устала. Это что там за новое здание? Дима, что там за здание? Когда они успевают строить? Почему все время строят? Это же прекрасный город, зачем его все время достраивать и перестраивать? Тут же был мост.