Надежда собралась было последовать за ней, но ее зацепило что-то в словах Костаки.

Ах да, он сказал, что помощница Вавилонского, то есть Алена Птицына, не приехала за книгой. Но машина ее все еще стоит в переулке… что-то не сходится…

Надежда выглянула в лестничное окно, которое выходило в Варсонофьевский переулок, и увидела, что там грузят на эвакуатор красную «Хонду».

– Ох, извините, пожалуйста, мне нужно срочно бежать! Я там кое-что забыла! Кое-что очень важное! – проговорила Надежда сбивчиво и, не дожидаясь ответа, припустила вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки под удивленными взглядами Леонида Константиновича и Маши.

Она так спешила, потому что хотела кое о чем спросить разговорчивую старушку, пока та ничего не забыла. А то увезут машину и, как говорится – с глаз долой, из сердца вон!

Стремглав пролетев через два двора и сквозной подъезд, Надежда вылетела в переулок.

Там уже успели погрузить красную «Хонду» на эвакуатор, и теперь громоздкая машина медленно маневрировала, пытаясь выехать из переулка. Один человек сидел за рулем, второй шел перед эвакуатором спиной вперед и махал руками, не столько показывая дорогу, сколько мешая напарнику.

Знакомая старушка высунулась из окна и с интересом смотрела на маневры эвакуатора.

Надежда подошла к ее окну и только хотела завязать разговор, как та проговорила высоким девчоночьим голосом:

– Как мило с вашей стороны, что вы ко мне заглянули! Я думала, что ваша мама не отпустит вас после вчерашнего…

У Надежды мелькнула мысль, что старушка впала в детство и несет какую-то чушь, но вдруг у нее в голове что-то щелкнуло, и она вспомнила эту фразу.

Больше того, она вспомнила, почему старушка в окне показалась ей знакомой… В прошлый раз эту самую фразу произнесла со сцены рыжеволосая девочка в длинных чулках разного цвета.

Надежда Николаевна тогда была просто Надей, она училась в пятом классе и пришла в театр на спектакль «Пеппи Длинныйчулок».

Но голос был тот же самый, да и в лице старушки все еще можно было разглядеть черты той веснушчатой девчонки…

– Извините, – проговорила Надежда неуверенно. – Вы, случайно, не работали в театре? Не играли Пеппи?

— Да Коба же. — Глухонемой, действительно, в часы, свободные от основного занятия — ловли крыс и выкалывания им глаз, — имел привычку ходить по пятам за каким-нибудь революционером; когда к нему поворачивались, он смущенно улыбался и мычал.

– Неужели вы меня узнали? – тем же детским голоском воскликнула старушка. – Как это мило! Я думала, уже никто на свете не помнит Майю Скворцову!

Она кокетливым жестом поправила волосы и проговорила великосветским тоном:

— Противно, конечно. Но пусть себе плетется. Дурачок — что с него возьмешь?

– Это я – Майя Скворцова. Я много лет работала травести в Детском театре… травести, – пояснила она, – это актрисы, которые играют детей… кого только я не играла… Кая в «Снежной Королеве», Малыша в «Карлсоне», Чиполлино, Буратино, Страшилу в «Волшебнике Изумрудного города»… но Пеппи – это, конечно, моя любимая роль, венец моей театральной карьеры! Правда ведь, господин Нильсон? Вы со мной согласны?

Последние слова она произнесла, обращаясь к кому-то невидимому, и тут же рядом с ней на подоконнике материализовался большой черный кот с белым пятном на мордочке.

— Даже папирос купить не на что, — вздохнул Богданов. — А курить хочется — сил нет. Хоть бы прохожий какой встретился — стрельнуть папиросочку...

Он громко мурлыкнул – видимо, таким образом подтвердил слова хозяйки.

– А я думала, господин Нильсон – обезьянка, как в спектакле! – проговорила Надежда.

– Надо же, как хорошо вы все помните! – расчувствовалась старушка. – Нет, с обезьянкой хлопот не оберешься, а господин Нильсон – милый и послушный котик…

И пару минут спустя, словно прочтя мысли доктора, из-за угла показался прохожий. Это был здоровенный чухонец; он шел медленно и курил папиросу. Когда он приблизился к революционерам, Богданов жестами — финского языка никто толком не знал — попросил у него закурить. Но чухонец никак не мог понять, что от него хотят; хуже того, он, по-видимому, наслушавшись рассказов о грабежах, вообразил, что иностранцы намереваются отнять у него кошелек, и толкнул Богданова в грудь так, что тот не удержался и сел на землю. Ленин хотел было вступиться за товарища, но внезапно — о ужас! — кто-то, как кошка, выпрыгнув из темноты, ударил финна сзади чем-то острым... Тот упал, обливаясь кровью, и Владимир Ильич увидел, как над поверженным телом, держа в руке окровавленный кинжал, с блуждающей, бессмысленной улыбкою стоит глухонемой...

– И правда, очень милый! – подтвердила Надежда, которая в котах понимала.

– Когда же ты, девочка, ходила на мой спектакль? – засюсюкала старая актриса.

— Что ты сделал, дурак! — закричал Ленин, позабыв о том, что Коба глух как пень. И вдруг дурачок вместо обычного мычания раскрыл рот и пробормотал — с ужасным акцентом, но все же членораздельно:

– Спасибо, конечно, – усмехнулась Надежда. – Но это было очень, очень давно… у меня уже у самой есть внучка.

– Ох ты… – вздохнула старушка. – До чего же я старая…

— Есть челавэк — есть праблэм. Нэт челавэк — нэт праблэм...

– Но вы мало изменились, – польстила ей Надежда.

– Уж будто! – кокетничала старушка.

— Что?! — опешил Владимир Ильич.

– Но я же вас узнала.

— Отлэзь, шакал... — проворчал тот. Владимир Ильич, однако, удержался и не съездил его по физиономии — во-первых, бить такое ущербное существо рука не поднималась, а во-вторых, он был слишком потрясен тем, что Коба обрел дар речи, чтобы оскорбиться. Впрочем, Ленину тут же стало ясно, что дурачок не собирался его оскорблять, а просто мелет языком без всякого смысла, как попугай: — Коба хар-роший... В очэрэдь, жыдовский морда, в очэрэдь... Квакала, квакала!.. — И опять, как заезженная пластинка: — Коба хар-роший... — В темноте, подле залитого кровью трупа, эта белиберда звучала довольно жутко.

– Твоя правда – травести мало меняются. Как говорится, маленькая собачка – до старости щенок. Я бы, может, еще долго играла, но суставы болят… представляешь себе – Пеппи с ревматизмом! А самое главное – память стала подводить…

Жертва меж тем пришла в себя — кинжал лишь скользнул по круглому боку чухонца. С ужасом отвергнув предложение доктора Богданова насчет медицинской помощи, куоккальский житель поднялся и побежал прочь. Он держался за бок и слегка прихрамывал, но бежал очень проворно, а бранился и кричал при этом так громко и энергично, что революционеры с облегчением поняли — угрозы для жизни чухонца нет никакой. Тогда они накинулись на Кобу с расспросами, увещеваниями и ругательствами; но тот снова замолчал и, как Ленин с Богдановым ни бились, не произнес больше ни словечка, а только приплясывал на месте и мычал, высовывая кончик нечистого, желтого языка. Потом он съежился, попятился и тоже куда-то удрал, мгновенно растворившись в ночной тьме.

Она облокотилась на подоконник, собираясь, надо думать, хорошо поболтать. Эвакуатор наконец дотащился до конца переулка, развернулся кое-как и скрылся из глаз.

— Где он? Во тьме ночной пропал пирог мясной... Доктор, доктор, как вы это объясняете?!

– Ну вот, увезли наконец… – проговорила Майя. – А то стоит и стоит, Петьку моего только в искушение вводит…

— Да как вам сказать, Ильич... Я слыхал изредка о подобных явлениях, когда немые — но не глухие, заметьте, — внезапно после потрясения обретают дар речи... Потом он может снова пропасть... Но чтобы глухонемой... Хотя, конечно, медицинская наука еще находится в зачаточном состоянии. Все может случиться. Надо б его обследовать.

– А давно эта машина здесь стоит? – осторожно спросила Надежда, отложив в уме неизвестного Петьку.

— Откуда он вообще взялся? — спросил Ленин.

– Да вот уж третий день… – Майя посчитала что-то на пальцах. – Вечером приехала она…

— Кажется, Феликс Эдмундович его где-то подобрал. Ведь он так благороден и гуманен по отношению к слабым.

– Она?

О да, подумал Ленин.

– Интересная такая девушка, высокая, молодая, пальто дорогое светлое, волосы хорошие, очки модные… я еще удивилась, к Ленечке-то, конечно, молодые девушки давно не ходят, что им там делать… – она фыркнула.

— А вы не допускаете, доктор, что он все это время притворялся?

— Феликс Эдмундович?!!

– А вы как узнали, что она к господину Костаки пришла?

— Нет, конечно, как вы могли подумать! Я говорю о Кобе. Мог он прикидываться глухонемым?

– А она меня насчет квартиры спросила, вот как вы с подругой только что. Ну, я ей и рассказала, куда идти нужно да какой код набирать. Она вежливо так поблагодарила и пошла во двор.

— Теоретически — наверное, — подумав, сказал Богданов. — Но только чисто теоретически. Во-первых — с какой целью? А во-вторых — он же слабоумный. Хотя ежели он страдает аутизмом... Жаль, жаль, что я не психиатр...

– А когда вышла?



– А я и не помню, когда она вышла, я не видела…

Даже небезызвестная Валаамова ослица, наверное, не наделала в свое время такого фурору, как заговоривший Коба. Поначалу революционеры и просто жители Куоккалы толпами бегали поглазеть на чудо, наперебой кормили несчастного пряниками и приставали к нему, требуя что-нибудь сказать; но, убедившись, что кроме «Коба хочэт кушать», «Коба хочэт жэньщину» и загадочной «квакалы», которую лучшим умам социал-демократического движения так и не удалось расшифровать, от него ничего не добьешься, постепенно теряли к нему интерес.

Старушка растерянно посмотрела на Надежду, очевидно, до нее дошло, что если неизвестная девушка шла к Костаки, то до сих пор должна была там и остаться, раз машина на месте. А ее там нет.

Надежда-то твердо знала, что Алена к Костаки и не приходила, он сам только что сказал.

Приходил полюбоваться на бывшего глухонемого и Дзержинский. Действительно, именно он когда-то подобрал и пригрел Кобу, хотя, конечно, не из любви к отверженным, как полагал наивный Богданов, а исключительно потому, что ему льстило наличие молчаливо преданного и беспрекословно повинующегося раба, хотя бы и недоумка. (Феликс Эдмундович не знал о несчастных крысах, иначе б, конечно, тотчас прогнал Кобу прочь — он обожал животных.) Он долго сверлил Кобу взглядом... «Лжет, — наконец решил он, — никогда он не был глухонемым. Все слышал. Но понимал ли что-нибудь? Нет, такое притворство невозможно. Иначе б это был не человек, а исчадие адское. Нет, нет, он ничего не соображает. Это тупое орудие будет служить мне верой и правдою». И он подарил Кобе большую плитку шоколада и коробку папирос и спросил, не желает ли тот взять какую-нибудь революционную фамилию, как все порядочные люди. Коба немного подумал и сказал робко — надо полагать, ориентируясь на пример Гриши Зиновьева, — что хочет называться Тюльпановым или, на худой конец, Рабиновичем. От этого Феликс Эдмундович весь перекосился и предложил ему простую и скромную фамилию Сталин, на что Коба после кратких уговоров дал согласие.

– Из двора есть другой выход? – спросила Надежда.

И что-то было в ее голосе такое, что старушка стала серьезной.

Дзержинского всегда отличала от простых смертных дерзость и смелость мышления. Он распорядился помыть Кобу, обстричь ему ногти, одеть в приличный костюм и отправил его вместе с Камо в Тифлис — грабить банки. Никто не верил в успех этого предприятия. Но Феликс Эдмундович оказался, как обычно, прав: эта странная пара отлично справлялась с делом. Деньги полились рекою. Одна беда: Камо и Коба не умели читать, не различали достоинства банкнот и поэтому тащили исключительно крупные купюры, номера которых были переписаны, так что на размене многие большевизаны едва не погорели. Взяли и Камо, причем в Гамбурге, где он по наивности пытался расплатиться в борделе русской сторублевкой. Многое вынеся из общения с Кобой, армянин так убедительно изображал глухонемого идиота, что его не выдали российской полиции, а отправили в лечебницу, где несколько профессоров с интересом обследовали его — особенно всех интересовала загадочная «квакала». Остальным большевикам пришлось перебазироваться в Женеву... Эксы, конечно, все равно продолжались, но ими все чаще занимались простые безыдейные грабители, а революционерам ничего не доставалось. Нужно было искать другие способы заработка.

– Нету выхода, – ответила она. – И как это я сразу не сообразила? Все из-за Петьки-паршивца… Это племянник мой, – пояснила она, не дожидаясь вопроса. – Понимаете, он… очень машины любит. Причем разные. Водить научился самостоятельно, и открыть любую машину может. Тут как-то у Антона Павловича из семнадцатой квартиры сигнализация ночью включилась, а он сам с женой в отпуске был. Что делать? Она же две недели выть станет. Ну, Петька ее быстро отключил.

– Так ему надо в автосервисе работать!

— Ильич, а давай игорный дом откроем!

– Никак нельзя, – старушка погрустнела, – не возьмут его, он… ну в общем, не все у него в порядке с головой. А насчет машин он сам не свой, только ему прав никогда не дадут. В общем, он как увидит машину незнакомую, так сразу на ней покататься хочет. Никак не может удержаться…

Майя вздохнула.

— Надюша, в Швейцарии это тоже запрещено, — сказал Владимир Ильич.

Сердцем, однако, он понимал, что жена права. Нужно было устроить подпольный игорный дом и найти для этой деятельности хорошее прикрытие. И, посовещавшись с Богдановым, он кое-что придумал: помимо денежных доходов, выдумка его позволяла еще и транспортировать нелегальную литературу...

– Так-то обычно берет те, которые долго стоят, их никто не хватится. А тут как увидел эту, красную – так прямо глаза загорелись. Ну и взял ее… Вы не думайте, он ничего плохого не делает, покатается немножко и на место поставит, хозяин и не заметит.

Через пару недель на одном из домиков в тихой женевской улице появилась вывеска: «Международное бюро похоронных услуг „Willkommen“. Бальзамирование. Лучшие парижские гробы. Экспресс-доставка покойников». Полицейский, заглянув туда, увидел ряды дубовых гробов; один из них раскрытым стоял на столе, и в нем лежал мертвый человек с белым лицом, подле которого суетились некрасивая дама с кисточкою в руках и чернобородый мужчина. Полицейский понял, что они заняты подготовкой усопшего к погребению, и, сняв головной убор, почтительно ретировался.

– И в тот вечер так и было?

— Как настоящий, — с гордостью сказал Богданов и отступил на шаг, любуясь своей работой. — Верно, Надежда Константиновна?

– Ну да… – старушка отвела глаза, – я потому и про девушку не сообразила, что волновалась из-за Петьки.

— Красавец. — Крупская поправила ленту в венке. — Хоть на выставку.

– Значит, он машину угнал и поехал кататься?

— Отлично, отлично, — сказал Ленин, входя и потирая руки. — Экие вы чудеса творите из обычного папье-маше! Газеты и прокламации уже упаковали?

– Ну да, только вернул он ее минут через сорок, на то же место поставил…

— Они под трупом.

– А за это время вы ничего больше интересного не видели, небось, от окна не отходили, за племянника своего волновались? – когда нужно, Надежда Николаевна проявляла настойчивость, переходящую в настырность.

— Надя, ты сопроводительные документы подготовила?

– Было! – бывшая травести оживилась, даже глаза молодо заблестели. – Только Петька уехал – подъехал фургон. Такой, знаете, не новый, весь во вмятинах и царапинах, цвет вроде бы изначально зеленый был, а теперь такой, муж мой покойный называл его «цвет больной лягушки». Никто из этого фургона не вышел, водитель даже мотор не заглушил, видно ждал кого-то.

— А то как же. Вот, на трех языках.

Я смотрю – выходят из двора двое здоровенных таких мужиков и несут большую коробку, вроде как холодильник там. Я еще подумала, чего это они обратно холодильник несут, не подошел, что ли? Или покупателей дома нету?

— Ну и славно. Отправляйте покойного в Москву. А по вечерам на втором этаже похоронного бюро

– Точно там холодильник был? – спросила Надежда, недоверчиво взглянув на собеседницу.

горел свет, и двигались в окнах тени, и добропорядочные швейцарцы крестились, взглядывая на них. Там, внутри, уютно шелестели карты по зеленому сукну, и слышался звон монет, и хорошо одетые люди разговаривали тихими голосами. Впрочем, они могли не опасаться полиции. Вид покойников, уложенных в гробы, отбивал у блюстителей порядка всякую охоту любопытствовать. Когда же скорбящие родственники женевских умерших, привлеченные вывеской, заглядывали в «Willkommen», то их огорошивали такими бессовестными и ни с чем не сообразными ценами, что они тут же уходили восвояси. (Богданов, правда, желал заниматься настоящими трупами, но его отговорили: хлопотно и негигиенично.)

– Ну, что внутри было, я, конечно, не видела… Но вот когда Антону Павловичу из семнадцатой квартиры новый холодильник привезли, то машина совсем другая была, фургон новый, сбоку написано «Доставка бытовой техники».

Казалось бы, золото должно рекой политься, но вот беда: едва ли не самыми рьяными посетителями подпольного вертепа сделались большевики. Они брали деньги взаймы в партийной кассе и потом проигрывали их друг другу, и в результате партийная касса не только не росла, но даже убывала, потому что иногда большевики проигрывали партийные средства совершенно посторонним людям, а какой-то швейцарец ухитрился трижды сорвать банк при игре в покер.

– А на этом фургоне ничего не было написано?

— Зачем же вы, Владимир Ильич, даете взаймы всякому? — негодовал Дзержинский.

– Да нет, только сбоку как заплатка налеплена. Более яркого зеленого цвета. Ну, принесли они коробку, стали укладывать, а тут Вован подъехал на своем джипе.

— Не всякому, а товарищам по партии, — огрызнулся Ленин. Но в данном случае он вынужден был признать правоту Железного. Касса съеживалась, как снеговик по весне.

– Кто это?

— Леонид Борисович, одних карт недостаточно; я рулетку хочу устроить, — сказал он Красину.

– Вован – человек серьезный, мой Петька его машину никогда не трогает, тем более он джип свой во дворе ставит. И вот он подъезжает, а эти фургоном ворота загородили.

— Замечательная мысль, — отвечал тот, — но чем я могу быть вам тут полезен? Я в азартных играх ничего не смыслю.

Ну, Вован, конечно, из машины своей вышел и говорит им вроде спокойно, чтобы сию секунду их на этом месте не было и чтобы он их очень долго искал.

— Вы же инженер!

А те двое сразу не разобрались, ответили что-то не то. А Вован, конечно, рассвирепел и как пнет ногой фургон. Тут заплатка слетела, а под ней – надпись…

— Да, но какое...

– И какая же? – Надежда затаила дыхание.

— Сделайте такую рулетку, чтобы можно было управлять шариком.

– Вот не разглядела, сбоку плохо видно было… – вздохнула старушка. – Вот вы не поверите, но показалось мне, что это что-то театральное. А Вован орет, обзывает их крысоморами погаными и еще всякими словами неприличными.

— Гм... партия ставит передо мной интересную задачу, — сказал Красин. — Пожалуй, я посоветуюсь с Кржижановским.

В общем, те коробку в фургон запихнули и уехали. Вован сразу же во двор въехал. А потом уж и Петька мой появился на красной машине. Я его отругала, конечно, и окно вообще закрыла, мне уже хватило волнений…

И он посоветовался с Кржижановским, и они сделали такую рулетку и запретили своим играть в нее, и деньги наконец-то повалили валом. Никогда прежде у революционеров не было столько денег. Теперь все они одевались у лучших портных и пили исключительно шампанское «Вдова Клико». Пожалуй, они уже могли бы предпринять новую попытку свержения Романовых. Но Феликс Эдмундович решил не спешить. «Неуспех переворота — это предостережение мне свыше. Провидение хочет мне сказать, что, покуда Михаил не взойдет на трон — ничего у меня не выйдет. Стало быть, я должен возвести его туда. Но как? Ума не приложу. Буду надеяться, что Провидение снова даст мне какой-нибудь знак».

– Значит, не разглядели надпись…

Феликс Эдмундович терпеть не мог русских и русский фольклор; тем не менее жил он в полном соответствии с русскою поговоркой «на Бога надейся, а сам не плошай». В ожидании знака от Провидения он вовсе не собирался сидеть сложа руки и купаясь в роскоши. Имелась масса всяких дел, которые необходимо было уладить. Первоочередным из них ему представлялась ликвидация потенциального конкурента — того самого мебельщика Шмидта, морозовского родственничка. Шмидт активно участвовал в попытке революции и пытался уже претендовать на первые роли. Этого допустить было нельзя.

– Пока за очками бегала, пока искала очки, они уж и уехали, – повинилась старушка. – Однако мелькнула у меня мысль, что я в театре играла это.

– Что – это?

В деле имелись две трудности: во-первых, Шмидт после разгрома восстания сидел в Бутырках, а во-вторых, строгости в России в тот момент царили такие, что Феликсу Эдмундовичу никак невозможно было туда приехать нормальным образом, даже с фальшивыми документами и в какой-нибудь эксцентричной бороде. Но он привык решать проблемы по мере их поступления; не задумываясь покамест о проникновении внутрь тюремных стен, он нашел остроумный способ переправиться в Москву. И вскоре между ним и некоторыми товарищами состоялся разговор, который мог показаться постороннему слушателю довольно странным.

– Вот не помню, но название было какое-то сказочное, новогоднее… Кого же я тогда играла?

— Женский труп лучше; в нем меньше весу.

– В Новый год? Снегурочку, что ли?

— Да они все у меня одного весу.

– Да нет, какая из меня Снегурочка… Та видная должна быть, красивая…

— Все-таки с дамским трупом лежать приятнее.

– Сиротку из «Двенадцати месяцев»?

— Кому как.

– Да нет, не вспомнить…

— Гриша, привяжи свой дурацкий язык на веревочку. А может быть, детский?..

— Довольно споров, дети мои, — сказал Феликс Эдмундович, — на какой легче сделать документы, такой и кладите.

Тут вышла Мария, которая тащила тяжеленную старинную книгу, да еще и пакет порвался. Старая актриса вошла в положение и выдала им в окно обычную матерчатую сетку – старую, но крепкую, такие раньше называли авоськами.

Он лежал на дне глубокого гроба, скрестив на груди руки, и глаза его со спокойной кротостью глядели в потолок. Гроб был с дырочками для проникновения воздуха, с двойным дном; поверх Дзержинского укладывали покойника. Надежда Константиновна все мялась, не решаясь задать какой-то вопрос; наконец не выдержала и спросила, смущаясь:

На том и простились.

— Товарищ Железный! А ежели вам чего-нибудь... Дорога-то долгая.



— О чем вы, товарищ Минога?

– Надя, если я сейчас, немедленно не выпью кофе, то просто упаду на месте! – категорично заявила Мария. – И вообще, я утром позавтракать не успела…

— Об удовлетворении естественных потребностей, — пояснил Богданов: он тоже вспомнил о Баумане.

— Настоящий революционер может целый месяц не иметь никаких потребностей, — отрезал гневно Феликс Эдмундович, — а ежели они возникают, их должно уметь обуздывать силою духа.

– Что же тебя этот Костаки кофе не напоил? – ехидно спросила Надежда.

— Дело хозяйское, — сказал Ленин. Но инженеры Красин и Кржижановский все-таки решили не полагаться на силу духа и снабдили гроб специальными устройствами...



– Ой, он чаю мне предложил, но если бы ты этот чай видела… Заварка третьего дня, спитая вся, чай жиденький, про такой моя бабушка говорила: «Кронштадт видно!»

Путешествие было ужасно; но все когда-нибудь заканчивается. В начале февраля 1907-го Дзержинский восстал из гроба уже на конспиративной квартире одного из сочувствующих большевикам москвичей, по чьему адресу был направлен труп, принадлежавший, ежели верить документам, семнадцатилетней племяннице адресата, расставшейся с жизнью в Женеве в результате несчастного случая. («Что-то они в этой Женеве как мухи мрут», — замечал один таможенный служащий другому, впрочем, без особого любопытства.) Освобожденный из дубового плена Феликс Эдмундович и сам был похож на труп: иссиня-бледный, с ввалившимися ребрами и щеками, обросший щетиною. Он съел за один присест целого поросенка и бараний бок с гречневого кашей; ванной же комнатою хозяева квартиры не решались пользоваться в течение полугода после получения страшной посылки. Но все это были пустяки, не стоящие упоминания.

– А моя бабушка говорила, что швабру вместо чая заварили. Пол помыли – в стакан налили! – рассмеялась Надежда. – Ладно, идем в кафе, заодно поговорим.

Переехав на отдельную квартиру, приведя себя в божеский вид и обзаведшись гардеробом, Дзержинский начал делать круги вокруг Бутырской тюрьмы. «Надо будет посидеть тут как-нибудь», — думал он, глядя на эти мрачные стены. Он был убежден, что тюрьма полезна: она очищает душу, закаляет волю и успокаивает страсти; частенько он, наскучив волею, садился в какую-нибудь тюрьму или отправлялся в каторгу вместо своих двойников (тем самым лишая их причитавшегося жалованья), хотя, конечно, совокупный срок его пребывания в заключении не составлял и двадцатой доли того, что приписывала ему молва. Можно было, конечно, сесть в Бутырки и там спокойно разделаться со Шмидтом. Но нашелся иной способ, менее трудоемкий. «Провидение, как всегда, на моей стороне, судьба моя ведет меня!» — сказал себе Дзержинский, когда навел справки о людях, составлявших в ту пору тюремное начальство.

Кафе они нашли быстро – стоило только свернуть из переулка на проспект. Машка заказала самую большую чашку капучино и горячий бутерброд с копченым лососем. Потом подумала и заказала еще пончик с вареньем.



— Скажите, дорогой господин Шелыгин, часто ли гости посещают вашу тюрьму?

Надежда с негодованием отвернулась от пончиков и долго выбирала сухое печенье, потом представила, как Машка лопает бутерброд, а она давится этой гадостью, и тоже заказала бутерброд. Зато кофе черный и без сахара.

— Очень редко, — отвечал Шелыгин (то был не комендант Бутырок, но один из его заместителей, чиновник, обладающий достаточными полномочиями.)

Пока ждали заказ, Машка смоталась к стойке и притащила оттуда горсть орешков и две карамельки. Надежда только головой помотала, отказываясь.

— Даже если говорить о людях вашего общества?

– Ну, говори уж, – Машка захрустела орешками.

— А что вы называете моим обществом? Моих узников?

— О нет! Я зову вашим обществом, дорогой господин Шелыгин, общество, членом которого вы состоите.

Надежда решила не рассказывать про Михаила, все же это не ее личная тайна.

— Состою, — пробормотал Шелыгин, — я состою в обществе?

— Ну конечно, я говорю об обществе, в котором вы состоите, — повторил Дзержинский с полным бесстрастием. — Разве вы не состоите членом одного тайного общества, мой дорогой?

– В общем, я считаю, что Алену Птицыну похитили, – начала она озабоченно.

— Тайного?

– Да кому она нужна-то? – Машка заполошно замахала руками. – Если честно, между нами, то в Университете эту Алену не то чтобы не любили, но…

— Тайного или, если угодно, таинственного... Так вот, в этом обществе существует обязательство, налагаемое на всех комендантов и начальников крепостей, являющихся членами ордена.

– Завидовали, – подсказала Надежда, – сама говорила, что Универ ваш – это большая деревня, а в деревне таких, как она, не любят. Умная, интересная, как теперь говорят, успешная…

— Но я не комендант! — сказал Шелыгин, побледнев.

– Ага, и самое главное, Кир Валтасарович очень ее ценил, уважал и прочил на свое место! – подхватила Мария. – Конечно, наши препы обзавидовались и сплетничали о ней почем зря. Из молодых, шипели, да ранняя.

– Я сейчас не об этом. Значит, сама смотри: приезжает она вечером, паркуется рядом с домом, договаривается с Костаки, это та старушенция сама слышала, но к нему в квартиру не попадает. Значит, ее во дворе перехватили, так? Темновато было вечером-то, да и, наверно, двор оказался пустой, сама видела сейчас – людей никого.

— Не до тонкостей, — отмахнулся Дзержинский. — Короче говоря, я — духовник ордена.

Далее последовал рассказ о коробке из-под холодильника, зеленом фургоне и автолюбителе Петьке.

И он продемонстрировал изумленному Шелыгину тайный знак ордена иезуитов. Разумеется, Феликс Эдмундович не только не был высокопоставленным лицом ордена, но и никогда к нему не принадлежал в строгом смысле этого слова, а знак выдумал только что. Но он — тонкий психолог, знаток и ловец человечьих душ, — предполагал, что Шелыгин, который в далекой юности, ведомый романтизмом, вступил в орден, но давным-давно позабыл о нем и, наверное, надеялся никогда больше об иезуитах не услышать, будет так ошеломлен, что подчинится не рассуждая. И он не ошибся. На лице Шелыгина была написана испуганная покорность.

– Значит, они ее запихнули в коробке в фургон и уехали, потому что Вован разбушевался. А машину ее оставили, не было ее тогда, Петька угнал. А потом сюда побоялись появиться – мало ли что, может полиция уже в курсе.

— Живо проведите меня к заключенному Шмидту! — приказал Дзержинский.

– Но зачем они ее похитили? – Машка взмахнула руками как раз вовремя, чтобы принять из рук официантки тарелку с бутербродом. – И кто такие «они»?

— Вы намереваетесь устроить ему побег? Но ведь его и так на днях должны выпустить на поруки...

– Кто они – пока не знаю, – призналась Надежда, – но выясню, потому что зацепка есть – фургон, и еще Вован их крысоморами называл. А вот зачем – это же элементарно!

— Повинуйтесь не рассуждая, сын мой.

Хватают Алену, снимают с нее пальто и кольцо, сумку, может, еще берут, надевают все это на другую подходящую девицу, и она едет в музей…

С этими словами Дзержинский опустил руку в карман сюртука; пальцы его сжимали скальпель. А меж тем юный Николай Шмидт никогда и в мыслях не держал намеренья становиться царем; он с неодобрением относился к этой эксцентричной идее Саввы Тимофеевича и свято верил в диктатуру пролетариата...

Там охранник ее впервые видит, фотка на документе всегда так себе, нечеткая, да он и смотреть, небось, не стал, раз ему директор велел ее впустить. Он и впустил, а потом она вышла, монета маленькая, ее спрятать ничего не стоит.



Да, еще она нарочно взяла машину мужа, чтобы на него подумали. А может, и не нарочно, той-то машины, Алениной, у них не было, вот и пришлось его машину брать.

4

– А потом что? – Машка смотрела скептически, очевидно, потому, что Надежда разговорами отвлекала ее от еды.

— Катюша, я так счастлива!

– А что потом? Известно что. Получили монету, усадили в машину Алену, уж не знаю, живую или уже мертвую, спустили в овраг или куда там и подожгли.

— Ах, Лиза, и не говори! Как это чудесно, что мы с тобой одновременно встретили таких прекрасных и благородных мужчин! И что это случилось именно теперь, когда мы так горюем по брату и нуждаемся в поддержке и участии...

Тут Надежда замолчала и машинально занялась своим бутербродом. Как-то у нее не складывалось, уж больно быстро все произошло. Поздно вечером монету украли из музея – и уже утром нашли тело в сгоревшей машине.

Тут сестры и наследницы покойного Николая Шмидта — Екатерина и Елизавета — кинулись друг дружке в объятия; они целовались, плакали и смеялись одновременно. Потом Екатерина (старшая) проговорила:

Машина эта в овраге могла еще несколько дней пролежать. А вот интересно, не подсуетился ли кто-то из похитителей и не позвонил ли в дорожную службу? Очень может быть…

— Он у меня такой... такой... это самое благородное и любящее сердце.

И что ей, Надежде, теперь делать?

— И мой.

Выручать Михаила, но как? Он сам сделал все, чтобы его подозревали. И вообще, он ей не нравится. Это не значит, разумеется, что нужно сажать невинного человека. Но ей, Надежде, безумно интересно, кто украл уникальную монету, и главное – зачем. Потому что она уверена, все дело в монете, а Алену просто использовали, чтобы было на кого свалить кражу.

— Добр, красив, умен; души во мне не чает.

Машка доела пончик, взглянула на часы, заорала, что опаздывает, и убежала, едва не забыв книгу, за которой приезжала.

— И мой тоже. Заметь, Катя: в наше время, когда мужчины так развратны, он не пытается домогаться близости, а благоговейно ждет дня свадьбы. Он даже не поцеловал меня ни разу... а я, признаюсь тебе по секрету, была бы не против...

Надежда допила кофе и решила кое-что выяснить насчет зеленого фургона. Но для этого одного телефона недостаточно, нужен все же компьютер, и вообще, она совершенно запустила кота, следует его проведать…

— Нехорошо так говорить, — укорила Екатерина. Она и сама была бы не против того, чтоб ее возлюбленный проявлял меньше уважения и больше необузданной пылкости, но не хотела говорить об этом. — Свадьбы непременно сыграем в один день?



— О, непременно!

Кот, разумеется, был разобижен насмерть. Или удачно притворялся. Уж что-что, а это коты умеют.

— Жаль только, что у него такая нелепая фамилия, — сказала Екатерина с легким вздохом.

– Бейсик, я пришла! – сказала Надежда, переобуваясь в домашние тапочки.

— Что ты, милая! — возразила младшая сестра. — Ничего не вижу нелепого в фамилии Андриканис. Мне с моим возлюбленным повезло куда меньше. Ну что за фамилия — Таратута?

Ответом ей была тишина.

— Ничего не поделаешь, — сказала Екатерина. — Но когда же я наконец увижу твоего Виктора, а ты — моего Колю? И мы познакомим их друг с другом? (Всякий раз, как сестры намеревались это сделать, то у г-на Таратуты, то у г-на Андриканиса оказывались чрезвычайно важные и неотложные дела.) Может быть, завтра?

Надежда повесила пальто, положила сумку на пуфик в прихожей и пошла в ванную, а когда вышла, то кот, наконец, соизволил появиться. Он величественно прошествовал мимо хозяйки, не бросив на нее ни единого взгляда.

— Отлично. Завтра. Однако мне пора; он ждет меня.

И, надевши шляпку, Елизавета помчалась на свидание со своим женихом Виктором Таратутой. Екатерина осталась дома: ее жених Николай Андриканис был нынче в отъезде по важному делу, но к завтрему обещал вернуться.

Надежда, однако, прекрасно зная характер своего кота, не стала бросаться к нему, брать на руки и просить прощения за то, что ее долго не было дома.



Кот скрылся на кухне и, не услышав сзади никакого движения, слегка удивился и выглянул в прихожую.

— Виктор, дорогой... сестра умирает от желания познакомиться с вами.

– Ага, – сказала Надежда, – стало быть, есть хочешь, а вести себя прилично не хочешь.

— Я сам испытываю такое же желание, — ответил г-н Таратута и поцеловал руку Елизаветы. Поцелуй был легок и целомудренен — едва заметное касание сухих губ. — Я в отчаянии, что незнаком с вашей сестрой, Елизавета Павловна, и с ее женихом.

Кот выразительно мигнул желто-зелеными глазами, это означало, что про Надеждино возмутительное поведение все будет своевременно сказано Сан Санычу.

— Так давайте встретимся все вместе завтра! — обрадовалась девушка.

— Мне страшно жаль, но завтра я никак не могу. Уезжаю в Петербург, — с грустью проговорил г-н Таратута.

– Он только через два дня приедет, – злорадно сказала Надежда, и кот понял, что лучше ему налаживать отношения с хозяйкой, потому как она запросто может высадить на сухой корм, и никаких тебе вкусняшек, у этой окаянства хватит! Но вида, конечно, кот не показал.

— Виктор, мы хотим сыграть свадьбы в один день, в одной церкви. Надеюсь, вы не против?

Надежда насыпала в кошачью мисочку приличную порцию свежего корма. Бейсик подошел к мисочке, понюхал и изобразил на морде крайнюю степень отвращения. Он ясно дал хозяйке понять, что такую гадость не станет есть даже при угрозе голодной смерти.

— Увы, Лиза, — отвечал г-н Таратута, — я православный, а жених вашей сестры, насколько я слышал, — католик? Как же мы можем венчаться в одной церкви?

Надежда не купилась на этот театр одного актера – кот вел себя так постоянно. Еще немножко для порядка покапризничает и будет есть, как миленький.

— Ну и что же? Мы с Катей и вовсе лютеранки... Неужели ради любви ко мне вы не можете поступиться этими предрассудками!

Оставив кота наедине с кормом и собственной совестью, она отправилась в спальню, включила компьютер и запустила поисковую программу.

— Д-да... там видно будет, — отвечал г-н Таратута. В тоне его звучал едва заметный оттенок недовольства. Но влюбленная девушка ничего не заметила.

Аналогичный разговор состоялся на следующий день между Екатериной и г-ном Андриканисом... Сестры были разочарованы, но утешали себя тем, что уж после свадьбы-то их женихи непременно встретятся, и все они заживут одной дружной семьей без различия национальностей и вероисповеданий. И девушки вновь засмеялись и заплакали. Они были очень, очень счастливы. Они не подозревали о том, что появлению в их жизни столь прекрасных женихов предшествовал целый ряд взаимосвязанных событий...

В квартире было три комнаты – гостиная, спальня и кабинет мужа. И там, конечно, стоял хороший мощный компьютер, но Надежда им не пользовалась по понятным причинам: ей не хотелось, чтобы муж узнал, чем она интересуется. Мало ли случайно увидит…



— Да что ж такое с этими Морозовыми! — в сердцах говорил Владимир Ильич.

Поэтому она держала свой собственный ноутбук в спальне, в прикроватной тумбочке, там же, где были баночки с кремами, старые тюбики помады и еще разные мелочи, которые накапливаются у каждой женщины. Мужья обычно в такие тумбочки и не суются.

— Это ужасная утрата для социал-демократического движения, — соглашался Феликс Эдмундович. — Подумайте, сколько еще средств мог бы Шмидт вложить в наше дело, останься он в живых! Создается впечатление, что их род преследуют несчастья. Я, право, беспокоюсь о судьбе бедных девочек, Кати и Лизы.

Для начала Надежда выбрала фирмы, занимающиеся в городе истреблением крыс и мышей, то есть, выражаясь по-научному – дератизацией.

Ленин никогда прежде не замечал, чтобы Железного Феликса беспокоила судьба каких-нибудь девочек, перешагнувших порог двенадцати лет. А значит — есть у него к этим сестрам некий специальный интерес... Какой? Догадаться было нетрудно. Ленин посмотрел на своего собеседника с хитрым прищуром и спросил:

— Они наследуют брату?

Этих фирм оказалось отвратительно много, можно было перебирать их не один день… И то сказать, город большой, всевозможных складов и магазинов в нем множество, опять же подвалы в старых домах. А где подвалы – там и крысы.

— Да, — сказал Дзержинский. Он видел ясно, что у Ленина не возникло ни малейшего подозрения относительно смерти Николая Шмидта. Дальше можно было не лицемерить, а говорить откровенно. — Их деньги должны достаться партии. Во-первых, этого желали и Савва Тимофеевич, и Николай Павлович... Во-вторых, девушкам так будет спокойнее. Ведь их сейчас осаждают толпы бессовестных прохиндеев, охочих до богатых наследниц.

Надежда крыс терпеть не могла, как всякий нормальный человек, причем не только серых хвостатых тварей, но даже и белых, лабораторных. И никак не понимала людей, которые держат этих грызунов дома в клетках. А некоторые любители и серых крыс дома держат, на плече носят, с рук кормят…

— И мы должны замешаться в эту толпу? — усмехнулся Владимир Ильич. — Найти двух большевиков, что женятся на сестрах? Дело хорошее, но... Как-то гаденько.

Вот, кстати, кот Бейсик тоже крыс не то чтобы недолюбливал, на самом деле он их боялся. Правда хозяева щадили его репутацию и никому про это не рассказывали.

— Бросьте буржуазные предрассудки. Все, что способствует победе революции, — хорошо и целесообразно.

Так что Надежда не удивилась количеству фирм.

— Но ведь мы не собираемся обирать девиц до нитки, надеюсь?

Разумеется, была здесь фирма «Крысолов» и «Гамельнский крысолов» – в честь персонажа средневековой легенды, который увел всех крыс из города Гамельн, играя на волшебной дудочке, и когда городские власти отказались ему заплатить, при помощи той же дудочки увел из города всех детей…

— Нет, конечно, — сказал Дзержинский, желая сломить дурацкую щепетильность собеседника. — Ведь суммы-то какие! Сразу же после свадьбы мужья переведут большую часть наследства на счета партии, а на оставшуюся долю соломенные вдовушки вполне смогут существовать без особых проблем. Сами подумайте, на кой чорт женщине много денег?!

Короче, работы был непочатый край.

— Да, верно. Женщину все равно облапошат: не один, так другой, — согласился Ленин. — Но почему вы говорите о соломенном вдовстве? Разве мужья не станут жить с этими девицами?

Тогда Надежда стала выбирать только те, в названиях которых присутствовали сказочные персонажи.

— Вы как хотите, — ответил Дзержинский, — а я не собираюсь.

Ей попалась фирма «Шушара», названная по имени крысы из сказки «Золотой ключик», «Чучундра», так звали мускусную крысу в сказке про Рикки-Тикки-Тави, «Крыска Лариска», зверушка старухи Шапокляк.

— Что?!

Затем она нашла фирмы «Сплинтер» и «Реми».

— Да, да, Владимир Ильич. Совершенно не к чему в такое деликатное и тонкое дело впутывать еще кого-то из наших товарищей. Мы с вами сами справимся.

— Но я женат! — воскликнул Ленин.

Эти названия ей ничего не говорили, но всезнающий интернет сообщил, что так звали крыс в мультфильмах, соответственно, «Черепашки-ниндзя» и «Рататуй».

— Мы женимся по чужим, подложным документам.

Все это было не то, совершенно не то… все эти крысы не имели никакого отношения к новогодним праздникам, о которых говорила старая актриса…

— Нет, Эдмундович, увольте! Может, вы и способны за деньги пойти на содержание к богатой купчихе, а я не смогу себя пересилить.

Так, может, Майя все перепутала, и Новый год здесь ни при чем? Все-таки у старушенции возраст почтенный, с памятью небось серьезные проблемы…

— Кто говорит о содержании?! — возмутился Дзержинский. — Мы не возьмем на личные нужды ни копейки. Все пойдет партии.

— В гробу не поеду, — быстро сказал Ленин.

И тут, когда Надежда Николаевна почти отчаялась, очередной поиск выдал ей фирму «Щелкунчик».

— Вы — изнеженный буржуа, — укорил его Дзержинский. — Не бойтесь, строгости на границе уже улеглись. Поедем поездом, в первом классе.

В первый момент Надежда удивилась – при чем тут крысы?

— Ну так и быть, — угрюмо сказал Ленин. — Я согласен...

Но тут же она вспомнила, что полностью сказка называется «Щелкунчик и крысиный король», и именно с крысами ведет войну герой сказки.

— Пусть товарищ Минога срочно изготовит документы. На имя, скажем... Петра Ивановича Иванова и Ивана Петровича Петрова.

Так что назвать фирму «Щелкунчик» – вполне логично, куда логичнее, чем называть ее именем какой-нибудь сказочной крысы – ведь именно с ее родичами фирма призвана бороться… Стало быть, права старая травести, играла она в новогодней сказке, ведь всем известно, что «Щелкунчика» всегда под Новый год показывают.

— Нельзя. Документы должны быть подлинные. Ведь речь пойдет о больших деньгах.

Короче, Надежда внимательно просмотрела сайт фирмы «Щелкунчик», и нашла там не только рекламную информацию, но и адрес и телефоны фирмы. Звонить? А что она им скажет? Нет, лучше поехать туда, определиться, так сказать, на местности.

— А какие подлинные документы у вас сейчас имеются в наличии?

Этот метод всегда ей помогал, только требуется время, но времени как раз у нее было если не достаточно, то пока хватает. Потому что муж застрял в командировке на все выходные, а потом еще понедельник точно прихватит.

— Таратуты и Андриканиса...