В 1730 году родился сын Филипп, не доживший до трех лет.

В 1735 году королева снова родила сына, но он умер при рождении и даже имени не получил.

Остальные дети были только девочками:

1732 год – Мария Аделаида,

1733 год – Виктория Луиза,

1734 год – София Филиппина,

1736 год – Тереза Фелисите, прожила всего 8 лет,

1737 год – Мария Луиза.

Итого к моменту кончины у Марии Лещинской остались четыре дочери.

Но не надо думать, что все безнадежно. Ведь дофин Людовик Фердинанд был женат и подарил родителям внуков. Дофин, как вы помните, женился в 15 лет на испанской инфанте Марии Терезе. Это был тот редкий случай, когда договорной брак оказался удачным: юные супруги искренне влюбились друг в друга и были очень счастливы. Но, к сожалению, недолго. Через полтора года после свадьбы Мария Тереза родила дочь и спустя три дня скончалась. Дочь не прожила и двух лет.

Луи Фердинанд глубоко скорбел о своей супруге, он действительно любил ее. Но и свою ответственность понимал. Он – единственный наследник престола, родных братьев, на которых можно было бы понадеяться, нет, значит, придется снова жениться, чтобы подарить Франции мальчиков королевской крови. Похоронил он жену и через полгода женился на пятнадцатилетней принцессе Марии Жозефе Саксонской.

Брак оказался необычайно плодовитым, Мария Жозефа рожала каждый год как по часам, и только после десятого ребенка перешла в режим «раз в два года». Выкидышей не отмечено, но и с жизнеспособностью младенцев не все было благополучно. Четыре мертворожденных ребенка, еще трое умерли в возрасте до 10 лет, до взрослых лет дожили три сына и две дочери. Что ж, впечатляет, согласитесь.

Луи был хорошо образованным, ценил искусство, любил музыку, предпочитал умные беседы, а к охоте, развлечениям и балам проявлял полное равнодушие. Набожный и чистый душой, он презирал своего отца-распутника и свято хранил супружескую верность, был щедрым и милосердным, как и его матушка Мария Лещинская, жертвовал большие суммы на благотворительность. Луи Фердинанд стал популярным в народе. Вокруг дофина сформировался кружок тех, кто с нетерпением ждал кончины Людовика Пятнадцатого и возлагал большие надежды на мудрое правление Луи, которое, конечно же, непременно пойдет на благо Франции.

Но надеждам не суждено было сбыться. В 1765 году дофин умер от туберкулеза. Ему было всего 36 лет.

Скай с самого начала знал, кто я. Он подтолкнул меня к тому, чтобы описать все случившееся тем летом в бухте, чтобы потом украсть. Я был материалом.

Отныне дофином стал старший выживший сын Людовика Фердинанда Людовик Август (Луи Огюст), одиннадцати лет от роду, внук правящего короля. Каково же было его положение в семье? Напоминаю для невнимательных: у Людовика Фердинанда и Марии Жозефы Саксонской родилось много детей, целых 12, но не все, понятное дело, выживали. Двое первых сыновей родились мертвыми, двое следующих умерли в детстве, один – в 9 лет, другой прожил около года. Первый из выживших сыновей, Людовик Жозеф Ксавье, рассматривался родителями как наследник престола, его любили и ценили, готовили к роли будущего правителя. Он был для них умник и красавчик. Младшие сыновья, коих было трое, всерьез не принимались. Когда Луи Жозеф умер в 1761 году, его место в очереди престолонаследия занял следующий мальчик, Луи Огюст, но его воспитанием и образованием занимались как-то не всерьез. Ну в самом деле, на троне сидит Людовик Пятнадцатый, который еще не стар, здоров и полон сил, ему будет наследовать Людовик Фердинанд, дофин, а уж до сына дофина дело дойдет ой как не скоро, успеет пацан всему научиться.

А способности у того «пацана» были очень неплохие, особенно в математике и физике. Луи Огюст рос сильным и здоровым, хорошо учился, интересовался историей, географией и астрономией, отлично разбирался в картографии. Одна беда: застенчив и робок. Но, несомненно, умен. Любил охоту, физические нагрузки, увлекался слесарным делом и вообще отдавал предпочтение настоящим мужским занятиям, требующим силы рук и выносливости. Танцы и прочие дворцовые глупости его совсем не привлекали.

Я понимаю, что писать придется быстро. Скай тоже будет заканчивать свою книгу. И это тоже может стать частью истории. Это предательство. У меня будет свой конец.

Вам может показаться, что я слишком рано начала рассказывать о Луи Огюсте, будущем короле Людовике Шестнадцатом, ведь мы еще с его дедом-королем не закончили. Но поверьте: так надо.



Ладно, уговорили, возвращаемся к дедушке. В 1764 году Людовик Пятнадцатый похоронил свою фаворитку мадам Помпадур, в 1765 году – сына-дофина, в 1767 году – невестку Марию Жозефу. Личную жизнь король устраивал так, как привык, но очередной официальной фавориткой обзаводиться не спешил. И вот в 1768 году, когда королева Мария Лещинская была еще жива, но уже тяжело болела, Людовику представили белокурую красотку мадемуазель Ланж. Нет, глагол «представили» здесь не годится, ведь для того чтобы быть официально представленным королю, нужно обладать титулом. Так что мадемуазель Ланж не представили, а просто привели к Людовику со словами: «Не желаете ли отведать?» Привел ее Доминик Лебель, камердинер короля и по совместительству штатный сводник. Где же Лебель откопал такое сокровище?

Следующие несколько недель я пытаюсь писать – но слова как будто ускользают от меня. Последовательность событий становится нечеткой. Даже лица исчезают у меня из памяти. Почему у меня не осталось их фотографий? Харпер, Ната?

Как выяснилось, писательский блок – это не когда ты ничего не можешь написать. Это когда ты ничего не можешь почувствовать. Все мое тело, мой разум, мои волосы и ноги, даже мои ногти объяты яростью.

Девица по имени Жанна Бекю родилась в 1743 году, матерью ее была простая швея, отец неизвестен. До 15 лет Жанна получала образование в монастыре, потом работала продавщицей, помощницей парикмахера, была компаньонкой у пожилой вдовы, но вдова вскоре уволила девушку, поскольку на нее стали недвусмысленно заглядываться женатые сыновья работодательницы. Жанна пошла работать в галантерейную лавку, затем к двадцати годам оказалась в фешенебельном борделе, где ее и высмотрел Жан-Батист дю Барри. Но не для себя старался Жан-Батист, а для родного неженатого братишки, графа Гийома дю Барри. Гийом старания оценил по достоинству, поселил Жанну в своем доме, сделал своей любовницей и за вполне достойные денежки сдавал красотку напрокат высокородным друзьям-приятелям. Одним словом, вкусный торт поедал в хорошей компании. Именно Гийом дю Барри придумал называть простолюдинку Жанну Бекю более благозвучно: мадемуазель Ланж. Вероятно, чтобы подчеркнуть ее ангельскую красоту (по-французски l’ange означает «ангел»).

Писать, думаю я. Пасть.

Клиентура у мадемуазель была – на зависть любой куртизанке. Тут тебе и министры правительства, и высокопоставленные придворные. Когда камердинер-сводник Лебель привел Жанну к Людовику Пятнадцатому, король весьма впечатлился, хотя при дворе многие сочли молодую женщину вполне обыкновенной и заурядной. Мало того что она проститутка, так и внешне – ничего особенного! Этих голубоглазых блондинок кругом – считать замучаешься. К слову замечу, что кинематограф часто обращался к судьбе этой особы, делая ее и главной героиней, и второстепенным персонажем, и в подавляющем большинстве случаев Жанна Дюбарри (дю Барри) на экране оказывается почему-то брюнеткой.



Сморщенный Холм зеленеет. По деревьям скачут иволги. Потом они, наверное, полетят на север. Может быть, в Мэн. В те леса у моря.

Сперва отношения были, как и в случае с мадам Помпадур, не демонстративными. Королева умерла, король в течение нескольких недель выдерживал траур, затем вернулся к своему привычному образу жизни. Нужно было вводить новую любовницу в светский круг, а как это сделать, если она безродная «девушка по вызову»? Необходимо срочно выдать ее замуж за кого-нибудь с титулом. На помощь пришел веселый повеса Гийом дю Барри, подарил своей бывшей любовнице штамп в паспорте и титул графини. Заодно состряпали фальшивое свидетельство о рождении, согласно которому новобрачная была на три года моложе, чем на самом деле, и имела дворянское происхождение. Дело сделано, теперь можно селить Жанну во дворце, поближе к покоям короля. Но оставалось нереализованным официальное представление, а без него невозможно объявить девицу фавориткой. Жесткие правила придворного этикета даже жизнью короля руководили! Тут вот какая засада, дорогие мои: представление ко двору означало, что кто-нибудь родовитый, известный и с хорошей репутацией должен привести дебютанта и отрекомендовать его. Мадам Помпадур, например, представляла принцесса Конти. А тут – простолюдинка, бывшая проститутка из борделя, потом содержанка-куртизанка, да еще с поддельными документами… Поди-ка найди желающих замарать свою репутацию и гарантировать своей честью, что эта женщина достойна находиться при дворе. Нет, не простая это задача. И Людовик Пятнадцатый решал ее довольно долго. Нашли некую мадам Беарн, положение и происхождение которой позволяло провести представление. Ну, понятное дело, что согласилась она не просто так. Мадам была заядлым азартным игроком, проиграла кучу денег, и ей пообещали взамен на оказание деликатной услуги погасить огромные карточные долги. Мадам Беарн согласилась, но так нервничала, что запаниковала, притворилась, будто повредила ногу, и церемония сорвалась. Назначили вторую попытку, но и она не состоялась, поскольку король во время охоты упал с лошади и сломал руку. Вот же невезуха! Но с третьего раза все наконец-то срослось, и 22 апреля 1769 года Жанна дю Барри была официально представлена королю и придворным.

Наконец, сидя в своей пустой комнате в общежитии, я пишу Элтону Пеллетье. Его не успели перевести из-за каких-то бюрократических проволочек, а мне уже нечего терять. «Расскажите мне, кем он был, – пишу я. – Нат. Мне нужно знать». Это все из-за Ская. Он копнул слишком глубоко, вскрыл все мучительные желания. А потом разграбил и бросил меня, как разрытую могилу.

Элтон отвечает короткой запиской.

Жанна, в отличие от своей предшественницы мадам Помпадур, политикой не интересовалась, ее куда больше занимали экстравагантные наряды и бесчисленные украшения, на которые король брал из казны все больше и больше денег. Но она была добросердечной и порой обращалась к королю с просьбами проявить милосердие к тому или иному преступнику или просто провинившемуся. Король умилялся и просьбы выполнял. Отношение к «графине» дю Барри при дворе было неоднозначным. Те, кто оценил ее добродушие и простоту, стали друзьями, те же, кто считал неприемлемым и непростительным прошлое Жанны, ее сторонились и игнорировали. Были и откровенные враги, не без этого. Особенно среди членов королевской семьи.


«Прихади на следущей недели. Пиревод в конце июля».


Напомню вам, что у Людовика Пятнадцатого к моменту появления на горизонте мадам дю Барри имелись четыре дочери в возрасте от 31 года до 36 лет. Все незамужние. Самая младшая, Луиза, ушла в монастырь, трое же старших – Аделаида, Виктория и София – так и продолжали жить в королевском дворце. Разные по характеру, они все дружно презирали Жанну и между собой говорили о ней гадости, но на людях вели себя приветливо, ничем не выдавая истинного отношения к пассии своего сластолюбивого папеньки. Этикет есть этикет, нарушить его – смерти подобно.

Записка болезненно оживляет поблекшие было воспоминания. Не очень у них выходит с письмами – у обоих Пеллетье.

Вот мы и подошли к событиям, понять которые было бы трудно без предварительных рассказов о франко-австрийских отношениях и о юном наследнике престола, дофине Луи Огюсте. Теперь вы сами увидите, что все «скучное» и «преждевременное» на самом деле было нужно.

В рамках продолжения внешнеполитического курса на дружбу с Австрией заключили соглашение о браке дофина Луи Огюста с австрийской принцессой, самой младшей дочерью императора Франца Первого и императрицы Марии Терезии. Девочка по имени Мария Антония росла веселой и беззаботной, учиться не любила, как говорится, от слова совсем, пером владела плохо, по-немецки писала коряво и с ошибками. Ей хотелось только петь, танцевать и играть, все прочее казалось ненужным, утомительным и невыносимо скучным. Чтение ей быстро надоедало, и, как говорят, ни одной книги Мария Антония не дочитала до конца.

Последние деньги из стипендии я трачу на билет до Нью-Йорка. Это ближайший от тюрьмы город. Я не знаю, как буду добираться туда от станции. Возьму такси? Пойду пешком? Путь займет в два раза больше, чем в машине с… (не произноси его имя, даже не вспоминай его имя!).

В день посещения я просыпаюсь в пять утра. Я снова толком не спал. Перед выездом я, согласно инструкции, звоню с таксофона, чтобы подтвердить посещение.

Когда договорились о франко-австрийском браке, из Франции прислали аббата Вермона, который должен был усовершенствовать образование невесты: французский язык, история и литература Франции, основы внутренней и внешней политики и все прочее, что необходимо знать будущей королеве великой державы. Обучение и инструктаж шли с трудом. Вермон писал, что его подопечная не глупа, но весьма легкомысленна и несколько ленива, она более или менее прилично может усвоить только тот материал, который развлекает ее или подается в виде игры. Помимо аббата, подготовкой Марии Антонии занимались учителя танцев, музыки и иностранных языков. Зная легкомысленный нрав и непоседливость дочери, императрица Мария Терезия приказала, чтобы девочка до самого отъезда во Францию спала в покоях матери: это облегчало надзор за ней.

– Тюрьма закрыта для посетителей, – говорит голос.

Ослепительной красавицей Мария Антония не была. Имелись проблемы с неровными и выступающими вперед зубками, и хотя врач заставил ее носить корректирующие металлические скобки, толку от этого оказалось немного. Но девочка была веселой и обаятельной, грациозно танцевала, вполне прилично пела (ее учителем музыки был, между прочим, сам великий Глюк), и все вокруг находили ее очаровательной. Простодушная и искренняя, Антония даже не подозревала, что львиная доля комплиментов, которые она слышала в свой адрес, были обыкновенной лестью императорской дочке.

– Но я записан на сегодня, – бестолково бормочу я. – У меня есть допуск.

И вот настал момент, когда ей пришлось изменить имя на французский манер и уехать из родного дома. Марии Антонии предстояло стать дофиной Франции Марией-Антуанеттой. Ей было 14 лет.

– Не сегодня.

Небрежное и невнимательное отношение к наставлениям аббата Вермона и прочих воспитателей аукнулось девушке сразу же. При французском дворе главенствовал строжайший этикет, нарушение которого выглядело буквально преступлением. Ничего подобного при австрийском дворе не было. Дома царили строгие нравы и немецкий четкий порядок, это правда, но правила касались режима дня и общих норм поведения, а не мелких деталей типа кто первым заговорил, кто первым улыбнулся, кто ниже присел, кто идет впереди, а кто за ним и так далее. Живая и непосредственная, Мария-Антуанетта с первого же дня наделала кучу ошибок и настроила против себя очень многих, в особенности тех, кто в целом не приветствовал укрепление франко-австрийских отношений. Юная дофина кое-кого раздражала. А она ничего не замечала, поскольку все рассказы о нюансах внешней политики пропускала мимо ушей. Она ведь такая очаровательная, что ее просто невозможно не любить! Разве кто-то может думать о ней плохо?

– Там бунт? Я слышал, что посещения отменяют во время бунтов.

Императрица Мария Терезия трезво оценивала уровень подготовки своей дочери и понимала, что нельзя оставить девицу без пригляда и поддержки, а то она таких дел наворотит… Главным советчиком и наставником стал посол Австрии во Франции граф Мерси д’Аржанто. Его переписка с Марией-Антуанеттой до сих пор является непременным источником информации для историков, изучающих ту эпоху. Но посол, конечно, не мог держать руку на пульсе 24 часа в сутки и тотально контролировать дофину, он мог только дать мудрый совет в случае необходимости.

– Вы ближайший родственник?

Я закрываю глаза и слышу голос Элтона у себя в голове. Ты можешь занять его место, стать мне сыном.

– Нет, – говорю я.

А что же муж-то, Луи Огюст? Он тоже не подсказывал, не исправлял ошибки поведения, ничего не советовал? Вот в этом-то и была проблема. Луи Огюст почти не разговаривал со своей хорошенькой веселой супругой. Во-первых, он был застенчив, как я уже говорила. Во-вторых, он предпочитал серьезные разговоры, а Мария-Антуанетта на серьезные темы общаться не могла, знала мало, мыслила неглубоко, ей лишь бы потанцевать или поболтать о пустяках. В-третьих, у дофина имелась некоторая проблема, в связи с которой он не мог, как ни пытался, исполнить супружеский долг. Он ужасно переживал из-за этого, стеснялся, но уклонялся от любых обсуждений и категорически отказывался от медицинской помощи, которую ему деликатно предлагали доктора. Разве мог нормально общаться с женой молодой парень, регулярно терпящий фиаско в постели? Понятно, что Луи днем избегал даже лишний раз посмотреть в сторону Марии-Антуанетты.

– Посещения отменены, все.

И Мария-Антуанетта почти сразу подпала под влияние трех незамужних дочерей Людовика Пятнадцатого, которые принялись использовать неопытную и несведущую девушку в придворных интригах. Они страшно не любили папину фаворитку Жанну дю Барри и легко настроили дофину соответствующим образом. Одним из принципов немецкого порядка является так называемая моральная опрятность, на этом и сыграли три старые девы. Для Марии-Антуанетты слово «проститутка» было даже страшнее, чем перспектива попасть в ад. Тетки дофина (а теперь они и Марии-Антуанетте приходились тетушками) разъяснили ей основы этикета: никто не имеет права первым заговорить с особой королевской крови. Кроме членов семьи, разумеется. Эта проститутка дю Барри захочет всем показать, что она дружит с женой дофина, будущей королевой, и нельзя давать ей такую возможность. Для этого требуется только одно: ни в коем случае не заговаривать с фавориткой, не смотреть на нее и вообще делать вид, что ее не существует. Поскольку Жанна не имеет права первой начать разговор и даже просто поздороваться первой не может, то полное игнорирование этой особы на корню пресечет любые попытки ее сближения с Антуанеттой.

Я кладу трубку на место. Мягкий кусочек розовой жвачки прилип к моему уху.

Я чувствую себя как мать Кристи Бэрам. Вспоминаю ласковую улыбку Элтона. Хорошо хоть я не успел добраться до тюрьмы прежде, чем он передумал.

Доверчивая и ничего не подозревавшая дофина повелась. И дело чуть было не дошло до дипломатического конфликта и разрыва отношений с Австрией. Весь двор с нездоровым любопытством наблюдал за тем, как Мария-Антуанетта игнорирует Жанну дю Барри и как переживает сама Жанна, с какой тревогой и нетерпением ждет она одного-единственного слова от супруги наследника престола. Сам наследник Жанну не жаловал, а своего деда порицал за сексуальную распущенность и полную отстраненность от управления государством. Ах, если бы будущая королева Франции соблаговолила показать перед всем двором, что она признала графиню дю Барри! Но юная глупенькая дофина ходила, задрав носик, поскольку считала себя в полном праве не иметь ничего общего с бордельной проституткой, пусть и бывшей.



Жанна жаловалась королю, король расстраивался. Он не любил конфликтов и уж тем более не терпел никаких выяснений отношений и скандалов. Жанна давила на любовника, тетки давили на Марию-Антуанетту, посол Мерси давал деликатные советы и писал отчаянные письма в Австрию с просьбами к Марии Терезии повлиять на дочь. Отношение короля к жене внука стало меняться, он не желал мириться с открытым пренебрежением, которое эта австриячка дофина демонстрировала к его любимой женщине. Наладившаяся дружба с Габсбургами грозила вот-вот развалиться. Императрице пришлось строго выговорить глупенькой дочурке (в письменном виде, разумеется) и велеть прекратить дурацкий конфликт. В историю вошли слова, которые Мария-Антуанетта, превозмогая себя, все-таки произнесла, остановившись возле графини дю Барри: «Сегодня в Версале очень много людей». Эта история в красочных подробностях описана и Г. Бретоном, и В. Холт, кинематограф тоже не прошел мимо нее.

Только вечером я узнаю, что Элтон Пеллетье мертв. Об этом сообщают в новостях. Элтону поручили заделывать трещины в асфальте на дворе. Во время работы он съел несколько горстей влажного цемента, а охранники даже не заметили. Когда в конце дня его отправили обратно в камеру, он запихал себе в рот простыню, чтобы не было слышно его криков, пока цемент застывал у него внутри.

Да, политикой Жанна дю Барри не интересовалась, но тем не менее ее влияние при дворе неуклонно росло, а расходы на наряды и украшения для нее столь же неуклонно увеличивались. Французы, несомненно, все видели и понимали. В их глазах король вообще не занимался благосостоянием своей страны, уделяя все внимание исключительно женщинам и удовольствиям. Более того, кадровые перестановки, производимые под влиянием фавориток, заставили говорить о том, что «наш государь пляшет под дудку своих любовниц». О каком авторитете королевской власти тут можно говорить? Людовик Пятнадцатый предпочитал находиться в Версале, а если нужно было куда-то ехать, то пользовался объездными путями, чтобы не заезжать в Париж: он знал, что парижане его презирают и ненавидят, так что королевский кортеж будет встречен оскорблениями и явными проявлениями неуважения.

Я не знаю наверняка, но мне кажется, это последнее сообщение Элтона для меня. Скушай. И я чувствую странную тоску.



Мадам дю Барри понимала, что привязанность короля к ней – это одно, а его постоянная потребность все в новых и новых женщинах – совсем другое. Трудно сказать, готова ли она была спокойно мириться с таким положением вещей, но известно, что Жанна решила воспользоваться опытом маркизы де Помпадур и взять дело в свои руки. С невинными юными девицами нужно завязывать, это определенно. Маленькие домики в Оленьем парке закрылись, и фаворитка принялась искать девиц постарше и поопытнее, которые могли бы заинтересовать Людовика. Находила их Жанна дю Барри чаще всего среди актрис. Была ведь еще одна опасность: король – вдовец, а это значит, что он в любой момент может жениться. И совершенно не факт, что с новой королевой Жанна сможет построить такие отношения, которые позволят ей продолжать удерживать власть над королем и влияние при дворе. Поэтому следовало постоянно быть настороже и пресекать малейшие попытки организовать брак Людовика. А попытки такие были, это точно. Например, с Альбертиной-Елизаветой Пате, молодой и очень богатой аристократкой. С ней Людовик вполне успешно изменял графине дю Барри, когда мадам Пате еще была замужем, а как только красавица-миллионерша рассталась с мужем, нашлись желающие женить на ней короля. До этого имела место еще одна ситуация, когда дочери Людовика, три старые девы, пытались соорудить брак любимого батюшки с одной из сестер Марии-Антуанетты. Одним словом, свято место, особенно рядом с монархом, пусто не бывает, и Жанне дю Барри приходилось предпринимать усилия, чтобы и сердце, и тело Людовика были постоянно заняты и находились под ее личным контролем.

Ничего страшного, – говорю я себе. – Я все еще могу ее написать.

Но я не могу. Слова на бумаге выглядят как тайнопись. Я не понимаю, где Скай, где моя папка, на что сейчас смотрит Афродита. Он забрал самую важную часть меня, когда ушел.

Погруженный исключительно в собственные удовольствия, Людовик Пятнадцатый не обращал внимания на признаки усиливающегося кризиса. Система управления разваливалась, финансы находились в полном беспорядке, бухгалтерия велась из рук вон плохо. Работу органов правосудия казна не оплачивала, а судьям и судебным чиновникам нужно на что-то жить, поэтому свою зарплату им приходилось формировать из пошлин, которые вынуждены были платить участники судебных процессов. При таком раскладе пошлины эти, сами понимаете, были огромными, и народ все больше и больше негодовал по поводу того, что правосудие для простого человека слишком дорого. Социальное неравенство, упадок сельского хозяйства, отказ в свободе вероисповедания, всеобщая нищета и при этом непомерные расходы на содержание двора и королевских любовниц, недостаток школ, отсутствие социальной поддержки малоимущих – разве этого недостаточно для того, чтобы стало нарастать брожение умов?



Разумеется, в окружении короля имелись умные и знающие политики, которые, набравшись храбрости, указывали ему на проблемы развивающегося кризиса. Но Людовик лишь отмахивался, отвечая, что на его век монархии хватит, а там хоть трава не расти. Именно в связи с нежеланием взяться наконец за управление государством и проводить реформы Людовик Пятнадцатый якобы произнес знаменитую фразу: «После нас хоть потоп». Впрочем, некоторые источники утверждают, что сказал это вовсе не Людовик, а мадам дю Барри. Кроме того, в оценке последних лет правления Людовика Пятнадцатого у исследователей заметны расхождения. Если одни считают, что король так до самой смерти и не опомнился, то другие пишут, что в 1770 году Людовик все-таки попытался начать хоть какие-то реформы, но ничего то ли не смог, то ли не успел, то ли ему помешали. Поэтому в исторических трудах мы можем прочитать и о том, что Людовик Пятнадцатый передал внуку страну в плачевном состоянии, и о том, что годы его правления можно назвать счастливой эпохой для Франции.

Маме не стало лучше, так что на лето я остаюсь в колледже и устраиваюсь работать в книжный магазин. В Пенсильвании жарко и тихо, и опустевший без студентов город кажется мне незнакомым. Я мучительно жду, когда снова начнутся занятия, появятся люди. Я брожу по выжженным солнцем дворам, как привидение. У меня были еще приступы. Стресс начинает отражаться даже на моем зрении – в левом глазу я постоянно вижу бледное размытое пятно. Мне кажется, это от напряжения.

– Мне приехать, сынок? – спрашивает по телефону голос отца.

Весной 1774 года Людовик заразился оспой (по слухам – от очередной девицы, которую «поставила» графиня дю Барри) и 10 мая скончался. Он просидел на троне 58 лет. Рекорд своего прадеда Людовика Четырнадцатого он не перекрыл, но уверенно занял второе место.

Он неудачник и придурок, и я, конечно, ненавижу его, но мне одиноко, а он – моя семья. На меня накатывает теплая волна любви, и я уже открываю рот, чтобы сказать: да, пожалуйста, пап, приезжай.


Людовик Пятнадцатый Возлюбленный (15 февраля 1710 г. – 10 мая 1774 г.)
Король Франции с 1 сентября 1715 г. по 10 мая 1774 г.
Преемник – внук Людовик-Август.


– Мы с Эдит… ну, не очень хорошо ладим, – говорит он. – Боюсь, ничего не выйдет.

– Да пошел ты! – кричу я и вешаю трубку.

«Со своим народом до конца!», или Людовик Шестнадцатый



Обернутая в коричневую бумагу посылка приходит в сентябре, сразу после начала семестра. Она здоровая и еле влезает в мой почтовый ящик.

Дедушка умер, внуку через три месяца исполнится 20 лет. Нужно брать на себя управление государством. А как? Что делать-то? Куда бежать, за что хвататься?

Я не хочу возвращаться в свою комнату, так что вскрываю ее прямо в коридоре.

Проблема состояла в том, что дед Людовик Пятнадцатый умер от оспы, а оспа, как известно, – болезнь инфекционная. Все, кто приближался к больному королю, пока тот болел и умирал, должны были уйти на карантин. Вы, небось, думаете, что ковидные ограничения коснулись только нас и наших современников? Нет, изоляцию контактных придумали и ввели уже давно. Среди тех, кто бывал рядом с Людовиком Пятнадцатым в последние недели его жизни, оказались не только слуги, врачи и три дочери, но и все министры и знающие политики. А как же иначе? Вопросы-то нужно было решать, жизнь не останавливалась.

Это напечатанная на машинке рукопись. Титульный лист гласит: «Гавань и кинжал». Скай Монтегю. Я недоверчиво фыркаю. Пролистываю рукопись дрожащими руками. В глаза тут же бросается строчка: Не думаю, что люди должны жить у моря. Оно слишком велико, чтобы его понять.

Теперь всех изолировали, работать не с кем. А действовать самостоятельно молодой король Людовик Шестнадцатый не решается. Мы уже немного поговорили о его детстве и формировании характера, теперь придется сделать это более подробно, чтобы лучше понимать образ мысли и образ действий новоиспеченного монарха.

– Нет, – вслух произношу я. – Это невозможно. – Он не стал бы, не смог бы.

Между страниц вложено письмо, написанное все теми же зелеными чернилами.

До шестилетнего возраста Луи Огюст находился на позиции второго сына. Первый сын, Луи Жозеф, герцог Бургундский, был на три года старше, и вся родительская любовь доставалась ему. После Луи Огюста родились еще двое сыновей, и снова родители отчего-то больше любили старшего и двух младших, а Луи так и оставался изгоем. Молчаливый, замкнутый, лишенный детского обаяния, он даже не был милым ребенком. То ли дело самый младший братишка, Шарль Филипп, граф Артуа: прелестный, энергичный, веселый, одним словом, парень – огонь! Да и Луи Станислас Ксавье, граф Прованский, родившийся между Луи Огюстом и Шарлем Филиппом, от недостатка любви не страдал, хотя и не обладал никакими выдающимися качествами. Ладно, Жозеф – старший, будущий наследник престола; Шарль – само очарование, но почему Станисласа любят, а его, Огюста, нет? Они же совсем одинаковые, и учителя у них одни и те же, и образование одно и то же, и разница в возрасте всего год, и каких-то особых талантов нет у обоих. Отчего же такое неравенство?


Свистящая бухта, Мэн
1 сентября, 1992
Дорогой Уайлдер!
Ну вот, наконец, я что-то написал. Как ты и говорил. Не стоило пытаться заставлять тебя рассказать эту историю, ведь ты очевидно не хотел заново переживать все эти вещи.
Я пишу это письмо, глядя на садящееся солнце позднего лета в Свистящей бухте. Странно снова сюда вернуться. Я не был здесь с тех пор, как все произошло, – тут красиво, я и забыл.
Я не был честен с тобой, да и с собой. Это и моя история тоже – ты поймешь все, когда дойдешь до страницы девяносто два.
Издательство приняло книгу, ее опубликуют в следующем году. Но я хочу, чтобы ты взглянул на финальную версию, со всеми моими помарками и исправлениями. На этот раз я пытаюсь рассказать правду.
Мне нужно было исчезнуть быстро, Уайлдер, иначе бы я вообще не нашел в себе храбрости.
Живи свою жизнь. Будь шизанутым. Будь свободным. И можешь в это не верить, но…

С наилучшими пожеланиями,
Скай


Я мрачно переворачиваю заглавную страницу и начинаю читать. В рукописи полно зеленых исправлений и примечаний, зачеркиваний и целых абзацев, замазанных белым корректором. Какой нерешительный, – думаю я. Все время пытается понравиться.



В 1760 году девятилетний Жозеф заболел туберкулезом, и шестилетнего Луи Огюста приставили к нему в качестве товарища по играм. И как только не побоялись? Неужели не знали, что туберкулезом можно заразиться? Или знали, но легко пожертвовали самым нелюбимым из четверых сыновей? Мне почему-то кажется, что знали: еще в 390 году до нашей эры (!) Исократ писал о заразности этого заболевания, такого же мнения придерживался и Аристотель, а о том, что туберкулез передается воздушно-капельным путем, говорил в одиннадцатом веке знаменитый врач Авиценна. Чем же, кроме полного равнодушия, можно объяснить решение дофина Людовика Фердинанда и его супруги подвергнуть ребенка такому риску? И, полагаю, ребенок прекрасно осознавал, что происходит: он никому не нужен, его никто не любит, заразится и помрет – да и ладно, не жалко.

Я прочитываю «Гавань и кинжал» за день. Первые пару страниц я балансирую между пропастью ужаса и теплыми волнами облегчения. Это не очень хорошо написано. Я с веселым злорадством усмехаюсь каждому громоздкому деепричастию. Но стоит мне наткнуться на строчку, взятую напрямую из моих мемуаров, и мне хочется схватить его за горло.

Мне кажется, именно этот эпизод из детства начал формирование у Луи Огюста мысли о собственной незначительности. Отсюда пошли и неуверенность в себе, нерешительность, замкнутость, страх проявлять эмоции и чувства.

Сюжет слишком уж знакомый.

Кроме того, Луи Огюст действительно заразился. К счастью, болезнь протекала в совсем легкой форме и выразилась в том, что до окончания пубертатного периода мальчик постоянно прибаливал какими-то легочными хворями. Но с годами все прошло.

История рассказана задом наперед, от лица главного героя, Скандара. Скандар встречает Уайли в колледже. Они становятся друзьями. Уайли раскрывает Скандару тайну своего травмирующего прошлого, и они становятся ближе друг другу. Эта часть на самом деле довольно милая. Сначала книга напоминает роман о взрослении. Но потом история уходит в прошлое.

В марте 1761 года Жозеф умер, наследником престола после своего отца-дофина стал Огюст. Он видел, что родители этому не рады. Более того, чувствовал, что его словно бы винят: почему умер он, наш самый любимый, а не ты, никчемное ничтожество? Но все понимали: делать нечего, когда-нибудь этот мальчик унаследует престол после деда и отца, и нужно начинать его готовить. Луи относился к подготовке ответственно, много занимался латынью, математикой, историей и иностранными языками.

Забитый неудачник Уайли приезжает на каникулы в летний домик в бухту под названием Зеркальная гавань. Он знакомится с двумя местными подростками. По вечерам они сидят на маленьком пляже и едят сибаса на углях. Уайли и Нейт одновременно влюблены в Хелен. После несчастного случая в пещере Нейт получает травму. Его отца арестовывают, потому что тот оказывается серийным убийцей, известным как Спасатель (иронично), который похищал купающихся женщин, пытал и убивал их. Он складывал их тела в бочки и прятал в подводных расщелинах морских пещер.

В 1765 году умер отец, дофин Людовик Фердинанд. Между прочим, тоже от туберкулеза. Мария Жозефа самоотверженно ухаживала за супругом, заразилась и умерла в 1767 году. После смерти мужа она настолько погрузилась в свое горе, что ей стало уже не до детей, так что эмоционально принцы и две их сестренки осиротели еще при живой матери. Зато у них был дед, да какой! Элегантный, считавшийся самым красивым мужчиной Франции. И страной правит уже полвека. Перед таким остается только трепетать. Неудивительно, что в присутствии дедушки робкий от природы Огюст становился еще более застенчивым, неловким и неуклюжим. А ведь он теперь дофин! Он первый в очереди за короной.

Это не глубокие правдивые мемуары, которые хотел написать я. Это ужастик. Это чушь собачья. Это пошлость. И что хуже всего – Скай превратил Ребекку, реальную погибшую женщину, в дешевую пугалку. Она зловещая, сладострастная, в длинном красном платье. Кто вообще плавает в длинном красном платье? У нее на плече кровавая рана – на том самом месте, где ее зацепила акулья снасть, которой Спасатель ловил купальщиц. Ее призрак становится чем-то вроде сирены, завлекающей купальщиков в быстрину.

Я думаю о настоящей Ребекке, на чье фото в газете так часто любовался. Светлая, легкая, залитая солнцем, облокотившаяся на подоконник и окруженная тюльпанами.

Из наставлений своих учителей и воспитателей Луи Огюст твердо усвоил, что обязанностью добродетельного монарха является любовь к своим подданным и стремление к их счастью. И твердо решил, что воплотит эти идеи в жизнь, как только станет королем. Все люди равны от природы, и самое лучшее, если ими будет править добрый, мудрый и справедливый руководитель, пользующийся народной любовью. Вы уже все поняли, правда? Необъяснимое неравенство между родными братьями, чувство отверженности и ненужности привели к тому, что у дофина сформировалось твердое убеждение: нужно установить социальную справедливость, и тогда его будут любить. Не последнюю роль сыграл и пример царственного деда, который своим разнузданным поведением заставил французов ненавидеть себя. Нет, такое правление к любви не приведет. А Луи Огюст очень хотел любви и очень боялся ненависти. Как пишет Петер Клаус Хартманн, «принц мечтал о несбыточном золотом веке, в котором он сможет обеспечить счастье своим подданным».

– Извините, – шепчу ей.

В 1770 году, когда дофину уже исполнилось 15 лет, его воспитание в качестве будущего короля было завершено. Каким стал дофин к этому времени? Как обычно, единства мнений у историков нет. Одни считают, что он был слабохарактерным юношей, не способным понять реалии своего времени. Другие же утверждают, что Луи Огюст превратился в стойкого, непоколебимого молодого человека, который научился преодолевать свой эгоизм и владеть собой. И кому верить?

Остальные персонажи показаны не лучше. Хелен была стройной, с яркой серебристой прядью в кроваво-красных волосах. В ее молодых глазах читался опыт.

Фу.

Внешне Луи Огюст был совсем непривлекательным: несимпатичный, склонный к полноте, с неровными зубами и переваливающейся походкой, да еще и с довольно противным голосом. Добавьте к этому полное отсутствие светского лоска, робость и зажатость, неумение свободно вести беседу – и вы получите более или менее полное представление о том, какого мужа получила хорошенькая, искрящаяся весельем и радостью жизни австрийская принцесса Мария-Антуанетта. Если у вас не очень хорошо с мысленной визуализацией – можно посмотреть фильм 1938 года «Мария-Антуанетта», и вы все увидите своими глазами.

У Энтона были темные глаза цвета беззвездного неба, а волосы облепляли его голову, как пятно нефти. Он все время носит с собой багор (это ложный след).

После первой брачной ночи дофин записал в своем дневнике только одно слово: «Ничего».

Нейт был стройным, как струна, золотисто-коричневым, как начищенные кожаные ботинки, и его губы слегка кривились, когда он улыбался.

То, что проблемы у молодых супругов были, – исторический факт. Брак действительно долгое время оставался нереализованным. Но тут у историков снова нет единства мнений. Одни полагают, что вопрос решился спустя три года после свадьбы, в 1773 году, другие считают, что долгожданное событие произошло в 1777 году. С причинами неловкой проблемы тоже нет полной ясности. Одни источники утверждают, что виной всему фимоз, который устранили путем хирургической операции, другие же склонны полагать, что все дело в неопытности супругов. Третьи винят во всем Марию-Антуанетту, которую муж не привлекал чисто физически, поэтому она и не особо старалась и при возможности уклонялась от своих обязанностей. Выход из ситуации многие авторы связывают с приездом во Францию старшего брата Марии-Антуанетты, императора Иосифа Второго, который инкогнито посетил Версаль (то есть визит был неофициальным, без помпы и праздников) и якобы провел с сестренкой и ее мужем доверительную беседу, причем не одну. После визита он написал брату письмо, в котором весьма подробно изложил саму проблему, содержание своих разговоров с сестрой и зятем и добавил, что они «полные неумехи», Людовик все делает неправильно, а у Марии-Антуанетты нет никакого интереса к супружеской жизни. Да, такое письмо было, но кто может гарантировать, что все написанное в нем – чистая правда? О чем на самом деле разговаривали Иосиф, Людовик и Мария-Антуанетта? О том, что нужно все-таки решиться на операцию? Или о применении различных сексуальных техник?

Скандар, наш герой, конечно же высокий и самоироничный. Копна его золотисто-каштановых волос всегда спутана.

Но как бы там ни было, в 1778 году королева забеременела. Значит, все состоялось.

И есть еще Уайли. У Уайли были такие маленькие глаза, что они словно терялись на лице, как у крота. Даже во сне в нем всегда сидела подавленная ярость. Ничего так не злит людей, как понимание, что они – часть декораций.

Когда я это читаю, меня трясет от злости.

Но я снова увлеклась и забежала вперед, а ведь мы только-только похоронили дедушку Людовика Пятнадцатого и оставили молодого короля в полной растерянности: к кому обращаться за советом? Луи Огюст не собирался ждать, пока министры прежнего правительства выйдут с карантина: он им не доверял, они были связаны с его дедом, который довел страну до весьма прискорбного состояния. Нужно все менять, нужно начинать реформы. И кто же подойдет лучше, чем граф де Морепа, вернувший в свое время Франции славу морской державы и занимавший должность государственного секретаря по военно-морским делам! Морепа был в 1749 году отстранен от должности и изгнан, потому что написал эпиграмму против мадам Помпадур, которая была в то время фавориткой деда. С тех пор граф Морепа мирно жил в своем замке и собирал вокруг себя прогрессивно мыслящих политиков и просветителей, среди которых были такие фигуры, как Тюрго и Мальзерб. Вот и пришло время послужить отчизне. П. К. Хартманн цитирует письмо, написанное Людовиком Шестнадцатым графу 12 мая 1774 года, то есть через два дня после смерти деда: «Я король. Уже само это слово содержит много обязательств, но мне всего 20 лет, и я не верю, что уже приобрел все необходимые для этого служения знания. Кроме того, я не могу встретиться ни с кем из министров, так как все они на карантине из-за их контактов с больным королем. Я всегда слышал о вашей добросовестности и хорошей славе, которые вы по праву приобрели благодаря вашим глубоким познаниям в государственных делах. Это побуждает меня просить вас помочь мне вашим советом и вашими знаниями…»

Откуда-то Скай знает вещи, которые я ему никогда не рассказывал. Он пишет про кровь, которая стекала в собравшуюся в лодке воду, окрашивая ее в алый. Я об этом не упоминал и не писал – это я точно помню. Он говорит о ногах Хелен и о пушке на них, который иногда ловит солнечные лучи, словно проволока. Об этом я ему тоже не рассказывал. Он как будто свободно расхаживает среди моих воспоминаний. Разве кто-то так может? – посещает меня безумная мысль. – Забрать идею прямо из твоей головы?

Морепа немедленно откликнулся на призыв нового короля, вскоре к нему присоединились талантливые управленцы Тюрго и Мальзерб. Анн Робер Жак Тюрго был известным экономистом, Кретьен Гийом де Ламуаньон де Мальзерб отличался любовью к справедливости и гуманностью. В свое время Мальзерб прославился тем, что резко высказывался против злоупотреблений, расточительности двора, ратовал за отмену цензуры и свободу печати, неоднократно указывал Людовику Пятнадцатому на бедственное положение страны и необходимость энергичных реформ.

Мне снова хочется убить его – но убить еще год назад, когда мы впервые встретились, чтобы никогда всего этого не чувствовать.

Я дохожу до страницы девяносто два.

Что ж, Тюрго и Мальзерб взялись за дело, стараясь как-то привести в порядок финансы и управление. Они были прогрессивными философами, понимали, что без нивелирования социального неравенства ничего не выйдет, и двигались именно в этом направлении. Но дворянство, парламент и духовенство почему-то эти идеи не разделяли. Их можно понять: кто ж захочет добровольно расстаться со своими правами и привилегиями? Одно из нововведений Тюрго состояло в том, что привилегированные сословия должны были платить поземельный налог (чего прежде не было, они платили только подушный), и тут уж взбунтовался парламент: дескать, король не имеет права взимать новые налоги. Король проявил нерешительность, слишком крутые реформы испугали его, и в результате 12 мая 1776 года, ровно через два года после написания процитированного выше письма, Тюрго и Мальзерб были отправлены в отставку. Точнее, уволили только Тюрго, но Мальзерб демонстративно ушел вместе с ним.

Людовик Шестнадцатый, увы, не проявлял твердости и последовательности. Более того, он готов был принимать решения, которые сам считал не совсем правильными, но которые должны понравиться народу. Проще говоря, был нормальным таким популистом. За народную любовь он готов был, как говорится, родину продать. Здесь мы еще раз наглядно видим, что личное мужество – совсем не то же самое, что мужество политическое. Луи Огюст, несомненно, не был трусом и обладал личным мужеством. Во время так называемого «мучного бунта» 1775 года, когда разъяренная многотысячная толпа окружила Версаль и грозилась поджечь замок, если не будет пресечена торговля заплесневелым хлебом, Людовик не побоялся выйти к народу без охраны и сказать речь, которая умиротворила бунтовщиков. Политическое же мужество состоит в том, чтобы брать на себя ответственность и принимать непопулярные решения, рискуя утратить народную любовь. Вот на этот риск король идти не хотел. Нужно делать то, чего хочет народ, ибо, как говорил сам Луи Огюст, «общественное мнение никогда не бывает неправильным».

Гавань и кинжал

Скай Монтегю

После того как Тюрго ушел, в финансах сделалась полная неразбериха. Людовик Шестнадцатый назначал одного министра за другим, но никто не справлялся, и становилось только хуже и хуже. Неудачи первых семи лет правления привели к тому, что началась реакция: раз попытки реформ не приводят к улучшениям, нужно возвращаться к старым порядкам. Дворяне хотели получить назад прежние привилегии, третье же сословие (буржуа) постепенно лишалось тех прав, которые им дали благодаря политике Мальзерба. Феодализм, который пытались искоренить реформаторы, вновь поднимал голову. Если в самом начале, когда Луи Огюст только стал королем, простые французы смотрели на него с надеждой и любовью, полагаясь на доброту и справедливость молодого монарха, то теперь доверие к королевской власти падало с каждым днем.

Страница 92

Нарастал и конфликт между королем и парламентом. Финансовые проблемы совершенно задушили Францию, парламент же отказывался утверждать новые налоги, мотивируя это тем, что король слишком щедро швыряется казенными деньгами, делая подарки королеве, а также своим приближенным и родственникам. Надо быть экономнее и скромнее, тогда и новые налоги не понадобятся. На пике конфликта король в 1788 году приказал арестовать нескольких членов парламента, а также издал эдикт, согласно которому никакого парламента вообще больше не будет, а вместо него создается совет, состоящий из принцев, пэров, высших придворных и чиновников судебного и военного ведомств. Страна возмутилась, парламент восстановили и приняли решение созвать Генеральные штаты.



Если кто подзабыл школьный курс истории, напомню: Генеральные штаты – это представительный орган, который созывается по инициативе королевской власти, когда нужно решить очень важный для государства вопрос. В основном, о налогах. В Генеральных штатах представлены все три сословия, однако заседают и голосуют они отдельно. К описываемому времени штаты не созывались уже очень давно, с 1614 года.

– На самом деле я мало что помню, – говорит Скандар. Когда они подходят к реке, он скидывает кеды, связывает их за шнурки и вешает на шею, заходя в бурный коричневый поток. Уайли терпеливо ждет на травянистом берегу. Он ненавидит холодную воду. – Это было много лет назад. Я был всего лишь ребенком. – Но Скандар все помнит, и Уайли знает это.

– Расскажи, – просит он.

Так вот, собрались Генеральные штаты 5 мая 1789 года и поставили на повестку дня вопрос о том, нужно ли сохранять старую, сословную, форму. Вообще-то сословное разделение в штатах было унизительным даже по внешней атрибутике. Например, дворяне и духовенство приходили на заседания в самых лучших, самых дорогих одеждах, а представители третьего сословия обязаны были являться в скромных черных одеяниях, всем своим видом демонстрируя бедность и уныние. Представители первых двух сословий выступали перед королем, всего лишь сняв шляпу, докладчики из третьего сословия должны были произносить свои речи, встав на одно колено. Буржуа давно уже испытывали недовольство высокомерным отношением к ним дворян. В конце концов, это именно они, третье сословие, являются двигателем экономического развития (промышленники и торговцы), обеспечивая работу управленческой инфраструктуры (чиновники и адвокаты). К тому же многие представители третьего сословия куда богаче и успешнее иных аристократов. Они не собираются больше терпеть унижения и ограничение своих прав.



Скандар был в восторге, потому что ему было двенадцать, а какой ребенок не будет в восторге от поездки летом на море? Дом был белый и красивый. И море прямо под ним – совсем рядом! Он точно знал, что в океане водятся акулы. Он очень любил акул.

Поскольку речь идет о 1789 годе, вы уже наверняка поняли, к чему дело идет. Третье сословие в совещательном органе взбунтовалось, объявило себя Национальным собранием и предложило дворянам и духовенству присоединиться, чтобы заседать и голосовать всем вместе. Король идею не поддержал и приказал сохранить старый порядок, при котором голосовали отдельно, по сословиям. Аристократы, конечно, были за, но буржуа проявили стойкость и не подчинились монарху. Если что – они готовы и силу применить. Людовик Шестнадцатый испугался и дал заднюю: попросил дворянство и духовенство объединиться с третьим сословием. Он ведь не был злобным и кровожадным, он не хотел топить французские провинции в крови. Одновременно Людовик под нажимом королевы и высших аристократов стянул к столице войска, и Париж окружили 30 000 солдат. Неудивительно, что в Париже начались волнения. Ну и, как вы с детства знаете, 14 июля толпа штурмом взяла Бастилию, государственную тюрьму, где хранился большой запас боеприпасов.

Королева Мария-Антуанетта и младший брат короля Шарль Артуа впали в панику и настаивали на том, что нужно бежать из Версаля подальше. Однако Людовик Шестнадцатый в очередной раз проявил личное мужество, отправился в Париж без охраны, пришел в ратушу, поднялся по ступеням и обратился к народу. Ему удалось на какое-то время успокоить людей. Его встречали аплодисментами и провожали восторженными криками. Король вернулся в Версаль и поклялся, что ни одна капля французской крови не будет пролита по его приказу. Да, он не собирался силой подавлять зарождающуюся новую власть. Но при этом понимал, что невозможно эту власть признать так, чтобы не утратить свою. И что делать?

Сперва поездку хотели отложить, потому что мама с папой все еще злились друг на друга.

Людовик был растерян и подавлен, чувствуя полную беспомощность. Пока он горевал, ахал и охал, Национальное собрание не сидело сложа руки: 26 августа 1789 года, через месяц с небольшим после взятия Бастилии, была провозглашена Декларация прав человека и гражданина. Свобода, равенство в правах, национальный суверенитет, разделение властей.

Оставим пока короля пребывать в Версале в тоске и унынии (еще примерно полтора месяца) и посмотрим, что происходит на семейном фронте. Уж коль королеве удалось в 1778 году забеременеть, то, наверное, и детки пошли?

Все началось с того, что Салли повела его в магазин. Салли НЕ БЫЛА его мамой. Она была няней, но делала все, что положено делать маме: покупала вкусности, играла в догонялки, проверяла, нет ли монстров под кроватью. Раз в неделю Салли позволяла ему выбрать одну игрушку. И он выбрал неправильную – очевидно, она была не для мальчиков. Но Скандару нравилась его новая кукла, у нее были блестящие волосы и веревочка на спине, за которую можно дернуть, и кукла говорила: «Я красивая!»

Ага, пошли. В 1778 году родилась девочка, Мария Тереза. В 1781 году на свет появился Людовик Жозеф Ксавье Франсуа. О, радость! У Франции есть дофин! Но мальчишечка умер в возрасте семи лет, заразился чем-то инфекционным от товарища по играм, сына своей кормилицы. Причем умер 4 июня 1789 года, как раз в разгар разборок с третьим сословием. Понятно, что Людовик Шестнадцатый, и без того не больно-то решительный и твердый, был убит горем, скорбел по сыну-первенцу, потому и неудивительно, что не смог вовремя предпринять правильные шаги.

В тот вечер, когда они купили красивую куклу, Скандар проснулся от криков и вылез из кровати. Он пошел на голоса в гостиной, крепко прижимая к себе одеяло – он взял его с собой, чтобы чувствовать себя спокойнее. Он встал у двери и стал слушать.

В 1785 году Мария-Антуанетта порадовала супруга еще одним сыном, которого назвали Людовик Карл (Луи Шарль).

– Это кукла для маленьких девочек! – кричал папа. – Салли не может его контролировать. Она не справляется. Я не хочу брать ее в поездку.

В 1786 году родилась София Елена Беатриса, прожила всего около года и умерла от туберкулеза.

– Это просто чертова кукла, ребенок не понимал, что делает! Дети не физики-ядерщики! – кричала мама. – Я никуда не поеду без няни.

Итого ко времени революции 1789 года у Людовика Шестнадцатого имелись дочь Мария Тереза десяти лет и четырехлетний сынок Луи Шарль, который после смерти старшего братика стал дофином Франции.

Вообще-то королевской супружеской чете не позавидуешь. Первые семь лет после свадьбы Франция изощрялась, сочиняя похабные куплеты на тему «сможет Луи или не сможет», поскольку вопрос консумации монарших браков – вопрос национального уровня, речь ведь идет о зачатии и рождении наследников престола. Понятно, что вся страна интересовалась и все были в курсе дел на альковном фронте. Когда выяснилось, что Луи смог, внимание народных поэтов-сатириков переключилось на Марию-Антуанетту, ее образ жизни, ее непомерные траты, ее карточные долги и ее дружбу с графиней де Полиньяк, которая народу казалась подозрительной. Графиня происходила из обнищавшей аристократической семьи, то есть была в королевском окружении достаточно чужеродным телом. Мария-Антуанетта одарила все семейство Полиньяк должностями, щедрым содержанием и всякими привилегиями. Королева была не особенно умна и не умела разбираться в людях, она приближала к себе тех, кому удавалось ее развлечь, с кем было весело, нимало не задумываясь ни о моральных качествах новых друзей, ни о мотивах, которые могли ими двигать. Именно поэтому она зачастую становилась марионеткой в руках корыстолюбивых и лицемерных людей, что не прибавляло любви и уважения ни со стороны придворных, ни со стороны народа. В эпиграммах и памфлетах высмеивались любовные похождения королевы (мнимые или настоящие? Кто знает…) и делались совершенно недвусмысленные намеки на ее отношения с графиней де Полиньяк, выходящие за рамки традиционных. Была у королевы и еще одна подружка, с которой Мария-Антуанетта сблизилась сразу же, как только приехала много лет назад из Австрии во Францию, савойская принцесса де Ламбаль: молоденькая вдова, не обремененная излишней глубиной ума и всегда готовая поболтать и посмеяться. Насчет этой дружбы народные памфлетисты тоже отпускали весьма колкие и ядовитые замечания.

Мама злилась, потому что кто присмотрит за ребенком в этой чертовой дыре? Она, черт возьми, трудится не покладая рук, и подготовка к этому благотворительному вечеру для «Дочерей Американской революции» чуть ее не убила! Мама была очень громкой, и папа терпеть этого не мог. Обычно маме хватало повысить голос, чтобы его переубедить.

Но в этот раз папа сказал:

– Тогда мы останемся на лето здесь. – И Скандар сразу понял, что он серьезно. И дело было не только в кукле, он это знал. Дело было еще в другом – в тех потайных чувствах, которые он не должен был испытывать. Папа видел, что внутри сын неправильный и был таким с самого начала.

Скандар вернулся обратно в постель. Он как следует обдумал, что будет делать. Он хотел, чтобы мама с папой были довольны, но к морю он тоже хотел.

Так что на следующий день он пошел к папе в кабинет и сказал:

– Можно мне еще одну игрушку на этой неделе?

Папа взглянул на него из-за гор документов и холодно ответил:

– Тебе уже купили игрушку на этой неделе.

– Я ее выкинул, – сказал Скандар. – Это игрушка для малышей и девчонок. Я разбил ее на куски и выбросил в лес. Я теперь хочу фигурку супергероя. Хочу фигурку супергероя с автоматом. Салли может отвезти меня в магазин. Можно, пожалуйста?

– Хорошо, сынок, – сказал папа и похлопал Скандара по голове. И Скандар играл с фигуркой с автоматом всю неделю, особенно по вечерам, когда папа возвращался домой.

Так что они все-таки поехали в отпуск, и даже Салли. Она поселилась в маленькой комнатке возле него, и в обеих комнатах окна выходили на море. Все было прекрасно.

Скандар играл со своей фигуркой на пляже, бегал взад-вперед: пау-пау! Под конец первого дня он так устал, что чуть не уснул лицом в лазанье. Салли отвела его в постель. Он достал красивую куклу из тайника в чемодане и заснул вместе с ней, крепко ее обняв.

Он проснулся от вспышки. Молния, – подумал мальчик, но за вспышкой оказался какой-то человек. К Скандару потянулась рука и аккуратно вытащила куклу из его объятий. Он видел фигуру – монстра за светом молнии, – она показалась ему очень высокой, но сразу после этого Скандар подумал, что это может быть и ребенок, совсем как он сам. В руке что-то сверкнуло – полоска света, нож. Скандару сковало грудь ледяной хваткой страха. Он сразу понял, что это тоже был он. Его другая половина – все плохое, пытавшееся выбраться наружу. Это был Плохой Скандар, Теневой Скандар, который хотел делать плохие вещи. Нож был все ближе и ближе. Что-то коснулось его макушки. Рука.

Застывший Скандар лежал в темноте, а Плохой Скандар ласково гладил его по волосам.

Скандар закрыл глаза и закричал. Когда он снова их открыл, уже включили свет. Плохого Скандара не было, а занавески колыхались под легким бризом. В открытом окне виднелся только квадратик ночи. Мама и папа были рядом. Они оба смотрели то на лежащий на полу полароид, то на Скандара. Так много глаз. Мама подняла полароид. Там был спящий Хороший Скандар. Что-то блестело у его шеи. Она прикрыла рот рукой, и ее лицо стало белое, как сливочное масло.

– Что он с тобой сделал? – спросила она. – Что он сделал?

Кровать стала совсем мокрая. Скандару было стыдно: он не маленький, и он уже несколько лет не мочился в постель. Но хуже всего было другое. Папа куда-то смотрел, и Скандар тоже опустил глаза, проследив за его взглядом. Он зарыдал, потому что теперь папа знал, что он лжец и что Плохой Скандар существует.

Кукла лежала на том же самом месте на полу, куда ее уронил Плохой Скандар. Папа подобрал ее. «Я красивая», – сказала она писклявым голосом.

На следующий день они уехали домой и ничего не рассказали полиции.

Это было задолго до того, как Скандар понял, что с ним тогда произошло на самом деле, когда газеты начали публиковать истории про Человека с кинжалом из Зеркальной гавани.



Уайли скидывает сандалии, заходит в реку и останавливается там, где стоит Скандар. Его брюки промокают до колен, но ему, кажется, все равно.

– Извини, – произносит он.

– Иногда я его себе представляю, – говорит Скандар. – Человека с кинжалом. Но я всегда называю его Плохим Скандаром, который до сих пор где-то там, в темноте, один. Мне его жалко.

Рука Уайли опускается на спину Скандара. И мир для Скандара сужается до размеров ладони Уайли, тепло которой он ощущает сквозь тонкий хлопок.

– Это с тех пор я такой шизанутый, – говорит Скандар.

– Нет ничего плохого, чтобы быть шизанутым. Шизанутые – самые свободные.

Уайли снимает очки и убирает их в нагрудный карман. У него совсем маленькие, но очень серые глаза – как светящиеся булавочные головки. Он кладет руку Скандару на бедро, а потом забирается под майку и проводит по животу и груди. Его ладонь останавливается прямо на сердце Скандара, которое стучит как барабан. Весь мир останавливается, и они – в его неподвижном центре. Реки больше нет, ничего больше нет, кроме руки Уайли и его легкого дыхания рядом с шеей Скандара.

Уайлдер

Полароид, выпавший из страниц, летит на пол. Он сильно выцвел, но я все равно могу разобрать черты спящего ребенка со спутанными каштановыми волосами. У его горла застыл тонкий блестящий предмет. Оттенок волос, форма носа кажутся знакомыми. Густые ресницы на закрытых веках. Конечно же, это Скай. Я всегда его узнаю.

У меня екает сердце. Скай на фотографии такой маленький, его так легко обидеть. Я думаю о них обоих – о Нате и Скае – двух изувеченных детях в темной комнате. В этот момент между ними вспыхнула особая связь: еще до того, как я узнал о существовании обоих.

Но ярость вновь впивается в меня своими кривыми когтями.

– Нет, – шепчу я сквозь стиснутые зубы. – Это не дает тебе права. – Я почти падаю в обморок. Но мне нужно дочитать. Я должен узнать все.



После ареста его отца Нейт кончает с собой. Выясняется, что он пробирался по ночам в спальни детей и фотографировал их во сне. Он – Человек с кинжалом из Зеркальной гавани. В университете поведение Уайли становится все более неуравновешенным, а его одержимость Скандаром превращается в помешательство. Так что наш герой начинает подозревать правду: Уайли был Спасателем, а отец Нейта невиновен.

Уайли бежит из колледжа, а Скандар следует за ним в Зеркальную гавань, где у них происходит столкновение в той самой пещере, где обнаружили женщин в бочках. Уайли нападает на Скандара, который, защищаясь, убивает его. Призрак первой убитой женщины, Ребекки, утаскивает Уайли в глубины океана. В конце Скандар и Хелен понимают, что влюблены. История завершается.



Я стою на нетвердых ногах. Дыхание частое, перед глазами темные и светлые пятна. Мне нужен воздух. Спотыкаясь, я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу, где дует свежий ветер. Я слышу ворон на флигеле наверху. Тут я понимаю, что по-прежнему держу в руке полароид. Я отшвыриваю его как можно дальше. Его подхватывает ветер, и он опускается на газон перед кампусом.

Я яростно вытираю слезы рукавом. Делаю глубокий вдох.

– Да пошел ты к черту, Пирс! – громко кричу я пустому двору. Я скрючиваю пальцы, представляя, как сжимаю его глотку. – К черту тебя! К черту! – ору я. Черные птицы пестрят в небе, как конфетти.

Сразу после этого я снова подбираю полароид и стряхиваю с него росу. Я должен оставить его себе. Сохранить. Я велю себе каждый раз смотреть на него, когда злюсь. Скай считает, что это дало ему право своровать мою историю.

– Нужно было убить тебя, – говорю я вслух. – Она моя. – Или была моей. Я уже чувствую, как она ускользает от меня. Теперь нет смысла пытаться что-то написать. Скай меня опустошил.



Я четко и ясно понимаю, что должен сделать. Я найду Ская. Я вернусь в Свистящую бухту.

Перл

1993



Перл делает сэндвич с тунцом. Она планирует выпить с ним стакан молока. Простые удовольствия. Она счастлива. Лето заканчивается, и город кажется необыкновенно живым. Этот нью-йоркский день выглядит как блестящий солнечный пятак.

Она видит на определителе телефон Харпер, и ее сердце подскакивает. Прощена, – думает она. Харпер на самом деле не особо разговаривает с Перл – но сегодня как будто можно позволить поверить в чудо.

Перл слизывает с пальца тунец и отвечает.

Сначала она думает, что ошиблась, потому что голос на другом конце провода совсем не похож на Харпер. Он надтреснутый, дыхание тяжелое. Это голос призрака. Харпер плачет.

– Что такое? – спрашивает Перл. – Господи, Харпер, что случилось?

Когда Перл слышит, что он мертв, она опускается на кухонный пол.

Харпер говорит ей прямо в ухо:

– Ты это сделала.

Перл чувствует, что пол мокрый. Молоко разливается вокруг нее прохладной призрачной лужей. Порванная коробка лежит рядом. Видимо, она ее уронила. Вздрогнув, Перл понимает, что до сих пор держит в руке трубку, и аккуратно опускает ее на рычаг на стене. На другом конце больше никого нет. Харпер уже давно бросила трубку. На кухне пахнет тунцом, и ее руки пахнут так же. Почему? Перл смутно припоминает, что делала сэндвичи, когда ответила на телефон. До конца жизни от одного запаха тунца ее будет мутить.

Перл сосредотачивается на том, что он мертв. Она уже давно не испытывала такую боль – на самом деле со смерти матери. Она рассматривает этот факт с отвлеченным интересом. Хорошо бы сейчас блокнот и ручку. Это довольно увлекательно.

Проходит некоторое время, Перл вытирает лицо – интересно, она и не заметила, что плакала, – и собирает молоко с пола бумажным полотенцем.

– Если существуют подходящие дни для колдовства, – говорит она своей пустой квартире, – то сегодня.

Эта хрень не работает, ни разу не срабатывала. Перл пробовала ее со своей матерью. Она использовала ее жемчужину – ту, которую вытащила из сережки. Но ничего не вышло.

Но тогда после ее смерти прошло больше десяти лет. Наверное, время должно иметь значение? Он только что умер – свежий труп! Перл крепко задумывается, а потом смеется. Ну конечно. Она знает, где всегда сможет найти его – даже после смерти.

Перл идет в гостиную. «Гавань и кинжал» смотрит на нее с книжной полки. Обложка жутковатая. Багор в лодке, ночное небо над волнами. Кроваво-красные буквы. Почему-то удвоение в слове «кинжал»[13] неприятно напоминает два открытых глаза. Его имя разбросано по всей книге. Она может использовать ее.

Перл подходит к бару. Берет нож, которым обычно режет лимоны, и прокалывает себе палец. Это больнее, чем она ожидала, и Перл смутно припоминает какую-то теорию, что скорбь обостряет физическую боль. Она ждет, пока кровь капает в винный бокал. Она вынимает пробку из первой попавшейся бутылки и отпивает из нее. Перл перекатывает вино во рту, а потом выплевывает в бокал. У нее нет никакого плана, она действует инстинктивно, просто используя то, что есть под рукой. В такое же гипнотическое состояние она погружается, когда пишет.

Перл знает, что ей нужно теперь. Она аккуратно достает куклу из прикроватной тумбочки. Ее зубные глаза смотрят на нее безо всякого выражения. Она выдирает несколько его драгоценных волосков из локона, который специально держала отдельно. Заворачивает их в письмо. Из той же тумбочки достает жвачку. Какое-то время держит ее во рту. Она холодная и твердая и совсем не напоминает его рот.

Зайдя в ванную, Перл открывает «Гавань и кинжал». Она находит кусок про него и аккуратно подчеркивает слова кровью и вином, используя иголку. Одной строчки достаточно, решает она. Перл кладет книгу, куклу и волосы в ванну и поливает вином с кровью. Оно плотное, тягучее, ей не нравится эта смесь; в ней словно есть что-то живое, она как будто бродит и созревает. Ее копия романа – сигнальный экземпляр; это, на самом деле, печально, но магия стоит дорого. Перл достает из медальона жемчужину. Настоящая магия стоит очень много.

Она вставляет жемчужину прямо в куклу, как сердце или пупок. Потом открывает книгу, чтобы страницы быстрее занялись, и поджигает спичку. Сначала эта куча просто тоскливо дымит, так что Перл брызгает на нее растворителем, который находит под раковиной (магия такая – сама себя всем обеспечивает), и тогда куча начинает потрескивать, ярко загоревшись и пованивая. Волосы шипят, источая зловоние. Ванная наполняется дымом, и в глазах у Перл плывет. Она умиротворенно думает: вот она, настоящая магия, – так я встречусь с ним.

Как в тумане Перл слышит треск дерева и крики. Кто-то сломал дверь ее квартиры. Но пол притягивает ее, словно магнит, и она не может пошевелиться. Вокруг голоса и ноги, чьи-то добрые руки приподнимают ее, и кто-то направляет струю белой пены в горящую кучу в ванне.

– Вы с ума сошли, дамочка? – трясет и спрашивает ее кто-то, пока другой человек его не останавливает. Перл вытаскивают, и она видит, во что превратилась ее ванная: мертвая каморка с почерневшими от дыма стенами.

Ее пытаются вывести, но она сопротивляется, и ей удается высвободить руку, дотянуться до тлеющих останков, нащупать потрескавшуюся почерневшую жемчужину и спасти ее из пепла. Ее поверхность потемнела и огрубела. Она больше никогда не будет светлой и чистой. Никто из них не будет. Нет никакой магии и колдовства; он мертв – и останется мертвым навсегда.

– Я люблю тебя, – шепчет Перл. Но она уже чувствует его отсутствие в этом мире.

Уайлдер, день первый

2023



Как только я узнал, что он действительно мертв, я сразу сел на поезд. Я больше не вожу машину. Эмили долго оплакивала мое слабеющее зрение. Но на самом деле мне это даже нравится – постепенное размывание; мир, уходящий в белизну.

Скай отправился плавать на лодке. Просто ушел в море – и больше не вернулся. Все говорят, что это прямо как в одной из его историй. Как в «Гавани и кинжале».

Он умирал постепенно – сначала ушел в море и не вернулся домой. Стемнело, а он все не объявлялся. На следующий день вызвали береговую охрану, и они прочесали все побережье. Проверили больницы. На четвертый день нашли его лодку, севшую на мель. На пятый день в сетях рыболовецкого судна, к северу от места пропажи, нашли оторванный палец. На нем было кольцо Ская. И его отпечатки. Предположительно, он был мертв. Поиски прекратили.

Вечером по всем спутниковым каналам объявили: Скай Монтегю мертв. И только тогда я позволил себе поверить в это.

Затерялся в море. Романтическая смерть, он бы оценил. Я бы предпочел, чтобы Скай умер от чего-нибудь типа чесотки. Я в красках представляю себе это: вокруг бескрайнее море, синее и холодное, и оно стискивает его все крепче, затягивает все глубже в свои владения. Интересно, составляют ли теперь его останки компанию той, последней женщине из бочки. Лежат ли они на дне океана вместе.

Может, для него это действительно самое то – такая смерть.

Лодка Ская называлась «Гавань». Никак не мог отделаться от своей первой книги.



Я покупаю банку пива в автоматической вендинговой машине, когда она проезжает мимо. Полагаю, у меня на карте осталось совсем немного – но я, в конце концов, праздную.

Рукопись «Гавани и кинжала» лежит на соседнем сиденье, перевязанная резинкой и аккуратно упакованная в пищевую пленку. Сверху лежит его письмо в отдельном файлике. Каждый раз, когда поезд поворачивает, я слышу шуршание страниц, как будто книга перешептывается сама с собой.

Я сохранил ее. Разумеется, сохранил! Иногда я заставляю себя перечитывать ее, чтобы огонь в душе не угас. Эта боль. Нужно постоянно подкармливать ярость, иначе она рано или поздно умрет.

У меня в чемодане есть и печатная версия «Гавани и кинжала». Она может понадобиться для сверки. Но именно рукопись не дает мне покоя. Все эти безумные зеленые исправления, потрескавшиеся островки замазки, скрывающей первоначальные, переделанные идеи Ская. Иногда я думаю ее соскоблить, чтобы посмотреть, что там.

После «Гавани и кинжала» он писал другие книги. Мне кажется, люди их покупали только потому, что им очень сильно понравился его чертов первый роман. Он подарил Скаю ключ от всех дверей. Ему удалось всех убедить, что он писатель, хотя он всего-навсего вор. Я чувствую, как мои руки сжимаются в кулаки.

– Пошел к черту, Пирс.

Женщина в соседнем ряду испуганно на меня оборачивается, и я понимаю, что пробормотал это вслух. Луч розового света проходит через весь вагон и через женщину, окружив ее голову нимбом всех оттенков летнего заката.



Наконец-то я завершаю свое путешествие, которое начал тридцать один год назад. Я еду в Свистящую бухту, чтобы убить Ская. Конечно, тогда я этого не сделал. Мне удалось добраться лишь до Нью-Йорка, прежде чем я растерял всю храбрость. Я сошел с поезда и поехал обратно в Филадельфию. Какая-то часть меня всегда радовалась, что я так поступил. Но другая ненавидит за трусость.

С новыми поездами на магнитной подушке поездка занимает в два раза меньше, чем когда мне было семнадцать. Но маршрут тот же: поезд до Портленда, автобус до Кастина, а потом такси.

– Приятно снова повидаться, – говорит водитель, что добавляет нереальности всему происходящему. Ему не больше двадцати – наверное, принял меня за кого-то другого. Я вижу, что на маленьком экранчике на приборной панели играет сериал. Он что, с телевизором разговаривает? Наверное, очень тоскливая работа.

Я ожидал, что все будет как-то по-другому: холмы не такие зеленые, дом не такой опрятный и идеальный. Но Свистящий коттедж выглядит точь-в-точь как раньше – такой же белый, как и сидящая на нем чайка. Изменился я.

Меня высаживают из машины прямо у дороги. На этом самом месте я нашел полароид с девочкой Эбботов.

Я пытаюсь прислушаться к своим ощущениям, пока поднимаюсь по холму (это оказывается тяжелее, чем раньше, – тут разница становится заметной). Но они сообщают мне лишь то, что я вспотел и еще, может, чуть-чуть голоден. Важные моменты иногда бывают такими. Ты ждешь взрыва эмоций, но на самом деле просто хочешь вкусняшку.

Войдя на кухню, я прислоняюсь к стене и тяжело дышу.

И снова привет.

Я чувствую пробуждение шестнадцатилетнего себя. Путешествия во времени! Начинает темнеть, но я не включаю свет. В окне вижу заходящее солнце – медный шарик над морем. От усталости все конечности наливаются свинцом. Это был долгий день, и я иду в спальню, касаясь стен кончиками пальцев. Мне нужно привыкнуть к дому.

Наверное, я мог бы лечь в хозяйской спальне, но не хочу. Это комната родителей. Они оба давно умерли, но все равно преследуют меня почти повсюду. Или мне кажется?

Комната меньше, чем я помню. В ногах односпальной кровати лежит мягкое голубое одеяло. Я открываю свою бойницу. Ограничители, которые установил отец много лет назад, давно сняли. Я вдыхаю ночной воздух и жду. Море тихо шепчет. Звучит как шелест страниц. Кричат тюлени. Я облизываю палец и проверяю ветер. Восточный.

Через несколько секунд слышится звук – высокий и скорбный. Камни поют, и я наконец чувствую себя дома. Я какое-то время слушаю, несмотря на усталость. И думаю: если бы у разбитого сердца был голос, то такой. Представляю, что камни сказали бы обо мне – Уайлдере Харлоу, который вернулся в Свистящий коттедж спустя тридцать три года, примерно на столько же фунтов тяжелее и почти слепой, чтобы написать книгу. И на этот раз я не облажаюсь.



Ночью я слышу звук, словно кто-то скребется. Я закрываю окно, но звук не прекращается. Я понимаю, что это всего лишь ветка, бьющаяся в оконную раму где-то внизу, но это очень похоже на скрип ручки. Я вспоминаю первую ночь, когда Скай переехал в мою комнату и мне приснился кошмар. Как он успокаивал меня и не выключал свет, чтобы я не боялся. Я заснул под скрип его ручки, царапающей бумагу. На секунду во мне вспыхивает тепло.

Но что он писал? Скорее всего, историю Скандара. Тепло испаряется. Я представляю, как ярко-зеленые чернила закрашивают коттедж, бухту, небо – как маркер кинопленку. Он помечает мою собственность. Мой дом, мое прошлое, мои места. Меня.

Многолюдный кордебалет из двенадцати маленьких эльфоподобных фигурок пляшет передо мной в темноте. Они в такт приподнимают красные колпачки. Их яркие глаза сверкают.

Это называется синдромом Шарля Бонне[14], и он часто сопутствует макулярной дегенерации[15]. Бледное пятно, которое возникло у меня в глазу в колледже, с годами увеличилось. Теперь центр фокуса почти полностью стерт и неразличим. Сейчас я довольно сносно могу видеть только периферию. Модный доктор с Манхэттена, к которому меня привела Эмили, сказал готовиться к долгому, медленному погружению в слепоту.

Но этих видений не ожидал никто.

Впервые это случилось, когда мы с Эмили были в ресторане. Я увидел, как из официанта растет глициния. Она обвила его за талию своими скрученными серыми ветвями и распустила над головой нежные фиолетовые цветы.

Модный доктор с Манхэттена считает, что это происходит не со всеми людьми на свете лишь потому, что мозг слишком занят обработкой зрительной информации. Когда работы не остается, он начинает чудить.

– Считайте, что ваш мозг развлекается, играет, наконец-то освободившись от необходимости обслуживать зрение.

На секунду я действительно пытаюсь взглянуть на свою надвигающуюся слепоту как на освобождение, как на сверхспособность. Но в следующее мгновение мне хочется ударить доктора по яйцам.

Тем не менее мне удалось как-то к этому приноровиться. Видения больше меня не пугают. Обычно я могу определить, что реально, а что нет.

* * *