Она ставит на стол бокал, чувствуя себя так, будто получила удар под дых.

Юго ужинал с Жеро.

Юго назвал ее «девочка моя».

– Что касается твоей суперновости, – продолжает Юго, – я ее уже знаю, но с подробностями, о которых ты, очевидно, не в курсе. Твой сын снабжает всю школу. Твой сын – наркоторговец.

Он начинает кричать:

– Черт подери, какой стыд. Какой стыд!

Уже во второй раз он использует слово «стыд», говоря о Лео. Не то чтобы Анна подсчитывала, но это слово так сильно действует на нее, отпечатывается во всем ее существе, оставляет шрамы. Один Бог знает, откуда у нее берутся силы, чтобы возмутиться:

– Значит, ты поверил Жеро? Жеро, который солгал нам о том, что Тима не было на том митинге?

– Да что ты знаешь о правде?! Как ты можешь утверждать, что Лео ничего не переврал в той истории? Забудь хоть ненадолго о роли матери, ради всего святого. И постарайся придерживаться фактов. Кто избил полицейского? Даже видео есть! Кто сейчас в тюрьме? Кто до этого дня не говорил тебе, что курит? Кстати, интересно, почему он сказал тебе именно сегодня? У него что, угрызения совести? Ему срочно потребовалось облегчить душу?

– Ты виделся с Жеро… Виделся, ужинал с ним и ничего мне не сказал, – говорит Анна. – После того, что случилось… После того, как Аликс бросила трубку…

– Да, я с ним виделся. Я с ним работаю, помнишь? Или уже забыла? Он соинвестор в ресторане органической кухни, который открывается в старом аббатстве. Он консультант по этому проекту, по моему проекту. Проекту всей жизни, Анна. Что ты себе вообразила? У нас была назначена рабочая встреча, а потом, само собой, он пригласил меня в ресторан. Он очень рассержен. Представь хотя бы на минуту себя на его месте. Тим рассказал им, что знал, но Жеро пришлось помалкивать. И Аликс тоже. Они молчали ради нас. Чтобы защитить нас.

Он бросает фразу за фразой, и этот поток снова захлестывает Анну. Юго утверждает, что они ошибались насчет своего сына, очень ошибались. Их обманули как последних идиотов, вот что он говорит. Откуда у Лео это коварство, эта склонность ко лжи? Насколько он знает, они ему такого примера не подавали. Их сын – мелкий преступник, вот и все. За эти дела его не посадили, но это, вероятно, был лишь вопрос времени. Хорошенький эффект произведет исследование личности обвиняемого. А как будут выглядеть они, когда все узнают? Стыд-то какой!

– Остановись, – умоляет Анна.

– Я такого не заслужил. У этого ребенка было все! Он с детства избалован. Клуб. Каникулы. Мотоцикл. Прогулки на яхте. Разве ему есть на что жаловаться?

– Теперь есть. Юго, тюрьма – это тяжело. Он держится, но с трудом, и ему нужна помощь, что бы он ни сделал.

– Это его проблемы. И хорошо, что ему приходится расплачиваться за содеянное. Если повезет, это отобьет у него желание повторить. И кстати, я в субботу на свидание не поеду. Я сыт по горло всем этим враньем.

Он встает, берет пиджак. И прежде чем направиться к лестнице, выпускает последнюю стрелу:

– Это все, что ты хотела мне сказать? Что «тюрьма – это тяжело»? И поэтому ты открыла «О-Байи» 2010 года?

Анна смотрит, как он поднимается по лестнице, каждым шагом вколачивая в ступени свою ярость. Она пытается понять произошедшее, отделить факты от предположений, но мозг сопротивляется. Все вокруг плывет, сердце как будто начинает биться медленнее.

Она встряхивает головой, чтобы прогнать галлюцинации, медленно встает с дивана, выходит на террасу, усыпанную листьями, которые ветер сорвал с деревьев, поднимает поваленный олеандр. Самая большая ветка сломана под прямым углом.

– Мне так жаль, – шепчет она, как будто растение может ее слышать. – Так жаль, что приходится делать это… Лишать тебя самого прекрасного, что у тебя было.

Она берет секатор и, хотя ее руки дрожат, аккуратно отрезает сломанную ветку.

Свежесть, принесенная грозой, задерживается ненадолго. С рассветом солнце вновь раскидывает повсюду сети своих лучей. Над холмом стоит запах смолы и влажной земли, душистых трав и лаванды. Проснувшись, Юго открывает ставни и видит на террасе Анну: она лежит на шезлонге, закрыв глаза, сложив руки на животе, слегка раздвинув ноги. Ветер шевелит прядь ее волос, и Юго вспоминает их медовый месяц, когда они заснули на пляже в первую ночь: ему показалось безумием спать под открытым небом, одетыми. Просто спать: они не занимались любовью, секс с Анной был сложным, она оказалась слишком застенчивой, вздрагивала, стоило прикоснуться к ее бедру или груди, и поначалу это немного пугало, но потом Юго решил, что ей не хватает опыта, и ему понравилась мысль, что он если не первый, то один из немногих, кто проникал в это тело. Он гордился тем, что соблазнил ее. Она была не просто красива, она обладала особым очарованием, ее слова и жесты были так изящны, она казалась воплощением совершенства. Познакомившись с ее родителями и узнав, насколько они не похожи на его семью, Юго восхитился тем, какая удивительная лилия выросла на гравии. Родителей, встревоженных последствиями мезальянса и смущенных перспективой сближения с семьей из тех, кого они сквозь зубы называли «простыми людьми» и кому «не желали ничего плохого», Юго успокаивал тем, что Анна сама хотела бы отдалиться от своей семьи, их даже не будет на свадьбе. Несколько лет спустя Юго решился заговорить о сексе. Он начал осторожно расспрашивать Анну, которая продолжала вздрагивать и требовала, чтобы все происходило в абсолютной темноте и чтобы все всегда было одинаково, никаких прелюдий и только миссионерская поза. Когда Юго встречался с приятелями, чтобы пропустить стаканчик-другой, он чувствовал себя по-дурацки, если разговор заходил на эту тему, а заходил он всегда, ведь только о сексе они и говорили, мерились успехами и достижениями, хотя и прикрывали все шутками и намеками. Чтобы не терять лицо, Юго заставлял приятелей думать, что его жена – горячая штучка, а потом приходил домой пьяный и чувствовал себя несчастным. В ответ на его вопросы Анна сердито отмалчивалась. Она ничего не могла ему объяснить и ничего не могла обещать. Секс оставался, пожалуй, единственной вещью, которую ей было не приручить, эта битва была проиграна заранее. Виной тому – инстинкты и страх. Разрушенная плотина, которую не восстановить, обвалившееся здание, которое не построить заново.

Именно тогда любовь Юго начала ослабевать, меняться, хотя он и не подозревал об этом. Он не допускал и мысли о том, что его брак неудачен. Он выбрал Анну, женился на ней, она стала матерью его сына, и он зависел от нее. Она управляла его миром – и, надо признать, блестяще. Любовь переплавилась в смесь восхищения и привязанности. И Юго смирился: он будет получать лишь то, что она готова ему дать.

Все еще сонная, она поворачивается на шезлонге, теперь видны ее хлопковые трусики. Юго вздрагивает. Воспоминания о медовом месяце исчезают. Остается только женщина, его жена, она спит на улице в позе, которая вдруг кажется ему неприличной. Или, что еще хуже, вульгарной. В это время она обычно уже вовсю хлопочет на кухне: кофе сварен, апельсины выжаты. Он думает, не разбудить ли ее, но потом отказывается от этой мысли, ведь речь неизбежно зайдет о Лео. Эта тема вызывает у него отвращение и ужас, и все закончится ссорой, а ему нужно сохранить мир, пусть и шаткий: завтра вечером Анна непременно должна находиться рядом с ним на вручении награды его другу – архитектору, занимавшемуся реконструкцией аббатства, который удостоился звания командора ордена Искусств и литературы.

Юго принимает душ, одевается, спускается на кухню и готовит себе эспрессо. Открыв блокнот, пишет короткую записку, похожую на телеграмму: «награждение Жюлье завтра надо забрать костюм из химчистки спасибо хорошего дня». И тихо ускользает, стремясь поскорее уйти, приехать в офис, вернуться к своим делам, сосредоточиться на чем-то помимо домашних проблем.

* * *

Усиливающаяся жара заставляет Анну проснуться. Ее голова, лоб и правая нога горят. Красные пятна странным образом оказываются тут и там. Она садится, потерянно озирается. Пытается понять, почему она здесь, на террасе, во вчерашнем платье. Постепенно обрывки воспоминаний начинают собираться воедино: она вышла на террасу, чтобы поднять упавшее растение. Земля и вода, сливавшиеся во тьме в одно черное полотно, притягивали взгляд. И ей захотелось остаться в том месте, которое она так любила и откуда, если прислушаться, можно услышать приглушенный рокот моря. Захотелось, чтобы ее заполнила тишина, чтобы стихла битва, бушевавшая в ее душе. Против сына выдвинуты такие серьезные обвинения. Неужели она в нем ошибалась? Она знает – всегда знала, – что каждый человек полон невысказанных тайн. Когда она идет по улице, порой эта мысль настигает ее, и, глядя на каждого прохожего, она думает только одно: «Какую тайну ты хранишь? А ты? И ты тоже? Какой позор, какое преступление, какую ложь?» У одних маски более громоздкие, у других менее, но никто и никогда не сбрасывает их полностью, в этом она твердо убеждена. Каждый до самой смерти о чем-то молчит, и неважно, себя он защищает или другого, жертва он или преступник. Этот непреложный закон распространяется и на ее сына. Она вновь перебирает факты. Жестокости в Лео она никогда не замечала. Он признался, что курит травку. Что ж, пусть так. Но продавать ее? Не может быть. Хотя… Но даже если и так… Ее мотает из стороны в сторону, она опустошена, не может обрести равновесие. А его просьба принести лекарства… Если бы Юго узнал об этом, то счел бы доказательством своей правоты. И все же следы ударов на руках Лео, его грустный взгляд и то, как он избегал смотреть ей в глаза, – все это говорит о том, что он не врет. Она, как никто другой, нутром чувствует загнанного в угол человека: ее сын попал в капкан и борется за выживание. Он обратился к матери, потому что у него не было выхода. Вот о чем думает она. Но транквилизаторы! Препараты, с которых начальство не сводит глаз, как с кастрюли молока на плите. Все, что с ними связано, подчинено строгим процедурам. Ей придется залезть в опечатанный шкаф, где лекарства, просроченные, испортившиеся или те, что вернул кто-то из клиентов, хранятся, ожидая утилизации – уничтожения согласно строгим инструкциям, в присутствии фармацевта, назначенного Советом Медицинской коллегии. Придется подделать записи в журнале. Нет, это какое-то безумие. Но она уже думает об этом. В конце концов, технически все возможно. Она лицензированный фармацевт, и ключ от шкафа только у нее. Она же заполняет журнал, часто с опозданием: например, в том пакете, который оставила накануне постоянная клиентка, две коробки с таблетками, о которых говорил Лео, и они до сих пор не учтены. Но риск? Что ей грозит, если выяснится, что она забрала лекарства этой категории? Она не только лишится права посещать Лео, ее тут же отстранят от работы. Отдадут под суд и вообще запретят работать с лекарствами. Что с ней тогда будет? Как выплачивать банковский кредит, как вернуть деньги, одолженные у родителей мужа? Она потеряет все – и брак, и единственный источник дохода, а главное – репутацию, которую так долго создавала. Ей придется покинуть этот дом, жить будет не на что, ведь у нее самой ничего нет. Она вернется к нищете, из которой с таким трудом вырвалась, вернется к своим чудовищам.

Вдруг она вспоминает слова Розалинды. Анна тогда удивилась, почему та не выбрала более ранний поезд, ведь можно приехать заранее и не спешить по такой жаре, а девушка ответила: «Это на четыре евро дороже». Анна понятия не имеет, сколько денег у нее самой в кошельке. Четыре, восемь, десять евро? Она не считает монеты, как это делала ее мать: сантим за сантимом, на столе, покрытом белым полотенцем, складывала их в жалкие столбики, которые сама же потом и разрушала искалеченной рукой. Воспоминание об этом вызывает в мыслях Анны сокрушительную бурю, наполняя злыми призраками эти утренние часы.

* * *

Она с трудом встает. Тело затекло, руки и ноги сводит судорогами, как будто она только что пробежала марафон или дралась на ринге. Постепенно она начинает понимать, как выглядит: платье измято, по лицу наверняка размазалась тушь. Отдаленный звон колокола приводит ее в чувство – уже восемь часов, времени на душ нет, но она умывается и заново, с особой тщательностью, наносит макияж.

Анна готова выйти из дома и поспешить в аптеку, подальше от жуткого разлома, который пытается затянуть ее в себя.

Последнее, что она видит перед тем, как закрыть дверь, – приглашение сына на выпускные экзамены, которое лежит на комоде.

Они приводят себя в порядок в ванной, стараясь не касаться друг друга: он завязывает галстук, она собирает волосы в пучок. Отныне они как две ледяные стены, разделенные пропастью, но кто об этом догадается? Выйдя из машины, они снова превращаются в чету Готье, приятный образчик среднего класса с идеально очерченными контурами.

Церемония проходит в зале для приемов городского музея современного искусства – огромного цилиндрического здания из крашеного бетона, спроектированного героем дня. Остановившись на пороге, Анна оглядывает огромное помещение. Человек сто, сливки местного общества, известный певец, депутат и два министра, один из которых и будет вручать награду. Юго ловко лавирует среди гостей – он в своей стихии, черпает в ней живительную энергию, преображаясь и раскрываясь с каждым объятием, с каждым рукопожатием.

Анна впервые не следует за ним по пятам. На подобных вечеринках они обычно всегда держатся рядом: он задает темп и делает то, что умеет, – говорит, шутит, льстит, а она поддерживает его, смеется, исполняет роль жены, ведь именно этого от нее и ждут. Но сегодня она отпускает его в толпу одного. Стоит неподвижно, глядя в зеркальную поверхность двойных дверей в надежде получить ответ на вопросы: кто она такая? Имеет ли право находиться здесь? Начинаются многочисленные речи, елейные, чрезмерно восхваляющие получателя награды. Заметив, как Юго раздраженно озирается, Анна вдруг вспоминает, что он очень хотел познакомить ее с архитектором. Он надеется укрепить свои отношения с этим человеком, чье имя известно за пределами страны, и собирается пригласить его на ужин. Сохраняя профессиональную тайну, Анна не сказала мужу, что они уже… некоторым образом знакомы: архитектор заходил в аптеку после рабочих встреч по поводу аббатства. Жюлье, скорее всего, не знал, что Анна – жена Юго, иначе вряд ли бы он – дважды – покупал у нее виагру по рецепту. Эта неожиданная мысль на мгновение веселит ее. Теоретически ситуация могла бы оказаться неловкой, но Анна не опасается, что это действительно может произойти: оба раза Жюлье не отрывался от телефона и совал таблетки в карман, не обращая на нее никакого внимания.

Министр прикалывает медаль к груди архитектора, довольная публика разражается аплодисментами. Анна осторожно пробирается сквозь толпу. Слева и справа в стенах поворачиваются большие панели, впуская в зал рой официантов, нагруженных подносами с закусками и фужерами с шампанским.

– Эй, что с тобой? Замечталась?

Юго подходит к ней сзади, берет за руку и подводит к Жюлье:

– Дорогой Рено, это моя жена Анна.

Архитектор смотрит на нее и видит симпатичную брюнетку с кукольным личиком, хотя ей, очевидно, уже хорошо за сорок. Он типично, с преувеличенной сердечностью, приветствует ее, Юго предлагает выбрать день для совместного ужина, рассказывает об их террасе с прекрасным видом, о рыбаке, который поставляет ему великолепных лобстеров, их можно будет пожарить на гриле – здесь он затронул слабое место Жюлье: тот обожает лобстеров на гриле. Архитектор сам в этом признается и добавляет, что у него в погребке есть «Шассань-Монраше», оно прекрасно сочетается с этим королем морей. Архитектор бросает оживленный взгляд поверх плеча Анны, машет рукой: «Эй, Жеро, иди сюда, мы тут обсуждаем лобстеров и барбекю!» Анна вздрагивает. Жеро и Аликс рядом, в нескольких шагах от нее. Они обнимают ее, как ни в чем не бывало, и Анна позволяет поцеловать себя, вдыхает аромат Аликс – эти духи она подарила ей на последний день рождения. Все это требует нечеловеческих усилий, но она держится, так как понимает: ее будущее отчасти зависит от того, что происходит здесь и сейчас.

Юго не может упустить такой прекрасный случай и бросается в атаку:

– О, так давайте поужинаем все вместе!

Анна и Аликс украдкой переглядываются. Анна сдается первой, делает вид, что ищет кого-то в зале, а потом переключается на поднос с канапе, который кто-то просунул в их тесный кружок.

– О-па, вот это да! Здрасьте! – говорит официантка.

Анна не реагирует, и официантка продолжает:

– Эй, есть кто живой? Это ж я!

Анне требуется некоторое время, чтобы узнать Розалинду, совсем не похожую на ту, которую она подобрала, когда ехала в изолятор к Лео. В темном, хорошо сшитом костюме, какие носят все официантки в зале, она вполне могла бы сойти за гостью, если бы не вульгарная манера говорить.

У Анны кровь застывает в жилах. Она поворачивается к Аликс, но та увлеченно слушает Жюлье, который рассыпается в комплиментах по поводу последних новшеств в отеле, и тогда она жестом велит Розалинде убираться – здесь они не знакомы, никто не должен заподозрить какую-либо связь между ними. Розалинда сразу все понимает, она не удивлена и почти не разочарована, она смотрит на Анну, которая паникует, оказавшись в ловушке, и почти готова пожалеть ее, но официантку охватывает презрение, и она удаляется со своим подносом.

Юго и Жеро отходят вместе с Жюлье к депутату. Аликс приближается к все еще застывшей Анне с сочувствующей улыбкой. Говорит, что сожалеет о случившемся, она хотела бы помочь, но надо понимать, она должна была защитить своего ребенка, любая мать сделала бы так же, правда? Она очень надеется, что Лео справится с этими неприятностями! Не он первый совершает ошибки молодости, а уж они с Анной, конечно, выдержат это испытание. В конце концов, настоящие подруги так и поступают: забывают плохие воспоминания и сохраняют только лучшие.

В марте, в преддверии перехода в старшие классы, Анна Лакур просит о встрече с консультантом по профориентации. Консультант удивлен: эта девочка не хотела никаких консультаций, хотя классный руководитель, школьные смотрители[13] и медсестра не раз просили поговорить с ней. Их беспокоили ее одиночество, бледность, постоянная зевота, следы на запястьях и манера сидеть на корточках в углу двора на переменах. Родителей вызвали в школу, и они пришли, не понимая, что директору от них понадобилось. Оценки у Анны были хорошие, в классе от нее не было никаких проблем, но потом они вдруг поняли: их подозревают в жестоком обращении с дочерью. Отец был возмущен тем, что о нем могли подумать такое: у него есть принципы, имя им – трудолюбие и честность! Он любит дочь, несмотря на ее угрюмый и боязливый нрав, но следовать новой моде, возводя ребенка в ранг короля, он точно не станет. Целуйте своих детишек на каждом шагу, носитесь с ними, дуйте на каждую царапину! Нет, так их к жизни не подготовишь, жизнь бывает тяжелой, может, не для господина директора, но для таких, как они, – да, жизнь – та еще негодяйка, обещаний не держит. Да, он несколько раз отлупил Анну, когда она была еще ребенком, – а какой отец такого не делал? Директор извинился и пришел к выводу, что у Анны просто переходный возраст. В конце концов, он постоянно видит детей с бунтарским или странным поведением… Хотя привычка прятаться по углам, как испуганный зверек, – это что-то новое. Но, по крайней мере, Анна не забросила учебу и старается изо всех сил.

* * *

У консультанта Анна спросила, как происходит зачисление в старшие классы и сможет ли она сменить школу. Консультант объяснил, что учеников, как правило, распределяют в школу поближе к дому, чтобы не приходилось далеко ездить, поэтому она, если только не станет изучать редкий язык, останется в этой же школе. Анна вежливо поблагодарила его. Позже, когда пришло время заполнять анкету, она поставила галочку напротив графы «Третий язык – русский» и впервые подделала подпись родителей. А затем еще раз, на бланке, который прислали из школьной администрации. Это было не так-то просто – мать подписывалась жуткими каракулями, отражавшими ее закомплексованную и покорную личность. Анна упражнялась, повторяя их, но даже если выйдет не очень похоже, кому до этого будет дело?

В начале июня она получила подтверждение: ее отправят в лицей, который находится за двадцать пять километров от дома. Ей пришлось очень постараться, чтобы скрыть свои чувства по этому поводу. А вот отец был в ярости. Русский?! За двадцать пять километров?! Где они возьмут деньги на дорогу? И все это ради языка, на котором никто не говорит! Или Анна собралась в Чернобыль, чтобы проверить, как там дела на атомной станции, которая недавно взорвалась? Из урагана слов Анна узнает о положении дел в семье: их лавка на грани банкротства. Упоминаются судебные приставы, долги и ненасытные банкиры. Они всегда были бедны, но теперь, кричит отец, им грозит нищета – и ударяет в стену кулаками. Он заявляет, что Анне придется работать летом, чтобы покрыть дополнительные расходы. Он просматривает объявления, говорит с поставщиками и покупателями, но по закону нанимать на работу пятнадцатилетнюю девочку нельзя, хотя Анна готова чистить канализацию, если это поможет сбежать от Змея. В конце концов отец находит ей работу – продавщицей мороженого в торговом центре. Анна приходит туда в одну из июльских суббот, ее встречает молодая женщина лет двадцати пяти – тридцати по имени Сандрин. Она окидывает Анну равнодушным взглядом, вручает ей блузку и бейсболку, по цветам и наличию звезд напоминающие американский флаг, перечисляет инструкции: волосы убрать назад, никаких колец и браслетов, улыбаться, говорить «здравствуйте», «до свидания» и «спасибо» – и показывает, как накладывать мороженое, чтобы его казалось больше. Она вдруг умолкает и обхватывает лицо Анны руками: «Детка, ты слишком бледная, как вампир, будешь отпугивать покупателей». Она отводит ее в подсобку, достает из сумочки тушь, тональный крем, помаду и подводку для глаз, усаживает на табурет и берется за дело.

Закончив, протягивает Анне зеркало.

– Ну вот, теперь ты хоть на что-то похожа!

Анна Лакур и правда ни на что не похожа. И это вполне объяснимо. Но эта девушка с голубыми веками, ресницами как у олененка и в красной бейсболке выглядит как героиня американских фильмов, которые учительница английского языка показывала им в этом году. Она великолепная и живая – в отличие от Анны, которая давно мертва внутри.

– Ты работать собираешься? – ворчит Сандрин. – Народу полно!

Анна осторожно выходит из подсобки. Стоя за прилавком, обслуживает своих первых клиентов: улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо». Оказывается, люди приветливы, дети веселы, а молодые люди относятся к ней с уважением. Будто открылась дверь в другой мир. Но настороженная Анна не спешит в него входить. Сначала нужно приручить ту часть себя, о существовании которой она и не догадывалась. Сандрин учит ее всяким хитростям: как выщипывать брови, добиваясь элегантной линии, как пользоваться подводкой, чтобы подчеркнуть глаза. Она уговаривает ее сделать длинную, немного небрежную челку, которая будет акцентировать мягкие черты лица. Каждое утро в одиннадцать, когда Анна надевает форму и глядит в зеркало на свое отражение, ей кажется, что в ее сердце вспыхивает молния, электрический разряд оживляет то, что она считала утраченным. Но по вечерам, когда, умывшись и сложив форму, она возвращается домой, где мать подсчитывает выручку, а отец угрюм и устал, все это кажется ей хрупким миражом.

Настоящее прозрение наступает три недели спустя. Лавка с мороженым расположена под главным стеклянным куполом торгового центра, рядом с зоной отдыха. На скамейках там часто собирается молодежь, курит, убивая время. Сегодня четверг, у Анны только что закончился перерыв. Она старательно наполняет емкости мороженым, вытирает края, проверяет температуру. Потом поднимает голову и видит его всего в нескольких метрах: он сидит, будто прилипнув к девушке в кожаной куртке, а его постоянная свита направляется к прилавку. Он кричит им вслед: «Мне фисташковое с шоколадом и взбитыми сливками!»

Анна перестает дышать, но ее тело продолжает двигаться. Губы шевелятся, произносят слова: «Здравствуйте, что для вас?» Пальцы сжимают ложку для мороженого, плечи сгибаются, рука вытягивается, она формирует шоколадно-зеленые шарики, покрывает их взбитыми сливками. Ощущение смертельной опасности возвращается и разрастается в ее груди.

– Что-то еще?

Она протягивает им рожок с мороженым, готовясь услышать крики: «Смотрите, это же зассыха!» Она думает о последних неделях, о вкусе новой жизни, о шутках Сандрин, о ритуале, который она даже полюбила, – улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо» – потому что каждый раз в ответ она тоже получает улыбку и слышит «до свидания, мадемуазель», «хорошего дня, мадемуазель». Она думает: «Вот он, конец». Ее переполняет бесконечная грусть, да, это конец, они все уничтожат своими насмешками, и еще они захотят отпраздновать находку, с начала лета им не хватало зассыхи, она так внезапно исчезла, фьють! Но сегодня, раз уж они ее нашли, они будут ждать ее после работы и отведут в гараж, пропахший страхом, спермой и пивом.

– Спасибо, – говорит один из них, оплачивая заказ.

И уходит. Он будто не видит ее – Анну с замершим сердцем, Анну, которая не может дышать, он не видит зассыху, как будто это не Анна. Остальные кивают ей на прощанье, и все садятся рядом со Змеем, пересмеиваются, пихают друг друга, резвятся, как дети – они ведь и есть дети, пусть и в шкуре палачей, – веселятся в двух шагах от нее, пока Змей не встает; «Окей, уходим», – она слышит его голос, свистящий голос, который вонзается в нее, вырывает внутренности; Змей берет за руку девушку в куртке, его взгляд скользит по прилавку, по Анне – и все, он уходит, а с ним и вся компания.

И все.

Это ВСЕ.

– Эй, Анна? – трясет ее Сандрин. – Ты что, спишь на ходу?

Они ее не узнали.

Анна медленно приходит в себя.

– Да что с тобой? – смеется Сандрин. – Что у тебя с лицом? На тебя снизошла благодать Божья?

– Может быть, – отвечает Анна.

Дверь в другой мир только что распахнулась настежь – как распахивается она для тех, кто умело играет роли и носит маски.

Она притормаживает там, где по вторникам и четвергам подбирает Розалинду: в эти дни они бронируют комнату для свиданий в одно и то же время, и Анна успевает вернуться в аптеку до конца рабочего дня, а Розалинда – забрать младших сестер из детского сада.

Но сегодня на дороге никого. Анна очень расстроена. После приема в честь архитектора она чувствует себя виноватой (как будто ей мало вины), жалеет о своей постыдной реакции. Она хотела бы извиниться перед Розалиндой, но та изменила свое расписание – чтобы только с ней не встречаться, уверена Анна. В помещении, где собираются родственники заключенных, она расспрашивает волонтеров, которые, похоже, хорошо знают девушку. Они говорят, что Розалинду не видели и больше не увидят: ее отца вчера перевели в тюрьму за сто пятьдесят километров отсюда. Анна и представления не имела, что Розалинда навещала отца. Не знала, что тот осужден и ожидает перевода. Да она вообще ничего не знала. Она понимает, что выдумала какую-то особую связь между ними. Решила, что важна для Розалинды, потому что снизошла до нее, помогла сократить часть дороги, которую той приходилось идти по жаре. Теперь Анна видит, как глубоко и глупо ошибалась. Розалинда никогда не делилась с ней ничем важным, и тот вечер в музее лишь доказал, что другого отношения Анна не заслуживает.

Анна понимает все это в одно мгновение. И чувствует растущую пустоту внутри и вокруг себя.

Но она берет себя в руки. У нее еще достаточно энергии и силы воли, чтобы пересмотреть свои приоритеты. В очереди посетителей ее белое платье и золотистые босоножки, выбранные специально для этого случая, образуют движущееся пятно света. Проходя сквозь рамку, она улыбается охранникам. Улыбается в коридорах, в зале ожидания – пока ее не вызовут. И только убедившись, что дверь переговорной за ней закрылась, наконец снимает маску, которая так дорого ей обходится. Она падает на стул, пытаясь найти позу, в которой спина не будет так ныть. После той ночи, когда разразилась буря, ей кажется, будто огромный орел впился когтями ей в грудь и, не отпуская, клюет ее легкие.

– Мама…

Едва войдя в переговорную, Лео поражается тому, какой подавленной выглядит его мать.

– Мама… С тобой все в порядке? Выглядишь как-то странно.

Она смотрит на синяки на его руках, на разбитую бровь.

– Лео, я должна знать. Я узнала… Мне недавно сказали…

Она умолкает. Кто она, чтобы вот так требовать правды? Кто она, чтобы судить?

Но Лео настаивает: «Мама, я чувствую, что-то не так, ты меня пугаешь, говори», – и внезапно воспоминания обрушиваются на Анну, одно за другим, и она рассказывает о сцене, которую закатил Юго, об оговорах со стороны Тима и Жеро, о своем потрясении и ужасе.

Лео не верит своим ушам.

– Тим говорит, что я торгую наркотиками?!

Его друг лгал, чтобы защитить себя, но Лео смог с этим смириться и даже нашел объяснение: давление со стороны родителей Тима. «Но это совсем другая история», – бормочет он. Анна чувствует, как он впадает в ярость, она видит искру, которая предвещает вспышку, и этот яркий свет говорит ей о свирепости, дремлющей в ее сыне.

– Черт подери.

Он ударяет кулаком по столу. Анна замечает, как напрягается его бицепс, покрытый растяжками. Увидев это, она застывает, вспоминая свой живот и бедра, исчерченные после рождения Лео белесыми, набухшими дорожками, и вновь ощущает абсолютную полноту жизни, которую испытала, когда ей на грудь положили младенца. Эту самую грудь она потом отказывалась давать ему (и ее называли эгоисткой, ведь из-за нее ребенок мог подхватить все болезни на свете). Не позволяла она и мужу лишний раз касаться ее груди, как и других частей тела, отказывалась принимать позы, которые, кажется, практикуют все, и Юго не раз упрекал ее – что это за жизнь для мужчины, у него же есть потребности, неудовлетворенные желания, он чувствует себя отвергнутым, униженным. И она испытывала бесконечную и постоянную тоску – оттого, что не может быть тут на высоте, хотя отлично справляется с остальными задачами, оттого, что не способна полностью удовлетворить его, и еще от осознания того, что она навсегда останется похожей на город, охваченный смертельной болезнью, и никакая, даже самая сильная, любовь не излечит ее и не спасет. Вот почему ощущение полноты жизни могло быть лишь неожиданным и мимолетным – даже то, которое она испытала после рождения ребенка, – две или три минуты, а потом оно исчезло, сметенное цепочкой ассоциаций и образов: грудь, руки, задница, щелка, спускай штаны, сучка.

– Мама, я не дилер. Я покупал траву для Тима, это правда. Он умолял помочь, этому засранцу самому не хватало смелости. И я ему помогал. Я покажу тебе его сообщения, он почти не шифруется: просит меня зайти в магазин и взять ему сменный блок для тетради на кольцах, сама увидишь, как только я получу телефон обратно. Сменный блок, блин! Я брал для себя и для него, that\'s it[14]. Мам, о чем мы вообще говорим, всего несколько раз по несколько граммов.

Он выдыхает.

– Вот сукин сын! Мама, ты должна мне верить.

– Я тебе верю.

Она думает о Жеро: с каким же презрением он относится к ним, если предположил, будто Лео так нужны деньги, что он стал торговать травой. Она думает о Юго, которого приводит в ужас мысль о возможности потерять место в кругу избранных.

Лео расхаживает взад и вперед, натыкаясь на стены.

– Сукин сын, сукин сын, сукин сын.

Анна вспоминает о копилке, которую они завели, когда Лео пошел в среднюю школу. Они договорились класть в нее монетку каждый раз, когда кто-нибудь из них произнесет плохое слово. Это продолжалось несколько месяцев, потом Юго и Анна обнаружили, что копилка стоит пустой, и выбросили ее.

– Черт возьми, Тим…

Лео проклинает Тима, но на самом деле сердится на себя. Разве он не знал, что у этой дружбы есть границы? Разве не он сам виноват в том, что их переступил? Когда они вошли во двор лицея, в ту же секунду стало ясно, что королем будет Тим. Тим был сыном уважаемой персоны, Тим обладал врожденной уверенностью, которая дается в придачу к деньгам, когда они текут рекой, он всегда был окружен людьми, все старались ему понравиться, надеялись войти в число избранных, стать подружкой или лучшим другом – и все делали вид, что они друзья с равными правами и обязанностями, хотя отношения выстраивались согласно жесткой, раз и навсегда установленной иерархии. Лео получил место избранного, место лучшего друга, и понимал, что фактически попадает в рабство. И никогда не будет чем-то большим – только рабом, спутником на орбите солнца, – это место досталось ему, поскольку больше никто не согласился бы оставаться на вторых ролях, но ему казалось, что все правильно: он будет Сэмом при Фродо, Робином при Бэтмене. Он позволил Тиму выдавать свое чувство превосходства за щедрость, пользуясь и злоупотребляя деньгами родителей. И если им с Тимом нравилась одна и та же девушка, Лео сразу отступал. Не моргнув и глазом, он выполнял поручения, когда планировались совместные развлечения: покупал пиво, бронировал доски для серфинга, чистил их, перед тем как вернуть, пока Тим обсуждал с прокатчиком силу ветра. Родители с умилением смотрели на этих двух неразлучников, не желая замечать реального положения дел: их дети придерживались правил игры, которые придумали они, взрослые.

Лео мирился со всем этим, потому что так устроен мир – мир, в котором каждому отведено место в соответствии с его стартовым положением в обществе, он понимал это инстинктивно. И еще потому, что все, что он видел с детства, говорило: тебе повезло оказаться за одним столом с людьми поважнее тебя. Он знал, что сам с изъяном – из-за родителей матери, он их почти не видел, но знал, что они из простых. И он с готовностью принял правила игры. Он знал свое место в этих неравных отношениях и в ответ ждал только одного – преданности. Но Тим тут же сдал его, прикрывая свою задницу, при первом же рывке веревки отпустил ее и позволил Лео свалиться в пропасть, стараясь остаться чистеньким.

Лео потрясен собственной наивностью.

– Сядь, – вздыхает Анна. – Мне звонил твой адвокат.

Она знает, что должна потушить пожар, но на самом деле ей хочется вылить в огонь литры бензина. Литры страдания, литры ненависти. Выпускные экзамены начались. Прямо сейчас этот ублюдок Тим заполняет экзаменационные листы. Он получит диплом, поступит в бизнес-школу, будет работать с родителями, все препятствия исчезнут с его пути, и в конце концов он станет владельцем отеля. Его судьба предопределена, удобна, никаких сюрпризов, разве что какая-нибудь авария на гидроцикле или в кабриолете, но это маловероятно. «Жизнь улыбается только богатым, – думает Анна, – для всех остальных она сизифов труд».

– Мэтр Хамади предполагает, что эксперт приедет в июле.

– Я знаю, мам. Никаких проблем не будет. Я оступился, но я не чокнутый. Можешь назвать того, кто никогда не делал глупостей?

Судья назначил психиатрическую экспертизу. Лео придется доказать, что он не склонен к насилию и не опасен. В остальном картина выглядит обнадеживающе: имя Готье исчезло с транспарантов. Нападение на полицейский участок, затем разрушение пропускного пункта на платной дороге и побивание камнями чучела с лицом президента – вот что теперь на первых полосах газет, у журналистов теперь новые герои. Митинги пошли на спад – началась пора отпусков, у студентов – конец учебного года и экзамены. В целом ничто не должно помешать освобождению Лео – разве что неблагоприятное заключение эксперта.

– Лео, тебе больше нельзя драться. Ты не можешь показаться психиатру со следами побоев, у тебя не должно быть предупреждений или еще каких-либо дисциплинарных взысканий. Ты должен быть тише воды.

– Мама… я стараюсь как могу.

Он барабанит по столу указательным и средним пальцами, ногти обгрызены, суставы покраснели и опухли.

Анна медленно запускает руку в вырез платья и достает таблетки.

– Лео, это большой риск для нас обоих. Они могут вызвать проблемы с дыханием, хуже того… К ним возникает сильное привыкание…

Лео ошеломлен. Его мать принесла таблетки.

– И пожалуйста… Постарайся, чтобы никто ничего не узнал…

– Мам, не знаю, что сказать… Я не думал, что ты на это пойдешь. Правда, не думал. Я просто предложил то, что мне тогда пришло в голову, но тут же пожалел об этом… Прости меня… Не нужно было… Ты же безумно рисковала…

Анна его как будто не слышит. Она смотрит на таблетки, лежащие на столе, так, будто только что очнулась и обнаружила, что она последняя воровка и преступница, бессовестно преступившая клятву: «…ни при каких обстоятельствах не использовать свои знания и свое положение для развращения нравов и поощрения преступных деяний. Сдержавший клятву достоин уважения. Нарушивший ее заслуживает порицание коллег и будет покрыт позором»[15].

«Но разве это что-то новое, в конце-то концов?» – думает она. Разве она уже не воровала, не лгала, не предавала? Разве ее уже давно не презирают, разве она не покрыта позором?

Она издает странный звук, что-то среднее между смехом и икотой.

– Я сделала то, что должна была, – наконец отвечает она. – Я сделала то, что делает каждая мать, Лео. Я защитила своего ребенка.

Выйдя за порог комнаты для свиданий, она вновь обретает уверенную улыбку. Охранники смотрят на эту красивую, гибкую, как кошка, женщину, которая желает им хорошего вечера. Для одних это как глоток свежего воздуха в жарких джунглях, другие чувствуют себя неуютно. Ее воздушная, спокойная походка заставляет их задуматься о том болоте, в котором проходит их жизнь, о том, что им никуда не деться от этих толстых стен, от напряжения, страха и шума, от вербального и физического насилия, от угроз: «Мы знаем, где ты живешь, вот увидишь, что мы сделаем с твоей женой, с твоими детьми, с твоей машиной». Никуда не деться от обедов, проглоченных наспех в обществе напарника, от изматывающего, постоянно меняющегося расписания: сегодня с шести утра и до восьми вечера, а завтра дежурить всю ночь, а послезавтра еще что-нибудь, и все это за жалкую зарплату, которая кого-то из них заставит наконец сдаться и сделать глупость, и тогда он окажется по другую сторону решетки – от таких мыслей болото лишь затягивает сильнее.

И вот они, нехотя подписавшиеся на эту работу, потому что ничего лучше не подвернулось, с завистью думают: у этой беззаботной и уверенной в себе женщины выбор был.

* * *

Сев в машину, Анна первым делом звонит Юго. Она не тратит время даже на то, чтобы завести двигатель, раскаленные сиденья обжигают нежную кожу бедер, но это неважно, – Юго должен знать: его сын не торгует наркотиками, и Лео может это доказать. Жеро придется признать, что Тим ничем не лучше других и вовсе не находится под влиянием их сына. Тим, этот мерзкий маленький лжец, курит косяки по собственному желанию и заставляет Лео покупать ему траву – сам-то он руки не пачкает, и это у них, кажется, семейное.

Такого Юго не ожидал. Теперь его убежденность дрогнула. Он любит Лео, да, конечно, он любит своего единственного сына, и, когда он слушает жену, ушедшая под воду отцовская любовь выныривает на поверхность, оживает. Теперь он колеблется – противное чувство. Разговор продлился недолго, он по-прежнему сидит в большом кожаном кресле премиум-класса с телефоном в руке и пытается привести мысли в порядок. Что бы Анна ни говорила, Лео не ангел, он избил полицейского, поэтому его держат под стражей, таково основное обвинение, как подчеркнул Жеро во время их последнего разговора. Юго посещает неприятное чувство, будто Анна подталкивает его к действию, заставляет противостоять Жеро, а через него – и Аликс. Жена хочет свести с ними счеты, хочет втянуть его в свою битву ради мести, и он отчетливо видит будущие потери и никакой выгоды. Так поступают женщины: если затронуто их самолюбие, они не отступаются и отправляют на ринг мужей. Лео задержали не за употребление, не за хранение, не за торговлю наркотиками, судью интересует совсем другое. Так зачем поднимать эту тему, не лучше ли просто ее закопать? Анна неспособна видеть вещи в долгосрочной перспективе, но именно в долгосрочной перспективе поддержка Жеро имеет решающее значение. Не может быть и речи о том, чтобы вступить с ним в конфликт, когда они, Готье, уже так ослаблены. Нет, заключает Юго. Никаких идиотских петушиных боев.

* * *

Анна поворачивает ключ зажигания, заводит двигатель и включает кондиционер. В салоне слишком жарко, она задыхается, но решает еще постоять на парковке. Она боится, что именно сегодня Лео обыщут, найдут таблетки, их обоих накажут, все рухнет. Она не сводит глаз со входа в изолятор, как будто оттуда вот-вот выскочит надзиратель и постучит ей в окно: «Мадам, выходите из машины, вы совершили правонарушение!» Боль в спине усиливается, Анна думает о матери, которую в детстве затягивали в корсет из кожи и стали, и каждый раз, когда они садились за стол, она напоминала об этом дочери: «Выпрямись, если не хочешь оказаться в клетке».

Клетка.

В окно никто не стучит. Анна решается тронуться с места, отъезжает от тюрьмы, бросая взгляд то в зеркала заднего вида, то на экран телефона, но ничего по-прежнему не происходит – никто не поднял тревогу, и все же она не может перестать беспокоиться. На следующем перекрестке она видит двух женщин, они держат над головой плакат, на котором огромными буквами написано «Вставай!».

Она думает о молчании Юго, о начале и конце, о точках невозврата, думает о тюрьме, о лишениях, об отнятой свободе, о том, как пересекаются, сливаются, растворяются разные представления о человеческих ценностях, и вдруг замечает, что едет медленнее двадцати километров в час.

* * *

В аптеку она приезжает с опозданием. Валентин уже ушел, Колин выглядит раздраженной.

– У меня были проблемы с машиной, пришлось вызывать аварийную службу, – лжет Анна.

– Я уже начала волноваться, – отвечает провизор. – Пока вас не было, я разбирала пакеты с возвратами, чтобы помочь вам. И откладывала лекарства, которые следует уничтожить, те, что от мадам Леклерк. У нее там целый склад, вы видели?

Анна останавливает ее:

– Мне не нравятся ваши намеки. Что именно вы пытаетесь мне сказать?

– Да ничего! – обижается Колин. – Просто хотела помочь. Я знаю, как вам сейчас приходится.

«Ничего ты не знаешь, – думает Анна. – Ничего».

Они неподвижно стоят лицом к лицу, и каждая пытается понять другую.

– А еще мне нужен выходной в субботу, – продолжает Колин.

– Вы довольно поздно об этом предупреждаете, вам так не кажется?

– Я много работала в эти дни, мадам Готье. И очень стараюсь вам помочь.

– Правильно ли я понимаю, что должна быть вам за это благодарна?

– В любом случае вы могли бы и помягче быть, – отвечает Колин. – Я прошу выходной, потому что он мне очень нужен. И, честно говоря, я думаю, что заслужила его.

«Она видела, – думает Анна. – Она видела, как я взяла лекарство из-под прилавка и сунула в сумку. И собирается извлечь из этого выгоду».

– Что ж, берите выходной, – бормочет она.

– Спасибо, мадам Готье. Я на вашей стороне, не забывайте.

– Не забуду, будьте уверены.

Она чувствует, как в горле что-то булькает, чувствует подступающую тошноту и… ничего. Что-то застревает в горле, мешает ей, душит ее, и она смотрит, как Колин берет сумку и готовится уйти, довольная, как любой, кто контролирует ситуацию, и Анну охватывает яростное желание ударить ее, размазать, уничтожить тварь, которая решила использовать ее, воспользоваться ее несчастьем, давить на нее, эту тварь, которая хочет подчинить ее себе, унизить, но от двери доносится перезвон – динь-дон, динь-дон, – и это словно утренний душ, ледяной душ, который прогоняет накрывшее ее облако ярости.

* * *

Она улыбается вошедшему. Это их постоянный покупатель.

– Добрый день, месье де Вилер. Чем вам сегодня помочь?

Домой она мчится на страшной скорости, несколько раз ей кажется, что она вот-вот потеряет управление и, попадись на дороге животное или любое другое препятствие, машина перевернется, но обороты тем не менее она не сбавляет. Юго уже дома. Анна ждет, что он распахнет ей свои объятия, обнимет ее, но он лишь приветственно машет рукой, и она вдруг понимает, что этого ей более чем достаточно.

Она садится напротив, он смущенно отводит взгляд, и она все понимает, но ничего не может с собой поделать и спрашивает:

– Ты поговорил с Жеро? Вы разобрались?

Юго пожимает плечами.

– А что это даст? Только испортит наши с Жеро отношения, а мы сейчас как раз работаем над важным проектом. Лео никого ничем не снабжал, это ясно. Аликс и Жеро слишком остро отреагировали, осудили его, а Тим солгал. Пусть так. Но главное, что мы это знаем, правда? Анна, будь благоразумна. Я знаю, тебе хочется отыграться на Аликс. Ты затеяла эту маленькую вендетту, потому что она тебя предала, но ты серьезно думаешь, что это нам поможет? И на пользу ли это Лео, если вся их семья будет настроена против нас? Когда это закончится, мы во всем разберемся, обещаю. А пока, прошу, давай для всеобщего блага не поднимать шума.

* * *

Он накрывает руку Анны своей рукой. Это первый физический контакт за долгое время. Она с удивлением смотрит на него, ей кажется, что Юго расплывается, как мираж в жарком воздухе, – не понять, здесь он или там, он это или кто-то другой.

«Это страх, – думает она. – Страх все искажает, завладевает всем».

– Анна, скажи, что ты меня поняла. Это ради Лео.

У нее нет сил сражаться. Она тоже в ужасе. Она боится, что в дверь постучат – «Откройте, полиция!» – и на этот раз придут за ней. Не прошло и шести часов с тех пор, как она передала таблетки Лео, худшее еще может произойти, она боится быть уличенной, унесенной грязевым потоком, сбитой с ног, растерзанной на куски, растоптанной. Поводья выскальзывают из рук, лошадь мчится галопом, падение неизбежно.

Она думает об Аликс и ее горделивой манере держаться, о Жеро и его начальственном взгляде, выдающем его уверенность в собственной неприкосновенности. Им не нужно ни о чем просить – любой тут же преклоняет перед ними колено. Незаметный сдерживающий фактор, который действовал прежде, сегодня исчезает, завеса рвется: Аликс и Жеро никогда не переставали быть главными, Анна и Юго лишь подчинялись им. Аликс и Жеро им не друзья, как и она, Анна, не подруга своей домработнице, хотя иногда сидит с ней за чашкой кофе на террасе и они обсуждают детей, планы на отпуск, погоду. Аликс и Жеро – их господа.

– Съездишь к Лео? Ему нужен отец.

Это все, о чем она может сейчас просить.

– В следующую субботу, – отвечает Юго. – Я тоже по нему скучаю, что бы ты там себе ни думала.

* * *

Полиция не ломится в их дверь ни в тот вечер, ни в следующий: Лео не обыскивали. Придя на очередное свидание, Анна видит, что он не так напряжен, несмотря на усталость, неспадающую жару, тюремную обстановку. Разница бросается в глаза, и на мгновение она чувствует облегчение: риск был не напрасен. Они не говорят о запрещенных лекарствах, Лео уверяет, что готов к психологической экспертизе. Впервые после ареста он говорит о будущем, перебирает варианты, набрасывает план – снова подать заявку в то же учебное заведение или в какое-нибудь другое или попытаться поступить в следующем году, сдав госэкзамены как свободный кандидат. Директор школы заверил Анну в своей поддержке, он готов принять Лео, если тот захочет вернуться, он верит, что Лео лишь немного сбился с пути, и говорил это следователям: любой может оступиться.

Его слова успокаивают Анну, но ненадолго. Опубликованы результаты выпускных экзаменов, и тут – настоящее потрясение. Как и каждый год, система поступления в высшие учебные заведения дала сбой, тысячи предодобренных абитуриентов оказались не у дел, и тех, кто может себе это позволить, призывают освободить места. Из школы программирования приходит письмо с просьбой подтвердить зачисление и предоставить табель с оценками, Анна звонит туда, уклончиво объясняет ситуацию, говорит, что ее сыну помешали попасть на экзамены. Она ожидает, что посыплются вопросы, но секретарша перебивает ее: «Понятно, спасибо за звонок, в списке ожидания полно желающих, так что вы кого-то осчастливили».

Да что это! Анна едва удерживается от крика. Она вовсе не собирается кого-то осчастливливать. Она не хочет, чтобы ее благодарили. Она хочет, чтобы ее сын был свободен, мог учиться, начать взрослую жизнь, как это вскоре сделают его одноклассники – как это сделает Тим. Она думает о времени, которое проходит, лжет, усыпляет, внушает вам, что вы в безопасности. Она думает о тех двух женщинах на перекрестке возле изолятора и о том, что значит надпись «Вставай!» на их плакате.

Что это? Призыв держаться, несмотря на нищету и страдания? Или очнуться и выйти из мрака? Она думает о тех счастливых утрах, когда Лео был маленьким и, распахивая занавески в его комнате, она напевала: «Вставай-вставай!»

* * *

Лео принял решение: он вернется в свой лицей.

– Это как ездить на велосипеде или на лошади: если упал, нужно пробовать снова. Иначе так и будешь бояться упасть.

Он строит планы, ему нравились его учителя. Так будет лучше всего. Он трезво оценивает свои перспективы, учебный год уже закончился, понятное дело, и теперь он надеется только, что психолог даст положительное заключение и он снова будет свободен. Все, чего он хочет, – вылечить пораженные грибком ноги, снова увидеть море, искупаться, съесть свежую и вкусную еду, вновь окунуться в тишину – это, пожалуй, самое главное – и завалиться спать на свежевыглаженных простынях.

– Не волнуйся, мама, со мной все будет в порядке. Я должен отвечать за свои поступки.

Анна узнает слова Юго. Ее муж теперь каждую неделю навещает сына и крутит одну и ту же шарманку: «Нужно отвечать за свои поступки». Суд еще не вынес решение, но Юго уже сказал Лео, что тому явно придется возместить нанесенный ущерб, сам он не собирается платить за его глупости, и дело не в деньгах, а в жизненном уроке: будешь работать после учебы – на пляже, официантом, кассиром, у нас тут полно вариантов.

Лео согласен. Он не станет уклоняться. Мать смотрит на него и видит, что ничего детского в нем не осталось.

* * *

Анна едет к стоматологу. Последние несколько дней ее мучают страшные боли. Она с трудом открывает рот, всего на два-три сантиметра, из-за этого меньше ест и худеет. Ночью ей снятся кошмары, она пытается позвать на помощь, но сквозь слипшиеся губы пробивается лишь стон, ее мужа это бесит.

– Удивительно, – замечает дантист, – никакого контакта. Вообще никакого.

– Что значит никакого контакта?

– Ваши зубы истерты и больше не соприкасаются. Вероятно, во сне вы очень сильно сжимаете челюсти. Как правило, это признак стресса. Вы сейчас в стрессе? Подобные повреждения встречаются редко. В последний раз я такое видел у одной женщины года три или четыре назад, жуткая история, я был так поражен… Она ударила мужа, чтобы защитить дочь, муж бил ребенка, в драке он упал на угол журнального столика, проломил череп, подал на нее в суд, и ей дали четыре месяца условно за умышленное причинение вреда. После этого она потеряла работу – события следовали одно за другим, не давая ей ни малейшего шанса, и, конечно, у нее был стресс, и в результате ее зубы стали вдвое короче – они выглядели так, будто половину отпилили. Я ничем не мог помочь, лечение было для нее слишком дорогим, больше я ее не видел, но иногда думаю о том, что же с ней стало. Она говорила, что компенсирует это макияжем, делает ставку на тушь, и тогда люди смотрят только на ее глаза, а о зубах забывают. Печально, правда?

– Да, печально, – отвечает Анна.

Эта история ее потрясает.

– Однако у вас совсем другой случай, – замечает стоматолог. – Тут меньше работы, и вы можете себе это позволить, так ведь? Было бы жаль испортить это милое личико. Вам наверняка уже говорили? Вы совсем как куколка. Вам повезло, не все так удачно стареют.

Лео бродит по тюремному двору. Земля крошится под ногами, пыль забивает легкие, и кажется, будто в горле застревает битое стекло. Жара закончилась, говорят, что по ночам уже ниже двадцати градусов. Они здесь только смеются: ниже двадцати – это для остального мира. Адское пекло, в котором все они жарятся здесь, остается неизменным, поэтому они мало говорят, медленно двигаются, бредут друг за другом, сутулясь, – но это все равно лучше, чем задыхаться в камере. Лео считает шаги или выбирает случайное число – 517, 942, 421 – и начинает обратный отсчет, до нуля. Иногда он пересчитывает мусор во дворе – скомканные бумажки, окурки, плевки, раздавленных насекомых, крысиное дерьмо, что угодно, лишь бы отвлечься. Как и все, он плетется против часовой стрелки, избегая зоны туалетов. Но это не всегда помогает: если ветер дует с той стороны или воздух, как сегодня, неподвижен, запахи заполняют все вокруг и сводят с ума, а в голову лезут мрачные мысли, хочется драться и блевать. Но психолог об этом не узнает, даже если опыт будет подсказывать ему, что вряд ли его юный собеседник так спокоен, как утверждает.

Эксперт выслушал Лео, уверявшего, что он адаптируется, что жалоб у него нет и что он сожалеет о содеянном. И пришел к выводу, что Лео спокоен и уравновешен, как он и предполагал, изучая материалы дела. Этому ребенку здесь не место, это ребенок из хорошей семьи, с хорошим окружением, у него прекрасные шансы исправиться.

Заключение он написал благоприятное.

* * *

Конец июля, около четырех часов дня. Почему здесь так мало скамеек, где можно было бы посидеть, и почти негде укрыться от солнца? Лео смотрит на других заключенных, на своего последнего сокамерника, Г. Л., – третьего с тех пор, как Лео тут. Г. Л. пятьдесят лет, он убил бывшего партнера по бизнесу, нанеся ему двадцать два удара ножом. Это неприметный, образованный человек, который каждое утро варил кофе, пек пироги, он следит за чистотой ногтей, играет в шахматы и как-то сказал Лео: «Я бы мог быть твоим отцом». Мысль об этом долгое время преследует Лео. Он думает, что их поместили в одну камеру – убийцу средних лет и юношу, впервые преступившего закон, – потому, что у них есть что-то общее: оба принадлежат к довольно высоким кругам общества, говорят на одном языке. Остальные тут из очень скромных или неблагополучных семей, с трудом читают, пишут и едва в состоянии выражать свои мысли. Лео не испытывает к Г. Л. никаких теплых чувств. Тот его пугает. У него не бывает посетителей, семья прервала с ним общение, и он пытается создать новую, обнимая Лео за шею и постоянно называя его «сынок». Лео это очень не нравится, но он не решается просить о переводе в другую камеру. Кто знает, как Г. Л. отреагирует.

Сейчас он не отстает от Лео ни на шаг. Болтает без умолку, комментируя вопли с четвертого этажа, где заключенные с нетерпением ждут своей очереди на прогулку. Адская музыка. Если бы только Лео мог ее выключить, нажать на кнопку «Стоп», но единственное, что он может, – закрыть глаза и нюхать свой рукав. В последний раз мать принесла ему белье, которое успокаивающе пахло лавандой, его футболка до сих пор пропитана этим запахом. Если напрячь воображение, можно представить себе фиолетовые поля, раскинувшиеся вокруг его дома.

– Готье!

Он оборачивается: на другом конце двора охранник, стоя за воротами, жестом подзывает его к себе.

– Это из-за таблеток, – негромко говорит один из заключенных. – Ты спалился, приятель.

Лео колеблется, в его голове проносятся мысли о психологе, о матери, о карцере.

– Я ничего не сделал, – говорит он.

Но надзиратель его не слышит, и Лео приходится подойти.

– Ты выходишь, придурок. Для тебя все закончилось.

– Черт! – вырывается у Лео. – Не может быть.

Г. Л. издали смотрит на него.

– Да нет, может. Ну что, жизнь прекрасна? Тебя отпускают, приятель. Вали в канцелярию, заполнишь бумаги, получишь обратно свои вещи, пройдешь последний обыск и к ужину будешь дома.

– Черт, черт! – повторяет Лео, пытаясь выиграть время и успокоить бешено колотящееся сердце.

Он бросает последний взгляд на тюремный двор, на десятки людей, с которыми он жил, среди которых выживал два с половиной месяца (или два века?). Ему хочется сказать, что он их не забудет, попросить прощения у тех, кого бил, но в реальности все иначе. Тюрьма отказывается от него, она извергает из себя так же внезапно, как и проглотила, он должен уйти, свалить, оставить все позади меньше чем за секунду.

– Ну и в чем дело? Если передумал, все можно отменить, – усмехается надзиратель.

И Лео, бросив взгляд на синее небо, наконец улыбается – по-настоящему, черт подери.

* * *

Анна узнает новость в аптеке. Мэтр Хамади звонит ей после обеда: судья подписал постановление об освобождении, Лео скоро выйдет. Ее охватывает пьянящая дрожь. Лео выходит на свободу, но когда – завтра, в выходные, на следующей неделе?

– Прямо сейчас. Он, наверное, уже заполняет бумаги. Вы можете поехать за ним.

Анна вспоминает о стуке в дверь и ворвавшихся в дом людях в черном. Вспоминает, как ждала у здания полиции и в коридорах суда, как ночью ждала, когда наконец получится заснуть, вспоминает иссушенную землю вокруг изолятора, сырость в помещении для родственников заключенных, вспоминает Розалинду, грозу и вино, потоп, трещины, сломанные ветки, она думает о Лео, о Лео, о Лео. Она вновь обретет сына. Отвезет его домой, будет кормить его, ласкать, баловать.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

В голове Анны мечутся мысли. Если бы она узнала раньше, то съездила бы за покупками, приготовила бы его любимую еду, проветрила бы комнату, застелила постель и охладила шампанское.

– Думаю, он выйдет через час или два. Но вы должны знать, что это еще не все, – предупреждает мэтр Хамади. – После освобождения он будет находиться под надзором.

И она перечисляет условия: Лео должен будет подтвердить, что снова учится или ищет работу; он обязан посещать психолога; ему запрещено вступать в контакт с пострадавшей стороной; запрещено участвовать в митингах; он обязан немедленно явиться, когда его вызовут в суд, но это будет еще нескоро, следствие идет долго, так что придется набраться терпения.

Анна останавливает ее: все это пустяки, мэтр Хамади, пустяки, мелочи, ведь ее сын возвращается домой! Закончив разговор, она отправляет сообщение Юго, звонит Колин: ей нужно срочно уехать, она забирает Лео, Лео свободен! Колин вздыхает: «Очень рада за вас, что ж, теперь можно выдохнуть». Честно говоря, рада она в основном за себя, начальница наконец успокоится, а то она уже становилась невыносимой со своей подозрительностью, все это уже ни в какие ворота не лезло.

* * *

Адвокат сказала: через час или два, но Анна беспокоится, что Лео выйдет раньше и будет стоять один на солнцепеке, с сумкой и билетом на автобус. Она хочет, чтобы первым человеком, кого увидит Лео, выйдя за порог тюрьмы, была она. И первым, что он почувствует, стали бы ее объятия и поцелуи. Она забегает в булочную, покупает круассан и газировку, прыгает в машину и мчится к изолятору. Она подъезжает в то время, когда женщины расходятся, часы посещений закончились, и Анна чувствует себя неловко, боится, что ее узнают, будут показывать на нее пальцем, станут завидовать, но никому нет дела до нее – до женщины, которая стоит одна в стороне от всех. Она повязывает голову платком, чтобы не получить солнечного удара, и прохаживается взад и вперед, чтобы размять поясницу, предотвратить судороги, то и дело смотрит на часы, разговаривает сама с собой, повторяет как заклинание имя сына. Дверь сотню раз открывается и закрывается, но это не Лео, это все еще не Лео, она начинает паниковать: что, если она неправильно поняла адвоката? Что, если все отменилось? Что, если в последнюю секунду они узнали о ее поступке? В голове роятся предположения, но она не решается перезвонить мэтру Хамади, она ждет уже полтора часа, сгорая и изнемогая от нетерпения, но оно того стоит, о да, потому что вот он, наконец, ее любимый сын. Эмоции отбирают у Анны все силы, лишают твердости, сбивают с ног, вот он, прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки, она не может вымолвить ни слова, она плачет и сердится на себя за то, что плачет, она чувствует себя глупо, но Лео вытирает рукой ее слезы и говорит:

– Мама, у нас все получилось.

Анна Лакур ездит в лицей – сначала на местном автобусе до вокзала, затем сорок минут на поезде до города и снова на автобусе. Она встает в половине шестого утра и редко возвращается раньше девяти вечера, потому что уроки русского – в самом конце учебного дня. Выйдя из дома, она бросается бежать – нужно выкроить несколько минут, чтобы привести себя в порядок, пока родители не видят. На дне сумки спрятаны кисточка для макияжа, зеркальце и косметичка, в которой чего только нет. Все это она украла, ведь карманных денег родители ей не дают. Завернув за угол, Анна расчесывает волосы, красит губы, наносит тени на веки и удлиняет ресницы. А затем смотрится в стекла припаркованной машины, чтобы проверить, все ли получилось.

В новой школе она не очень-то вписалась. В обеденный перерыв ученики собираются в столовой или все вместе отправляются в кафе, а она в одиночестве ест сэндвич с курицей, который мама дает ей с собой. Стоит ей выйти во двор, как страх снова поднимает голову, и бо́льшую часть времени она разглядывает ворота, деревья и двери, пока звонок не избавляет ее от мучений. Двадцати пяти километров, отделяющих Анну от палачей, недостаточно, чтобы успокоить ее.

И то, что происходит позже, доказывает ее правоту.

Через месяц после начала учебного года, выходя из поезда, Анна видит его на платформе – вместе с дружками он сидит возле единственного выхода. Знание, открывшееся ей в торговом центре, сила маски – все это вмиг исчезает. Тело Анны застывает, мозг перегревается. Она пытается образумить себя: он ее не заметил, это точно. Она отступает к кирпичной стене, прячется за автоматом со сладостями, садится на корточки и ждет. Поезда приходят и уходят, волны пассажиров прокатываются по платформе, но Змею, кажется, нет до этого никакого дела. Он курит одну сигарету за другой и то и дело разражается хохотом, который отдается в сердце Анны. У нее затекли ноги, ей хочется в туалет. Анна думает о матери – она наверняка волнуется, и об отце – он наверняка сердится. Время от времени она осторожно выглядывает, но компания все там же, сидит, как приклеенная, и тело Анны леденеет.

Она думает об этом ненавистном ей городе, о крошечном городке, где она постоянно сталкивается со своими врагами, из-за чего почти не выходит из дома, не отваживается даже на короткую прогулку. Она начинает мечтать о том времени, когда сможет сбежать отсюда. Она пообещала себе усердно трудиться, поступить в университет и переехать хотя бы в другой департамент, а лучше – на другой конец страны, но ей всего пятнадцать с половиной лет, и все это еще так далеко и туманно. Давление на мочевой пузырь усиливается, она так долго сидела на корточках… Она стискивает бедра, пытается сдержаться, но слишком поздно, жидкость пропитывает трусики, брюки, стекает по ногам в туфли. Анна беззвучно плачет и, когда объявляют о прибытии следующего поезда, встает. Она знает, что должна сделать: покончить с этим раз и навсегда. Хоть бы не было слишком больно, хоть бы умереть на месте, поезд приближается, она хочет прыгнуть – хочет всем своим существом, всей душой, хочет этого больше всего на свете, но не может и стоит там как идиотка, как самая настоящая дура.

* * *

Ей приходится отойти в сторону, чтобы пропустить поток спешащих домой пассажиров. Платформа наконец пустеет, и Анна понимает, что осталась одна: монстры исчезли вместе с толпой.

На следующий день она меняет маршрут. Выходит на одну остановку раньше, оттуда до ее станции полчаса пешком. Если бежать со всех ног, можно уложиться в пятнадцать минут. Родители не замечают ни ее раскрасневшихся щек, ни тяжелого дыхания. Они упрекают ее в том, что она где-то болтается после школы, и отец заявляет: пусть ужинает одна, если с приятелями ей интереснее, чем дома.

Анна Лакур принимает наказание, ей все равно, главное – она нашла решение проблемы.

Когда Анна чувствовала, что трещины расползаются, пропасть увеличивается, что становится нечем дышать, она представляла себе, как Лео освободят и они встретятся, обнимутся, будут радоваться. Они будут купаться в бухтах, бродить по рынку среди прилавков с фруктами, слушать музыкантов, играющих джаз под раскидистыми пиниями.

Анна понимала, что это всего лишь уловка, она выигрывала время, чтобы не уйти под воду с головой.

Объятия и радость длились недолго. Анна увидела совсем другого Лео, не того, который семьдесят восемь дней назад вышел за порог дома и сел в полицейский фургон, да и Лео увидел мать совсем другой, не той, которую оставил на обочине дороги ошеломленной, но готовой за него сражаться. Эта перемена не была постепенной, естественной, какие происходят в любом человеке. Перемена оказалась глубокой и резкой – в них самих, в их отношениях. И в Юго.

Потребовались недели, чтобы Лео перестал складывать руки за спиной, ожидая, пока кто-нибудь откроет дверь. Недели, чтобы он перестал вскакивать, едва звякнут ключи, и начал спать всю ночь, не просыпаясь. Весь август он почти не выходит из дома, а если выходит, то засунув руки в карманы и сутулясь, нервно озирается, будто ожидая, что его вот-вот толкнут, остановят, окликнут. Воспоминания о прогулках в тюремном дворе слишком сильны. Раз или два в день он ныряет в бассейн, проплывает его, задержав дыхание, сохнет на солнце и снова уходит к себе. Он ни с кем не видится, кроме Матиса, который время от времени навещает его. От Матиса он узнает, что Тим уезжает в Лондон учиться в университете. Передавая эту новость матери, Лео говорит: «И прекрасно. Значит, я больше не увижу его мерзкую рожу».

– Точно, – коротко отзывается Анна.

Сама она больше не ходит привычными маршрутами, не заглядывает в маленький местный супермаркет, отказывается от приглашений на летние вечеринки, которые организует отец Тима, – она твердо решила избегать Аликс и Жеро. Это трогает Лео и одновременно причиняет ему боль: он видит безусловную, глубинную поддержку матери, понимает, какую жертву она приносит, но на отца, который продолжает общаться с Жеро, не сердится. Лео повзрослел, закалился. Он понимает, что поставлено на карту: личные отношения – это одно, а профессиональные – совсем другое.

Возвращение в школу в сентябре проходит без всяких проблем. Воспоминания об изоляторе не позволяют Лео забыть о том, как ему повезло, – ему дали право на ошибку. Теперь он понимает, как легко можно сломать судьбу, видит свои границы, знает, что внутри него живет зверь, которого нужно приручить. Он следит за собой, но больше не боится будущего – в отличие от матери. И это тяготит его больше всего – он видит, что она надломлена, постоянно тревожится, слабеет. В этом он винит себя. В этом и в разладе между родителями. Когда он задумывается, пытается понять, когда все рухнуло, он вспоминает встречу в офисе мэтра Хамади, сразу после освобождения, в конце июля. Расследование было почти завершено, состояние пострадавшего улучшилось, ущерб, нанесенный его здоровью, был признан значительным, но поправимым: три порванные связки, шесть месяцев на больничном. Адвокат предполагала, что Лео дадут от года до полутора лет, учитывая его характеристики и время, проведенное в предварительном заключении, – вероятно, это будет условное лишение свободы с испытательным сроком, скажем, на два года. Это показалось им справедливым, они вздохнули с облегчением, но адвокат напомнила, что еще придется выплатить компенсацию, и она будет значительной. В качестве примера она привела одно из своих бывших дел, и там в похожей ситуации ответчика обязали выплатить 45 тысяч евро.

К такому они не были готовы. Юго и Анна улыбались, прощаясь с мэтром Хамади, но по дороге домой поссорились. 45 тысяч евро! Анна уже искала способы расплатиться за Лео, ей казалось немыслимым, ужасным начинать жизнь с таким долгом. Юго был категорически против. «В чем тогда урок? В чем смысл?» – кричал он.

– Но, если уж тебе хочется, – заявил он Анне, – ты, конечно, можешь сама расплачиваться за проступки твоего сына. Продай свою долю в аптеке. Это, кстати, будет лучше всего. И для начала верни деньги моим родителям.

– Моего сына?.. Твоим родителям?.. Продать аптеку?..

Лео впервые слышит, как мать повышает голос. Она кричит, что с нее хватит, она больше не может этого выносить, все это нужно прекратить, пока не стало слишком поздно, но что такое «все это», Лео не понимает или не хочет понимать. Окна в машине опущены, но Анне, похоже, наплевать, что кто-то может ее услышать, а ведь она сама постоянно делала сыну замечания – не устраивай спектакль! – когда он в детстве плакал, упав или поцарапавшись.

Да, в тот день между его родителями что-то сломалось. И этого уже не исправить.

* * *

Теперь Анна угасает безмолвно. Борьба отнимает все силы. Куда бы она ни направилась, мир отталкивает ее. Она тратит немыслимо много времени, скрываясь от своих врагов. Ее терзает беспокойство, она боится любой оплошности, любой ошибки Лео, которая вернет его обратно в тюрьму. Страдает от огорчений Юго, от затаенной им обиды, от его уверенности, что на их семье навсегда останется печать позора. Он твердит: «Я этого не заслужил / это не я потерпел неудачу / это не из-за меня». Анна прекрасно понимает, что он имеет в виду. Она вспоминает день после свадьбы, когда он признался, что родители предупреждали его: будь осторожен, Юго, несмотря на внешний лоск, эта девушка из другой среды, вас ждут недопонимание, неловкие ситуации, разные представления об образовании, счастье, деньгах, успехе, это в генах.

Очевидно, они были правы. В ее мире дерутся, воруют, терпят неудачи и обманывают. От нее это перешло и к сыну, несмотря на все усилия Юго. Она уже видит, как к их семейной лодке приближается айсберг раздоров и расставаний. Анна думает о предстоящем слушании, о необходимости выступать единым семейным фронтом. Она паникует. Судорожно ищет выход, и на мгновение ей кажется, что она его находит, когда она вспоминает о предложении работы от косметической лаборатории. Она примет его, продаст свою долю в аптеке, как того требует Юго. Уедет далеко от Городка, вновь обретет свободу и безопасность, с гордо поднятой головой – лаборатория находится примерно в двадцати километрах отсюда, посреди оливковых рощ, ей больше не придется терпеть давление со стороны коварной Колин и чужие любопытные взгляды, напряжение спадет.

Но когда она звонит в лабораторию, директор говорит, что должность, к сожалению, уже занята.

– Мы договаривались вернуться к этому разговору до лета, мадам Готье, но от вас не было никаких вестей. А сейчас уже середина октября!

Она начинает рыдать прямо во время разговора. Лео, вернувшийся к обеду, застает ее в оцепенении, прислонившейся к буфету с телефоном в руке. Он спрашивает:

– Мам, с тобой все в порядке?

– Слишком поздно, – отвечает она.

Она думает о своей матери, которая умерла 15 октября. Этот день невозможно забыть по многим причинам, но особенно потому, что 15-е – ее именины, день Святой Терезы. Анна всегда задавалась вопросом, совпадение ли это или мать пыталась ей этим что-то сказать. Когда она захотела узнать точную причину смерти, ей сказали, что сердце матери просто остановилось. Может, сердце останавливается, когда уже нет ни настоящего, ни будущего? Анна чувствовала себя отчасти виноватой, она знала, что мать совершенно одна, но все равно не навещала ее. Это было не равнодушием, а необходимостью: она защищала себя, как всегда – сама, поскольку мать не могла защитить ее. Анна думает о надгробии, простой плите из серого мрамора, заказанной по телефону; сотрудник похоронного бюро предложил добавить венок неувядающих цветов – искусственных, понятное дело. Тереза Лакур хотела, чтобы ее похоронили на маленьком, унылом и продуваемом ветрами кладбище, недалеко от дома, где она прожила бо́льшую часть жизни, – а вот ее муж потребовал, чтобы его кремировали и развеяли прах в саду, скромно называвшемся «Сад памяти», где он смешался бы с прахом бездомных, нищих, неизвестных.

Анна вдруг понимает: мать надеялась, что дочь будет чаще приходить на ее могилу, чем к ней живой.

– Мам, – волнуется Лео. – Тебе нужно на воздух. Иди прогуляйся. Если хочешь, я пойду с тобой. Вот увидишь, мы справимся. Ошибки можно исправить, просто иногда на это требуется время, вот и все. У меня будет хороший год, мам. Я поступлю в ту высшую школу, как и собирался, папа сможет гордиться мной, и все будет хорошо.

Он прижимает ее к себе, целует в шею.

– Я говорила тебе, – спрашивает Анна, – что твоя бабушка умерла в день своих именин?

Когда Анне исполняется шестнадцать лет, она расцветает. Последние дефекты кожи исчезают, тело будто завершает процесс метаморфоза. Ее красота завораживает и почти пугает: темные глаза, пухлые щечки и кукольное личико все еще остаются детскими, резко контрастируя с налившейся грудью, тонкой талией и широкими бедрами. Парни становятся все смелее. Одному из них как-то удается уговорить ее пойти к нему домой вместе с компанией друзей: двух учителей нет, и нужно убить три часа до урока русского, которым заканчивается день. Парень живет в огромной квартире недалеко от школы. Анна идет вместе с ними, потому что в компании есть и девочки, и никто из них не похож на чудовище, и она видит, как им весело вместе, и смущенно думает, что и ей, наверное, тоже можно веселиться. Она идет с ними, потому что делать больше нечего, потому что в это время в общем классе для тех, у кого нет уроков, всегда полно народу, потому что на улице дождь и еще потому, что она не знает, как отказаться. Дома у того парня алкоголь и музыка. Все пьют, танцуют, поют посреди дня, она неподвижно сидит на диване, и вот он садится рядом, гладит ее по волосам, целует в щеку, он нежный, шепчет ей, что она прекрасна, и когда он запускает руку ей под блузку, он удивлен отсутствием реакции, обычно девушкам не нравится, если слишком торопишься, а в отношениях еще нет ясности. Хотя вообще-то, едва он увидел Анну, когда она впервые вошла в класс, он понял, что она другая, и ему нравится загадочность, дополняющая ее неповторимую, волнующую красоту.

Он предлагает ей пойти туда, где потише, и она соглашается. У себя в комнате он подводит ее к кровати, начинает раздевать, покрывает ее грудь поцелуями, спрашивает:

– Ты это уже делала?

– У меня это в первый раз, – отвечает она.

– Не волнуйся, я буду осторожен. Скажи, если будет больно.

Через пять минут он выходит из нее, она за все это время даже не пошевелилась, она очень старалась, но ее мысли, как всегда, куда-то ускользали.

Парень рассержен.

– Мне плевать, если ты уже это делала. Мы же в двадцатом веке живем! Но только не считай меня идиотом. Ты далеко не девственница.

– Это в первый раз, – повторяет Анна, с трудом приходя в себя.

Он качает головой, надевает штаны, застегивает ширинку, вздыхает. Что ж, ладно, в первый так в первый. И возвращается в гостиную.

Она лежит на кровати, молча разглядывая лепнину на потолке, вычурный орнамент вокруг люстры. Гнев распирает грудь, мощная, ледяная, удушающая волна гнева. Ей хочется кричать, расшвыривать мебель, срывать шторы, выдирать страницы из лежащих на столе книг, раздирать свою кожу, выцарапать себе глаза, вырвать ногти, сжечь эту квартиру, уничтожить все, все вокруг, пока весь мир не разрушится, не исчезнет, но ничего не происходит, совершенно ничего, ни звука, ни жеста, она стала герметичной, ее тело – запертая клетка, ее гнев – тигр, который не может из нее освободиться.

Наконец она встает, остальные зовут ее: «Анна, давай быстрее, шевелись, уже пора!» И она идет за ними в школу. Тот парень больше не разговаривает с ней, но она не винит его, это все из-за нее, ведь она дура.

Дорога проносится под колесами. Анна села в машину, еще не зная, куда поедет. Лео прав, ей нужно на воздух, точнее, сменить обстановку: прогулок вокруг виллы недостаточно, нужно увеличить дистанцию – и в прямом, и в переносном смысле. Она приготовила сыну обед, взяла ключи, сумку и уехала.

Сначала она едет без единой мысли в голове, бессознательно выбирает дорогу к тюрьме. На перекрестке стоят две женщины с плакатом. Анна думает: «Как же они справляются, кто делает у них уборку, кто занимается покупками, готовит еду, заботится о семье? Интересно, а ночью они спят в маленькой синей палатке, которая стоит на обочине, или уходят домой? Каждая из них живет сама по себе или они вместе?» Может, у них нет семьи, о которой нужно заботиться, а может, у каждой есть муж или друг, который занят повседневными делами, но это не приходит Анне в голову. Она сбрасывает скорость, женщины провожают ее взглядом, они видят за рулем роскошного внедорожника представительницу среднего класса, из тех, кто уверен, что знает о жизни все, и кому нет дела до их борьбы. Анне кажется, будто в спину ей вонзается топор, чувствует острую боль между лопатками и сильнее жмет на педаль газа.

В зеркале заднего вида женщины размахивают плакатом: «Вставай!».

* * *

Мимо изолятора она проезжает, превысив скорость. Она пытается разглядеть вход, но из-за низкого, слепящего октябрьского солнца видит лишь темную толпу, которая пробуждает воспоминания об очередях, запахе пота и детском плаче. От этих образов кружится голова, на мгновение Анна пугается, что выпустит руль из рук. Но тут же заставляет себя собраться. В половине третьего она сворачивает на автостраду. Теперь она знает, куда направляется. Двенадцать лет – не считая нескольких дней – прошло с тех пор, как она была там в последний раз, но она прекрасно помнит дорогу – и направление, и пейзажи. К кладбищу она подъезжает за полчаса до закрытия. Здесь все изменилось. Посажено много новых деревьев, разбиты клумбы, изменена планировка, территория разрослась. Анна блуждает среди скромных надгробий, похожих на то, которое она сама когда-то выбрала, вчитывается в имена и наконец находит: как ни странно, венок из пластиковых роз все еще не выцвел.

Здесь несколько дней шел дождь. Земля сырая, неровная, ноги увязают в ней, Анна смотрит на свои ботинки: кожа промокла и размягчилась, она думает о том, что они испорчены, хотя почти новые, а теперь придется выбросить. Она думает о матери и о столбиках монет.

Анна разочарована. Она не знает, чего ожидала, явившись сюда, чего вообще хотела, но в любом случае этого она тут не получит. Она смотрит на холодный камень, заляпанный грязью, на упрямый, бессловесный камень, и рядом с ним она одна и беспомощна так же, как была одна и беспомощна рядом с бессловесной матерью. Она замечает смотрителя, который издали тычет пальцем в запястье: кладбище скоро закроется, и Анна испытывает что-то похожее на облегчение.