Я с ужасом смотрела, как паренек начинает медленно крутить ворот. Решетка стала подниматься. Вестенхольц кивнул и жестом приказал своим людям войти в город.

Юра с сомнением смотрел на него.

– Сэр Конрад, – сказала я, тряся его за руку. Он не обращал на меня внимания, сломленный и безутешный. – Сэр Конрад, нам нужно уходить!

— Я, разумеется, знаю, что это классика и все такое, — сообщил он. — Но читать «Гэндзи» пять раз я бы не стал. Там все запутано, усложнено… А жизнь по сути своей проста, много проще, чем ее изображают в таких книгах.

– Хелена, – прошипел мне сэр Радомир. – Бегите к Дубайну!

— А жизнь по сути своей сложна, — сказал Жилин. — Много сложнее, чем описывают ее такие фильмы, как «Первооткрыватели». Если хочешь, то попробуем разобраться. Вот командир Сандерс. У него есть жена и сын. У него есть друзья. И все же как легко он идет на смерть. У него есть совесть. Как легко он ведет на смерть своих людей…

Я посмотрела на сэра Конрада, затем подняла глаза на шерифа.

— Он забыл обо всем этом, потому что…

– Да чтоб вас, – рявкнул он, закатив глаза. – Бегите!

— Об этом, Юрик, не забывают никогда. И главным в фильме должно быть не то, что Сандерс геройски погиб, а то, как он сумел заставить себя забыть. Ведь гибель-то была верной, дружище. Этого в кино нет, поэтому все кажется простым. А если бы это было, фильм показался бы тебе скучнее…

– Задница Немы, – выругалась я и побежала по стене, внутрь торхауса и вниз по лестнице. За моей спиной раздался металлический стук – ворота полностью открылись. Солдаты Вестенхольца стремительно приближались. Пусть стражники и поверили ему, однако, если маркграфу был нужен только Фишер, он мог забрать его и без помощи пяти сотен солдат. Нет, все шло только к одному.

Юра молчал.

Я побежала по булыжной мостовой. Несмотря на приказы сэра Радомира, по улице еще бродили несколько дюжин стражников и зевак, пытавшихся разглядеть, что же происходит.

— Ну-с? — сказал Жилин.

— Может быть, — неохотно проговорил Юра. — Но мне все-таки кажется, что на жизнь надо смотреть проще.

– С дороги! – кричала я, проталкиваясь через толпу. Мне вслед летел поток проклятий, но я продолжала пробираться к городской тюрьме. Я распахнула дверь с такой силой, что ручка, ударившись о стену, оставила на штукатурке трещину.

— Это пройдет, — пообещал Жилин. Они помолчали. Жилин, щурясь, глядел на лампу. Юра сказал:

— Есть трусость, есть подвиг, есть работа — интересная и неинтересная. Надо ли все это перепутывать и выдавать трусость за подвиг и наоборот?

– Дубайн! – прокричала я.

— А кто же перепутывает, кто этот негодяй? — вскричал Жилин.

Брессинджер вышел из ближайшей комнаты.

Юра засмеялся.

– Что? – крикнул он, недоуменно хмурясь. – Где сэр Конрад?

— Я просто схематически представил, как это бывает в некоторых книгах. Возьмут какого-нибудь типа, напустят вокруг слюней, и потом получается то, что называют «изящным парадоксом» или «противоречивой фигурой». А он — тип типом. Тот же Гэндзи.

Затем мы оба обернулись – воздух заполнили первые вопли и звон стали.

– Что происходит? – спросил Брессинджер. Его рука легла на рукоять меча.

— Все мы немножко лошади, — проникновенно сказал Жилин. — Каждый из нас по-своему лошадь. Это жизнь все перепутывает. Ее величество жизнь. Эта благословенная негодяйка. Жизнь заставляет гордого Юрковского упрашивать непримиримого Быкова. Жизнь заставляет Быкова отказать своему лучшему другу. Кто же из них лошадь, то бишь тип? Жизнь заставляет Жилина, который целиком согласен с железной линией Быкова, сочинять сказочку о гигантской флюктуации, чтобы хоть так выразить свой протест против самой непоколебимости этой линии. Жилин тоже тип. Весь в слюнях, и никакого постоянства убеждений. А знаменитый вакуум-сварщик Бородин? Не он ли видел смысл жизни в том, чтобы положить живот на подходящий алтарь? И кто поколебал его — не логикой, а просто выражением лица? Растленный кабатчик с Дикого Запада. Поколебал ведь, а?

– Вестенхольц убил леди Августу! – задыхаясь, сказала я. – Они идут, чтобы забрать Фишера!

— Н-ну… в каком-то смысле…

Брессинджер с широко распахнутыми глазами смотрел, как солдаты маркграфа врываются в город. По меньшей мере две дюжины успели пройти в ворота, прежде чем стражники опомнились и снова опустили решетку. Солдаты тут же начали прорываться вверх по лестнице к торхаусу. Я смотрела, как сэр Радомир лихорадочно отправляет своих людей в бой.

— Ну, не тип ли этот Бородин? Ну, не проста ли жизнь? Выбрал себе принцип — и валяй. Но принципы тем и хороши, что они стареют. Они стареют быстрее, чем человек, и человеку остаются только те, что продиктованы самой историей. Например, в наше время история жестко объявила Юрковским: баста! Никакие открытия не стоят одной-единственной человеческой жизни. Рисковать жизнью разрешается только ради жизни. Это придумали не люди. Это продиктовала история, а люди только сделали эту историю. Но там, где общий принцип сталкивается с принципом личным — там кончается жизнь простая и начинается сложная. Такова жизнь.

– Что нам делать? – спросила я. От страха у меня перехватило дыхание.

— Да, — сказал Юра. — Наверное.

– Мы должны стеречь арестованных, – сказал Брессинджер. – Этого от нас ждет сэр Конрад.

Я застонала, готовая расплакаться от досады.

Они замолчали, и Жилин опять ощутил мучительное чувство раздвоенности, не оставлявшее его вот уже несколько лет. Как будто каждый раз, когда он уходит в рейс, на Земле остается какое-то необычайно важное дело, самое важное для людей, необычайно важное, важнее всей остальной вселенной, важнее самых замечательных творений рук человеческих.

– Почему мы всегда должны так неукоснительно следовать правилам?

На Земле оставались люди, молодежь, дети. Там оставались миллионы и миллионы таких вот Юриков, и Жилин чувствовал, что может здорово им помочь, хотя бы некоторым из них. Все равно где. В школьном интернате. Или в заводском клубе. Или в Доме пионеров. Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить свое место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлеб.

Брессинджер вынул свой кинжал и передал его мне. Выражение его лица было твердым.

Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью.

Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро.

– Я воевал в Рейхскриге, Хелена, – сказал он. – Я видел, каким может быть мир без правил.

Научить презирать мещанскую мудрость.

Затем он захлопнул дверь и запер ее на перекладину.

Научить, что любить и плакать от любви не стыдно.

Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни.

Научить доверять движениям души своего ближнего.

XXVII

Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому.

Вкус битвы

Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других.

И научить их, что один человек ни черта не стоит.

«Вступайте в бой лишь ради великого дела и никогда не ведите войну ради самой войны» Лорд Александр Каллан, 14-й маркграф Конхольта
Юра вздохнул и сказал:

— Давайте, Ваня, в шахматы сыграем.

Я не знаю, как долго мы ждали в той влажной, холодной тюрьме, но вряд ли прошло более нескольких минут. Признаю, большую часть времени я плакала и молилась Неме. Звуки битвы, крики, звон скрестившихся мечей и пик, грохот лошадиных копыт по булыжной мостовой – эта адская какофония чуть не свела меня с ума.

— Давай, — сказал Жилин.

Все это время Фишер и Вогт орали на нас из своих камер в комнате по соседству. Когда они поняли, что Брессинджер не собирается просто казнить их на месте, и почуяли, что сейчас их спасут, они осмелели и начали осыпать нас насмешками и угрозами. Я не стану тратить дорогие чернила и повторять их; достаточно лишь сказать, что своими словами они полностью раскрыли свои гнусные, безбожные натуры. Из всех троих лишь Бауэр продолжал молчать. Он был сломлен, преисполнен ненависти и раскаяния.

Первый удар в дверь заставил меня вскрикнуть. Затем в нее начали бить часто и громко. Я сжала кинжал с такой силой, что стало казаться, будто кожа моих пальцев сейчас разорвется. Дверь начала поддаваться, стремясь сорваться с петель, и затрещала под мощным натиском. Брессинджер встал между ней и мною и выставил перед собой свой грозодский клинок.

– Не бойся, Хелена, – сказал он через плечо. – Я не позволю, чтобы с тобой что-либо случилось.

11. ДИОНА. НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

Дверь наконец сорвалась с петель. Закованные в сталь пальцы отшвырнули треснувшее дерево в сторону и сняли перекладину со скоб. Трое солдат Вестенхольца ворвались внутрь. Их сюрко уже были запятнаны кровью. За ними я увидела кавалеристов, с ликованием рубивших горожан.

Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще когда тот был аспирантом в Институте планетологии. Владислав Кимович Шершень слушал тогда у Юрковского спецкурс «Планеты-гиганты». Юрковский его помнил и любил за дерзость ума и исключительную целенаправленность.

Брессинджер не стал терять время. Он сразил первого же солдата, воткнув ему меч в глазницу. Тот рухнул на пол, как мешок с навозом. Оставшиеся двое грязно выругались. Один замахнулся мечом наудачу и попал Брессинджеру по левой руке, почти полностью отрубив ее. Брессинджер взревел и убил солдата, полоснув его мечом по горлу.

Шершень вышел встречать старого наставника прямо в кессон.

От третьего Брессинджер попятился, тяжело дыша и ругаясь по-грозодски. Его рука безжизненно болталась на тонкой полоске плоти. Кровь лилась из раны алым ручьем. В тот миг я поняла, что ради спасения мне придется подвергнуть себя опасности, как бы это ни претило всему моему естеству. Ощутив внезапный прилив сил и безумства, я закричала и бросилась на третьего солдата сбоку, отвлекая его и давая Брессинджеру возможность провернуть классический имперский финт мечом – то есть нанести ему укол под мышку и пронзить прямо в сердце. Глаза солдата расширились, его вонючее дыхание ударило мне в лицо, и он рухнул на пол.

— Не ожидал, не ожидал, — говорил он, ведя Владимира Сергеевича под локоток к своему кабинету.

– Nyiza! – выругался Брессинджер, затем выдал поток грозодских слов, которые я не поняла, и закончил все, несколько раз повторив по-саксански: – Да ну на хер! – Все это время он с ужасом глядел на свою отрубленную руку.

Шершень был уже не тот. Не было больше стройного черноволосого парня, всегда загорелого и немного сумрачного. Шершень стал бледен, он облысел, располнел и все время улыбался.

– Дубайн! – закричала я. Я ощущала себя так, словно в меня ударила молния. Я тряслась, мне было дурно, но одновременно с этим я ощущала странный восторг.

— Вот не ожидал! — повторял он с удовольствием. — Как же это вы к нам надумали, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил…

– Отрежь ее, – сказал Брессинджер, кивая на свою руку. – Скорее, пока я не почувствовал боль!

В кабинете он усадил Юрковского за свой стол, сдвинув в сторону пружинный пресс с кипой фотокорректуры, а сам сел на табурет напротив. Юрковский озирался, благожелательно кивал. Кабинет был невелик и гол. Настоящее рабочее место ученого на межпланетной станции. И сам Владислав был под стать этому месту. На нем был поношенный, но выглаженный комбинезон с подвернутыми рукавами, полное лицо было тщательно выбрито, а жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана.

Я попятилась. Одна лишь мысль об этом вызывала у меня отвращение.

— А вы постарели, Владислав, — сказал Юрковский с сожалением. — И… э-э… фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Владислав.

– Не могу, – пробормотала я.

— Шесть лет здесь, почти безвыездно, Владимир Сергеевич, сказал Шершень. — Тяжесть здесь в пятьдесят раз меньше, чем на планете, эспандерами изнурять себя, как наша молодежь делает, не могу за недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да к чему мне стройность, Владимир Сергеевич? Жене все равно, какой я, а девушек ради худеть — темперамент не тот, да и положение не позволяет…

– Ты должна! – рявкнул Брессинджер. Кровь в ужасающих количествах вытекала из раны, обливала его болтающуюся руку и собиралась в большую лужу на полу. – Скорее, или я умру!

Они посмеялись.

– Ох, проклятье… – застонала я. Бросившись вперед, я быстро, неумело прорезала полоску плоти, подобно мяснику, нарезающему филе. Рука хлопнулась на пол, как большая мертвая форель. Кровь забрызгала мое платье, и я ощутила, как к горлу подкатывает тошнота. Но у меня не было времени размышлять об этом.

— А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало.

– Сзади! – выдавила я. В дверях возник еще один солдат. Брессинджер отразил тычок его копья раз, еще раз, а затем отсек наконечник от древка. Солдат бросил древко и попытался выхватить меч из ножен, но Брессинджер снес ему макушку головы, так что мозг задымился на холодном дневном воздухе, как вскрытое вареное яйцо.

— Да, — сказал Юрковский. — Волос поменьше, ума побольше.

– Перевяжи, быстрее! – сказал Брессинджер, снова подставляя мне кровоточащий обрубок. Непослушными, трясущимися руками я оторвала полоску ткани от моего платья и перевязала то, что осталось от его руки.

— Что нового в институте? — спросил Шершень. — Как дела у Габдула Кадыровича?

– Туже! – рявкнул Брессинджер. Вены на его шее вздулись. Я и представить себе не могла, насколько ему больно. – Туже! – заорал он.

— Габдул застрял, — сказал Юрковский. — Очень ждет ваших результатов, Владислав. По сути, вся планетология Сатурна держится на вас. Избаловали вы их, Владислав… э-э… Избаловали.

Я затянула узел так туго, как только могла. Кровь перестала течь. Лицо Брессинджера было жутко бледным, его губы посинели. Он повернулся и прислонился к столу.

— Что ж, — сказал Шершень, — за нами дело не станет. В следующем году начнем глубинные запуски… Вы вот только людей бы мне подбросили, Владимир Сергеевич, специалистов. Опытных, крепких специалистов…

– Нет. Нет, похоже, для меня уже все, – сказал он. Его голос звучал устало.

— Специалисты, — сказал, усмехаясь Юрковский. — Специалисты всем нужны. Только это, между прочим, ваше дело, Владислав, готовить специалистов. Вы, вы должны их институту давать, а не институт вам. А я слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Даже то, что мы вам дали, вы упускаете.

– Нет, – сказала я исступленным от страха и тревоги голосом. – Нет, Дубайн, ты должен держаться. Помнишь, что ты говорил, а? Что никому не позволишь мне навредить? Так как же ты это сделаешь, если будешь мертв?

Шершень покачал головой.

Он улыбнулся.

— Дорогой Владимир Сергеевич, — сказал он, — мне работать нужно, а не специалистов готовить. Подумаешь, Мюллер. Ну, хороший атмосферник, два десятка неплохих работ. Так ведь Дионе программу надо выполнять, а не гоняться за хитрыми разумом Мюллерами. И таких, как Мюллер, пусть институт держит у себя. Никто на них не польстится. А нам здесь нужны молодые дисциплинированные ребята… Кто там сейчас в координационном отделе? Все еще Баркан?

– Да, это я говорил. – Затем он оттолкнул меня в сторону, потому что в дверях возник кто-то еще.

— Да, — сказал Юрковский.

– Стой! – проорал ворвавшийся внутрь человек. Я резко повернулась. Это был Вонвальт. Он где-то скинул свою судейскую мантию и держал в руке меч одного из стражников. Его белая блуза и короткие штаны были запятнаны кровью.

— Оно и видно.

– Сэр Конрад! – воскликнула я. От радости и воодушевления меня пробила дрожь.

— Ну, ну, Владислав, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты пять новых обсерваторий в Пространстве. И всем нужны люди.

— Ну так, товарищи! — сказал Шершень. — Надо же планировать по-человечески! Обсерваторий стало больше, а специалистов не прибавилось? Нельзя же так!

– Дубайн! – сказал Вонвальт, глядя на жуткую рану пристава и лежавшие вокруг трупы солдат. Судя по виду, он был не в себе. – Ты в порядке?

— Ладно, — весело сказал Юрковский, — ваше… э-э… неудовольствие, Владислав, я непременно передам Баркану. И вообще, Владислав, готовьте ваши жалобы и претензии. Насчет людей, насчет оборудования. Пользуйтесь случаем, ибо в настоящее время я облечен властью разрешать и вязать, высшей властью, Владислав. — Шершень удивленно поднял брови. — Да, Владислав, вы разговариваете с генеральным инспектором МУКСа.

Брессинджер даже умудрился коротко хохотнуть.

Шершень вздернул голову.

– А сами как думаете?

— Ах… вот как? — медленно сказал он. — Вот не ожидал! — Он вдруг опять заулыбался. — А я, дурень, ломаю голову: как случилось, что глава мировой планетологии так внезапно, без предупреждения… Интересно, по каким же это наветам удостоилась наша маленькая Диона генерального посещения?

– Тебе руку оттяпали, – сказал Вонвальт.

Они еще раз посмеялись.

– Ага, вот теперь сообразили. Но арестованные живы.

Вонвальт сжал здоровое плечо своего старого друга. Его лицо приобрело убийственное выражение.

— Послушайте… э-э… Владислав, — сказал Юрковский. — Мы довольны работой обсерватории, вы это знаете. Я очень доволен вами, Владислав. Отчетливо… э-э… работаете. И я вовсе не собирался беспокоить вас в моем, так сказать… э-э… официальном качестве. Но вот все тот же вопрос о людях. Понимаете, Владислав, некоторое — я бы сказал законное — недоумение вызывает тот факт, что у вас… э-э… вот за последний год у вас здесь закончено двадцать работ. Хорошие работы. Некоторые просто превосходные. Например… э-э… эта, об определении глубины экзосферных слоев по конфигурации тени колец. Да. Хорошие работы. Но среди них нет ни одной самостоятельной. Шершень и Аверин. Шершень и Свирский. Шершень и Шатрова… Возникает вопрос: а где просто Аверин и Шатрова? Где просто Свирский? То есть создается впечатление, что вы ведете свою молодежь на помочах. Конечно, более всего важен результат, победителя не судят… э-э… но при всей вашей загруженности вы не имеете права упускать из виду подготовку специалистов. Им ведь рано или поздно придется работать самостоятельно. И, в свою очередь, людей учить. Как же это у вас получается?

– Отлично сработано. Нам нужно скорее уходить. Люди сэра Радомира дерутся храбро, но я не знаю, кто одержит верх. Они еще не погибли лишь благодаря дорогим доспехам, в которые их облачил лорд Саутер.

— Вопрос законный, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень после некоторого молчания. — Но как на него ответить — не представляю. И выглядит это подозрительно. Я бы сказал, мерзко. Я уж тут несколько раз пытался отказываться от соавторства — знаете, просто чтобы спасти лицо. И представьте себе, ребята не разрешают. И я их понимаю! Вот Толя Кравец. — Он похлопал ладонью по фотокорректуре. — Великолепный наблюдатель. Мастер прецизионных измерений. Инженер чудесный. Но… — он развел руками, — недостаточно опыта у него, что ли… Огромный, интереснейший наблюдательный материал — и практически полная неспособность провести квалифицированный анализ результатов. Вы понимаете, Владимир Сергеевич, я же ученый, мне до боли жалко этот пропадающий материал, а опубликовать это в сыром виде, чтобы выводы делал Габдул Кадырович, тоже, знаете ли, с какой стати. Не выдерживает ретивое, сажусь, начинаю интерпретировать сам. Ну… у мальчика же самолюбие… Так и появляется Шершень и Кравец.

Он прошагал мимо меня, вошел в комнату, где находились камеры, и я услышала скрежет сдвигаемых засовов.

— М-да, — сказал Юрковский. — Это бывает. Да вы не беспокойтесь, Владислав, никто ничего страшного не предполагает… Мы отлично знаем вас. Да, Анатолий Кравец. Кажется, я его… э-э… припоминаю. Такой крепыш. Очень вежливый. Да-да, помню. Очень, помню, был старательный студент. Я почему-то думал, что он на Земле, в Абастумани… Э… да. Знаете, Владислав, расскажите мне, пожалуйста, о ваших сотрудниках. Я уже всех их перезабыл.

– На выход, – прогремел Вонвальт. В дверях возник Фишер, напуганный и сбитый с толку. Я с удовольствием смотрела на то, как Брессинджер схватил его оставшейся рукой и отшвырнул на другой конец комнаты. Фишер споткнулся о трупы и неуклюже упал на пол, жалко вскрикнув.

— Что ж, — сказал Шершень. — Это не трудно. Нас здесь всего восемь человек на всей Дионе. Ну, Дитца и Оленеву мы исключим, это инженеры-контролеры. Славные, умные ребята, ни одной аварии за три года. Обо мне говорить тоже не будем, итого у нас остается всего пять, собственно, астрономов. Ну, Аверин. Астрофизик. Обещает стать очень ценным работником, но пока слишком разбрасывается. Мне лично это никогда в людях не нравилось. Потому мы и с Мюллером не сошлись. Так. Свирский Виталий. Тоже астрофизик.

Затем я обмерла. Воздух сотрясли крики, от которых кровь стыла в жилах. На миг я подумала, что это – воинственный клич солдат, штурмующих тюрьму, но сразу же с ужасом осознала, что это кричат Бауэр и Вогт.

— Позвольте, позвольте, — сказал Юрковский, просияв. — Аверин и Свирский! Как же… Это была чудесная пара! Помню, я был в плохом настроении и завалил Аверина, и Свирский отказался мне сдавать. Очень, помню, трогательный был бунт… Да, большие были друзья.

– Что? – пробормотала я, напуганная и сбитая с толку. Крики прекратились, сменившись бульканьем, хрипом и гротескным звуком стали, разрубающей плоть.

— Теперь они поохладели друг к другу, — грустно сказал Шершень.

Я пробралась в соседнюю комнату. Поначалу я ощутила сильный запах дерьма и крови и лишь затем увидела сцену, их породившую. Я отчетливо помню ее по сей день. Вонвальт стоял над телами Бауэра и Вогта. Они были разрублены на куски. Их руки, которыми они тщетно пытались защититься от ударов, были располосованы в клочья. Кровь широкими дугами забрызгала стены. Это нельзя было назвать казнью, даже незаконной; это была кровавая резня.

— А что… э-э… случилось?

– Это – правосудие Императора, – сказал Вонвальт, увидев выражение ужаса на моем лице. – Не бойся, Хелена. Я был вправе так поступить. У нас нет ни времени, ни сил, чтобы увести их с собой.

— Девушка, — сердито сказал Шершень. — Оба влюбились по уши в Зину Шатрову…

Наконец тошнота взяла верх. Съеденный мною скудный завтрак и полкружки болотного эля очутились на полу, прибавив к смеси отвратительных запахов свой. Вонвальт не обратил на меня внимания. Он вытер меч о штанину и вышел в основное помещение.

— Помню! — воскликнул Юрковский. — Маленькая такая, веселая, глаза синие, как… э-э… незабудки. Все за ней ухаживали, а она отшучивалась. Изрядная была забавница.

– Сэр Конрад… – Я услышала, как Брессинджер начал говорить, но его прервали. Я повернулась, шатаясь, вышла в вестибюль и увидела, как Вонвальт надвигается на сжавшегося в комок обенпатре.

— Теперь она уже не забавница, — сказал Шершень. — Запутался я в этих сердечных делах, Владимир Сергеевич. Нет, воля ваша. Я в этом отношении всегда выступал против вас и буду впредь выступать. Молодым девчонкам на дальних базах не место, Владимир Сергеевич.

– Не надо, – хрипло попросила я. Так странно. Я думала, что буду упиваться гибелью этих людей. Но то, что происходило сейчас, было злодеянием. Утрата Августы привела к тому, что Вонвальт больше не был связан тем, во что когда-то верил. И я не хотела в этом участвовать. Я бы согласилась в тот же миг отпустить и Вогта, и Бауэра, если бы это вернуло прежнего Вонвальта.

— Оставьте, Владислав, — сказал Юрковский, нахмурясь.

Вонвальт сплюнул, подойдя к жалкому священнику.

— Дело в конце концов не в этом. Хотя я тоже многого ожидал от этой пары — Аверин и Свирский. Но они потребовали разных тем. Теперь их старую тему разрабатываем мы с Авериным, а Свирский работает отдельно. Так вот Свирский. Спокойный, выдержанный, хотя и несколько флегматичный. Я намерен оставить его за себя, когда уйду в отпуск. Еще не совсем самостоятелен, приходится помогать. Ну, о Толе Кравце я вам рассказывал. Зина Шатрова… — Шершень замолчал и шибко почесал затылок — Девушка! — сказал он. — Знающая, конечно, но… Этакая, знаете ли, во всем расплывчатость. Эмоции. Впрочем, особых претензий к ее работе у меня нет. Свой хлеб на Дионе она, пожалуй, оправдывает. И, наконец, Базанов.

– Что связывает вас с Клавером? – Голос Императора врезался в Фишера как таран. Из носа обенпатре полилась кровь. Он ахнул.

Шершень замолчал и задумался. Юрковский покосился на фотокорректуру, затем не выдержал и сдвинул крышку пресса, закрывавшую титульный лист. «Шершень и Кравец, — прочитал он. — Пылевая составляющая полос Сатурна». Он вздохнул и стал глядеть на Шершня.

– Я давал ему деньги, – тяжело дыша, произнес он.

— Так что же? — сказал он. — Что же… э-э… Базанов?

– Сколько?

— Базанов — отличный работник, — решительно сказал Шершень. — Немного строптив, но хорошая, светлая голова. Ладить с ним трудновато, правда.

— Базанов… Что-то я не помню… Чем он занимается?

– Слишком… слишком много, не сосчитать… Хр-р-р… Тысячи марок!

— Атмосферник. Вы знаете, Владимир Сергеевич, он очень щепетилен. Работа готова, ему еще Мюллер помогал, нужно публиковать — так нет! Все он чем-то недоволен, что-то ему кажется необоснованным… Вы знаете, есть такие… Очень самокритичные люди. Самокритичные и упрямые. Его результатами мы давно уже пользуемся… Получается глупое положение, не имеем возможности ссылаться. Но я, откровенно говоря, не очень беспокоюсь. Да и упрям он ужасно и раздражителен.

– Зачем?

– Чтобы снабдить армию храмовников! – завизжал Фишер.

— Да, — сказал Юрковский. — Такой… э-э… очень самостоятельный студент был. Да… очень. — Он как бы невзначай протянул руку к фотокорректуре и словно в рассеянности стал ее листать. — Да… э-э… интересно. А вот эту работу я у вас еще не видел, Владислав, — сказал он.

– Зачем нужна эта армия? – проревел Вонвальт, но он зашел слишком далеко. Фишер прижал руку к груди, и его глаза закатились.

— Это моя последняя, — сказал Шершень, улыбаясь. — Корректуру, вероятно, сам на Землю отвезу, когда в отпуск поеду. Парадоксальные результаты получены, Владимир Сергеевич. Просто изумительные. Вот взгляните…

– Вы убили его, – прошептала я. По моему лицу текли слезы.

Шершень обогнул стол и нагнулся над Юрковским. В дверь постучали.

– Не драматизируй, Хелена. Вовсе я его не убил, – сказал Вонвальт и указал мечом на грудь Фишера. – Смотри, он все еще дышит.

— Простите, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень и выпрямился. — Войдите!

Сэр Конрад резко повернулся, когда через входную дверь до нас донеслись звуки приближающейся битвы.

В низкий овальный люк, согнувшись в три погибели, пролез костлявый бледный парень. Юрковский узнал его — это был Петя Базанов, добродушный, очень справедливый юноша, умница и добряк. Юрковский уже начал благожелательно улыбаться, но Базанов только холодно кивнул ему, подошел к столу и положил перед Шершнем папку.

– Нема, – выругался Вонвальт. Он повернулся к Фишеру, затем снова к двери. Поморщился. – Я хотел выудить из этого подлеца больше.

— Вот расчеты, — сказал он. — Коэффициенты поглощения.

– Пожалуйста, – сказала я, желая поскорее покинуть здание тюрьмы. – Нам нужно идти. – Я не хотела видеть, как Вонвальт убивает Фишера, беспомощно съежившегося на полу.

Юрковский спокойно сказал:

Вонвальт вздохнул и со злостью сунул меч в ножны, висевшие сбоку на спешно нацепленном ремне.

— Что ж это вы, Петр… э-э… не помню отчества, и поздороваться со мной не хотите?

– Будем надеяться, что, когда мы вернемся, он все еще будет здесь. – Он шагнул ко мне. – Пора идти. – Он попытался схватить меня за руку, но я отвела ее в сторону.

Базанов медленно повернул к нему худое лицо и, прищурясь, поглядел в глаза.

— Прошу прощения, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Здравствуйте. Боюсь, я немного забылся.

– А как же Дубайн? – спросила я срывающимся голосом. Вонвальт посмотрел на Брессинджера, повалившегося набок и неуклюже лежавшего на столе. Несмотря на все мои старания, его рубаха вся пропиталась алой кровью, а его кожа стала бледной как полотно. Сомнений не было никаких – он умер.

— Боюсь, вы действительно немного забылись, Базанов, — негромко произнес Шершень.

– Его больше нет, – сказал Вонвальт так, словно мой вопрос сбил его с толку. Он будто бы говорил о совершенно чужом нам человеке.

Базанов пожал плечами и вышел, захлопнув за собой люк. Юрковский резко выпрямился, и его вынесло из-за стола. Шершень поймал его за руку.

– Мы не можем оставить его здесь, – сказала я. Слезы свободно полились у меня по лицу. По крайней мере, отчасти я плакала из-за чувства вины, потому что, как бы сильно я ни любила Брессинджера, я понимала, что мы не уйдем далеко, если потащим по улицам его тяжелое тело.

— Магнитные подковки у нас полагается держать на полу, товарищ генеральный инспектор, — сказал он смеясь. — Это вам не «Тахмасиб».

Вонвальт вопросительно посмотрел на меня и резким жестом указал на своего старого друга.

– Он мертв, Хелена. И если только ты не желаешь присоединиться к нему в загробном мире, нам нужно немедленно уходить.

Юрковский смотрел на закрытый люк. Неужели это Базанов, с удивлением думал он.

Отрицать логику в жестоких словах Вонвальта было невозможно, но они все равно ужаснули меня. Я неохотно протянула ему руку, и Вонвальт, не говоря больше ни слова, грубо схватил меня за запястье и потащил через разбитую дверь.

Снаружи царил точно такой хаос, какой и предсказывало мое воображение. Люди Вестенхольца прорвались через немногочисленных городских стражников и теперь предавали город огню, словно имели дело с восставшими язычниками в Северной Марке. С жителями Долины Гейл, гражданами Сованской империи, расправлялись на месте. Добровольческих отрядов сэра Радомира нигде не было видно. Я увидела женщину средних лет, шедшую как в тумане. Казалось, что она цела; но затем она повернулась, и я увидела, что с другого боку большую часть ее лица срезало кавалерийской саблей. За зданием суда я увидела небольшую группу пехотинцев, насмехавшихся над горящим мужчиной, который корчился и вопил, тщетно пытаясь сбить пожиравшее его пламя. Чуть дальше, у Вельделинских врат, я увидела городского стражника, который в приступе безрассудной храбрости бился с одним из рыцарей Вестенхольца. Рыцарь был полностью закован в латы и орудовал двуручным мечом. Одним ужасающим взмахом он отрубил стражнику обе ноги, так быстро, что отсеченные ниже колена части остались стоять вертикально, в то время как остальное туловище рухнуло наземь. Стражник умер прежде, чем успел удариться о булыжники.

Шершень стал серьезен.

Слушая краткие и не очень подробные рассказы Вонвальта и Брессинджера о Рейхскриге, я всегда гадала, как бы я повела себя в подобных обстоятельствах. Я была смекалистой и храброй и всегда воображала, что стала бы отважно сражаться. Да и опасность была мне теперь не чужда – я столкнулась с ней в казначействе, в кабинете Грейвса и всего несколько минут назад в тюрьме с Брессинджером. Пусть я не совершила никаких поразительных боевых подвигов, но я и не убежала.

Но, как оказалось, битва – а точнее, резня, которая происходила в тот момент, – имела свойство полностью пересиливать рассудок человека. Перед лицом этих ужасов я впала в ступор. Я могла, не дрогнув, взглянуть на мертвеца, лежавшего на столе в подвале врача, или посмотреть казнь до самого конца. Но все эти события, хотя и были по-своему ужасны, занимали лишь краткие мгновения, и разум мой был заранее готов к ним. Увидев же, как воины Вестенхольца жестоко расправляются со стражниками и жителями Долины Гейл, я остолбенела. Кажется, я никогда не чувствовала себя столь беззащитной и не ощущала такого животного страха, как в те минуты. Казалось бы, меня должно было охватить неудержимое желание бежать, но случилось обратное. Я чувствовала себя так, будто кто-то прицепил к моим ногам свинцовые грузы; мои руки ослабели, в груди ощущалась тяжесть, и каждый вдох давался с трудом. В тот миг я внезапно осознала, что стала для Вонвальта столь же мертвым грузом, как и безжизненное тело Брессинджера, оставшееся в тюрьме.

— Вы не удивляйтесь поведению Базанова, — сказал он. — Мы с ним повздорили из-за этих коэффициентов поглощения. Он полагает ниже своего достоинства считать коэффициенты поглощения и уже двое суток терроризирует обсерваторию.

Юрковский сдвинул брови, пытаясь вспомнить. Затем он махнул рукой.

– Хелена, пригнись! – проревел Вонвальт, и, судя по тону, уже не в первый раз. Он сбил меня с ног, и сабля рассекла воздух в том месте, где секунду назад находилась моя шея. В своем забытьи я даже не услышала грохот копыт боевого коня.

— Не будем об этом, — сказал он. — Давайте, Владислав, показывайте ваши парадоксы.

Я ударилась локтями о булыжную мостовую, и боль вывела меня из транса. Я дико замотала головой, озираясь по сторонам и слыша собственное хриплое дыхание. Вонвальт лежал на земле рядом со мной, потирая затылок, и на один страшный миг я подумала, что сабля прорубила ему череп. Но он посмотрел на руку, и, к нашему обоюдному облегчению, крови на ней не оказалось.

От реакторного кольца «Тахмасиба» через каменистую равнину к цилиндрической башне лифта был протянут тонкий трос. Юра неторопливо и осторожно двигался вдоль троса, с удовольствием чувствуя, что период подготовки в условиях невесомости не прошел для него даром. Впереди, шагах в пятидесяти, поблескивал в желтом свете Сатурна скафандр Михаила Антоновича.

– Идем, – сказал он. Вонвальт выглядел так, словно происходящее было ему омерзительно, но он не был взволнован или напуган. Его хладнокровие остудило мой собственный страх, и я внезапно поняла, как прославленным военачальникам удавалось вдохновлять своих солдат на совершение невероятных подвигов. Одно лишь слово, произнесенное почти равнодушно, совершенно меня преобразило. Несмотря на то что каждый нерв в моем теле был натянут и колебался, как задетая струна, а кровь бурлила в моих жилах, я доверчиво ухватилась за Вонвальта, почти боготворя его. Столько лет прошло с тех пор, но я все еще помню тот заряд чувств; он подействовал на меня даже сильнее, чем то, что я испытала, когда сэр Радомир велел Вестенхольцу и пяти сотням его воинов валить на хер от стен города.

Огромный желтый серп Сатурна выглядывал из-за плеча. Впереди над близким горизонтом ярко горела зеленоватая ущербленная луна — это был Титан, самый крупный спутник Сатурна и вообще самый крупный спутник в солнечной системе. Юра оглянулся на Сатурн. Колец с Дионы видно не было, Юра увидел только тонкий серебристый луч, режущий серп пополам. Неосвещенная часть диска Сатурна слабо мерцала зеленым. Где-то позади Сатурна двигалась сейчас Рея.

Я оттолкнулась от земли и бросилась вслед за Вонвальтом. Поначалу мне казалось, что воины Вестенхольца уже поубивали всех, кто попался им на глаза, однако теперь я увидела, что вокруг нас повсюду шли небольшие схватки. Немногие выжившие городские стражники и разношерстные отряды вооруженных добровольцев отчаянно пытались сдержать поток солдат Вестенхольца, рвавшихся в город, однако они дорого за это платили. На каждого мертвеца в ливрее Вестенхольца я видела двоих или троих убитых жителей Долины.

Михаил Антонович подождал Юру, и они вместе протиснулись в низкую полукруглую дверцу. Обсерватория размещалась под землей, на поверхности оставались только сетчатые башни интерферометров и параболоиды антенн, похожие на исполинские блюдца. В кессоне, вылезая из скафандра, Михаил Антонович сказал:

Мы добрались до конца улицы, где в небо вздымался большой неманский храм из известняка. Один пехотинец яростно ткнул в Вонвальта копьем, которое тот разрубил своим коротким мечом пополам. Он однажды говорил мне, что ключ к победе над копейщиком заключался в том, чтобы как можно скорее миновать острие и сократить расстояние, лишая противника преимущества. Именно это теперь произошло у меня на глазах: Вонвальт неловко, но успешно врезался в солдата и сбил его с ног. После этого сэру Конраду оставалось лишь несколько раз вонзить меч в грудь и шею противника, пока тот не умер. Это было совсем не похоже на то, как искусно Вонвальт фехтовал с Брессинджером, и скорее напоминало то, как сэр Радомир сражался в монастыре. Похоже, настоящие сражения велись куда более хаотично и почти по-дилетантски, с неуклюжими рубящими и колющими ударами и без эффектных движений, которыми изобиловали тренировочные бои.

— Я, Юрик, пойду в библиотеку, а ты здесь прогуляйся, посмотри, сотрудники тут все молодые, ты с ними быстро познакомишься… А часа через два встретимся… Или возвращайся прямо на корабль…

Еще один рыцарь, находившийся поблизости, отвернулся от свежего трупа и двинулся на Вонвальта. Я закричала и, не думая, швырнула в него свой кинжал. Тот с громким металлическим звоном ударился навершием о шлем, подарив Вонвальту несколько драгоценных секунд, за которые он успел подняться и вонзить меч во внутреннюю сторону бедра противника, под промежность. Рана была страшной, и рыцарь рухнул на колени, после чего Вонвальт быстро снес ему голову.

Он похлопал Юру по плечу и, гремя магнитными подковами, пошел по коридору налево. Юра пошел направо. Коридор был круглый, облицованный матовым пластиком, только под ногами лежала неширокая стальная дорожка, исцарапанная подковами. Вдоль коридора тянулись трубы, в них клокотало и булькало. Пахло сосновым лесом и нагретым металлом.

Пошатываясь и жадно глотая воздух, Вонвальт поднялся на ноги. Меч он не убрал. Я проследила за его взглядом и увидела, что рыцари и дружинники Вестенхольца начали перегруппировываться. Вельделинские ворота были теперь полностью открыты, а торхаус и окружающие стены усеивали тела в горчично-желтых с голубым одеждах Долины Гейл. Все было безнадежно.

Юра прошел мимо открытого люка. Там никого не было, только мигали цветные огоньки на пультах. Тихо так, подумал Юра. Никого не видно и не слышно. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Кто-то где-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Неужели и на Рее так? — подумал вдруг Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и пели. Ему стало грустно. Потом он подумал, что все сейчас, должно быть, на работе, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что люди не могут не скучать в круглых пустых коридорах — здесь ли или на других далеких планетах. Вероятно, виновата была гитара.

– Это конец, да? – спросила я, завороженная ярким, ревущим оранжевым пламенем, взмывающим в серое небо. Наступила жуткая тишина. Те жители города, которым не посчастливилось выйти на улицу, были безжалостно убиты, остальные бежали или спрятались. Теперь же прохладный дневной воздух заполняли лишь цокот копыт, скрежет латных башмаков о мостовую и треск горящих деревянных балок.

Вдруг кто-то злобно сказал над самым ухом: «А вот это уже тебя не касается! Понимаешь? Совершенно не касается!» Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Другой голос, мягкий и извиняющийся, сказал:

— Я не имел в виду ничего плохого, Виталий. Ведь это действительно не нужно ни тебе, ни ей, ни Владиславу Кимовичу. Никому это не нужно. Я только хотел сказать…

– Да, похоже, что так, – сказал Вонвальт. Я повернулась к нему. Конечно, я не ждала от него вдохновляющих речей, но такой ответ ошеломил меня. Впрочем, этого следовало ожидать. По натуре своей Вонвальт был несентиментальным, прагматичным человеком.

Злобный голос перебил:

Наш единственный путь к отступлению – глубже в город, к восточной его части, – теперь перекрывал крупный отряд пехотинцев. Утолив свою жажду крови и узнав Вонвальта, они не пытались вступить с ним в бой. Вместо этого они окружили нас, дожидаясь, когда подойдут их командиры.

— Я уже слышал, и надоело! И отстаньте вы от меня с вашим Авериным, не лезьте в мои дела! Я прошу только одного: дайте мне отработать мои три года — и провалитесь вы в самые глубокие тартарары…

– Хелена, – негромко сказал Вонвальт. Он был наготове, стоял в полуприседе, держа в правой руке меч. На его некогда безупречно чистой белой судебной блузе запеклись кровь и грязь, по лбу стекал пот, волосы и борода были растрепаны и всклокочены. – Думаю, мне не нужно говорить тебе, какие ужасы нас ждут. Они пойдут на многое, лишь бы сделать наши смерти настолько мучительными и страшными, насколько возможно. И я хорошо знаю солдат; мне жаль это говорить, но когда они увидят тебя, то поначалу у них на уме будет вовсе не убийство. – Он выпрямился, чуть опустив меч. Посмотрел мне прямо в глаза. – Я могу положить этому конец прямо сейчас, если захочешь.

Слева от Юры распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо перекошено. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они глядели друг на друга.

Я не могла поверить в происходящее. Когда я заговорила, мне казалось, что я задыхаюсь.

— Вы кто такой? — спросил беловолосый.

– Вы собираетесь убить меня? – спросила я. Мой голос звучал надрывно, словно я вот-вот потеряю рассудок.

— Я… — сказал Юра, — я с «Тахмасиба».

– Такая смерть была бы милосердной, – сказал Вонвальт спокойно и терпеливо, словно объяснял мне смысл запутанного закона. – Ты ничего не почувствуешь, Хелена. Пожалуйста, пойми, ничто не причинит мне большей боли, но лучше это сделаю я, и быстро. Они же сотворят с тобой неописуемые злодеяния.

— А, — с отвращением сказал беловолосый. — Еще один любимчик!

Я огляделась, ища хоть какой-нибудь путь к спасению, но, конечно же, ничего не нашла.

Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: «Провалитесь вы все в тартарары! Провалитесь вы все…» Юра холодно спросил ему вслед: «Вы что, палец прищемили, юноша?» Беловолосый не обернулся.

– Может быть, мы еще выберемся, – неуверенно, даже отчаянно сказала я. На самом деле я не хотела, чтобы меня убивал ни Вонвальт, ни кто-либо еще, даже несмотря на то что он рассуждал верно.

Ну и ну, подумал Юра. Здесь совсем не так скучно.

Наше внимание привлекла процессия закованных в доспехи рыцарей, которые двигались по дороге в нашу сторону. Они окружали тщедушного человека, которым мог быть только Клавер – хотя одной лишь Неме было известно, от кого они собирались его защищать.

Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет не без изящества. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо.

– Сэр Конрад, – обратился к нему Клавер, когда рыцари расступились, полностью открыв его. Он широко развел руки, указывая вокруг себя. – Посмотрите, к чему привело этот город ваше упрямство. Ваша ересь.

— Вы с «Тахмасиба»? — тихо спросил он, приветливо кивая.

Вонвальт скривился. Он снова опустился в полуприсед, крепче перехватив меч.

— Да, — сказал Юра.

– Я не намерен обмениваться с тобой бессмысленными колкостями, священник, – зло процедил Вонвальт. – Если для того, чтобы завершить свое безбожное дело, тебе осталось убить лишь меня, тогда покончи с этим поскорее.

— С Владимиром Сергеевичем Юрковским? Здравствуйте, — человек протянул руку. — Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать?

— Нет, — сказал Юра. — Я здесь проездом.

Клавер усмехнулся.

— Ах, проездом? — сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и прохладная.

— Юрий Бородин, — сказал Юра.

– Вы ошибаетесь, милорд Правосудие. Однажды вы сказали мне, что вы и только вы будете решать, что является насмешкой над законами Совы. Точно так же я и я один буду решать, что безбожно, а что нет. И все это… – он указал на горящие дома и изрубленные трупы вокруг, – …происходит по воле Богини.

— Очень приятно, — сказал Кравец и отпустил Юрину руку. — Так вы проездом. Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать?

Вонвальт с отвращением фыркнул.

— Не знаю, — сказал Юра.

– Я не знаю, какой яд ты влил в уши этим людям, раз они столь послушно следуют за тобой, но даже слепец увидел бы, что все это сотворено кровавой рукой князя Преисподней. – Он указал острием своего меча на отряд рыцарей, окружавших Клавера. – Давай, прикажи своим ручным идиотам убить меня. Я больше не вынесу твоего крысиного писка.

Румяное лицо Кравца стало совсем печальным.

Клавер выпрямился во весь рост. Он проигрывал в этом разговоре, и его это явно бесило. Ему подчинялись полтысячи солдат, но он все равно не мог превзойти Вонвальта.

— Ну, конечно, откуда вам знать… Тут у нас, знаете ли, распространился вдруг этот странный слух… Вы давно знакомы с Владимиром Сергеевичем?

– Почему вы решили, что я хочу вас убить? – с притворной веселостью сказал Клавер. – Вы отправитесь с нами в Сову. Станете примером для всех остальных. – Несколько секунд священник притворялся, что размышляет. – Возможно, вас повесят прямо на вратах Волка.

— Месяц, — неохотно сказал Юра. Он уже понял, что Кравец ему не нравится. Может быть, потому, что он говорил с белобрысым извиняющимся голосом. Или потому, что все время задавал вопросы.

Вонвальт слегка сместил вес, и я тут же поняла, что сейчас произойдет. Прежде чем я успела что-либо сказать или сделать, он бросился прямиком на Клавера. Нападение было безнадежным и привело бы лишь к гибели Вонвальта, но он, конечно же, именно этого и добивался.

— А я его знаю больше, — сказал Кравец. — Я у него учился. — Он вдруг спохватился. — Что же мы тут стоим? Заходите!

Юра шагнул в люк. Это была, по-видимому, вычислительная лаборатория. Вдоль стен тянулись прозрачные стеллажи электронной машины. Посередине стояли матово-белый пульт и большой стол, заваленный бумагами и схемами. На столе стояло несколько небольших электрических машин для ручных вычислений.

Из моего горла уже готовился вырваться запоздалый крик, как вдруг Вонвальт остановился. Не так, как если бы он передумал нападать и сам замедлился; и не так, как останавливаются убитые, будучи насаженными на пику. Он просто… замер, прямо в движении, словно гигантская невидимая рука заставила его застыть на месте.

— Это наш мозг, — сказал Кравец. — Присаживайтесь.

Юра остался стоять. Молчание затянулось.

Собравшиеся вокруг солдаты хором ахнули. Я моргнула, а затем протерла глаза. Казалось, что сам мир прекратил свое вращение или само время остановилось, но только в том месте, где находился Вонвальт. Я лихорадочно замотала головой, глядя по сторонам и пытаясь понять, что произошло. Наконец я заметила, что лицо Клавера приобрело крайне напряженное выражение. Вены на его лбу вздулись, и он задрожал всем телом, словно на него взвалили невообразимую тяжесть.

— На «Тахмасибе» тоже такая же машина, — сообщил Юра.

Вонвальт был прикован к месту точно так же, как перед этим Августа на городской стене. Он тоже слегка дрожал, и я видела, что все его тело напряглось, словно он изо всех сил старался вырваться. Лишь его глаза были свободны от чар. Они вращались в глазницах, как мраморные шарики, и впервые за долгое время Вонвальт выглядел по-настоящему напуганным.

— Сейчас все наблюдают, — заговорил Кравец. — Видите, никого нет. У нас вообще очень много наблюдают. Очень много работают. Время летит совершенно незаметно. Иногда такие ссоры бывают из-за работы… — Он махнул рукой и засмеялся. — Наши астрофизики совсем рассорились. У каждого своя идея, и каждый почитает другого дураком. Объясняются через меня. И мне же от обоих попадает.

– Сэр Конрад, – выдохнула я, недоверчиво качая головой.

Кравец замолчал и выжидательно посмотрел на Юру.

Затем случилось невозможное: Вонвальт начал подниматься в воздух. Солдаты снова ахнули. Их латы, мечи и щиты загремели, когда все попятились, а лица исказили недоверчивые, встревоженные гримасы. Воздух наполнился необычным, пульсирующим звуком, похожим на рокот далекого землетрясения. Я ощутила во рту привкус крови. От Клавера, подобно щупальцам неосязаемой тьмы, расходилась зловещая, мистическая энергия. В моих ушах раздался шепот, похожий на жужжание насекомых.

— Что ж, — сказал Юра, глядя в сторону. — Бывает.

Конечно, подумал он, никому неохота сор из избы выносить.

– Вы… даже не можете… вообразить… какие ужасы… вас ждут, – выдохнул Клавер. Его глаза стали совершенно белыми. Он трясся, словно в припадке. Каждая вена в его теле вздулась, словно жилы пытались прорвать кожу и вырваться наружу. Что же люди Вестенхольца обрушили на наш мир? Что за темные силы они освободили от оков?

— Нас здесь мало, — сказал Кравец, — все мы очень заняты, директор наш, Владислав Кимович, очень хороший человек, но он тоже занят. Так что на первый взгляд может показаться, что у нас очень скучно. А на самом деле мы круглыми сутками сидим каждый со своей работой.

Если до этого тишина казалась странной и зловещей, теперь она стала абсолютной. Я знала, что Орден магистратов хранил несколько старинных рукописей, которые содержали под своими обложками тайны могущественных чар, и держались эти рукописи под замком в Библиотеке Закона в Сове. Заполучив способность контролировать человека одной лишь силой мысли, Клавер стал самым опасным человеком в известном мире. Если у меня еще оставались сомнения в том, насколько важно было остановить его, в ту секунду они развеялись окончательно.

Он снова выжидательно посмотрел на Юру. Юра вежливо сказал:

А затем звук боевого рога заставил всех вздрогнуть и выйти из этого всеобщего оцепенения, пронзив его, как кинжал легкое.

— Да, конечно, чем тут еще заниматься. Космос ведь для работы, а не для развлечений. Правда, у вас тут действительно пусто немножко. Только где-то гитара играет.

Барон Хангмар наконец подоспел на помощь.

— А, — сказал Кравец, улыбаясь, — это наш Дитц погрузился в размышления.

Люк отворился, и в лабораторию неловко протиснулась маленькая девушка с большой охапкой бумаг. Она плечом затворила люк и посмотрела на Юру. Наверное, она только что проснулась — глаза у нее были слегка припухшие.

XXVIII

— Здравствуйте, — сказал Юра.

Девушка беззвучно шевельнула губами и тихонько прошла к столу. Кравец сказал:

Вслед за леди Бауэр

— Это Зина Шатрова. А это, Зиночка, Юрий Бородин, он прибыл вместе с Владимиром Сергеевичем Юрковским.

Девушка кивнула, не поднимая глаз. Юра старался сообразить, ко всем ли прибывшим на «Тахмасибе» с Юрковским работники обсерватории относятся так странно. Он взглянул на Кравца. Кравец смотрел на Зину и, кажется, что-то подсчитывал. Зина молча перебирала листки. Когда она придвинула к себе электрическую машину и стала звонко щелкать цифровыми клавишами, Кравец обернулся к Юре и сказал:

«Мудрость похожа на стоимость земель в Северной марке Хаунерсхайма – ее никогда не оценивают по достоинству». Граф Брен ван дер Ларр
— Ну что, Юра, хотите…

Призыв сигнального рога разнесся в послеполуденном воздухе подобно реву огромного чудовища. Солдаты и рыцари резко обернулись. Клавер, уже выбившийся из сил, похоже, был рад ослабить свою колдовскую хватку, и Вонвальт повалился на мостовую, как отсеченный противовес требушета.

Его прервало мягкое пение радиофонного вызова. Он извинился и поспешно вытащил из кармана радиофон.

Ужасающая тишина сменилась хорошо знакомыми гулкими ударами копыт по земле, которые очень скоро превратились в грохот копыт по мостовой. Затем к ним прибавились другие звуки – ржание раненых лошадей, крики затоптанных людей, звон стали, ударяющей о сталь. С того места, где мы стояли, было ничего не видно, но, чтобы описать происходящее, хватило бы лишь звуков.

— Анатолий? — спросил густой голос.