Я коснулась Пьетро со спины, бережно, чтобы не напугать. Он ещё пребывал в некотором недовольстве. Одежда, которая так ему шла, казалось, его обжигала, всюду колола. Я взяла его за руку, прильнула виском к его плечу, чтобы поддержать, успокоить. Мой дорогой, любимый, суженый, потерпи, ты привыкнешь, даю тебе слово, не сердись… (наша первая ссора!). Права была Валентина – он понятия не имел, как выглядел.

На земле я написала «Сиена». Мопед, наш верный соратник и свидетель, как гончак, напавший на след, одобрительно зарычал и понёс нас в самый прекрасный на свете город. Это мог быть Рим, могла быть Флоренция или Лукка, но ближе всех оказалась Сиена. По её мощёным артериям уже разгуливал вечер, дул тёплый ветерок и теребил моё платье, а Пьетро взлохмачивал волосы. Мы купили мороженое рядом с Пьяцца-дель-Кампо и принялись бесцельно слоняться по бесконечным улочкам.

В воздухе ещё теплился зной, в нём мешались нескончаемые ароматы города – густые, резкие, цветочно-душистые и терпкие кофейные, жирные запахи пиццы и редко когда – ночной свежести. Иногда контрады [8] сменяли друг друга, об этом нам говорила символика на кирпичных стенах. В одной контраде пышно отмечался какой-то локальный праздник. Люди танцевали прямо на улице, горели гирлянды лампочек, их свет ложился на каменные поверхности вокруг жёлтым туманом, и шумели террасы ресторанов, допоздна работали местные лавочки.

В витрине одной такой я увидела большую шкатулку, с виду вроде простую, но, присмотревшись, на краях я обнаружила интересный орнамент, почему-то дико меня восхитивший. Мы вошли, чтобы взглянуть поближе. Антиквар, худой высокий мужчина с острыми залысинами и тонкими бледными губами, полными снобизма, явно оценивший нас ещё на входе как болтавшихся зевак, с неохотой поставил шкатулку на стол перед нами и поднял крышку. И на свет полилась музыка, словно из глубин детства, а представшая балерина из хрусталя – она буквально озарила нас! – принялась исполнять танец.

Я держала Пьетро за руку. Из таких моментов состоящей и представлялась мне жизнь рядом с ним – щемящих, интимных, удивительных, только наших. Я не могла прогнать восторг с лица, я глядела то на вращавшееся внутри шкатулки чудо, то на Пьетро. Он с улыбкой наблюдал за мной. Но чудо кончилось, когда я внезапно осознала – ведь Пьетро ничего не слышал… И восторженный взгляд мой резко сменился встревоженным. Я до того расслабилась, что забыла о самом главном! О строгой тишине города, об утомлённом молчании листьев на ветру и потоков рек вокруг Пьетро, о том, каким хрупким он был на самом деле, мой Пьетро, медвежонок мой…

Он прощал меня, продолжал дарить мне кроткий любящий взгляд. Я постаралась стереть с лица тревогу, расчистив место для моей ему улыбки.

Была среди нас и третья улыбка – фальшивая и скользкая, принадлежавшая антиквару. Должно быть, он успел присмотреться к брендовой одежде на Пьетро.

– Синьорина понимает в искусстве, – сказал он снисходительно-одобрительным тоном.

И тут же вывел на карточке цену. Я, культурно выражаясь, опешила. Столько, пожалуй, и стоила вся одежда, что была в тот момент на Пьетро.

Я бросила на прощанье этому крайне неприятному существу за прилавком:

– В искусстве любви, разве что.

Мы ретировались без оглядки, как нашкодившие дети. Я чувствовала себя обязанной каким-то образом рассказать Пьетро, что такое музыка. Мы вернулись на «танцующую» улицу, брошенную на карту города вихляющей ниточкой.

У стены дома – в его дружелюбно распахнутых окнах стояли и наслаждались вечером жильцы – играли музыканты, разодетые в национальные костюмы. Играли ладно, с душой, их симпатичные лица были румяными и светлыми. Их руки дарили жизнь мандолине, гитаре, тамбурину и кастаньетам. Уже в который раз за вечер звучала и исполнялась тарантелла. Я взяла руку Пьетро, другую свою руку положила ему на грудь, он коснулся моей талии. Мы стали двигаться под музыку, но не ту, что играла для всех, а ту, что звучала только между нами – в темпе осторожном, анданте или, может, даже ленто.

Покачиваясь, прижавшись друг к другу, топчась на одном сером каменном квадрате, который нас выбрал. Мы вновь разговаривали. Я – с его ключицей, он – с макушкой моей головы. Я вбирала в себя его неостывший запах солнца и надеялась раствориться и представить себе наши движения без единого сопроводительного звука. Мечтать об этом оказывалось проще, но я не оставляла попыток, пока мне не открылась банальная истина, разметавшая по сторонам любые мои переживания – Пьетро танцевал под стук моего сердца. Он слышал самое главное, и этого было достаточно нам обоим. Вокруг никого вдруг не осталось, только тени всё вздрагивали, двигались по стенам зданий и камням улицы. Но кроме нас – никого. Над нами раскинулись древние созвездия, видавшие много любовных историй, больших и коротких. Они точно улыбались нашему танцу. Стать частью их воспоминаний – это ли не высшая, истинная цель влюблённых?

Глава 6

До чего равнодушно солнце, этот бледный и одинокий, подобно нарциссу, цветок неба. Как скоро, бесцеремонно вмешались в нашу тайную ночь его лучи. Покинули нас посеребрённые лица свидетелей-мудрецов – Геркулеса, Змееносца и прочих, все ушли на второй, невидимый план. Пречистая Мадонна! Мало ты времени отвела ночи! Сколь коротка её каждая новая жизнь! Несправедливо, коварно это правило, а я слишком немудра и пьяна любовью, чтобы признать его разумность.

Озарил Сиену рассвет, тихий и нежно-розовый, точно цветы магнолии. Мы наблюдали его и кривоватый абрис города под густой пинией на холме. Растворилась ночь, в ней остались наши прогулки, касания, танцы и некоторые другие события, которые отчего-то я не решаюсь перечислить.

Стебли трав ещё клонились к земле, отягчённые каплями росы. Впервые за ушедшие сутки я по-настоящему прочувствовала холодок свежести, мои плечи дрогнули, и тогда Пьетро обнял меня со спины, прижав к себе, и мне вновь сделалось тоскливо, потому что недавнее настоящее стало прошлым. Вскоре мы направлялись в наше будущее – я надеялась, счастливое, – Пьетро вёз меня домой. Я, как и в прошлый раз, просила остановиться у аллеи кипарисов, у конкретного дерева. Там мы вновь поцеловались… В кронах над нами щебетали чижи, а может, вьюрки, а над кронами стлалась холодная ещё высота синих небес, и мир вокруг полнился какой-то священностью, по-утреннему хрупкой, чистой, словно вдруг по нему разлилась тишина мира Пьетро. Вновь я глядела в его глаза. Могли они быть глубже, ещё печальнее? Могла ли зелень холмов блестеть ярче? Мог ли тот, едва родившийся, день стать юнее?

Пьетро переоделся и на прощанье сжал мою ладонь в своей. Я падала в сон. Когда мы расстались, я коснулась щекой подушки, исчезла для всего живого и проспала до трёх часов. Озорник Морфей не посыпал меня из волшебного своего мешочка с чудесами, и снов я не видела, потому смогла набраться как следует сил. По возвращении из крепкой тишины меня приветствовал свист какой-то птицы в открытом окне. Он показался мне безрадостным, но меня это нисколько не трогало, ведь я снова увижу Пьетро, совсем скоро. Я привела себя в порядок, беззаботно гадая, кто же всё-таки моя крёстная – фея Сирени или фея Карабос. Она нашлась на кухне, раскладывала яркие разноцветные овощи. Что-то в её руках, во взгляде почудилось не вполне нормальным, так обычно на ветвях застывает предчувствие грозы. В её ко мне смутной полуулыбке бледнело сомнение. И я напряглась. Я-то решила, что натворила чего-то непоправимого.

– Случилось горе, – сказала она. – Синьора Джаннотти…

Хотелось заткнуть уши, спрятаться под одеялом и ждать, пока не стихнут слова, прокатившиеся громом, хоть и озвучены они были тихим голосом крёстной.

– Когда это случилось?

– Утром. Пьетро успел с ней попрощаться. Эти продукты мы приготовим на завтрашний стол.

Пьетро, мальчик мой, как он там один? Без сна и сил… Осиротел, мой медвежонок… Да как же это так? Внутри меня бушевали злость, обида, неприятие. В конце концов я успокоилась достаточно, чтобы зашевелиться, сдвинуться с места, потянуться за ключами от машины. Валентина, прочитав мои мысли, сказала:

– С Пьетро сейчас священник и его жена. Они побудут с ним до утра, а пока нам нужно приготовить еду. Синьора Джаннотти просила меня об этом.

– Она говорила вам?..

Кивок.

– Когда?

– Каждый раз на воскресной службе на протяжении трёх последних месяцев.

Я поостыла и нашла в себе ума никуда не рваться, в частности – в бой со смертью.

Этот день казался нескончаемым, самым долгим на моей памяти, он выгорал, становился чёрно-белым, немым, как старое кино. Мы готовили еду на поминки из продуктов, что передала синьора Джаннотти со своего огорода. Значит, она уже со всем порешила ещё в воскресенье, после того как увидела меня! Значит, я всё-таки хорошая, богом поцелованная…

Потеряв ориентиры во времени, я кружила вокруг дома и всего, как заблудшее насекомое, беспокоя нервным рокотом обломленных крыльев виноградники, оливы с их седыми на солнце листьями, тревожа взглядами холмы вдалеке, одетые в тёмный кафтан зелени. Я взялась шить салфетку, крёстная поддержала меня, организовав нам рабочую зону за обеденным столом.

Поздно вечером я поуспокоилась. В мои мысли явился светлый лик синьоры Розабеллы. Она выполнила свою задачу – нашла того, вернее – ту, кто будет теперь беречь её лопоухого медвежонка Пьетро. Она покинула этот мир с лёгкой душой. Только эта мысль, благословившая меня нежной рукой синьоры Джаннотти, позволила в грядущую ночь ненадолго уснуть.

И вот над нами уже встало солнце, могущественное, надменное, встало взглянуть, что там у нас стряслось опять. Душисто пахли цветы, принесённые в церковь. Синьора Розабелла выглядела маленькой фигуркой, помещённой в узкую шестиугольную домовину, точно в египетский саркофаг, её лицо разгладилось и застыло в покое, словно сейчас ей было очень хорошо. Моя салфетка, сшитая за один день, лежала под её пальцами. Мы с Пьетро держались за руки. На нём были его воскресные рубашка и брюки. Я собиралась погладить их – мы с крёстной явились ни свет ни заря, но Пьетро к тому времени подготовил себе одежду сам.

Месса проходила под гладкие умиротворяющие звуки органа, пел хор. Облачённый в сутану и стихарь священник читал молитву. В воздухе витало добро, много добра, и чудо какими ароматами наполняли церковную залу цветы. Были с нами «Аделаида» и «Лоретта», «Италия» и, конечно, «Бенедетта», завёрнутые в кружева, увешанные каменьями, брошками, перстнями… Синьоры вели себя пристойно и тихо.

Кладбище стлалось на равнине за церковью. Над землёй мрел воздух, стояло пекло. Могила Розабеллы оказалась в красивом тенистом уголке, под сенью небольшого, зато густого ветвистого орешника. Кладбище выглядело удивительно скромным, будто смерть плохо помнила сюда дорогу, а может, уводила умирать в другие края. Видать, проворный какой-то чёрт в этот раз надоумил её сюда вернуться. «Спите спокойно, дорогая синьора, я вас не подведу», – обещали мои губы.

И вот мы снова на кухоньке синьоры Джаннотти, облепленной по периметру синьорами в чёрном. Стояло монотонное цоканье их вееров о бижутерию, и точно эхом вторила трескотня насекомых за окном. В воздухе плавала духота, на столе ютились наши с Валентиной яства. «Лоретта» декламировала о знаменитой хозяйственности и практичности новопреставленной, «Аделаида» заметила, что важно даже совсем не это, а как раз то, что Розабелла с лёгкостью закрывала глаза на ежедневные трудности и продолжала улыбаться. Но, конечно, сочла необходимым уточнить «Италия», всё это пустяки, главное ведь, что Розабелла чтила закон божий, уж она-то наверняка окажется в раю, поскольку не пропустила ни одной воскресной мессы за последние годы, даже когда город был осаждён во время войны. И только «Бенедетта» сказала, что, вообще-то, главным добром, сотворённым и оставленным после себя Розабеллой, являлся Пьетро.

Мой раненый воробушек забился в своём крохотном укрытии в угол тахты, оставив за стенкой сочувственные взгляды. Временами я к нему наведывалась. Он тихо грустил, реагируя, как щенок, потерявший хозяина, – всё глядел своими большими глазами, опустошёнными и влажными, изредка поскуливая… Мы с Валентиной по-хозяйски вели этот печальный приём. Спустя час или около того, когда поиссякли темы для разговоров и поубавилось пищи на столе, синьоры вспомнили важные дела и удалились восвояси. Священнику и его милой жене мы сообщили, что Пьетро пока поживёт у нас. Я оставила Валентину заканчивать с уборкой, чтобы собрать скромные вещи Пьетро в сумку.

Солнце повисло прямо над нами, сожрав тени вокруг. Воздух плавился, казался мутным, день разгорелся жаркий. Крёстная вела машину. Пьетро и я сидели сзади, он положил голову мне на колени, я гладила ему волосы и в какой-то момент почувствовала, как моё платье становилось мокрым от его слёз.

В жизни я мало сталкивалась с ответственностью, а чистить зубы научилась скорее из эгоистических целей. О том, что война, нищета, бедствие способны взрастить мыслящего человека за временные крохи практически в любом индивидууме, я, конечно, слышала. Потому не заподозрила бы, что существо вроде меня может повзрослеть без войны, нищеты и всяких катаклизмов, а вот так, стоя прямо, будучи здоровым, сытым, в сущности, счастливым. Но вот она я, только представьте: шестнадцать лет, цинизм, резкость, непроходимая глупость. И вдруг – за считаные дни научилась любить, точно в кроличью нору провалилась, попала в некое зазеркалье собственных чувств. И вдруг – осознала, что такое ответственность, в чём её смысл. И вдруг – мне не ещё шестнадцать, а уже. Мадонна родила Иисуса в двенадцать. Учитывая моё мутное отрочество, шестнадцать лет – достойный возраст, чтобы начинать умнеть. Стоит ли дальше пытаться оправдать свой кардинально новый взгляд на мир?

Приехали на виллу. Заглох мотор, и в знойной тишине лилось только пение цикад. Пьетро прилёг в моей спальне, ему не хотелось ни есть, ни пить, он быстро уснул. Валентина занялась ужином. Какое-то время я любовалась спящим Пьетро, потом вышла на солнце, чтобы строить планы. Как мы будем жить, на какие средства, через какое время следует венчаться, что делать с учёбой… Всё это отныне мои заботы. Теперь я жена, чуткая, внимательная, добрая ко всему на свете. Мы будем счастливы, потому что нас некому разлучать, нет у нас врагов, а главное – родственников, как у Ромео и Джульетты. Родителям на меня плевать. Как я им за это благодарна! Когда-нибудь я напишу о нашей с Пьетро истории любви, в те времена мы будем преклонного возраста, у нас будут дети и внуки, и любовь будет без трагедии, но не менее трогательной, чем у Ромео и Джульетты…

Окно моей спальни очень скоро приманило к себе. Я заглянула внутрь, осторожно умостила локти на подоконнике, впилась глазами в своё сокровище. Пьетро лежал, свернувшись калачиком, его грудь вздымалась и опускалась в спокойном ритме. Спящим, как и с едой, он выглядел ребёнком, точно делался меньше, куда-то девались его могучие плечи и шея, корпус, ноги. И он продолжал уменьшаться, всё таял, таял, пока я на него смотрела.

Вновь этот свист… Я обернулась к роще – видать, дрозд или ещё кто. В прошлый раз, подумала я, ничего хорошего это не сулило. Свист был грубый, совсем не мелодичный. Я оторвалась от подоконника и ушла в чащу олив. Птица замолчала. Так-то лучше.

Я испытывала светлое чувство грусти, оно нравилось мне, оно было мне новым, и я знала, что его вызвало – готовность отдать, посвятить всю себя заботе о человеке. Я ли это была? Что, если я нашла великую любовь, о которой говорила Валентина?

Должно быть, прошёл час, как я, услышав свист, ушла странствовать. Вновь оказавшись у своего окна, я обнаружила странную вещь – моя кровать была пуста. Я поспешила в дом, заглянула в гостиную, в ванную. Пусто. Снаружи прошлась вдоль бассейна, виллы, даже сарай проверила. Стала искать вдалеке глазами. У кипарисов. На виноградниках. На дальних холмах. Никаких следов. Только насекомые в траве всё никак не умолкнут, неутомимо нагнетают страсти…

Может, Пьетро потерял меня, вышел, и мы разминулись?

Валентина, как обычно, возилась на кухне.

– Вы не видели Пьетро? – спросила я.

– Я слышала его шаги в прихожей. Думаю, он решил прогуляться, – ответила крёстная.

Вот оно как. Что ж, хорошо. Но куда же он делся? Залёг где-то в траве, потому я не увидела?

Я искала его повсюду, даже до холмов, что рисовала, доходила, а они далеко были. Пьетро, мой воробушек, медвежонок, – исчез. А солнце-то, как воришка, похитивший у меня Пьетро, – потихоньку сползало, сползало, посмеиваясь, и вот уже только последние лучи его озаряли небо на горизонте. Я не заметила, как ушёл день. Я чувствовала нечто гадкое. Куда пропал Пьетро?

Я влетела, заявила твёрдо, что беру машину и еду на поиски.

– Это глупо, – заметила крёстная – она накрыла на стол для нас двоих. – Дайте ему побыть одному.

После таких сильных доводов, разумеется, я села и никуда не ехала. Однако есть совсем не тянуло – тревога, да ещё жара, и Пьетро, в одиночестве бредущий петлистой дорогой в дом, где никого уже не было. Причин считать себя лишней в его жизни я, ворочая мозгами, так и не выявила, это меня приласкало, успокоило. Конечно, ему требовалось время. В конце концов, что я знала о смерти, о том, как с ней справиться, случись она с твоим самым дорогим человеком? Что я знала о Пьетро? Хотя, сказать по правде, как раз о Пьетро я знала почти всё, так, во всяком случае, мне теперь казалось.

Я ждала всю ночь, сидя на кровати, прислушиваясь к шелесту листьев на ветру, не смыкая красных от несправедливых слёз глаз.

Глава 7

Валентина протянула письмо, её рука застыла над моей тарелкой с нетронутым завтраком. Мама сообщала, что продала нашу старую квартиру и купила новую на окраине Милана. Она встретит меня завтра на вокзале, нужно незамедлительно помочь с переездом. Я вообще про то забыла! Завтра я должна покинуть Тоскану! Беспросветная, какая-то мыльная серость вдруг заслонила всё хорошее, что я видела за последние две недели. Это, вкупе с тем, что Пьетро страдал где-то в одиночестве, мучило меня, поедало, я была зла на обстоятельства, ожесточена.

Из-за стола ринулась к машине. Валентина в этот раз не стала возражать. Честное слово, её тепличное спокойствие поражало меня, а всё, что меня тогда поражало, одновременно пугало. Я неслась в её крохотном «Фиате» в надежде, что Пьетро уже шёл или ехал мне навстречу. Опять вспомнилась мама. В её письме чувствовалось отчаяние, я чётко услышала её голос, он будто говорил со мной со дна каких-то лютых бездн, в которые скатываются измученные, жалкие люди. Я туда никогда не сверну. Ведь стремилась-то я к человеку, который тоже меня любил, и вовсе не пыталась эгоистично порушить его свободное счастье. Мне только бы убедиться, что с ним всё в порядке, дальше я съезжу к маме, помогу с переездом, и потом наши с ней пути заведомо расходятся, я вернусь в Тоскану…

Поворот у акации, нарядной, душистой, непроизвольно вызвавшей на моём лице улыбку, – я приехала домой, уже скоро я сюда перееду, буду каждую весну и лето любоваться этими ослепительно-белыми гроздьями цветов. Я обошла дом. Мопеда, моего вылинялого доброго друга, нигде не обнаружилось. Поскольку дверь оказалась не заперта, я всё-таки решила проверить внутри. В комнатках спала тишина. Тахта – над ней повис сонный жаркий луч солнца – была пуста, одеяло смято. Пьетро ночевал здесь. Хоть какая-то благая весть.

Но где же ты, медвежонок мой? Я знала – он отправился к виноградникам, к бассейнам, к оливам богатых синьоров и синьор, к работе своей, живой и невредимый. Даже смерть не обладает той волей, что сломила бы Пьетро, выветрила бы из него дух ответственности. Но мне эгоистично хотелось ему сказать прямо сейчас, шепнуть только – ведь я тоже жива. Мне бы на секунду его взгляд для успокоения.

Не ведая, у кого ещё он работал, помимо синьора Флавио, я направилась в церковь, лишь бы не прекращать поиски. Щуплый министрант рассказал, как найти дом священника. Сам он не встречал Пьетро со вчерашнего утра. У священника мне сообщили, что Пьетро к ним не приходил и что, вообще-то, он очень закрытый юноша и часто исчезал в полях и лесах и подолгу бродил один. Но я прекрасно уже понимала, какая неправда могла скрываться за успокоительным словом священника. После этого я обошла, потом объездила всю деревню и её окрестности несколько раз, избороздила дороги, даже не вполне знакомые и совсем незнакомые, которые смогла отыскать, останавливаясь и разглядывая чьи-то виноградники, пока, наконец, у меня не кончился бензин.

Царил полдень, мрела сухая жара, хотелось пить. Солнце пребывало в исступлении, земля разогрелась, а там, где не было травы, раскалилась, точно готовая треснуть. Захлёстывала обида, хотя я понимала, что всё себе накрутила, не стоило так убиваться. Машина – умерла она с помпой, истратив последний вздох на верхушке холма, по которому стлалась дорога, – оставалась за моей спиной, я брела домой пешком около двух часов, может, гораздо меньше, но без наручных часов казалось, что именно столько.

Однажды замаячила окаймлённая деревьями дорога, и я испытала маленькое счастье. Представила, как напьюсь теперь воды. Но следом хлынуло счастье несоизмеримо масштабнее воды – за кипарисом – тем самым – к земле прислонился мопед, алевший в траве. Пьетро! Как я обрадовалась! Помчалась очертя голову к себе – в спальне его не было, ринулась на кухню, на террасу, а с неё – в виноградники, в рощу, к буку тоже бегала. Я носилась птицей, не мечущейся – вольной, не переставая светиться, чувствуя ветер под крыльями, ощущая прежние силы и то, как они заново наполняют собой любовь и заботу, уготовленные для Пьетро.

Странно, его нигде не оказалось.

Я поуспокоилась, отдышалась, присев на свой подоконник. Рой мыслей затихал, вокруг постепенно оживала реальность – в виде пения цикад и каких-то едва различимых стонов, тихих, будто плач или попытка объясниться. Я подняла голову к потолку. Мой добрый солнечный мальчик вернулся, как клыками жизни израненный, не нашёл меня и поднялся к Валентине! Внутри всё сжалось комом боли.

Теперь я спешила к нему по лестнице, уже почти добралась, а как отчётливее всё услышала, замерла – то не совсем стоны были, а мычание, то немногое, на что способен голос Пьетро, мычание, которого Пьетро так стеснялся. Гулкое, отстранённое, точно ветер завывал в затерявшейся пещере, куда даже случайным энтузиастам-путникам боязно заходить. Странная ассоциация. Я сделала шаг. Нет, не странная – страшная. Только представить это одиночество, неумолимо тебя преследующее, в котором воешь от страданий и не слышишь самого себя…

Ещё ступенька… Тут уж и сковало, осыпало мурашками моё тело – мычанию Пьетро вторил голос из-за двери… из пещеры, он подпевал завывающей песне ветра… В пещеру забрела женщина, синьора моя, крёстная моя. Её голос срывался почти на хрип и ещё – пугал меня, хотя природы был самой прекрасной – в нём беззастенчиво всё выше взлетало наслаждение.

Моя дрожащая рука легонько толкнула дверь в комнату, и проникшие за порог звуки перестали быть заплутавшими голосами пещеры. Открывшееся глазам окатило моё тщедушное существо ледяным колющим холодом, в грудь точно ножом ударили. Валентина лежала в постели целиком во власти Пьетро, нависшего над ней. Их плоть ничто не скрывало. Она задыхалась, её лицо, подставленное небесам, выглядело молодым и свежим, без морщин и усталости. Его спина в россыпи родинок, могучая, как утёс, блестела в поту, их тела сплелись и двигались среди волн белоснежных простыней.

Внезапный подступ горечи к горлу заставил меня попятиться. Я вовремя схватилась за перила, иначе рухнула бы с верхней ступеньки. Увиденное мной не могло быть правдой, поскольку не подпадало ни под какую логику. Я бредила, глаза меня обманывали, мне напекло голову. Мираж в пустыне – я всегда думала, какой он?

Следовало куда-то двигаться, дальше стоять и слушать было невыносимо. Но я не шевелилась. В хаосе мыслей боролись противоречия. Хотелось войти и спросить, почему же так, почему Пьетро оказался пустым местом. Где то безвинное создание с коньячными глазами печали и миром в них, которое я повстречала, прочувствовала, которое знала синьора Розабелла и видели её мудрые глаза – ведь их нельзя обмануть… Где тот Пьетро, распознавший самое лучшее во мне?

Я не понимала, где искать правду. Я очень запуталась. Поскорее бы домой, к отцу.

Пошатываясь, я спустилась и стала собирать вещи. Сил хватило на одно платье, я просто скомкала и швырнула его в сумку. А потом вышла на подрагивавших ещё ногах из дома и направилась к хозяйской вилле. Глупо, конечно, было надеяться застать там Нино. Мне так хотелось с ним поговорить, неважно о чём. Может, я бы спросила, всегда ли люди на самом деле не те, кем кажутся. Нино обо всём знает, у него есть все ответы, потому вдвойне жаль, что внутри его не оказалось. Ну, разумеется, откуда ему там взяться после всего! Он наверняка в городе с более сговорчивой подругой. На глаза попался столик с алкоголем. Я стала вливать в себя всё подряд, плевать, если умру. Как можно было поверить во всю ту романтическую зефирность? Природа – подлая обманщица. Все обладатели двадцати одного пальца – чёртовы сукины дети. И Пьетро в их числе. И мой отец – тоже. Чтоб вас всех катком переехало!

Последовавшие события помню весьма смутно и только лишь примерно.

За окном – сумерки. Наверное, я выключилась. Помню шатающиеся окна и двери… это я, должно быть, выходила из виллы, не понимая, что было, чего не было. Похороны, молодая и счастливая Валентина… Кое-как моё бренное туловище доползло до гостевого домика. Цель – отомстить крёстной. Я точно ещё не решила, что буду с ней делать. Перед глазами разыгрывались мизансцены: я молочу тяжёлым камнем по лицу синьоры, я опрокидываю стул и раскраиваю ей голову, я топчу ногами её лицо… До комнаты наверху я всё так же тянулась по полу, перебирая конечностями… И вот я уже вползла. В спальне – никого, кровать – педантично застлана. Я зачем-то залезла на неё и попыталась сесть. В стеклянные двери глядела бугенвиллея, по периметру поручней от неё выстроились горшки с другими цветами. Над балконом горел фонарь. Запах масляных красок навеял приятные воспоминания… и ещё – поднял содержимое моего желудка. Меня вывернуло прямо на покрывало, сшитое крёстной. После этого я встала, нашла среди тюбиков мастихин и кинулась на юношу, прекрасного, торжественного, прятавшегося в полутьме алькова. Стала наносить ему раны. Трудно сказать, получалось ли задуманное. Могу ручаться лишь за свои руки – они боролись на пределе сил. Боролись, потому как холст сопротивлялся, не давал себя пронзить. Но, кажется, мне удалось искромсать какие-то его части… Я целилась в глаза, в грудь, в пах…

Я рухнула на пол, словно кающаяся Мария Магдалина перед распятием Христа. Только слёзы всё не подступали, внутри точно разверзлась одна сплошная пустота. И посреди пустоты этой послышалось надвигающееся рычание мотора. Я перебралась к стеклянным дверям. Бугенвиллея всё закрывала. Я кое-как приподняла самоё себя, держась за стену и выглядывая из-за шторы, и увидела Пьетро, он направлялся к нашему домику, неся очередную коробку с продуктами или чем-то ещё. КАК БУДТО В ЖИЗНИ НИЧЕГО НЕ ПОМЕНЯЛОСЬ! А ведь в моей жизни поменялось кардинально всё! Он нырнул под балкон и вошёл в дом. Я открыла двери и, оказавшись снаружи, рухнула в розовый водопад бугенвиллеи. Было гадко, мерзко, невыносимо, внутри всё крутило, тошнота пульсировала в горле.

Внизу хлопнула дверь, вышел Пьетро и остановился прямо подо мной, под выплёскивавшимися цветочными каскадами. Я только сейчас поняла, что бугенвиллея не пахнет. Надо же, такое изумительное творение – и начисто лишено запаха. По-моему, цветы должны пахнуть, чтобы сводить с ума, как нарциссы, например. А если цветок в жизни и на картине одинаково прекрасен и ничем не отличается, какой в нём прок? Точно в нём нет души.

Пьетро крутил головой, смотря по сторонам. Кого он искал? Валентину? Или меня? Чтобы напустить в очередной раз тумана. Своими бездонными глазами, исполненными светлой печали, своей трогательной улыбкой, которая давалась ему так легко и естественно, своим «лопоухим» поеданием пищи…

Я с трудом оторвала от пола тяжёлый горшок с цветком и из последних сил вытянула руки. Теперь горшок был прямо над головой Пьетро. Было так тихо, господи, как тихо! Но Пьетро ведь ничего не слышал, совсем ничего, включая меня. Я прошептала его имя, почти беззвучно – Пьетро! Я прощалась с ним. И – не знаю, почему – он всё-таки меня услышал.

Он обернулся и поднял голову, и я увидела его лицо, полное покоя и смирения. Его глаза нашли мои, его губы улыбнулись так же кротко и любяще, как раньше. И я поняла, что не смогу… нет, не смогу… Мои руки мгновенно ослабли… горшок выскользнул из ладоней и полетел вниз… Я упала и, кажется, стукнулась головой о пол…

Глава 8

Я очнулась сломанной растоптанной веткой, неспособной шевелиться. Перед глазами что-то розовело. Постепенно краски обрели очертания чудесных лепестков. Я лежала на балконе. Заря только-только накинула свой нежный полог, виноградники, холмы – ещё дремали. Мне удалось подняться, ухватившись за перила одной рукой, другая рука придерживала нывшую голову. Что я тут делала? На этот вопрос долго не подбирался ответ, затем, по мере того как рассвет наливался кровью солнца, я начала что-то смутно припоминать. Пьетро. Балкон. Горшок, я его держала… Какой-то гулкий стук отдавался болью в моей голове. Вероятно, так пульсировала боль в висках.

Я глянула вниз. Нет, никаких разбитых горшков, только гравий. Должно быть, привиделся кошмар. А Пьетро, ублажающий Валентину? Этого тоже не было? Тогда что я здесь делала? Где Пьетро?

Переход от света к мраку, повисшему в зашторенной комнате крёстной, оказался резок для больной моей головы, и я поспешила к лестнице. В прихожей меня зацепило лохматое пугало в зеркале, я притормозила удостовериться – это была я. Потерявшаяся, испуганная, жалкая кукла, потрёпанная чьей-то рукой. В сомнениях, в страхе кукла вошла в свою комнату, ощутила холод каменного пола…

На кровати лежало что-то, вроде, коробка, ну да, она была перевязана лентой, сверху алел бант. Это подарок. Подарок. Мне. Погодите… Я медленно развязала бант, подняла крышку и, сделав резкий вдох, онемела. Почему? Почему же вид музыкальной шкатулки из антикварной лавки в Сиене так меня встревожил? Я чего-то не учла? Что-то начала понимать? Я натворила что-то непоправимое? И зачем только мои напуганные руки потянулись открывать крышку шкатулки! Как будто не знали они, что польётся мелодия, а хрустальная балерина зайдётся танцем, что от всего этого мне станет только хуже.

Механизм в шкатулке крутил балерину, играл музыку, а я стояла и постепенно начинала задыхаться от слёз. Ведь я не понимала ровным счётом ничего… Откуда этот стук в моей голове? Он длился уже вечность, монотонный, далёкий, противный звук. Я посмотрела в окно. Небо над оливковой рощей тронули мягкие тона рассвета из абрикосовой палитры. Но меня не интересовал рассвет, меня тревожил этот стук, доносившийся с горизонта, из-за рощи.

Я вылезла в окно и с некоторой опаской побрела мимо олив, преодолела спуск, подъём, и вот я уже подходила к одинокому буку на холме. Стук рождался прямо за ним, там что-то происходило. Я принялась ступать ещё медленнее, осторожнее, точно шла по минному полю. Постепенно на другом склоне из-за мощного ствола дерева моему взору открылось большое, вытянутое, завёрнутое в простыни и перевязанное верёвками что-то. Рядом была вырыта яма. В яме Валентина орудовала киркой.

Я еле смогла выдавить из себя:

– Что вы делаете?

Она выглядела неважно: без макияжа, волосы убраны, но кое-где выбивались и неряшливо торчали в стороны. Она прервалась на пару секунд, чтобы поднять ко мне лицо, серое, внезапно постаревшее, и, мельком улыбаясь, произнести:

– А, здравствуйте, дорогая.

Мой взгляд боязливо вернулся к завёрнутому в простыни.

– Что это?

– Сами знаете, – уже не отвлекаясь от кирки, сказала синьора.

– Нет, не знаю… Уверена, что не знаю…

– На вас не похоже, вы всегда в курсе своих дел.

– Что произошло?

– Вы мне скажите.

– Я проснулась на вашем балконе… Ничего не помню… Ничего…

– Не бойтесь, я вас ни в чём не упрекну. Как ваша крёстная, я обязана вас оберегать.

Я перешла в неуверенную атаку:

– А где ж вы были, когда я решила напиться? Чем таким важным были заняты?

– Стало быть, вы помните, как напились?

– Помню! Всё помню. Вам не удастся снова сделать из меня дуру!

– В таком случае позвольте мне сэкономить силы на этом бессмысленном разговоре и завершить начатое, – она взяла лопату и стала выгребать рыхлую землю из ямы.

– Нет, не позволю! – я перешла на нервный шёпот со свистящими гласными. – Объясните… объясните мне, наконец…

– Ох, ну что вам объяснить? – разогнувшись, раздражённо вскрикнула Валентина. – Объяснить, как интеллигентная дама потеряла рассудок, встретив мужчину вдвое её моложе? Как пыталась она купить его, а он ей отказал, потому что был преисполнен чести? Как после этого предложила ему позировать, ибо ближе к нему ей было не подойти? Как ждала она месяцы, прежде чем подвернулся удачный случай, когда ему резко понадобились деньги на шкатулку?

– Стойте, стойте… погодите… – тихо качала я головой, закрыв глаза. – Вы что, сказали ему, что я уезжаю?

Её зелёные глаза сверкнули, как у кошки.

– Упомянула. Вы же не осудите меня за правду?

Я чувствовала, как дрожали мои веки, как тряслись руки, как чесались они придушить эту тварь, рывшую землю. Пьетро – я убила его, случайно, по ошибке… Меня отравил яд этой змеи…

– О… – слетел с моих губ слабый стон, мне не верилось в то, в чём я неожиданно разобралась с пугающей простотой. – Вы… вы же манипулировали мной с первого дня. Вы же всё подстроили. Пригласили меня в гости только ради одного этого… – моя речь шла медленно, слова растягивались, будто под гипнозом. – Вы осознаёте, что вы – ненормальная?

– В чём моя ненормальность, дорогая? В том, что я уподобилась вам? – злобно парировала Валентина. – Куда делся ваш цинизм?

– Я уже совсем другая…

– Ну-ну, только не рассказывайте эту ерунду женщине, прожившей полвека, милая. Стать другой означает набраться мудрости. Вчера вам её не хватило, чтобы понять – Пьетро целиком и полностью принадлежал вам. Если бы вы не поспешили, то увидели бы, как, прежде чем слезть с меня и взять деньги с комода, он с отвращением плюнул мне в лицо…

Её губы тронула улыбка, полная мечтательных воспоминаний.

– Хотя моё мнение – вы не достойны его. Любовь жила в его генах с рождения. Вам же досталось распутство родителей, чем вы весьма гордились, с порога демонстрируя фанаберию, дёшево рассуждая о коротком счастье шлюхи… Всё это вас ждёт, милая, всё это – у вас впереди! А что оставалось бы мне? Продолжать писать Пьетро. Продолжать гореть и тлеть, постепенно разрушая свой созданный годами внутренний мир…

Странно, я перестала дрожать к тому моменту. Наверное, потому что уже ясно представляла, с кем имею дело.

– Да вы же дьявол, – произнесла я обречённо.

Она спокойно ответила:

– Нет, не я, моя милая. Дьявол сидит у вас на плече. Он велел вам напиться зелья, взять горшок и проломить череп Пьетро.

Никогда не слышала слов столь жестоких, какие складывали ту последнюю фразу.

Валентина вернулась к рытью могилы. Я обессиленно села. Ничего не оставалось, кроме как наблюдать происходящий ужас. Весь организм затрясло заново. Солнце уже выглянуло, раскидало лучи в стороны. Глазам постепенно открывалась правда. Я думаю, Пьетро уходил ночевать к себе, чтобы не ночевать под одной крышей с сатаной, а утром, вероятно, не находил себе места, прежде чем отправился заработать денег. Моя ошибка – среди миллиона прочих – в том, что я выбрала неудачный момент вернуться с поисков…

Могила была готова. Крёстная, хотя и вымоталась – пот заливал ей лицо, и одежда на ней промокла насквозь, – не просила меня помочь с телом. Её сухие жилистые руки с длинными костистыми пальцами всё сделали сами. Руки, похожие на голые ветви, тянущиеся из преисподней.

До чего она постарела. Точно кончился её контракт с дьяволом, он сделал её молодой только на момент соития с Пьетро. Теперь ей расплачиваться до конца своих дней, но уже в шкуре одинокой старухи. Страшно и то, что она ни о чём не жалела.

Всё кончилось. Земля проглотила Пьетро. Мы возвращались молча, крёстная тянула за собой лопату с киркой, и нас сопровождало монотонное дребезжание железа по гравию. Солнечный шар толкал нас в слабые спины жаркими своими руками. Я не могла понять, что делать дальше.

Валентина закинула инструменты в сарай и облегчённо вздохнула после тяжкой работы. Я смотрела на неё, она устало, но дружелюбно мне улыбнулась.

– Ваши вещи готовы, дорогая. Я сложила их и сделала вам сандвичи в дорогу.

Я по-прежнему стояла не двигаясь.

– Когда вы всё успеваете…

– Если хотите, сварим кофе. – Она глянула на наручные часы. – Нино подъедет с минуты на минуту.

Но не успела я сказать что-нибудь в ответ, как над долиной тихо зашумел мотор.

– Я звонила ему вчера вечером, просила отвезти вас на станцию. Предвидела, что к утру буду валиться с ног. Надеюсь, вы не против.

Мне не хотелось кофе и ничего не хотелось. Ветка, упавшая в реку, рассыпалась в труху. Подъехал Нино. Подарил неловкую свою улыбку и цветы – нарциссы. Они, должно быть, пахли восхитительно, однако я ничего не чувствовала. Я умылась, а когда вышла, Нино уже забрал мои вещи. Валентина держала антикварную шкатулку.

– Думаю, её лучше повезти в руках, чтобы не разбилась, – сказала она. – Вещь очень хрупкая и дорогая.

Мне стоило хотя бы попытаться её ударить, но я только взяла шкатулку и вышла скорее из дома, страшась ещё хоть раз заглянуть в ядовито-зелёные глаза. Я больше не оборачивалась и никогда не видела эту женщину.

Но я чувствовала, как стояла она, исполненная величественной стати, и улыбалась на прощанье, провожая жестом ласковой руки, как и подобает заботливой крёстной.

– Ещё раз прости меня, Орнелла, что так вышло, тогда, на виноградниках…

Нино, мой старый верный друг. Всё бы отдала в тот миг, лишь бы вернуться в прошлое, до момента, когда в моё окно заглянул юноша. Вспомнились вдруг слова Валентины о Сыне Божьем, о том, как не нашлось ему места в нашем падшем мире. Я плавала в бреду бессвязных мыслей всю дорогу. Я отблагодарила Нино кротким «спасибо» и загрузилась в поезд. И хотела умереть, без мук и поскорее. Мама не встретила меня на вокзале, домой я шла пешком. Город источал духи олеандра – забытые мной, как я и предполагала. Увы, теперь они будоражили тех, у кого впереди было всё лето. А я с той поры этот запах ассоциирую только со смертью.

Мама была дома, складывала вещи. Про меня просто забыла. Спросила, как синьора Нути. Нормально, ответила я. Она только на несколько секунд пристально на меня взглянула, вроде бы исполняя долг матери, и в конце концов заметила:

– Ты нисколько не изменилась.

Затем продолжила свои дела. Сказала, что с папой не вышло, но переезжать всё равно надо. Сказала, в Милане больше возможностей. Мама тоже не изменилась. Сухое отчаяние стало её повседневностью. Я поставила музыкальную шкатулку на пол к приготовленным для переезда коробкам и понемногу стала помогать упаковывать вещи.

В последующие годы я много раз поднимала крышку моей шкатулки, слушала мелодию и наблюдала нехитрый танец хрустальной фигурки. Слёзы случались, но крайне редко. Всегда казалось, что если я начну плакать, то впущу Пьетро – или его призрак, или даже его крохотную частицу – в свою жизнь. Я оказалась слишком трусливой для этого.

Валентина являлась ко мне в воспоминаниях чаще, чем хотелось бы. Довольно странное чувство – знать, где живёт зло. Это как знать месторождение каких-то природных ископаемых. Считаю большим упущением, что на геологических картах не отмечаются залежи зла. Я бы подсказала учёным точку у холмов в одной тосканской долине.

Однако и я не ведала всего, точнее – истинных масштабов этого зла. Только в этом году, когда минуло сорок лет моей жизни, мне открылась вся правда. Я получила посылку с письмом. В письме Валентина сообщала, что умирает от онкологического заболевания, а также раскаивается в том, что заставила меня столько лет напрасно мучиться виной за смерть Пьетро. Выпавший из моих рук горшок на самом деле не убил Пьетро, а только ранил его. Валентина вызвалась обработать Пьетро рану, усадила его, встала сзади и нанесла ряд ударов, довершив дело. Вот как в действительности не стало моего солнечного медвежонка. В этом же письме синьора объяснила свой порыв боязнью, что не сможет прийти к душевному покою, пока Пьетро будет жить и тем самым бередить её высокоморальное существо.

А в посылке оказалась заштопанная картина, написанная Валентиной и мной изуродованная. И краски, запахи, касания тех дней вновь встали перед влажными глазами повыцветшими, пожелтевшими, выдохшимися воспоминаниями. Только юноша передо мной всё тот же – всегда молодой, одинокий, прекрасный. В картине застыло израненное короткое лето. Оно кончилось для меня так же скоро, как и для Пьетро.

Те две женщины – синьора и я, – чьи тени легли на этот холст, напоминали двух хищных зверей, деливших добычу. Я всю жизнь пыталась понять – и ни одна попытка не привела к результату, – кто был виноват в произошедшем? Моя аморальность? Моя влюблённость? Её мораль? Её страсть? Может, солнце было каким-то едким?