С того момента, маленькая змейка, я не мог представить себе возможности убить тебя.

Я сделаю следующее, — сказал я себе. Я воспитаю тебя. Я защищу себя от тебя, защитив тебя от мира, который научит тебя убивать меня.

Все может быть иначе, — говорю я себе, — чем так, как было со мной и моим отцом.

Все может быть иначе, чем было с ней.

Я беру тебя на руки. Ты такая маленькая и хрупкая в моих руках. Несмотря на то, что ты боишься меня, ты прижимаешься к моей шее, как будто какая-то часть тебя точно знает, кто я такой.

Черткову можете поручить сделать нужные сокращения. Сокращения, особенно те, кот[орые] сделает Ч[ертков], могут только улучшить вещь.

Я боюсь больше, чем когда-либо.

Боюсь тебя и того, что ты можешь со мной сделать. Боюсь мира, который так легко может убить тебя. Боюсь себя, одаренного еще одним хрупким сердцем, которое, как я знаю, мне не удержать.

Но, моя маленькая змейка, это самый замечательный страх.

Каждая минута с тобой, даже если я уже жалею обо всех ошибках, которые, как я знаю, я совершу.







Я ЗАДЫХАЛАСЬ. Грудь болела. Воздух обжигал.

Я стояла на коленях.

Я заставила себя открыть глаза сквозь ядовитый дым. Нет, не дым. Какая-то магия, густая и красная, переливающаяся сразу миллионом цветов.

Может быть, поэтому слезы текли по моим щекам.

А может, и нет.

Винсент стоял на коленях рядом со мной. Его рука лежала на моем плече, но я не чувствовала его прикосновения, и на мгновение это меня огорчило.



Каким бы реальным он ни был, каким бы реальным он ни казался, его не было.

Впервые опубликовано в «Русской мысли» 1903, 11, стр. 66 (вторая пагинация). Датируется на основании пометы на письме рукой Ф. Ф. Тищенко: «Получ. 21 апр. 1887 г.» и упоминания об отсылке повести (см. т. 86, № 142).

Федор Федорович Тищенко (р. 1858) — писатель из крестьян. См. о нем т. 63, стр. 327.

Он грустно улыбнулся мне.



— Я пытался, Орайя, — прошептал он. — Я пытался.

¹ «Семен сирота и его жена». Первоначально повесть называлась «Несчастные». В такой редакции она была послана автором в сентябре 1886 г. на просмотр Толстому. Сделав замечания к ней и некоторые исправления, Толстой вернул ее Тищенко, который после переработки вторично послал повесть Толстому. В данном письме Толстой дает отзыв об этой новой редакции повести. Повесть была напечатана в «Вестнике Европы» 1888, 1. В том же году была издана «Посредником» отдельной книжкой.

Я поняла всю глубину того, в чем он признался в этих двух словах. В нем укоренилась многовековая жестокость, которую он почитал превыше всего. Тысячелетия поколений кровавых концов и кровавых начал.

² Как сообщил Тищенко в ответном письме от 24 апреля, он был вынужден уехать с прежнего места жительства, дер. Ульяновой, Сумского уезда, в Краснополье, Ахтырского уезда, из-за столкновения со старшиной и местными властями, вызванного заступничеством Тищенко за крестьян.

Я никогда раньше не видела, чтобы Винсент признавал свою слабость. А эти слова были признанием стольких неудач.

64. В. Г. Черткову от 18 апреля 1887 г.



И все же я была очень зла на него.

* 65. Н. Л. Озмидову.

— Этого было недостаточно, — выдохнула я, срываясь почти на рыдания.

1887 г. Апреля 19. Москва.



Его горло дрогнуло.

Долго не отвечал вам, дорогой [Николай Лукич], оттого, что был очень хорошо занят своим писанием о жизни и смерти, а кроме того ездил в деревню и опять вернулся, так что письмо ваше ездило со мной.

О чужой работе (мне о вашей), и особенно о предпринимаемом, очень трудно, даже невозможно сказать свое мнение — сам работающий никогда не знает своей работы, пока он ее не кончил. Скажу о том, что вы прислали. 1-й стих ясен, 2-й неясен совсем. Разбирать теперь этого я не могу, п[отому] ч[то] я месяцами думал над этими стихами и как мог, так выразил их. Это не значит, что я выразил их наилучшим образом, но только то, что передумывать их уже не могу; и в вашей версии вижу одну из тех, которые были тогда отвергнуты мною.

— Я знаю, маленькая змейка, — пробормотал он. — Я знаю.

Он попытался погладить меня по волосам, но я ничего не почувствовала.

Теперь скажу вообще то, что мне кажется, о вашей работе, т. е. какою она мне представляется, чтобы быть полезною. Мне кажется, надо бы как можно свободнее обращаться с текстами — не в смысле замены и дополнения их, а в смысле исключения, пропуска всего сколько-нибудь неясного, двусмысленного, требующего объяснения. Пусть скорее будет кажущаяся сначала несвязная непоследовательность (связь эта для прочитавшего до конца так сильна, что никаких дополнений не требуется, как свод: всё держится одно другим), но чтобы не было ничего такого, к чему можно бы придраться. Если уже нужными покажутся объяснения, то их делать отдельно, примечаниями; да это не нужно. Нужно оставить одно несомненное и, где можно, заменять лучшей, более простой, понятной формой выражения.

Потому что Винсент был мертв.

Вот мое мнение. Я всё время, как писал вам, занят своей работой, зачавшейся во время моей болезни, подбодренный психологией общественной.¹ Многое для себя уяснил. Кабы бог дал, чтобы было и другим на пользу. Передайте мою любовь вашим.... и....² хочется написать им, да едва ли успею. Как вы живете, спокойны ли и радостны ли духом, как нам нельзя не быть?

Все это сразу стало правдой. Что он спас меня. Что он искалечил меня. Его эгоизм и его самоотверженность.

Вот я вчера приехал в Вавилон³ после трех недель уединения и каюсь — смутился было духом. Но помогает мне то, что знаю, что вся причина смущения во мне. И это уже одно, давая надежду и возможность исправить дело, многое облегчает положение. Пока прощайте.

Любящий вас.

Что он пытался.



Печатается по копии. Дата копии.

Что у него ничего не получилось.

Письмо Н. Л. Озмидова, на которое отвечает Толстой, неизвестно.



И что он все равно любил меня.

¹ Так в копии. Однако можно предположить, что здесь ошибка, происшедшая от неправильно развернутого сокращения в оригинале. Вероятно Толстым было написано: «психолог[ическим] обществ[ом]». Толстой этими словами намекает на свой доклад в Московском психологическом обществе 14 марта 1887 г. См. прим. 3 к письму № 49.

² Пропуск в копии.

И я буду нести все это вечно, до конца своих дней.

³ Толстой имеет в виду Москву.

А он все равно будет мертв.

* 66. П. И. Бирюкову.

Я заставила себя подняться на ноги. Я повернулась к Винсенту. Его образ, когда-то такой четкий, начал тускнеть.

1887 г. Апреля около 20. Москва.

Он посмотрел на обелиск.



— Я думаю, — сказал он, — это та вещь, ради чего ты сюда пришла.

Милый друг Павел Иванович,

Я проследила за его взглядом. Колонна открылась, показав углубление, полное яркого багрового света.

Письма Залюб[овского]¹ я еще не получил. Очень радуюсь за него. Скажите Черткову, что мне пишет Сосновского мать.² Верно, она писала и ему. Я решительно ничего не могу сделать. Прожил я почти 3 недели в Ясной с Колечкой, большую часть времени — очень хорошо. Работал о ж[изни] и с[мерти] так, как не бывает в городе, а сделал, как наверно вам покажется, мало. Но теперь существенное кончено, расположено по частям, остаются поправки, к[оторые] можно сделать и по коректурам. Вы всё пишете о других, а ничего о себе, а мне всё хочется вас чувствовать. Если выпадет такое время, напишите о себе. Файнерман дает развод жене и едет совсем к себе. Третьего дня были в Ясной Ф[айнерман], Буткевич (вы знаете, кажется — бывший революционер)³ и Сытин Сергей;⁴ они совсем решили поселиться в деревне около Ясной, чтобы жить, как Ф[айнерман]. Я, чувствуя, что это не то, сказал кое-что настолько, насколько мне позволяло мое положение, т. е. то, что отговаривая их от этого, я как бы оберегаю свое спокойствие. Но Количка стал говорить, я слушал. Так мягко, так любовно (не фразы любовные, а настроение) и вместе с тем так сильно и строго! Он показал им, что нельзя, расходуя деньги, ехать куда-то устраиваться работать, что тут есть самообман — для людей, а не для истины. И говорил любящий истину и людей человек, и слушали такие же люди. И без самолюбия, без ложного стыда, и еще более любовно, чем прежде, они расстались и изменили свои взгляды на излюбленные ими приемы. Это было мне очень радостно. Сытин остался с Буткевичем в Туле. Не знаю, что они сделают, поедут ли каждый в свое место. У Бутк[евича] есть отец помещик,⁵ и он к нему хотел поехать и там жить, как он считает хорошим. Не знаю, что сделает Сытин. Ф[айнерман] почувствовал, да и мы с ним об этом говорили, что была ошибка в его жизни (прекрасной) — у нас. Как всё легко развязывается, когда у людей не бесчисленные дели жизни, в достижении к[оторых] они все мешают друг другу, а только одна, в стремлении к к[оторой] все помогают друг другу.

И в центре его — маленький флакон, парящий в воздухе сам по себе. Жидкость в нем содержала невозможные множества цветов, меняющихся с каждой секундой. Фиолетовый, синий, красный, золотой, зеленый — все одновременно, как гамма оттенков во вселенной.

Приехал в Москву и было смутился духом, но вспомнил, что это грех, и опять стало хорошо. Думаю пробыть здесь меньше недели.⁶ Пока прощайте, милый друг.

— Кровь Аларуса, — прошептала я.

Любящий вас Л. Толстой.

— Мы с твоей матерью так много отдали, чтобы добыть ее. — Его взгляд снова нашел мой. — Но мы и много получили взамен.

Заезжал Количка к Марье Алекс[андровне].⁷ Он хочет у нее устроить своего друга женщину. Они вышли ко мне в Иваново, и мы доехали до Серпухова и посидели, ожидая поезда. Мар[ья] Алекс[андровна] так живет, как дай бог всем. Укрепляет видеть такого человека.

Посылаю на ваше имя сказку Савихина.⁸

— И что мне с ней делать? Выпить ли мне ее или просто ею воспользоваться…



На письме помета П. И. Бирюкова: «4/IV 1887» (дата получения письма). Однако нужно ее считать ошибочной, имея в виду, что письмо было написано вскоре по приезде Толстого в Москву (18 апреля).

— Ты можешь ее выпить. Только немного. Или влить в клинки. Она найдет способ передать тебе свою силу, как бы ты ею ни распорядилась. Твоя кровь — это катализатор.



¹ Алексей Петрович Залюбовский. См. прим. к письму № 91.

— А что она сделает со мной?

² Михаил Иванович Сосновский (1863—1925), в то время революционер-террорист, в 1887 г. арестованный в связи с покушением 4 марта на Александра III; в 1888 г. был сослан в Восточную Сибирь. Впоследствии — член партии социалистов-революционеров. Письмо матери Сосновского к Толстому неизвестно.

Я подумала о Саймоне, о его налитых кровью, пустых глазах. Эти зубы, которые отняли у него больше, чем дали.

³ Анатолий Степанович Буткевич (1859—1942), будучи студентом, принимал участие в революционном движении; впоследствии — ученый-пчеловод. О нем см. в т. 65.

— Это сделает тебя могущественной, — сказал Винсент.

⁴ Сергей Дмитриевич Сытин (ум. в 1915), младший брат книгоиздателя.

— Что еще?

⁵ Степан Антонович Буткевич (1828—1903), помещик Тульской губернии, участник Крымской кампании.

— Я не могу этого сказать.

⁶ Толстой уехал из Москвы 25 апреля.

⁷ М. А. Шмидт.

⁸ В. И. Савихин, «Два соседа». См. прим. 4 к письму № 31.

Я знала, что есть причина, по которой он никогда не использовал кровь. Это была настолько великая сила, что ее можно было использовать только в самом крайнем случае.

67. Ф. А. Желтову.

1887 г. Апреля 21? Москва.

Я потянулась к углублению и накрыла рукой флакон.



Потребовалось мгновение, чтобы понять, что крик, прорезавший воздух, был моим. На несколько долгих секунд все исчезло, кроме боли. Я обливалась потом, когда дюйм за дюймом отрывала его от обелиска.

....¹Я полагаю, что задача пишущего человека одна: сообщить другим людям те свои мысли, верования, которые сделали мою жизнь радостною. Радостной, истинно радостной, делает жизнь только уяснение и применение к себе, к разным условиям своей жизни евангельской истины.

Теперь силуэт Винсента мерцал. Свет, пронизывающий резьбу, дрожал и рябил.

Только это можно и должно писать во всех возможных формах: и как рассуждения, и как притчи, и как рассказы. Одно только опасно: писать только вследствие рассуждения, а не такого чувства, которое обхватывало бы всё существо человека. Надо, главное, не торопиться писать, не скучать поправлять, переделывать 10, 20 раз одно и то же, не много писать и, помилуй бог, не делать из писания средства существования или значения перед людьми. Одинаково по-моему дурно и вредно писать безнравственные вещи, как и писать поучительные сочинения холодно и не веря в то, чему учишь, не имея страстного желания передать людям то, что тебе дает благо.

— Иди, — сказал он. — У тебя мало времени.

Я не могу вам вкратце выразить то, что я считаю нужным для писания, иначе, как указав вам на мои народные рассказы последнего времени и на предисловие к «Цветнику»,² в котором я старался выразить, в чем состоит дело поэтического писания. Я очень радуюсь тому, что вы хотите писать, во-первых, потому, что вы крестьянин, во-вторых, потому, что вы свободны от ложного церковного учения, закрывающего от людей значение учения Христа.

Его голос звучал так далеко.

Он мягко улыбнулся мне.

Ваши статьи³ я прочел. Лучшее по содержанию — это путешествие и сон; но статья эта имеет неприятный для меня, литературный, фельетонный характер, и содержания мало. Сон этот мог быть эпизодом в чем-нибудь цельном, но отдельно он имеет мало значения. Статья о празднике холодна и тоже имеет литературный характер. Под литературным характером я разумею то, что она обращена к читателю газетному, интеллигентному. Желательно и я советую вам другое: воображаемый читатель, для которого вы пишете, должен быть не литератор, редактор, чиновник, студент и т. п., а 50-летний хорошо грамотный крестьянин. — Вот тот читатель, которого я теперь всегда имею перед собой и что и вам советую. Перед таким читателем не станешь щеголять слогом, выражениями, не станешь говорить пустого и лишнего, а будешь говорить ясно, сжато и содержательно. Прочтите рассказ «Раздел»,⁴ написанный крестьянином, и «Дед Софрон».⁵ Оба рассказа трогают людей, потому что говорят о существенных интересах людей, и интересы эти дороже авторских.

— Не забывай о своих зубах, маленькая змейка.

Если хотите прислать мне, что напишете для печатания в «Посредник», пришлите в Тулу.

И Богиня, несмотря ни на что, я колебалась. Несмотря ни на что, я не была готова отпустить его.

Любящий вас брат.

Я никогда не буду готова отпустить его.

Писать вы, как мне кажется, можете и потому, что владеете языком и, главное, потому, что вы с молодых лет всосали в себя учение Христа в его нравственном значении, как это видно из вашего письма.

— Я люблю тебя, — сказала я.



Потому что это все равно было правдой. После всего, что было, это все равно было правдой.

Впервые опубликовано в «Сборнике Государственного Толстовского музея», М. 1937, стр. 253—255. Печатается по копии (автографы писем Толстого к Желтову, печатающиеся в этом томе, погибли при пожаре у Ф. А. Желтова). Датируется на основании письма Ф. А. Желтова от 18 апреля 1887 г., на которое отвечает Толстой.

Я не стала ждать, пока он скажет мне это в ответ. Я вытерла слезы со щек и отвернулась.

Федор Алексеевич Желтов (р. 1859, ум.?) — из крестьян, сектант-молоканин, автор нескольких очерков и рассказов. В письме к Толстому просил написать о задачах литературы.

Образ Винсента растворился во тьме.



Я не оглядывалась.

¹ Многоточие в копии. По объяснению Желтова, начало письма не сохранилось.



² «Цветник» — сборник, составленный сотрудниками «Посредника», к которому Толстой в апреле 1886 написал предисловие. См. т. 26.

³ Два рассказа Ф. А. Желтова: «Деревенский праздник» — «Русский курьер» 1887, № 30 от 31 января; «Трясина» — «Русский курьер» 1887, № 101 от 15 апреля.

⁴ «Раздел» — рассказ И. Г. Журавова (см. прим. 1 к письму № 104).

Глава

⁵ «Дед Софрон» — рассказ В. И. Савихина (см. т. 63, стр. 259).

72

Райн

68. В. Г. Черткову от 24—25 апреля 1887 г.





Саймон не ослабевал. И я шел в ногу с ним.

* 69. П. И. Бирюкову.

Мы вдвоем сцепились в неудержимом бою, мечи и магия сталкивались в размытой какофонической мелодии. Кровь от битвы в небе над головой теперь лилась на нас в ровном ритме, заливая нас черным, покрывая нас таким количеством крови, что невозможно было определить, сколько из нее было нашей собственной. Я больше не чувствовал ударов. Боль была настолько постоянной, что я просто позволил ей отойти на задний план, став еще одним отвлекающим фактором, на который можно было не обращать внимания.

Я не понимал, как я все еще не умер. Мне казалось, что я должен быть мертв. Мое тело грозило сдаться при каждом движении.

1887 г. Апреля 24. Москва.

Я твердил себе: Еще один взмах.



Еще один.

Я не ожидал, что выйду из этого боя живым. Но и оставлять Саймона в живых я тоже не собирался.

Дорогой друг П[авел] И[ванович], статья моя о ж[изни] и с[мерти] всё не кончается и разрастается в одну сторону и сокращается и уясняется в другую. Вообще же я вижу, что не скоро кончу, и если кончу, то напечатаю ее отдельной книгой без цензуры, и потому не могу дать ее Оболенскому.¹ И это меня огорчает. Будьте моим посредником между ним, — чтоб он не огорчился и на меня не имел досады. Я постараюсь заменить это чем-либо другим. Пожалуйста, поговорите с ним и напишите мне. Я нынче еду назад в деревню. У меня всё очень хорошо. Повесть «Ходите в свете»² я перерабатывать не буду и отдам ее при случае, как есть, вам или Чертк[ову]. Вы уже сделайте из нее, что хотите. — Прощайте пока, милый друг, мою любовь передайте друзьям вашим.

Всякий раз, когда удавалось вырвать драгоценные секунды, я оглядывался через плечо на дальний проем в развалинах — черную бездну, в которой не было ни следа Орайи.

Л. Т.

С каждой минутой мое сердце словно подползало к горлу.



Ну же, принцесса. Где ты?

Отрывок впервые опубликован в Б, III, изд. 1-е, стр. 68. Датируется на основании слов в письме: «Я нынче еду назад в деревню» и письма к В. Г. Черткову (т. 86, № 143).

Я был благодарен за то, что сдерживание Саймона отняло у меня все внимание. Иначе я бы слишком долго размышлял над миллионами ужасающих сценариев, которые плясали в моей голове — тело Орайи, разбитое ловушками, раздавленное камнем или сожженное магией, которую она не могла контролировать.



ХЛОП.

¹ См. письмо № 37 и прим. 2 к нему.

Особо сокрушительный удар Саймона ударил меня о каменную плиту. Я почувствовал удар в своих костях. Моя голова запрокинулась. Мое зрение погрузилось в неясную белизну.

² Повесть «Ходите в свете, пока есть свет». Несмотря на бывшее у Толстого намерение работать над повестью (см. т. 86, № 140), в конце апреля он пришел к решению оставить эту работу (см. т. 86, № 143) и в дальнейшем отказался от переработки повести (см. т. 86, № 149). В России впервые была напечатана в сборнике «Путь-дорога. Научно-литературный сборник в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам», СПб., изд. К. М. Сибирякова, 1893. См. т. 26.

Когда через несколько секунд я вновь обрел сознание, первое, что я увидел, было оскаленное лицо Саймона, мчащегося на меня.

70. И. И. Попову.

Я едва успел откатиться в сторону.

Я неуклюже парировал удар.

1887 г. Апреля 24. Москва.

Тепло окутало мое лицо свежей струей крови. Я ударился обо что-то. Не был уверен, что именно. Не мог сосчитать, сколько ударов я уже получил.



Он зарычал и нанес ответный удар.

Я узнал о вашем положении и старался содействовать тому, чтобы дело ваше было скорее рассмотрено и недоразумение разъяснено. Не знаю, насколько успешно. Я не мог добиться свидания с вами.¹ Нынче я уезжаю из Москвы. Если возможно, напишите моей жене (Софье Андреевне, Москва, собств[енный] дом), не могу ли я быть вам полезным. Пожалуйста, не стесняйтесь, напишите, что вам нужно. Вы ведь то же самое сделаете и делали для меня и всякого другого.

Еще один брызг красно-черного цвета остался на его щеке. Еще одно далекое пульсирование боли. Еще одна рана.

Их тоже было не сосчитать.

Лев Толстой.

Я попытался взмахнуть мечом и понял, что моя левая рука теперь совсем не работает. Черт. Я быстро перекинул меч в другую руку, отводя ее назад.

Слишком медленно.



Я ударился о другую колонну, и разбитый край вонзился в мою спину под таким углом, что выдавил из меня воздух. Мое тело обмякло и отчаянно хотело остаться в таком положении.

Не смей, — сказал я себе. Вставай, мать твою.

Печатается по тексту, впервые опубликованному в ПТС, II, № 352. Датируется фразой: «Нынче я уезжаю из Москвы».

Саймон направился ко мне. Он представлял собой жалкое зрелище: хромой, по лицу размазана кровь. Один глаз теперь отсутствовал, или, по крайней мере, казалось, что отсутствовал, под беспорядочным слоем разорванной плоти.

Иван Иванович Попов (1860—1925) — статистик Воронежского земства, в октябре 1886 г. арестованный как политический, во время производства подворной переписи. 25 ноября 1887 г. был выслан в административном порядке в Петропавловск, Акмолинской области. В 1892 г. получил разрешение отбыть срок надзора в Европейской России за исключением университетских городов.

И все же эта проклятая магия пульсировала в его груди, упрямо цепляясь за нее, несмотря на все удары, которые я наносил. Она поддерживала его долгое время, как любое смертное тело сдалось бы. Делала его сильнее, чем я когда-либо мог быть.

— Ты, — прорычал он, — не должен доставлять мне столько хлопот.

Краем глаза я заметил движение.



Обернувшись, я совершил ошибку.

¹ В Бутырской тюрьме, где в то время находился Попов.

Орайя.

На мгновение я подумал, что у меня галлюцинации. Она, пошатываясь, вышла из темноты. Кровь заливала ее руки и была размазана по лицу. Она бежала, хотя и шатаясь, с диким взглядом, оглядываясь вокруг.

71—73. C. A. Толстой от 26, 27 и 29 апреля 1887 г.

И она была окружена магией.



Я и раньше видел, как она владеет Ночным Огнем, но это… это было чертовски великолепно. Теперь он словно обнимал ее, слизывая с нее потрясающую бело-голубую пелену, прорезавшую ночь, распускаясь вокруг нее, словно крылья самих богов.

* 74. И. И. Петрову.

Однако магия, пульсировавшая вокруг ее левой руки, которая была плотно сомкнута, отличалась от Ночного огня. Я чувствовал ее даже отсюда — ощущал ее в воздухе. Клубы дыма вокруг сжатого кулака были красными, темными и потусторонними, от чего у меня даже здесь мурашки по коже побежали. Он прилипал к ней, как будто был создан для нее, клубами задерживаясь на ее коже и лезвиях на бедрах.

1887 г. Апреля 19—30.

У меня не было сомнений в том, что я вижу.



Она сделала это. Она, черт возьми, сделала это.

Иван Иванович!

Несколько бесконечных секунд мое облегчение и гордость боролись друг с другом за доминирование, но ни один из них не победил.

Передайте господину Ратомскому один или два романа Сытинских, подлежащих переделке.

Но тут я увидел, как Саймон повернул голову. Его кровожадная ярость улетучилась, сменившись чем-то еще более ужасающим: похотливым желанием.

Л. Толстой.

Он знал. Он тоже это чувствовал.

У Серпуховских ворот, Коровий вал, д. Сытина.

Он бросил меня и начал поворачиваться.



Взгляд Орайи встретился с моим взглядом через руины. Секунда зрительного контакта, которая, казалось, длилась целую вечность, вместила в себя миллион невысказанных слов, стоящих на краю.

Датируется на основании пометы на письме рукой неизвестного: «после 18 апреля? 1887 г.».

Я жалел, что не могу использовать этот момент, чтобы сказать все, что хотел. Так много слов, которые я хотел бы сказать.



Я надеялся, что она все равно все это знает.

¹ О Ратомском сведений нет. И. И. Петровым была послана Ратомскому для переделки лубочная повесть «Милорд». Работа эта Ратомским выполнена не была.

Потому что мне даже не пришлось долго размышлять, прежде чем я ринулся в атаку.

75—76. С. А. Толстой от 1 и 3 мая 1887 г.

Тело словно знало, что происходит, и сочло это достойным поводом для последнего рывка за пределы своих возможностей. Все оставшиеся силы — физические и магические — объединились в этом выпаде. Астерис с ревом вырвалась на поверхность моей кожи, вцепилась в мой клинок, в мои руки. Мои руки в последний раз смогли поднять вес меча.



Я прыгнул на Саймона, расправив крылья, чтобы нанести последний удар, и вогнал меч ему в спину, вложив в этот удар все силы магии, разрывая его изнутри.

Черный свет застилал мне глаза.

* 77. П. И. Бирюкову.

Саймон издал звериный рык и повернулся на месте. Единственным куском мира, за что мне удалось уцепиться, была рукоять моего меча. Все остальное ушло в небытие.

1887 г. Мая 3. Козлова Засека.

Я только что высвободил что-то в Саймоне, и теперь его удары не вызывали ничего, кроме дикой ярости. Исчезли последние остатки расчетливого воина. Он практически набросился на меня с зубами и ногтями.



Он отбросил меня к стене. Его рука врезалась в мое горло, прижав к камню.

Вчера отложил ваше письмо, чтобы отвечать вам, дорогой П[авел] И[ванович], но б[ыло] столько писем, что не написал, а нынче пришлось, чему очень рад. Радуюсь также, как и вы, азбуке.¹ Первое издание, я думаю, не надо печатать: редакция Посредника. Как вы думаете? Потом можно. — Письмо Оболенского автору статьи я переслал давно.² Поблагодарите Оболенского за письмо. Я всё занят тою же работой,³ и она дает мне много счастья. — Живу я один в Ясной, понемногу работаю. — Вас люблю и помню и иногда хочется общения. А теперь со мной никого близкого по душе никого⁴ нет. Количка уехал к себе. Файнерман уехал в Кременчуг к жене, к[оторая] продолжает искушать его. Он хочет к Сибирякову, о чем я писал ему. — А вот письмо от Орлова и Сибирякова о Симоне,⁵ передайте Симону милому и поцелуйте его от меня. Да напишите, как он решил. — Я не знаю его адрес. Пока прощайте. Пишу со станции Козловки. Шумят. Народу пропасть, ждут проезда царского.⁶

Я ничего не видел. Не чувствовал ничего, кроме своей хватки на рукояти.

И этого мне было достаточно.

Л. Т.

Потому что, когда его пальцы сжались вокруг моего горла, когда его лезвие снова и снова входило в мою плоть, я вцепился в рукоять всеми силами и надавил.



И давил. И давил.

Отрывок впервые опубликован в ТЕ, 1913, ПТ, стр. 119. Датируется на основании упоминания о «царском проезде». Об этом же Толстой писал жене 3 мая 1887 г. (см. т. 84, № 389).

Лезвие рассекло кожу, мышцы, органы.



Он был настолько далеко ушедшим, что показалось, что рана настигла его только через вечность. Медленно его глаза, красные и бешеные, стали отстраненными.

¹ Речь идет об издании «Посредником» «Новой краткой азбуки». Задержанная цензурой в Москве, она была разрешена Варшавской цензурой, о чем и сообщал в письме Бирюков.

По крайней мере, — подумал я про себя, — мне удалось увидеть, как это выглядит.

² См. прим. 1 к письму № 106.

Его рука замерла в середине взмаха. Мои силы иссякли. Рука, перепачканная кровью, соскользнула с меча, который теперь прочно сидел в его торсе.

³ Над трактатом «О жизни».

Я уже не мог дотянуться до него.

⁴ Так в автографе.

Внезапно давление ослабло, кто-то схватил Саймона и оттащил его от меня.

Размытое изображение застывшего лица Саймона сменилось лицом Орайи.

⁵ Федор Павлович Симон, бывший студент Лесного института. О нем см. т. 63, стр. 389. Упоминаемое Толстым письмо о Симоне неизвестно.

Это была радостная сделка. Я пытался сказать ей об этом, но не мог говорить.

⁶ Ожидался проезд Александра III, и для охраны полотна железной дороги были согнаны крестьяне из окрестных деревень, которые несколько дней, бросив свои работы, ожидали царского поезда.

Ее глаза были такими широкими и яркими, как две серебряные монеты. Она сказала что-то, что я не расслышал из-за прилива крови к моим ушам. Она дрожала.

78. С. А. Толстой от 4 мая 1887 г.

Не надо выглядеть такой испуганной, принцесса, — попытался я сказать ей. Но когда я попытался выпрямиться, я только упал на колени.

И все вокруг потемнело.





79. И. Б. Файнерману.

Глава

1887 г. Мая 5. Я. П.

73



Орайя

Спасибо, что написали мне, милый друг. Я скоро после вас приехал в Ясную и живу, как и жил при вас, с той только разницей, что изредка работаю с Конст[антином] Никол[аевичем],¹ с которым мы очень дружны. Письмо я нынче написал Сибирякову² и советовал ему ответить вам, адресуя в Кременчуг (просто). Я всё работаю над той же работой, и всё, кажется, уясняется. Вы сделали, по-моему, то, что должно, и я рад за вас.³ Только бы знать, что сделал то, что должно, тогда можно быть всем довольным.



— Райн!

Л. Толстой.

Я не хотела выкрикивать его имя. Оно вырвалось из моего горла, когда он упал. Я не столько услышала, сколько почувствовала его — поток эмоций, слишком сильных, чтобы оставаться внутри меня.



Я выбежала из этих туннелей в недра гребаного ада.

Печатается по копии. Впервые опубликовано в «Елисаветградских новостях» 1903, № 2 от 16 ноября. Дата копии.

Это зрелище потрясло меня, повергло в ужас. В небе темнели сражающиеся в бою воины, а песчаная земля руин была залита цветущими брызгами крови, стекавшими с тел сверху. Вдалеке, за скалами, наши наземные войска сцепились в бою с Кроворожденными — люди, хиаджи, ришаны, Кроворожденные — все рвали друг друга на части.



Ни одна история про ужасы не может сравниться с этим. Ни один кошмар. Даже тюрьма богов не могла быть хуже этого.

¹ Константин Николаевич Зябрев (1846—1896), яснополянский крестьянин-бедняк. См. о нем в т. 49. Толстой с Зябревым работали на поле яснополянской крестьянки, вдовы с троими детьми, Копыловой. См. т. 84, № 389.

И все же ничего не было ужаснее, как видеть Райна в таком состоянии, собранием раздробленных тканей и порванной плоти, лежащего на земле.