— Вы, значит, воображаете… вы уверены, что я в ту ночь ездил в Отраду?
— Да.
— И у вас есть свидетели?
— У меня все есть, — туманно ответил я, взглянув на блокнот.
— А зачем я туда ездил? — как-то боязливо спросил Борис. (Не думал, что он так легко сдастся.)
— Вот я и жду ваших объяснений. Как человек разумный, что вы неоднократно подчеркивали, логичный и обладающий уникальной памятью, объясните три пункта: математика, деньги, ночь после похорон.
Но он уже собрался с силами — игра продолжается! — поднялся и сказал с вызовом:
— К черту! Я и без вас знаю, что не все поддается логике. Но объясняться не намерен. И вам никогда не доказать, что я способен на преступление.
Он вышел из беседки, я спросил вдогонку:
— Что значит ваша фраза о жене и художнике: «Эта любовь им бы недешево обошлась»? Что вы тогда задумали?
— Убийство! — крикнул он из кустов.
Я расслабился и какое-то время наблюдал за водяными пауками, потом вспомнил по Петину пуговицу, редчайшую, чуть ли не шотландскую пуговицу с фланелевой рубашки, которая, надо полагать, осталась на месте давешнего ночного приключения и о которой сокрушался Вертер на станции. Вышел из беседки, миновал пруд, кладбище, перелез через изгородь. С краю поляны трава была еще слегка примята, и кусочек перламутра блеснул мне навстречу. Я положил пуговицу в карман джинсов и проделал обратный путь. Сколько я отсутствовал? Минут пять, не больше. Но уже издали заметно было, что блокнот из беседки исчез.
Я недаром выбрал это место для допросов, глухое и уединенное. Никто сюда не наведывался: ни медперсонал, ни больные — далеко, а возле флигелей удобные скамейки и расчищенная аллея. К тому же — я взглянул на часы — сейчас время обеда. Нет, тут явно прошелся кто-то свой, кому этот блокнот нужен позарез. Теперь предстояло выяснить — кто?
Я пробежал в густой траве, выскочил на кленовую аллею, ведущую к шоссе. Там, на автобусной остановке, обычно томились те, кому было лень или тяжело идти в поселок пешком. Там стоял Борис, сосредоточенный и напряженный. Через плечо кожаная коричневая сумка на узком ремешке — наверняка в ней мой чистенький блокнот. Вот закурил, глубоко затянулся три раза подряд, отшвырнул сигарету в сторону. Ага, подходит автобус. Математик сел и укатил.
Проще всего провести проверку методом исключения. В нашем коридоре шла обеденная суета, я поймал Верочку и шепотом осведомился, где Ирина Евгеньевна. У главврача, каждую минуту может вернуться. Я проскользнул в кабинет и заказал срочный разговор с Дмитрием Алексеевичем. Он тотчас отозвался:
— Иван Арсеньевич! Я беспокоился и звонил вам вчера и сегодня. Никто не отвечает. Что за больница! Что у вас случилось?
— Ничего особенного, Дмитрий Алексеевич. Просто хотел у вас спросить (о чем спросить? Я не подготовился!)… вот о чем: где вы обычно храните ключи от машины?
— Вообще-то я человек безалаберный и вечно их ищу. Но чаще всего ношу в пиджаке, во внутреннем кармане. А что там с моей машиной?
— Вам случалось забывать в ней ключи?
— Сколько угодно. А в чем дело?
— Так, кое-какие соображения. Дмитрий Алексеевич, вы не могли бы прямо сейчас позвонить Вертеру? Пусть вечером ждет моего звонка.
— Ну, разумеется.
Я продиктовал Петин телефон.
— И еще Николаю Ильичу. Узнайте, собирается он ко мне…
— То есть как это собирается? Разве он не у вас?
— Вроде нет.
— Ведь он выехал к вам в больницу часа два назад. Проконсультировался со мной и отбыл.
— О чем же он консультировался?
— Волнуется человек. Это у него первый допрос.
— Ну-ну. Дайте-ка мне его телефон… на всякий случай… Значит, в отношении звонков я на вас надеюсь? А вы, кажется, в понедельник переселяетесь к Анюте?
— Да. Я завтра должен кончить один срочный заказ, у меня тут народ в мастерской. А то бы я еще сегодня к вам подъехал. — Он помолчал и добавил, понизив голос: — Странные дела, Иван Арсеньевич, творятся в Москве.
— Что за дела?
— Странные и непонятные. Расскажу в понедельник.
Когда я увидел в палате Отелло, поившего Павла Матвеевича «какавой» — так называл этот местный напиток бухгалтер, — сразу заломило левый висок. После Бориса трудно сосредоточиться на актерских тонкостях и выкрутасах.
Ника, цветущий, загорелый, красивый, в изысканном белом костюме, казался и здесь, в деревенской унылой палате, человеком на своем месте. Ловкость и обходительность и незаурядный талант. У ног его валялась сумка — точно такая же, как у Бориса, только черная (а блокнот-то не в этой сумочке?).
— Добрый день! — я сел на койку, прислонившись спиной к подоконнику — обычная поза сыщика. — Давно меня ждете?
С полчаса. Иван Арсеньевич, вас окружает атмосфера тайны.
— Даже так?
— Еще как! Вы пригласили на допрос в беседку. Я явился, подхожу, наслаждаясь природой, — благодать, летний сон. Вдруг из кустов доносится жуткий голос — одно слово: «Убийство!» Я похолодел. Сейчас мы туда пойдем?
— Необязательно. У нас с вами предварительное знакомство. Учтите — ничего, кроме правды. Итак, вы женаты?
— Неоднократно — истинная правда. Но в данный момент одинок.
— Жены небось были актрисы?
— Боже сохрани! На семью больше чем достаточно одного гения, то есть меня.
— Однако вы категоричны. А если б влюбились в актрису?
— Случалось, но вскоре и кончалось.
— И с каких пор вы одиноки?
— Да уж года три, — Ника задумался. — Да, четвертый год. «Где ты, моя юность, моя свежесть?» Гамлета уже не сыграть.
— Я вас видел в роли Отелло. Пушкин считал его не ревнивым, а доверчивым…
— Пушкин в этих делах понимал толк, я уверен.
— А как вы думаете, идея преступления в нем созревала постепенно или явилась вдруг — безумным порывом, вспышкой?
— Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?
— И то и другое.
— Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… — Ника улыбнулся неопределенно. — Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, — он опять улыбнулся. — Специализируюсь в основном на злодеях.
— Сильное ощущение?
— Да как вам сказать… Игра — это всего лишь игра.
— В жизни не приходилось испытывать?
— Не убивал, — коротко отозвался Ника, прозрачные глаза его сияли, он наслаждался беседой.
— Когда вы узнали о трагедии Черкасских?
— Сразу же. От Мити.
— А чем вы сами в это время занимались?
— Лежал в больнице, — после паузы неохотно ответил актер. — Предынфарктное состояние.
— С чего бы это?
— Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться — и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!
— Вы ведь видели ее в роли Наташи Ростовой?
— Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.
— Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…
— Да, пляска, конечно… гитара, русский дух — прекрасно! Зажгла всю публику. Но там еще были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал — совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: «Ах, я полетела бы!» — я всегда думаю: «Шалишь, голубка!» А тут — да, вот, сейчас — полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: «Целую кончики ваших крыльев!» Ну а приход к раненому князю прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить — вот что поразительно, вот что такое талант.
— И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?
— Я — да. Но она передумала.
— Странно, правда?
— Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик. пижон — но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлен, этот Петя был на даче во время убийства, да?
— Он ничего не знает, ждал сестер на крыльце.
— Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?
— Юноша тут сбоку припека… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, «до которого всем, как до неба». Какого числа вы попали в больницу?
— Одиннадцатого июля.
— То есть в понедельник?
— Именно в понедельник.
Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.
— Иван Арсеньевич, это не я. «Как до неба» — сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.
— Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?
Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.
— Так. А вы раньше бывали в Отраде?
— Позавчера впервые.
— И не побоялись заблудиться ночью в роще?
— Я не покидал вашу тропинку.
— Чем вы занимались там два часа?
— Тишиной и покоем.
— И подслушиванием?
— Уловил только концовку.
— Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?
— Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.
— И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?
— Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?
— Я извиняюсь, — вдруг вмешался бухгалтер. — В первый раз вы сюда заявились без сумочки.
— Вы наблюдательны. Я пришел на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…
— У вас есть машина?
— «Жигули».
— И давно?
— Давненько, — актер пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. — Великолепно! «Господа присяжные! — заговорил он мрачно и торжественно. — Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое июля, на четыре часа пополудни!» — «Я не виновен!» — «Убийца! Вас ждет электрический стул!..»
Актер обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осекся.
— Иван Арсеньевич, вы прирожденный сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищен.
— К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?
— Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лег под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».
Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная — смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряженно, приподняв голову, следил за актером, повторил последние слова «никому не говори», откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.
— Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.
— Он впервые произнес их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.
— А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принес их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте — все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство — нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.
— Смерть любимой жены — для некоторых обстоятельства подходящие.
— Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление — последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.
— Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довел до конца, например, не успел осмотреть погреб — вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии — так, безумный бред, но — я помолчал. — Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.
— А по какому поводу он упомянул о лилиях?
— Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.
— А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот «один человек», выбравший подходящий момент для своей новости? Этот человек для вас вне подозрений?
— Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат «полевые лилии» в данном контексте.
— Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка какой-то символ, какой-то знак.
— Ну понятно. С древнейших времен белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они «пахнут»! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.
— Но кто ж закапывает цветы! — воскликнул Ника.
— А символ? Который еще и пахнет?
— Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ — условное выражение какой-то идеи, например, знамя — символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощен в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.
— Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надежно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?
— Раза два.
— Случайно попали?
— Да нет. Меня заинтересовала эта девочка.
— А теперь заинтересовала ее смерть?
— Очень. Я игрок по натуре, на этом мы с Митей и сошлись.
…Вечером я имел интересный разговор с Вертером:
— Тебе звонил сегодня Дмитрий Алексеевич?
— Да.
— Мне хотелось бы дать тебе одно поручение.
— Я сейчас очень занят, тяжелая сессия.
— Сколько экзаменов осталось?
— Два. Но сразу уеду.
— Значит, ко мне ты больше не заглянешь?
— Нет.
— Ну что ж, спокойного отдыха.
— Погодите! — тихо и отчаянно закричал Петя. — Не вешайте трубку. Я не могу к вам приехать… за мной, кажется, следят. Что мне делать, Иван Арсеньевич?
— Надо подумать. Когда у тебя следующий экзамен?
— Через два дня, во вторник.
— Надо подумать. Не отлучайся сейчас никуда, жди моего звонка.
21 июля, понедельник.
Поскольку дворянская беседка оказалась местом ненадежным, я решил проводить в ней беседы только с целью дезинформации моего невидимого, неуловимого противника. Его зловещее существование как будто подтверждалось исчезновением блокнота, сообщением Пети и. наконец, тем, что рассказывал мне сейчас Дмитрий Алексеевич.
Мы прогуливались по кладбищенской аллее, под сквозными, сумрачными сводами отцветающих лип — небесный аромат и сырой дух земли и прелого листа.
А в Москве и вправду творились странные дела. В пятницу утром после ночных воплей, поисков и прогулок художник с актером на «Волге» Дмитрия Алексеевича отбыли из Отрады прямо на Чистые пруды. Возбужденные происходящими событиями, они обсуждали их полдня на квартире Дмитрия Алексеевича. Затем художник отправился в свой клуб, по дороге подбросив приятеля домой на улицу Чехова. Лег спать в одиннадцать, утомленный предыдущей ночкой (интересно, сколько времени они просидели с Анютой на веранде?).
Глубокой ночью Дмитрия Алексеевича разбудил первый телефонный звонок. Спросонок он довольно долго и безрезультатно кричал в трубку: «Алло! Ничего не слышно!» Наконец очнулся, плюнул и снова лег.
Второй звонок раздался уже в предутренних сумерках. Повторилось давешнее: напрасный зов и глухое молчание. Было четверть пятого. Раздраженный до предела, художник закурил и, чувствуя, что уже не заснет, отправился на кухню варить кофе. Потом поднялся в мастерскую.
Легкое приятное головокружение, небывалая тишина старинного центра, утренний холодок, розовая заря… К необычному художник был уже подготовлен. И все же, когда он, закурив вторую сигарету, подходил к окну — первые лучи дрожали на крыше соседнего дома, — ему показалось на миг, будто он видит сон, вполне реальный, однако с элементом абсурда. В простенке меж двумя высокими окнами, где три года висел портрет, стилизованный под средневековую аллегорию, как-то нагло и вызывающе торчал голый гвоздь.
— Абсурд, — сказал Дмитрий Алексеевич, беспомощно пожав плечами. — Ничего не понимаю и за эти дни так ни до чего и не додумался.
— Ну что ж, давайте подумаем вместе. У вас когда-нибудь раньше случались кражи в мастерской?
— Первая. Но я всегда предчувствовал, что моя беспечность и безалаберность выйдут мне боком, — он вздохнул. — И замок ненадежный, как-то я его открыл обыкновенным перочинным ножом (ключ забыл, а дверь захлопнулась). А главное, я много курю за работой… ну и краски — тридцать лет дышу. Так вот, в хорошую погоду я иногда оставляю окна открытыми. Конечно, третий этаж, но рядом с окнами проходит пожарная лестница.
— Куда выходят окна?
— Два, между которыми и висел портрет, во двор, остальные четыре — в переулок. Одним словом, украсть портрет не составляло особого труда. Кому он понадобился — вот в чем вопрос?
— Возможно, вор принял его за старинную ценную вещь?
— Ерунда! В мастерской висит несколько действительно ценных вещей… Бакст, Коровин, Лансере… несколько икон. Все цело, все на месте.
— Опишите портрет.
— Размером он со среднюю икону — 25 сантиметров на 30. Выполнен маслом по дереву. Угол пустой комнаты. Пол из свежеоструганных досок, темные стены. Узкое оконце, закатный огонь подсвечивает группу из трех женщин. В центре на низенькой скамеечке Люба в длинных белых одеждах, пышные складки… плетет золотое кружево… словно сеть. Девочки сидят по обе стороны на полу на коленях и снизу смотрят на мать. Анюта справа в голубом, в руках раскрытая книга. Маруся, закутавшись в пунцовую шелковую шаль, протягивает матери пунцовую же розу. В позах скрытая динамика: все трое как бы в едином порыве льнут друг к другу, к золотым сетям на коленях матери. Вот и все. Ника назвал портрет «Любовь вечерняя». Ну скажите, кому, кроме меня… ну и Анюты — понадобилась эта любовь? Я в отчаянии.
— Вы связываете ночные звонки с кражей?
— Пожалуй. Словно кто-то вокруг меня затеял странную игру. Но в чем ее смысл?
— Вы связываете эту игру с событиями трехлетней давности и нашим следствием?
— Я боюсь себе в этом признаться, но… представьте: рядом на стенах мирискуссники, три иконы шестнадцатого века — и моя бедная аллегория, которая, может быть, драгоценна, но только для нас, для своих… память, любовь… тех двух уж нет, осталась одна Анюта.
— Кто из собравшихся в четверг на даче видел картину?
— Все. Анюта позировала, Ника бывал на сеансах, Борис — тоже, заходил за женой. Вертер видел позже, осенью, когда я пытался его допрашивать.
— Так. Вы помните, в четверг мы говорили о вашей аллегории в связи с браслетом?
— Да нет там никакого браслета! Я о нем впервые от вас и услышал, вообще никаких украшений нет.
— Понятно, понятно… Но может быть, какая-нибудь деталь… ну, не знаю… что-то такое, о чем убийца вдруг вспомнил и испугался?
— Да абсолютно ничего!
— И никакого намека на лилии? Скажем, вышивка на платье…
— Нет, нет, нет! И потом, Иван Арсеньевич, исчезновение портрета никаких преимуществ никому не дает. Чего можно добиться этой идиотской кражей? Я ведь пока жив. Ну неужели я не помню собственное, так сказать, творение? Да каждую складку, выражение лиц, движение рук и глаз… Я могу восстановить портрет по памяти, — он помолчал. — Может, когда-нибудь и восстановлю.
— «Я ведь пока жив», — задумчиво повторил я. — А ведь это опасная игра. И ночные звонки… Очень глупо красть и нарочно привлекать к этому внимание. Глупо. Или кто-то решил проверить, не ночуете ли вы в мастерской?
— По телефону не проверишь. Он у меня спаренный, звонит одновременно там и там.
— Дмитрий Алексеевич, вас хотят предупредить и весьма решительно.
— О чем?
— И виноват в этом, по-видимому, я. Я слишком в тот четверг разыгрался, слишком приоткрылся. Очевидно, убийца именно вас счел моим тайным свидетелем.
Мгновенная тень прошла по лицу художника.
— Иван Арсеньевич, мне не нужно никаких подробностей, никаких доказательств… вы все скрываете — и правильно. Скажите только одно, безо всякой игры — и я вам поверю. Вы действительно считаете, что в тот четверг среди нас был убийца Маруси?
— Да.
— Может быть, вы все-таки ошибаетесь?
— Нет.
— Ладно. Объясните тогда, каким образом он мог счесть меня тем самым свидетелем? Я рассказал вам то же, что и следователю, даже про нас с Анютой вы впервые услышали не от меня.
— А откуда кому известно, что вы вообще мне рассказывали?.. Известно, что вы уже давно и самостоятельно занимаетесь этим делом, по вашим словам, даже всем поднадоели, так? Может быть, по мнению убийцы, вы близко подошли к разгадке, вам остался один шаг — и тут вы подключаете меня. Я же сам ляпнул при всех, что вы взяли меня в союзники, помните? А вы стали уговаривать меня связаться с милицией, то есть как тайный свидетель испугались.
— Я испугался за вас.
— Это знаем только мы с вами, а убийца, например, подумал, что вы трясетесь за себя. И решил напугать вас еще больше, украв портрет.
Дмитрий Алексеевич задумался.
— Нет, не сходится! По вашим намекам в четверг нетрудно было догадаться, что ваш свидетель — чуть ли не прямой свидетель убийства или появился после этого на месте преступления. Он знает точное время, знает, что Маруся задушена, и видел где-то браслет. Так вот, в глазах убийцы я в такие свидетели не гожусь: я никак не мог быть в Отраде в это время. Следствием установлено, что у меня четкое алиби: показания Гоги зафиксированы.
— Все так. Однако не забывайте, что следствие, благодаря Анюте, делало акцент не на четыре часа дня, а на ночное время.
— Но Гоги дал показания и насчет среды: с девяти утра и до шести вечера, до звонка Анюты, мы занимались его портретом… ну, разумеется, с перерывами… обедать ходили и тому подобное. Но не разлучались. Он давал показания уже в Тбилиси, оттуда прислали соответствующие документы.
— Ну вот. Убийца вашего Гоги и в глаза не видел, очных ставок с ним не проводилось. Речь на следствии в основном шла о ночи со среды на четверг, а что вы там делали днем… Могли же вы просто приехать в гости к сестрам?
— Конечно. Я и Павлу с Любой обещал.
— Тем более. Приехали и кое-что увидели.
— И сразу сбежал? И потом молчал?
— Струсили, — я вздохнул, вспомнив Петю.
Дмитрий Алексеевич усмехнулся:
— Струсил, испугался, скрыл, сбежал… Черт знает что такое! И тем не менее придется довести эту роль до конца. Я прикрою вашего тайного свидетеля, я сам им стану — наживкой или приманкой? — на нее мы и поймаем убийцу. Разрабатывайте план ловушки. Не имеющих алиби у нас двое, так? Вертер и Борис…
— Почему только двое?
— Ну, в тот четверг…
— В тот четверг, кроме нас с вами, на даче присутствовали еще Николай Ильич и Анюта.
— Иван Арсеньевич, вы в своем уме? Анюта!
— Хорошо, будем джентльменами. Хотя у нее нет алиби на самое горячее время — с двух до шести.
— Она не стала бы красть портрет, который ей принадлежит, а у меня хранился только временно!
— Кража портрета похожа на демонстрацию.
— Иван Арсеньевич, я вообще отказываюсь впутывать Анюту в это дело! Она свое заплатила и слишком дорогой ценой.
— Ладно, будем беречь Анюту. А вот ваш приятель не смог припомнить, чем занимался в ту роковую неделю…
— Ника бесподобен! И куда он лезет…
— Однако факты, Дмитрий Алексеевич, факты. Второго февраля он видел Марусю в роли Наташи Ростовой, она заинтересовала его до такой степени, что он загорелся вдруг отшлифовать этот алмаз и даже ездил на ваши сеансы. В ту же весну он развелся с женой. У него есть автомобиль. Цветущий мужчина вдруг перенапрягся и чуть не заработал инфаркт, причем именно в тот понедельник, когда вы обнаружили Павла Матвеевича в погребе. И, едва придя в себя, он тут же звонит вам и узнает последние новости о Черкасских. Он сумел остаться в стороне. Но вот спустя три года вы вновь ворошите старое — и Ника тут как тут. В эту пятницу, когда пропала картина, вы с ним поднимались в мастерскую?
— Поднимались, но…
— Он имел возможность ее вынести?
— Ну, вообще-то я отлучался за сигаретами.
— А после этого «Любовь вечерняя» оставалась на месте?
— Я не обратил внимания. Мы сразу ушли. Но такой риск, при мне…
— А, в случае чего отделался бы шуткой — он человек находчивый. У него была с собой черная сумка?
— Да… была.
— Скажите, он имел обыкновение дарить своим женам драгоценности?
— Да, вроде бы… Да, дарил… Юлии серьги подарил. Но все это ерунда, вы подтасовываете. Все эти факты вы узнали от него самого, он ничего не скрывает!
— Ваш приятель, повторяю, находчив и неглуп и знает, как опасно скрывать то, что легко проверить. Развод с женой, история болезни, машина, сеансы…
— Иван Арсеньевич, да вы что — серьезно?
— Пока несерьезно, но смотрите: как бы в нашу ловушку не попался ваш друг!
— Если так, — художник нахмурился, — туда ему и дорога. Но я не верю. Он великий жизнелюб, такие до крайности не доходят. И вообще, о чем мы спорим, когда у нас есть мальчик, который околачивается на даче во время убийства?
— Такие, как Вертер, тем более до крайностей не доходят.
— Согласен. А Ленинград? А испуг? Что-то тут не то. Или он и есть ваш тайный свидетель?
— Вы думаете, что у Пети хватило бы духу рассматривать в подробностях браслет на руке убитой? Или я от него узнал о ваших отношениях с Люлю?
— Да, сдаюсь. Он не свидетель. А вдруг он все-таки убийца?
— Дмитрий Алексеевич, я уже тут провел один маленький эксперимент, у меня тоже кое-что пропало. Так вот, эксперимент этот исключил Петю из числа подозреваемых… а также вас.
— Благодарю. Итак, последний — Борис?
— Да, последний… Ваш Ника подозрителен мне тем, что у него есть машина, а Борис, напротив, — тем, что у него ее нет.
— Что вы этим хотите сказать?
— На машине легко вывезти труп, который пока не найден даже ученой собакой.
— Так вот почему вы интересовались ключами от моей машины!
— Да. А что касается математика, то он истратил свои, так сказать, машинные сбережения не по назначению. И не признается на что.
— То есть, вы полагаете — на браслет?
— Он любит деньги, золото и понимает толк в драгоценностях. Впрочем, тут много еще неясного. Как, по-вашему, он способен на убийство?
— А, я не знаток… не знаю. Как будто железный человек, жесткость, сила, упорство, но… чрезмерное самолюбие частенько прикрывает бесхарактерность, всевозможные комплексы… Я несколько раз ему звонил после случившегося, но он не пожелал со мной встречаться. Я хотел узнать, о чем же они все-таки разговаривали с Павлом тогда в прихожей.
— Это до сих пор вопрос довольно темный.
— После разговора Павел вернулся сам не свой. Он и так-то держался из последних сил, а тут сдал совсем.
— Что значит «сдал совсем»? Вы увидели перед собой сумасшедшего?
— Иван Арсеньевич, я не врач.
— Но вы художник — замечаете и помните каждую деталь. Что именно свидетельствовало о его безумии?
— Понимаете, образ Павла потом… в погребе… как бы заслонил все, наложился на мои впечатления. Я попробую… Вот он появился в дверях, прошел по комнате, движения быстрые, энергичные, его движения. Секунд пять постоял у стола и сел на свое место. Все бы ничего, но вот лицо… — Дмитрий Алексеевич закурил, присел на полуразрушенную кладбищенскую ограду; я пристроился сбоку. — Я вспоминаю лицо… очень бледное, глаза ускользающие, словно ничего не видят… Вдруг говорит: «Пойду пройдусь». Я предложил: «Я с тобой», и начал подниматься, и тут меня остановил его взгляд: в глазах стоял ужас… — Дмитрий Алексеевич задумался. — Знаете, вы, наверное, правы… это был, если можно так выразиться, осмысленный ужас… И все же, если он тогда с ума еще и не сошел, то несомненно к этому шел. Но ответил категорично и резко: «Если ты пойдешь за мной, между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться». Нет, это был еще Павел, вот в погребе был уже другой.
— Борис утверждает, что Павел Матвеевич лишился рассудка еще в прихожей.
— Как тут грань провести?.. Вот, пожалуй, наиболее точное мое ощущение: человек, собравший последние силы, чтобы противостоять безумию.
— А может быть, человек, собравший последние силы на чрезвычайное какое-то дело, например, на поездку в Отраду?
— Но именно это и свидетельствует о безумии. Почему Отрада? Я ждал его до пяти утра, я бы начал поиски раньше, но не мог оставить Анюту: она была в шоке. Но куда бы я поехал? Конечно, на кладбище, я был уверен… его любовь к жене…
— Кладбище далеко от квартиры Черкасских?
— Минут двадцать на автобусе, час, наверное, пешком. Это уже совсем окраина.
— А вы не подумали, что Павел Матвеевич мог отправиться следом за Борисом?
— Подумал, но, к сожалению, гораздо позже. Тогда я сам был оглушен, мне не пришло в голову позвонить Борису и проверить, дома ли он.
— Он вернулся домой утром.
— Утром? Где он был?
— Мне неизвестно.
— И вы думаете, что Павел поехал за Борисом в Отраду?.. Господи! Ну ладно, друг мой бедный с ума сошел — но что на даче делать его зятю?
— В понедельник должно было начаться следствие. Допустим, он хотел успеть уничтожить кое-какие следы.
— Да не было там никаких следов! Анюта смотрела, я, Павел…
— Он не закончил осмотр погреба. Да и что вы все могли знать о следах, например, о наличии или отсутствии отпечатков пальцев? К началу следствия следов на подоконнике действительно не было, а до этого?.. Да, вот тут возникает вопрос: как вы все провели дни перед похоронами — пятницу, субботу и первую половину воскресенья? Мог ли в эти дни Борис съездить в Отраду?
— По-моему, нет… нет! Около двенадцати в пятницу мы повезли Любу в больницу, Борис с Анютой явились следом. До самого вечера мы вчетвером ездили все оформлять… Вы представляете, что это такое?
— Да. У меня умерли родители.
— Понятно. Так вот, в пятницу на ночь Павел дал Анюте снотворное, она спала, а мы втроем не ложились. Мы сидели с Павлом в общей комнате, как она у Черкасских называлась, в креслах. Ну, подремали немного под утро. Но никто из нас не отлучался — это точно. С утра в субботу ездили за гробом и так далее. В двенадцать ее привезли, и мы уже почти не отходили от гроба… ну, если очень ненадолго. Ночь никто из нас не спал, прощались с Любой. Вообще жили на нервах, я теперь просто поражаюсь, как все выдержали… Правда, Павел не выдержал.
— Вот видите. Если Борис хотел уничтожить следы, то мог это сделать только в ночь после похорон… Кстати, а ключи от машины в те дни были все время при вас?
— С ключами вообще какая-то ерунда. Например, точно помню, что когда в понедельник в пять утра мы садились с Анютой в машину, чтобы ехать Павла разыскивать, ключи были там, а мне казалось — да что казалось, я бы поклясться мог! — что я их в пиджак положил… Нет…
— Дмитрий Алексеевич, это очень важно. Вы были уверены, что ключи в пиджаке, а они оказались в машине? Пиджак был все время на вас?
— Нет, кожаный пиджак… жара. Он висел в прихожей. Вы думаете…
— В прихожей… в прихожей… в той же прихожей! Погодите! Если кто-нибудь в ту ночь пользовался вашей машиной, вы б заметили? Ну, по спидометру…
— Да ну! До того ли было. На заднем сиденье я обнаружил комочки глины, на полу под ногами тоже была глина… Но это с кладбища, там глинистая почва…
— Понятно. Но вообще не исключено, что на вашей машине той ночью ездили в Отраду. Ведь у Бориса были права?
И у него, и у Павла. Но зачем брать машину в Отраду?
— Дмитрий Алексеевич, ну что вы в самом деле! Чтобы вывезти с дачи труп — зачем же еще?
— Да не было его там! Мы все осмотрели…
— Был. В погребе. В куче гнилой картошки.
— Да вы что? — Дмитрий Алексеевич схватил меня за руку, я почувствовал, что его затрясло. — Да что вы говорите? Каким же образом…
— Погодите, сейчас не об этом. Если убийца Ника, то он имел для этого несколько дней, пока вы все были в Москве. Если же Борис, то у него действительно оставалась эта последняя ночь.
Да как бы он посмел без моего ведома взять машину! А вдруг бы я вышел — машины нет. Я звоню в милицию…
— Но вы же наверняка собирались ночевать у Черкасских? Разве нет?
— Да, правда.