Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле «…Sorry»



Мы с Инной перед премьерой «…Sorry» безумно волновались. Сгорел мужской склад нашей костюмерной. Сгорели перед самой сдачей спектакля все мои костюмы: пальто, смокинг. Театр не встал, но некоторые спектакли были временно сняты с репертуара: во что артистов одевать? Так, кстати, «Тиль» ушёл с афиши и не вернулся обратно. Все театры Москвы дали Ленкому что-то из подбора, из того, что у них хранилось в запасниках, в гардеробах. А мы – на пороге выпуска «…Sorry». Но наш гениальный модельер Слава Зайцев, уже будучи несравненным Славой Зайцевым, очень быстро для меня всё заново пошил у себя в Доме моды и подарил костюмы театру. А ведь у него же пошить обычный костюмчик стоит сумасшедших денег. Зайцев сделал подарок не только театру, но и нашей с ним дружбе.

Мы репетировали долго. Чуть ли не год. Захаров ближе к сдаче, естественно, к нам приходил. Давал советы, делал замечания, но старался не вмешиваться. И что бы потом ни писали, Марк Анатольевич всегда и везде доброжелательно отзывался о спектакле. Когда мы сдавали спектакль, в зал пришли все, не только худсовет, но и ребята, коллеги. Помню, Саша Збруев меня оттащил в сторону. Даже какую-то мою знакомую отогнал. Говорит: «Коля, ты нашёл какую-то новую форму существования. Она очень непривычная, но получилось очень здорово, надо её развивать». На следующий день, когда мы репетировали, подошёл Олег Янковский: «Коля, мы вчера на вас смотрели, как на пособие по актёрскому мастерству».

Мы с Инной «…Sorry» бережём. Этот спектакль играется прежде всего на нашей родной сцене, тем не менее мы его довольно много возим. Меня раз спросили: «Почему вы его никому не отдаёте? Почему никто, помимо вас, его не играет в других театрах?» К нам этот упрек не относится: отдаёте или не отдаёте. Это уже дело Александра Михайловича Галина. Любому автору хотелось бы, чтобы его пьеса шла во всех театрах страны и мира. Вместе с нами начинали репетировать «…Sorry» в театре у Додина в Петербурге. По-моему, Игорёк Скляр и Лика Неволина. Мы с Ликой вместе снимались, и она рассказывала, как идут у них репетиции. Но, видимо, они так и не доехали до премьеры. Что-то у них застопорилось. Додинцы, когда приезжали в Москву, приходили, смотрели «…Sorry» у нас. Мы вывозили спектакль за границу, обычно играли его перед русскоязычной публикой. С этим спектаклем Инна Чурикова и я не раз бывали в Америке, в Израиле, ездили с ним в Германию. Гастроли в Америке проходили дважды, впрочем, как и в Германии. Везде собирались полные залы, везде хорошо принимали. В Нью-Йорке «…Sorry» попал даже на Бродвей.

«…Sorry» – начало настоящего продюсерства у нас в стране. Спектакль вышел чуть раньше «Игроков» во МХАТе, поставленных на аналогичных финансовых условиях. Спектакль, где играли Юрский, Невинный, Гена Хазанов, Евстигнеев… Ставил пьесу, если не ошибаюсь, Юрский. Когда умер Евстигнеев, его роль он взял себе. По-моему, Давид Смелянский, ныне самый знаменитый в России театральный продюсер, с «…Sorry» и «Игроков» и начинал. Наверное, Давид Яковлевич продюсировал уже десятки, если не сотни постановок, но всё же начинал он с «…Sorry». С первого дня знакомства у нас установились очень добрые отношения. На гастролях мы со Смелянским не расставались, встречались на вечер, а получалось – на всю ночь. Давид Яковлевич приходил ко мне в номер, и мы чуть ли не до рассвета сидели и разговаривали. Это даже стало традицией. Спектакль сыгран, всё спокойно, расходимся, но я спрашиваю: «Давид, а традиции?» Он в ответ: «Коля, иду». Мы сидели до первых венесуэльских петухов. Он рассказывал мне о своей жизни, и я с ним делился своими радостями и горестями. Для меня Давид не просто продюсер нашего спектакля, не просто человек, который вкладывает деньги и даёт зарабатывать артистам. Прежде всего он друг, что особенно приятно.

Я понимаю, что и этот спектакль, как любой другой, не вечен. Смешно сказать, но нам с Инной Михайловной Чуриковой кажется, что спектакль растёт в качестве. Мы не устали его играть. Нет ни одного выхода, который получился бы похожим на другие. Иметь партнёром такую актрису, как Чурикова, уже чудо. Я не говорю о том, что она органически не позволяет себе сыграть вполноги хотя бы маленький кусочек. Нет, она всегда на пределе сил, до самого конца. И настолько разнообразна у Чуриковой актёрская палитра, что даже в течение маленькой сцены представления, сыгранного сотни раз, могут родиться совершенно неожиданные повороты, интонации, импровизационные ходы. Она мне в любой момент может задать маленькую задачку, на которую я должен в полсекунды дать ответ. Иногда, когда мы оба находимся в идеальном актёрском режиме, могут выискиваться какие-то удивительные, очень тонкие, сумасшедшие ходы, которые уносят нас куда-то в выси неоглядные. Это и есть то самое, очень редкое состояние, что можно назвать актёрским счастьем, хотя я не знаю, что означает слово «счастье» в русском языке. Оно для меня необыкновенно объёмное и очень неконкретное. Но если поставить его в каких-то скобках, но не в кавычках, нет, – это, наверное, то самое, ради чего стоит заниматься нашей профессией. Объяснить подобное состояние можно только приземлённо, например через мой любимый теннис. Мой организм испытывает восторг, если я идеально попаду по мячу. Такой восторг, что мне может даже ночью присниться, как я слева соперника обвёл. Здесь, конечно, в сто раз серьёзнее, здесь восторг от моей профессии, а она моя боль, моя жизнь. И когда выискиваются в старом спектакле какие-то новые необыкновенные вещи, я бесконечно благодарен Иннусику за то, что она может мне такое удовольствие подарить.

Мне в жизни повезло с партнёрами. Но на первом месте из тех, с кем я выходил на сцену, всегда будет стоять Инна Чурикова.

Тарковский и «Гамлет»

Андрей Арсеньевич Тарковский поставил в Ленкоме у Захарова спектакль «Гамлет». Конец семидесятых, ещё не родилась «Юнона», но уже состоялся «Тиль». Артист Анатолий Солоницын играл Гамлета. Артистка Маргарита Терехова – Гертруду. Артист Караченцов – в роли Лаэрта. А артистка Чурикова – Офелия. Вероятно, неплохой получился расклад, что ни имя – мастер. А спектакль не сложился. Кто его знает, отчего? Может, потому что Тарковский не театральный режиссёр, а возможно, оттого что Толя Солоницын, царство ему небесное, выдающийся, но не театральный актёр? Киноактёр. Тем не менее, когда спектакль вышел, двери в театр ломали. С ума сойти: в модном театре, у Захарова, ставит Андрей Тарковский! Да ещё с Солоницыным и Тереховой. Ладно, чёрт с ним, с Караченцовым вместе с Чуриковой. Фильм «Зеркало», скрипя зубами, показали, и у интеллектуальной Москвы пара Солоницын – Терехова вызывала экстаз. Тарковский, насколько мне известно, и в «Ностальгии» хотел снимать Солоницына. Но выяснилось, что Толя неизлечимо болен, и он пригласил Янковского.

В общем, ажиотаж поначалу получился страшный, а спектакль незаметно-незаметно сошёл. Хотя во время репетиции меня не покидало ощущение, что я работаю с гением. Я хорошо понимал, что со мной репетирует сам Тарковский. Я с интересом слушал всё, что он говорит. У него было задумано лихое решение спектакля. Но он не нашёл правильных и доступных путей для воплощения своей идеи. Тогда я с не меньшим потрясением обнаружил, что Тарковский не совсем подходит к театральной режиссуре. Скажу честно: Андрей Арсеньевич оказался абсолютно нетеатральным человеком. В чём гений кинорежиссёра? Крупно – глаза ребёнка. Потом – чёрная шаль, потом – женщина, которая выкрикнула: «Сынок!» – и поле, поле, поле… У меня уже комок в горле! Как это сложить, чтобы получился комок в горле, Тарковский знал. Знал, как никто. Единицы режиссёров чувствуют меру. В кино такой дар – уникальный. Я не понимал, как можно так долго смотреть на предмет, что показывает объектив. Но на второй минуте у меня неожиданно начинали возникать какие-то ассоциации и что-то принималось безумно дёргать внутри. Но на сцене такого не сделаешь: поле-поле-поле, а потом, крупно, глаза. Здесь живые люди должны действовать в течение трёх с половиной часов. На худой конец, режиссёр на съёмке как вмажет по девушке крапивой, у неё слёзы брызнут, морда пятнами пойдёт. Потом заорёт: «Мотор! Камера!» – и начнёт быстро снимать. После слова «стоп» она кинется, чтобы дать ему по башке. А он же ей преподнесёт цветы, станет целовать руки, шептать в ушко: «Ты гениально сыграла. Прости, я не знал, что делать. Не смог объяснить». А потом сложить кадры «крапивы» с «полем-полем», и люди скажут: «Какая великая актриса!» Но вот «великая» пошла на сцену, и «сделай нам три часа», как Чурикова! Сможешь? Не можешь – свободна. В кино таких сотни, в кино они вполне приличные артисты. Хотя приличных тоже не сотни. Тут тоже не очень обманешь! Разочек «с крапивой» ещё можно проскочить, ну второй. А на третий сразу видно – этот мастер, а этот так себе. Кусочек ещё может где-то урвать по гамбургскому счёту. А с детьми как работают? «У тебя мама умерла». Он: «А-а-а!» Потом: «Я пошутил, съешь конфету». Убивать таких режиссёров мало.

Как мне один «режиссёр» сказал: «Слушай, что-то не жестковато получается». Драка. Мы один дубль отыграли. «Ну-ка, врежь ему по-настоящему, чтобы он валялся». Я отвечаю, что такого совета не понимаю вовсе. Или мы артисты, или куски мяса, которыми ты распоряжаешься. Я в работе никогда не ударю человека. Никогда, даже ради самого гениального кадра. Я буду бить в нужную зону, но бить не по-настоящему. Я и в жизни с трудом могу подраться. Меня надо сильно довести. Но то в быту, а здесь моя работа. И я не могу сознательно заниматься членовредительством.

Возвращаюсь к истории постановки «Гамлета». Работая над спектаклем, мы не сдружились, что само по себе странно. Мы расходились по разным компаниям, вечерами Андрей Арсеньевич на чай к себе не приглашал (нет, это не он попросил меня дать партнёру по лицу). С Тарковским я в кино не работал.



Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле Андрея Тарковского «Гамлет»



Олег Янковский и Николай Караченцов. 1985 год



В «Гамлете» в финале, где бой, тот самый, когда Гамлет дерётся с Лаэртом на шпагах, Толя Солоницын старался, но не выполнял то, что просил Андрей Арсеньевич. Обычно у режиссёра на столике во время репетиции стоит стакан с карандашами, белые листы бумаги, пепельницы. Стандартный набор. И микрофон, в который он делает замечания. Я стою за кулисами, режиссёр что-то в микрофон говорит, но я слышу, не вода на столике в стакане булькает, меня не обманешь! Они там винцо попивают! Другая манера жизни. Кино в театре.

Тарковский был чрезвычайно нервным человеком. Его наш ассистент режиссёра Володя Седов привёл на спектакль. «Колонисты» или «Тиль». Он посмотрел из-за портьеры где-то минут пять. Не смог долго смотреть, объяснил, что ему на нервы это плохо действует. Вышел и сказал Седову: «Этот актёр может играть Гамлета». Про меня сказал. Но Гамлета я так и не сыграл. Есть уже роли, которые я не сыграл и не сыграю. Можно не переживать по поводу «Чука и Гека» и «Тимура и его команды». А по поводу чего-то можно переживать. Но зато я, и никто другой, был признан Тилем. Я, и никто другой, на отечественной сцене – граф Резанов. Можно сыграть одного Резанова, и ничего больше не надо делать. А мне всё так же, как много лет назад, хочется новых работ.



«Шут Балакирев»

В момент очередного спора Григорий Горин сказал: «Марк, у нас такие отношения, что я тебе всё разрешаю. Раз ты считаешь, что надо так, – пиши, как надо».

И некоторые репризы и реплики в пьесе придуманы не только автором Гориным, но и Марком Анатольевичем. То, что слышат зрители, это не совсем то, что напечатано в сборнике, где есть пьеса Григория Горина «Шут Балакирев». Вероятно, после такого разговора Захаров посчитал, что Горин ему и после своей смерти позволяет править пьесу. А кому ещё? Причём на Захарова, как я считаю, ещё и сильно действовало: надо создать памятник Горину, не только замечательному писателю, но и ближайшему другу. Он не имел права на ошибку. Театр не имел права на плохой спектакль. «Шут Балакирев» – последняя пьеса человека, который писал её для своего театра и который во многом нынешний Ленком и создал. Гришу и хоронили из Ленкома, а не из Дома литераторов или Дома кино. Я уже не говорю о том, что Горин для Захарова был больше, чем даже очень близкий друг. Я и не знаю, кто сегодня у Марка остался, кто мог бы сказать ему правду в глаза, не боясь, что это как-то отразится на собственной судьбе.

На самом деле трудно жить, когда кругом все тебе поют: что ты ни гнёшь, всё гениально. Как надо себя осаживать, как надо делить себя на шестнадцать, на двадцать восемь, не знаю, на сколько, чтобы правильно вырулить, чтобы быть объективным. Мы же вообще так устроены, что всегда себя завышаем. А в подушку ночью – так просто все гении. И когда ещё по любому поводу: «О-ой, ну это просто улёт!» И тут уже начинаешь дёргаться. Тем более что большинство этих людей – профессионалы, искренне любящие наш театр, любящие Марка Захарова, относящиеся с почтением к его творчеству. Плюс что ни рецензия – песня. А как в этом существовать? Марка Анатольевича спасают две нерасторжимые вещи: чувство юмора и самоирония.

Почему так долго репетировался «Шут»? Именно в силу несовершенства пьесы. Утыкались лбом в стенку. Вероятно, Захаров решил в какой-то момент не гнать, не спешить, не зарекаться, чтобы через три месяца обязательно двадцать восьмого пьесу сдать! В напряженном режиме мы жили только последние месяца два-три, когда уже знали, что у нас хочешь не хочешь, но пятнадцатого будет премьера. Захаров даже тринадцатого хотел её сделать. В результате она всё-таки сдвинулась на два дня, но и тринадцатого, по-моему, проходила сдача, назовем её генеральной репетицией.

Я уже сталкивался на «Юноне и Авось» с такой же сложной сценографией, что была сделана на «Шуте». Впрочем, трудно определить, где круче. И первая, и вторая – травмоопасны. На «Юноне» не раз случались травмы, артисты ломали руки-ноги, падая со станков-горок в дырки между ними и боками сцены. С одной стороны, да, артисту должно быть удобно, но с другой – Олег Шейнцис, художник-постановщик, настолько талантлив, что ему можно простить наши кульбиты.



Григорий Горин, Алексей Рыбников, Марк Захаров и Николай Караченцов



Как выглядела премьера «Шута»? Собственно говоря, любая премьера проходит приблизительно одинаково. Всегда сумасшедший мандраж. Я помню, скажем, лет двадцать назад, репетирую, то есть занимаюсь своим привычным делом, и тут наступает премьера. Одна актриса ко мне подходит и спрашивает:

– Коль, ты что, вообще не волнуешься?

– Почему? Волнуюсь. Нормально.

– Но незаметно. Ну ты молодец!

А на первом спектакле у меня коленка правой ноги виляет, как хвост собачий, причём абсолютно неуправляема. Любая премьера – такой же мандраж.

Я выхожу в «Шуте» первым, Олег Янковский мне говорит:

– Коля, ты – вроде камертона. Как ты начнёшь, так спектакль и пойдёт.

Я начинаю, выхожу в образе светлейшего князя Меншикова, ибо деваться некуда, и думаю: «Идиот, господи, сучья у тебя профессия». Но пошёл, пошёл мандраж страшный, лицо каменное, аплодируют, надо партнёра заявлять, а он на тебя ещё и свой мандраж повесил. Всё-таки Пётр I, царь, значит, полагается так сыграть, чтобы все тут же убедились: да, царь. Надо, чтобы приняли, поверили и полюбили.



Николай Караченцов в роли князя Меншикова в спектакле «Шут Балакирев»



Сколько задач на мне бедном висит, ого-го!

Пару лет прошло, ни слова критики по поводу этого спектакля я не видел, то есть отрицательных рецензий нет. Так, где-то по чуть-чуть покусывают. Наиболее отрицательный отзыв – что Захаров создаёт действо, которое вроде к драматическому репертуарному театру не имеет отношения. Что-то очень площадное, хотя и в хорошем театральном стиле, но это… Дальше автор статьи, как и многие рецензенты, пишет не про спектакль, а про себя: «Это не мой театр, я его не люблю. Но не могу этого спектакля не принять, потому что он убеждает».

Что означает эта рецензия? А то, что Захаров разрушает законы и стереотипы.

Так нельзя, а он делает. Хорошо, что он побеждает.

О том, почему песня становится родной

Называть пением то, что я делаю, – несерьёзно! Поёт Паваротти. И если я буду соревноваться с ним в том, как я беру ноты и как у меня звучат купол и резонаторы, это будет дурь полная! Не имею права. Для меня задача не столько спеть песню, сколько её сыграть. Когда у нас в театре появились спектакли «Тиль» и «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», а потом и «Юнона и Авось», то появились педагоги по вокалу. В Школе-студии МХАТа у нас был предмет вокал, но это могло дальше и не иметь развития. А здесь снова появились педагоги-вокалисты, которые учили обращаться с микрофоном, правильно брать дыхание. Вся молодёжь была обязана ходить на эти занятия. И ещё мне повезло, потому что трудно придумать более требовательных музыкантов, чем Алексей Рыбников и Геннадий Гладков.

Началось всё со спектакля «Тиль». А затем я снялся в картине «Собака на сене», музыку к которой писал тоже Гена Гладков. И он предложил мне самому спеть серенаду маркиза Рикардо. По моим понятиям, серенада – это обязательно тенор, душная влажная ночь, стрекочут цикады, она – в пеньюаре на балконе, он – на коленях с мандолиной внизу, и соловьём… Я говорю: «Я только провопить это могу», на что Гена сказал, что для этой роли именно это и нужно. Тогда было принято, что все музыкальные спектакли, фильмы-оперы записывались профессиональными певцами, а драматические актёры играли роли, изображали пение, пытаясь попасть в артикуляцию. Но играли! И когда я это сказал Гене, он ответил: «У нас Миша Боярский сам поёт». И я тоже попробовал, и вроде получилось. Пожалуй, этот момент был первым толчком. Потом появился Марк Минков и другие молодые композиторы, потом надо было ещё в какой-то картине записать песню, и пошло-поехало. Сейчас с гордостью могу сказать, что, наверное, уже нет ни одного нашего композитора-песенника, с которым бы я не работал.



В студии звукозаписи. 1984 год



Андрей Павлович Петров – фантастика, какой музыкант! Та же Александра Николаевна Пахмутова, Ян Френкель, Оскар Фельцман – мастера, профи! Я горжусь общением с такими людьми, и мне это очень интересно.

Как-то раз, ещё в конце восьмидесятых годов, я ехал в Подмосковье на концерт в воинскую часть. Пригласила меня и организовала эту встречу жена капитана, культмассовый работник, которая отвечала за культуру в этой части. По дороге вдруг она сказала: «Вы знаете, самая моя любимая ваша песня – «Что тебе подарить?». Она тогда была модной, шлягер, как теперь говорят, хит. Композитор Рома Майоров, царствие ему небесное, год уговаривал меня спеть эту песню. Он предложил – я сразу отказался, считая, что довольно примитивные слова, блатноватый припевчик. Проходит год. Пару его песен я записал, он приносит мне ряд новых и опять подсовывает «Что тебе подарить?». Я ему говорю: «Мужик, мы с тобой уже на эту тему говорили. Это должен петь лирический тенор». Посоветовал ему тогда Евгения Мартынова, у него был чистый прозрачный голос. «Я могу только пробасить», – говорю, он отвечает: «Мне это и надо».



На гастролях в Минске 7 сентября 1983 года



С поклонницами после концерта



Записал я эту песню в дуэте с певицей Ириной Уваровой, пою себе, мне нравится. И я спрашиваю эту женщину: «Почему она у вас любимая-то самая? Интересно, объясните, почему?» Она говорит: «Не только моя, наша с мужем любимая. Когда он предложил мне выйти за него замуж, он потомственный офицер, он хотел сделать красиво, как в старинные времена. Он принёс цветы, встал на колено, стал просить руки и сердца. Мы оба понимали значимость момента для него и для меня, понимали, что это на всю жизнь, что сейчас самая главная минута в нашей с ним жизни. Мы так волновались, что он выговорить ничего не мог, и вдруг он говорит: «Давай я сейчас включу радио, и что там прозвучит – это и будет мой тебе подарок». Включает радио, а там: «Что тебе подарить, человек мой дорогой? Как судьбу благодарить, что свела меня с тобой?» И мы оба заревели». И тогда я понял, что эта песня для всех, что она действительно «попадает». И сейчас в концертах, как только я начинаю петь свои старые песни «Кленовый лист», «Что тебе подарить?», люди сразу начинают аплодировать. Это то самое попадание, за которое можно любить песню.

Есть какой-то ответ в душе, который вызывает миллион ассоциаций, почему песня становится родной.

«Леди Гамильтон»

Когда-то много лет назад я познакомился с киевским композитором Владимиром Быстряковым, работая над мультфильмом «Алиса в Зазеркалье». В этой сказке я играл белого рыцаря. Композитор Быстряков тогда работал чуть ли не со всеми ведущими эстрадными певцами и работал лихо. Скажем грубо, его творческая лаборатория выглядела так – он распределял: «Эти две песни – точно для Леонтьева, а эту должна взять Пугачёва, тут вроде не её материал, хорошо бы, чтобы пел мужчина…» Так мы записали с ним первую песню. «Смейся, паяц!», так она называлась. С Быстряковым много работал Валера Леонтьев, «Куда уехал цирк?» – это Володина работа. И он приблизительно в той же тематике написал песню «Смейся, паяц!». Хорошая песня, её забытый теперь перестроечный «Взгляд» несколько раз крутил в моём исполнении.

Не может быть настоящий актёр с холодным носом


Володя от певцов требует именно того, что напридумал, причём очень жёстко. Известный певец Саша Малинин записал его новую песню.

Володя: «Завалил всё дело».

Поклонницы певца твердят: «Гениально!»

Быстряков: «Не то».

Певец в ответ: «Людям нравится!»

Быстряков: «Короче, Коля, то, что он записал, – чушь полная. Попробуй ты».

Я только начал, он сразу: «Коль, в десятку».



Владимир Быстряков и Николай Караченцов



И мы, не сходя с места, записали новую песню «Леди Гамильтон». Я же приезжал к нему совершенно по другому поводу. Вернувшись в Москву, я показал её давней подруге – режиссёру Алле Суриковой. Мы дружны с Суриковой домами. К сожалению, не так часто, как хотелось бы, видимся. Приехав из Киева, отправился к ней в гости. С собой кассета: «Не хотите послушать песню, я только что её записал с композитором Володей Быстряковым?» Сурикова послушала запись: «Петрович, я никогда не занималась клипами, но тут знаю, как надо снять». Деньги на съёмку дал банкир Александр Андреевич Самошин, Сурикова сняла даже не клип, а маленький фильм. Она устраивала кинопробы, искала мальчика, чтобы он был похож на меня. Нашла ребёнка, который уже снимался в кино, очень способный мальчик. Ему, бедному, даже «рисовали» такие же родинки, как у меня. Снялась в клипе Оля Кабо, хотя я был против, потому что в песне:

…И была соседка КлаваДвадцати весёлых лет,Тётки ахали – шалава,Мужики смотрели вслед.На правах подсобной силыМог я в гости заглянуть,Если Клавдия просилаЗастегнуть чего-нибудь…

То есть на экране должна вертеться оторва, а Оля – романтическая героиня. Алла Ильинична сделала кинопробу и для Кабо. Показывает её мне, я сдаюсь: всё точно. То ли парик Оле подобрали, то ли ей перекрасили волосы, к тому же сделали её конопатой, и она попала в роль.

Так родился клип «Леди Гамильтон», но поскольку я не эстрадная звезда, то клип не крутят с утра до ночи, как это обычно происходит на телевидении. Его показывают, если идёт передача о музыке в кино, о Суриковой или ещё о чём-то, близком к этим темам.

Кино и театр

Безумные глаза женщины, потом небо, затем поле, по нему бежит ребёнок, снова небо – полетели птицы, отражаются в луже. И опять глаза женщины. Она долго смотрит и говорит два слова. Это кино. Соединение видеообразов. Иначе – монтаж. Придумать же надо, чтобы птицы в луже полетели. А как точно к месту поле вставлено! Если поля на метр больше – не действует, на метр меньше – не действует. Как в грамматике: запятую не там поставил. Казнить нельзя помиловать. Правда, одно дело, когда запятые расставляет Толстой, и другое – графоман.



Николай Караченцов в фильме «Приключения Электроника»



Николай Караченцов и Михаил Светин в фильме «Светлая личность»



Кадр из фильма «Человек с бульвара Капуцинов». Режиссер Алла Сурикова. Мосфильм. 1987 г. СССР. На снимке: Николай Караченцов и Андрей Миронов. © ФГУП «Киноконцерн «Мосфильм» / Legion-Media



Режиссёр может на съёмке отхлестать артиста, и у того от обиды покраснеет лицо, появятся слёзы, а режиссёр закричит: «Мотор! Камера! Снимайте скорей!» Потом подойдёт, извинится, поставит ему бутылку коньяка. И все будут говорить, как гениально сыграна сцена. Кто там будет знать, как такое получилось? В театре так не проедешь, в театре вышел на сцену на три часа – и давай! Но дело в том, что и в кино не шибко обманешь. Кино никогда не снимается последовательно, оттого ты должен в голове держать всю роль. Сегодня снимаем такой-то кусок, где я должен рыдать и рвать на себе волосы. А предыдущие части ещё не сняты, я должен нафантазировать, как мне сегодня играть, чтобы въехать в состояние этого отрезка из несуществующего предыдущего плана. В кино всегда не хватает времени, в кино, за редким исключением, не любят возиться. Сейчас не торопясь Алла Сурикова работает, может, ещё и Саша Муратов. Люди они, конечно, серьёзные, но порой и им некогда. Тем более сейчас в кино денег мало, значит, хочешь не хочешь, но надо за день положенное число кадров отснять. Никто не станет ждать, получится у артиста эпизод, не получится, – надо… Если фильм снимается не в Москве, значит, тебя сразу из самолета волокут на площадку, значит, ты уже должен быть готов к предстоящим переживаниям перед камерой. Но это тоже хорошая актёрская провокация: быть всегда в хорошей форме.

Идеальных работ не бывает


В кино – искусство первоощущения: прочитал – сыграл. Иногда, может, что-то в голове успеешь прокрутить, что-то продумать. В театре: я читаю пьесу, у меня возникают различные ассоциации, потом мы её репетируем несколько месяцев, и в результате, перебрав десятки вариантов рисунка роли, может быть, я приду к тому, что возникло сразу же. А может, уеду совсем в другую сторону. В театре иной репетиционный процесс, и тоже не менее полезный. Казалось бы, одно обязано дополнять другое. Хотя трудно найти примеры, когда чистой воды киноартисты качественно работают в театре. С ходу не могу вспомнить такой случай, чтобы актёр, у которого за плечами ВГИК, Театр киноактёра, снимался-снимался-снимался, а потом его пригласили в театр, и он хорош оказался и на сцене. Нет, не могу вспомнить ни одного примера, хотя, может быть, я ошибаюсь, и таких случаев – десятки. Зато почти все выдающиеся актёры театра замечены кинематографом. И в кино о себе довольно мощно и ярко заявили.

«Старший сын» – фильм, благодаря которому я стал известен не театральному, причём большей частью московскому, зрителю, а самому массовому, какого нам давало то, советское кино, не говоря уже о том телевидении. Его посмотрели миллионы телезрителей. Собственно говоря, «Старший сын» и снимался как телевизионный фильм, и призы он получил на фестивале телевизионных фильмов.

Более того, по тем временам «Старший сын» считался работой, которая, несмотря на рогатки цензуры, пробилась к зрителю, отсюда её ценность возрастала многократно. «Старший сын» – это пьеса Вампилова, драматурга с трудной и страшной судьбой. Сам Вампилов, погибший очень рано, при жизни из пяти написанных пьес увидел в театре, насколько мне известно, только одну. Его запрещали повсеместно. И вдруг «Старший сын» выходит на такую аудиторию. Отсюда пристальное внимание. Я помню, как Дом кино, где проходила премьера, атаковали зрители. Чувствовалось, что произошло нерядовое событие.

Ты зачем оружие съел? (фраза из фильма «Приключения Электроника»)


Фильм «Приключения Электроника» вышел на четыре года позже. Всё-таки этот фильм рассчитан на детскую аудиторию. Не хочу и не могу обидеть режиссёра, снимавшего «Приключения Электроника», но планка актёрской сложности, которую мне приходилось преодолевать в «Старшем сыне», была несравнимо выше той, что мне полагалось перепрыгнуть в «Электронике». Хотя это – замечательная картина, добрая, весёлая, нужная детям. На мой взгляд, народную любовь к артисту Караченцову окончательно закрепил фильм «Собака на сене», во многом тоже из-за того, что по телевидению его часто показывали. Вроде небольшая роль, но она яркая, заметная, и все помнят: «Венец творенья, дивная Диана…». Классический пример, как немасштабной, но легко запоминающейся зрителям ролью актёр приобретает популярность.

А дальше уже пошло-поехало.

Я так устроен, что недостатки вижу сразу. Читаю сценарий и сразу вижу, что плохо. Песню и ту анализирую: «Так не споют, это банально…» Но дальше, если за что-то берусь, я обязан влюбиться в это дело. Как только я на секунду задумаюсь о том, что мне предлагают играть неправду, мне можно не выходить на сцену. Я должен бесконечно верить в роль, я должен погрузить себя всего в то, что я двадцать лет каждую минуту ждал, что вот войдёт Она!

Ведь есть такой вполне правдивый вариант. Случилась с женщиной любовь. И было идеальное совпадение по всем статьям: человеческое, сексуальное… Идеальное. Дальше в силу различных обстоятельств – расстались. После в жизни будет ещё не одна женщина. Может пройти три года – и вдруг тебя ночью будто током ударит! Током!

Я буду в себе выискивать похожую ситуацию. И, увидев рядом на сцене Инну Чурикову, буду вспоминать ту, с которой гулял ночью по Москве. Иначе у меня ничего не получится. У меня по ходу работы над спектаклем «…Sorry» таких историй был миллион. В голове, в фантазиях…

О коллегах по кинематографу

«Старший сын» начали снимать с конца, с финальной сцены. Тем не менее режиссёр Виталий Мельников точно угадал её по духу. Тот самый момент, что мне всегда нравился, непривычный для кино, когда снимают большими кусками. Думаю, такое происходило оттого, что мы репетировали и репетировали… К тому же удивительным оператором был Юра Векслер, так выстраивающий сцену, что мог работать не короткими отрезками. Векслер рано ушёл, он умер в 45 лет. Он был мужем Светы Крючковой, отцом её старшего сына. Они на этой картине познакомились, подружились, сошлись.

На озвучании мы буквально купались в вариантах: «Можно так сказать, можно этак. Ну, давайте так». Чуть так, чуть иначе, но всё в канве, всё в режиме. Но когда начинали, то, конечно, волновались, понимали – Вампилов! Полузапрещённый или почти запрещённый драматург. Почему его пьесы не пускали, не знаю. Может, своей непонятной обыденностью и маетой они смущали комиссию. Кто его знает. Мы не могли не проникнуться мыслью, что участвуем в полулегальном произведении, выносим его на огромную аудиторию, на всю страну.

Картина потом получила призы. В Карловых Варах, где-то ещё…

Вампилов – драматург высочайшего класса, текст его пьес имеет несколько пластов. Мы тщательно разбирали каждую сцену: пытались понять, что он хотел в ней сказать, как надо играть. С Евгением Павловичем Леоновым, игравшим Сарафанова, я мог спорить до хрипоты и на равных. Он позволял. И такое мне – я был моложе него на четверть века – нравилось. С другой стороны, чувство собственного достоинства. Дистанция. Поведение истинно интеллигентного человека, и мой совет: если в вас такого нет от природы, нужно этому учиться.



Михаил Боярский, Лариса Луппиан и Николай Караченцов



Николай Караченцов и Евгений Леонов



Евгений Павлович Леонов – совсем не тот, что «моргалы выколю», совсем не Винни-Пух и так далее, и тому подобное. Когда к нему подходили алкаши со словами: «Женя… давай выпьем», то через секунду отваливали, извинялись. Он, при всей своей внешней простоте, далеко не простой человек. К тому же хорошо образованный. Актёр высочайшего класса. На съёмках картины «Старший сын» сколько же он с нами возился, нам подсказывал, нам показывал. Показывал так, что мы с Мишей Боярским хватались за животы и падали. Просили: остановитесь, всё равно нам так смешно никогда не сделать. Иногда я Леонова не понимал. Мне казалось, что на съёмке он в каком-то кусочке сильно плюсует, наигрывает, просто ужас какой-то. Смотрю на экран: органично, точно, прямо в десятку. Фантастическое чувство момента, знание профессии, знание себя!

Нас он не только опекал. Подкармливал. Вечером, после съёмки, обязательно потащит к себе, бутербродик вручит, чаёк нальёт. Мы с ним часто вместе ездили на съёмки, служили ведь в одном театре. Туда-обратно на «Красной стреле», о многом успели в поезде поговорить.

Он отдыхал во время съёмок в санатории «Дюны» на заливе, мы с Людой к нему приезжали. Его сын Андрюша тогда ещё был маленьким, не кроха, конечно, уже школу оканчивал, готовился поступать в театральный институт, Евгений Павлович и со мной делился: стоит – не стоит. В то лето 1975-го мы очень сдружились.

Атмосфера на съёмках складывалась необыкновенная. Мы с Мишкой Боярским держались неразлучно. Обычно он уже с утра прибегал ко мне в гостиницу. Мотались по Питеру, валяли дурака. Обсуждали страшно важные вопросы: а ты бы мог спрыгнуть с этого моста? Да никогда в жизни. А если бы за тобой фашисты гнались, тогда бы прыгнул? И это не самое дурацкое задание, что мы перед собой ставили.

Боярский показывал мне свой Ленинград. Я познакомился с его мамой. И Наташа Егорова, и Света Крючкова – мы действительно существовали как одна семья. Удивительно, но эти отношения сохранились на долгие годы.

Мы снимались с Мишей Боярским в нескольких картинах. Самая известная – «Собака на сене». Встречались у Аллы Ильиничны Суриковой в фильме «Чокнутые». Мишка в «Чокнутых» играл царя Николая Первого. Мы с ним в кадре встречаемся. Я докладываю: «Отставной поручик Кирюхин», он в ответ: «Сын Кирюхина такого-то?» – «Да». А дальше я от себя добавил: «Старший сын». – «Ну конечно, старший сын», – обрадовался царь. Но Сурикова не решилась такой диалог оставить, а нам так хотелось похулиганить.

Сэр, это был мой бифштекс! (фраза из фильма «Человек с бульвара Капуцинов»)


Когда-то я сидел на Чегете в кафе «Ай», за соседним столиком оказалась молодая девушка. Шампанское, и пробка на горлышке перевёрнутая, я смотрю, она её своеобразно сбила, показывая этим, что помнит, как я так же делал в картине «Старший сын». Потом она мне сказала: «Мне твоя картина помогла выжить». Оказывается, однажды на лыжне получила тяжелейшую травму, а фильм зацепил, помог выжить, восстановиться. Причём она после этого катается, и катается грандиозно.

Я не мог не понимать, что картина стала конкретным толчком в моей кинобиографии.

Алла Сурикова – огромная глава в моём кино. Я снимался во многих её картинах. Для меня особое значение имеет картина «Человек с бульвара Капуцинов», наша первая работа с Суриковой. Её посмотрели и продолжают смотреть миллионы людей, тысячи цитируют: «Сэр, это был мой бифштекс…» Когда Сурикова готовилась к съёмкам, то пригласила меня к себе и предложила роль Чёрного Джека (его в результате сыграл Миша Боярский), от которой я отказался: «Я вроде в своей жизни столько подобного переиграл, что мне не хочется повторяться». Но она от меня не отстала: «А кого бы вы, Петрович, хотели сыграть, прочитав сценарий?» Мы с Аллой Ильиничной всегда на «вы». Если на «ты», то только дома, и то трудно переходим. Она всегда: «Петрович». Я объявил, что выбрал для себя Билли Кинга (которого я и сыграл), но это не моя роль. Тут должен оказаться человек-гора, как молодой Борис Андреев – наивный, добродушный, невероятно сильный. Я бы сыграл, или, правильнее, мне было бы интересно сыграть то, что досталось Олегу Павловичу Табакову. Хозяина салуна Гарри Маккью, раздваивающегося человека. Он обожает кино, но понимает, что из-за этой любви теряет деньги. «Алла Ильинична, поскольку вы меня не очень хорошо знаете, если бы я оказался на вашем месте и решал, кому отдать предпочтение – Табакову или Караченцову, то выбрал бы Табакова. Но, честно, только эти две роли мне интересны».

С Аллой Суриковой мы по сей день очень дружны, но я никогда не забываю, что она – удивительный профессионал. Настал день, когда она меня вызывает на студию: «Давайте попробуемся на Билли Кинга». Я не спорю, соглашаюсь. Партнёром моим оказался известный каскадёр Саша Иншаков, которому полагалось за меня избивать других героев. Совместные съёмки нас с Сашкой сдружили вот уже на два десятка лет. Для съёмок у каскадёров был предусмотрен следующий трюк. «Я» в воздухе делаю «ножницы», при этом подпрыгивая на высоту человеческого роста, мало того – лечу горизонтально. Ногами же мой герой должен закручивать голову человека и таким образом его заваливать. Предполагалось первоначально, что Иншаков за меня должен «летать и закручивать» голову другому каскадёру – Николаю Астапову, с которым мы впоследствии создали школу искусств в Красноармейске. Сурикова спрашивает у каскадёров: «Вы сумеете?» Иншаков ей: «Караченцов сам сделает». То есть этот трюк они доверили мне, вероятно, от хорошего отношения. Рядом дружок мой, оператор-постановщик Гриша Беленький, подзуживает: «Да он никогда подобного не выкрутит». Тут я уже втройне не имел права отказаться. У меня почти всё получалось, только я не понимал, куда должна уходить левая нога. И ею всё время попадал в физиономию Коле Астапову. Тот, бедный, долго терпел, всю многочасовую репетицию. Зато, как только я сообразил, как полагается координироваться, сразу всё стало получаться, и я легко сделал три дубля.

Сурикова на картину собрала мощнейшую команду каскадёров. Наверное, даже и не нужно было столько. Чуть ли не все лучшие, что тогда имела страна: из Ленинграда приехала группа во главе со знаменитым Олегом Корытиным, группа из Прибалтики, московские каскадёры. Приехали конники, специалисты по дракам. Я почти с каждым из них успел поработать на других картинах. Но когда они собрались вместе, дружина получилась впечатляющая. А что они вытворяли, соревнуясь друг с другом!

Как вспоминала потом сама Алла Ильинична, для неё картина началась с того момента, когда она поняла, что Джонни Фёста – фанатика кинематографа, решившего переустроить мир с помощью «синема», должен играть только Андрей Миронов. Первоначально сценарий фильма Миронову не понравился, и Сурикова взяла Андрея в настоящую осаду; узнав, что сценарий лежал на полке «Мосфильма» уже в течение пяти лет и никого, кроме Миронова, режиссёр в этой роли не видит, Миронов растрогался и дал своё согласие. В своём интервью перед отъездом на гастроли в Прибалтику Миронов сказал: «Что-то меня сразу подкупило в Фёсте, подружило с ним. И то, что он по-своему Дон Кихот, и то, что, если можно так сказать, он не просто чудак, а очень своеобразный счастливый неудачник или неудачливый счастливец».

Миша Боярский попал в эту картину исключительно благодаря Миронову. Ассистенты Суриковой с большим трудом вышли на него, когда он приехал в Москву на съёмки другой картины. Вначале предложение о «Человеке с бульвара Капуцинов» Миша не принял, сообщив, что все ближайшие дни для работы у него уже расписаны. Но Сурикова не успокоилась и передала Боярскому «тайные» сведения о том, что в главной роли у неё будет сниматься сам Миронов, который лично очень просит Боярского составить ему компанию и сняться в роли Чёрного Джека. Конечно же, после таких переговоров Боярский дал своё согласие на съёмку.

Гениально сыграл свою роль Олег Павлович Табаков. Он придумал себе трубочки в ноздри, которые делали его нос широким, а лицо – «плюшевым», коварно-добродушным. Думаете, это очень приятно – целый день существовать с растопыренным носом? А он терпел и улыбался!

Сурикова пригласила меня и в следующую свою работу. Фильм назывался «Две стрелы. Детектив каменного века». Сценарий его был написан по пьесе Александра Володина, кстати, полузапрещённой. Пьеса вся построена на эзоповом языке. Володин, рассказывая историю первобытного племени, на самом деле показал всё, что касается сегодняшней власти.

Говорят, Товстоногов ходил вокруг этой пьесы, но ставить побоялся. Марк Анатольевич тоже не решался ввести «Две стрелы» в репертуар Ленкома, поскольку хорошо понимал, чем это чревато. Когда Сурикова уже в перестроечные времена получила разрешение на постановку, мы в неё буквально ломанулись, ведь в памяти осталась её запрещённость. Но уже наступило время, когда запреты оказались сняты, и остроты не получилось.

Сурикова собирала у себя дома предполагаемый состав исполнителей и просила, чтобы каждый высказался по сценарию, где и какие он видит недостатки. Конкретно по своей роли: чего не хватает, что выстраивается, а что не выстраивается, что провисает? То есть Алла Ильинична, несмотря на всё своё очарование и женственность, несмотря на тот трудноописуемый шарм, что в ней присутствует в любое время дня и ночи, в то же время удивительно жёсткий профессионал, чётко знающий, как должен выстраиваться кадр.



Иннокентий Смоктуновский, Вениамин Смехов, Галина Аксёнова и Николай Караченцов на съёмках фильма «Ловушка для одинокого мужчины»



У режиссёра Александра Муратова я тоже набрал несколько больших работ – «Восемь дней надежды», «Контракт века», «Моонзунд», «Криминальный квартет», «Королева Марго» (мы там с Мишей Боярским всё время на шпагах дерёмся), «Досье детектива Дубровского», «Львиная доля», «32 декабря». По моим подсчётам, всего у меня за спиной чуть ли не сотня фильмов. «Петербургские тайны» как считать? Как одну картину или шестьдесят? В каждой серии по пятьдесят две минуты, и каждая – это фильм. Тогда вообще счёт уйдёт за три сотни. «Королеву Марго» как считать? Как одну картину или восемнадцать серий? А «Досье детектива Дубровского» – одна или восемнадцать? К двум сотням набежит, если считать сериалы по одному.

«Одиножды один» – мой первый фильм с большой ролью, «Старший сын» – всего лишь второй. Равнозначным тем двум первым работам я могу назвать участие в «Собаке на сене», «Криминальном квартете». «Белые росы» я считаю замечательной картиной с Всеволодом Санаевым. Одно это поднимает. Хотя, когда я получил сценарий «Белых рос» и начал читать, он мне что-то не очень понравился: какая-то притча, какая-то сказка, какой-то дед… По сценарию братья там должны были быть близнецы… Я думаю: где и кого искать мне в партнёры будут? Костю Райкина, может, позовут, чтобы хоть как-то похоже было? Решил дочитать сценарий до конца, чтобы потом предметно отказаться, объяснить, почему я не буду в этом участвовать. И вдруг, не знаю, что со мной сделалось, но я бегал по своей кухне полночи, я курил одну за другой сигареты, я представлял, как буду играть своего героя, затем я рвался на эти пробы и молил судьбу и Господа Бога, чтобы меня утвердили. Так мне хотелось сыграть в этой картине и так хотелось сыграть эту роль. И когда я познакомился с Игорем Михайловичем Добролюбовым, режиссёром этого фильма, понял, что это удивительный человек. Так я ему благодарен, что это случилось и мы вместе начали работать. До сих пор картина «Белые росы» занимает у меня особое место, потому что она очень добрая, она очень тёплая. Да и сам Игорь Михайлович – очень лучистый человек, тонкий, чуткий, интеллигентный и убийственно талантливый. На многочисленных творческих встречах меня часто спрашивали зрители, как это в съёмочной группе умудрились посадить меня в гнездо аиста. Я могу сказать, что это родилось в шальной голове Игоря Михайловича буквально на съёмке, этого не было в сценарии. Директор картины тут же сел в машину и уехал, потому что никакой техники безопасности не было и он понимал, что, случись что-то, спрашивать будут с него. А тут вроде бы как его не было, он и не виноват. Залезть-то я на дерево залез, а назад-то как? Вот тут, конечно, я перепугался. Сначала сидел себе в гнезде, на гармошке играл, потом говорят: «Стоп! Снято! Спасибо, слезайте вниз». А как? С трудом, но как-то слез…

У режиссёра Володи Бортко я снялся в фильме «Цирк сгорел, и клоуны разбежались», а до этого у него же снимался в картине «Удачи вам, господа!». Он писал режиссёрский сценарий «Цирка…» конкретно на меня. Я играл в фильме кинорежиссёра, постоянно занятого поиском денег, подозреваю, что для Бортко эта работа – исповедальное кино. Конечно, не автобиография, но крик души.

«Удачи вам, господа!» – картина о том, как два друга, два офицера, пытаются адаптироваться к перестроечной ситуации. Рассказ о некоей танковой бригаде, выведенной из Германии и потерянной под Питером. Военные, за неимением жилья, так и живут в своих танках. Постирушки, жёны, дети. Бригаду не просто потеряли – забыли, что она существует! А мой герой в бригаде встречает друга, с которым вместе когда-то тянул армейскую лямку. Тот закончил службу и теперь ищет, чем заняться. Они пытаются организовать свой бизнес, но ни фига не получается. Тем не менее их дружба выдержала испытание деньгами. Она превыше всего. Хорошая, добрая картина.

Я много работал с Игорем Фёдоровичем Масленниковым, режиссёром знаменитого «Шерлока Холмса», снимался у него в «Ярославне – королеве Франции», «Сентиментальном романе». С Яном Борисовичем Фридом была не только «Собака на сене», но и фильм «Благочестивая Марта». И ещё какие-то картины. Несколько картин у меня есть и с Надеждой Кошеверовой, нашей знаменитой сказочницей, автором «Соловья», «Ослиной шкуры».

Если продолжать тему кино, то не могу не вспомнить о фильме «Ловушка для одинокого мужчины». Впервые я работал с режиссёром Алексеем Александровичем Кореневым, постановщиком «Большой перемены», вечной картины нашего телевидения и папой актрисы Лены Кореневой.

А теперь о цепочке событий и их связи во времени. У нас в театре шёл спектакль «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Эту поэму Пабло Неруды перевёл Паша Грушко, который стал автором либретто или пьесы, трудно подобрать определение. Музыку к постановке написал Алексей Рыбников. Я играл в спектакле две роли – Смерть и Главаря рейнджеров. В описываемые времена Паша женился на Маше Кореневой, сестре Лены. Но дело не в этом… Уверен, что, не появись «Звезда и смерть…», не родился бы спектакль «Юнона и Авось». Театр проходил освоение нового жанра. Ленком сделал громадный шаг в направлении музыкального спектакля.

«Звезда и смерть…» пользовалась бешеной популярностью. Главный спектакль молодого Саши Абдулова. Его «Тиль», можно сказать. Рыбников мне говорил, что писал музыку на меня, но в итоге признался: «Значительно сложнее, интереснее и драматически, и вокально получается роль Смерти». Я послушал музыку и согласился: «Наверное, интереснее». Абдулов на сцену вышел в спектакле по повести Бориса Васильева «В списках не значился» – его первая роль в театре. В тот год Саша оканчивал ГИТИС. В «Списках…» он, несомненно, заявил о себе как о будущей звезде. И роль Хоакина утвердила Абдулова как одного из премьеров Ленкома.

И вот Алексей Александрович Коренев и картина «Ловушка для одинокого мужчины». Кстати, её оператор – Анатолий Мукасей, муж Светланы Дружининой. И сразу же Коренев со мной делает ещё одну работу, фильм, который называется «Дура». Потом звонит: «Коля, есть роскошный сценарий. Бог троицу любит. Скоро начнём». И умирает. Так мы третью картину вместе и не сняли. Бог не всегда любит троицу.

Не бывает проходных спектаклей


Толя Мукасей мне рассказал, что последние полгода Алексей Александрович Коренев, чьи фильмы без остановки крутят на отечественном телевидении по всем каналам, продавал в переходе газеты, потому что ему не на что было жить. А у него молодая жена и ребёнок, которых надо кормить. Издержки переходного периода. Кто-то уже понимает: по-другому не выживешь, и начинает ходить с протянутой рукой по банкам, бизнесменам, так называемым спонсорам. Ему уже неважно, чем деньги пахнут, как они заработаны, но зато, получив их, можно сказать: «Мотор. Камера. Снимаю». Он же профи, он жить без этого не может. Наркотик. А у другого нет сил переступить через гордость, не может чувствовать себя униженным. Говорят, Ростоцкий не хотел просить денег, хотя, конечно, понимал, что именно он, как никто другой, заслужил право заниматься этой профессией. Он – оскаровский номинант, он – автор фильмов «А зори здесь тихие», «Белый Бим Чёрное ухо», «Доживём до понедельника». Только три эти картины уже делают его режиссёром первого ряда! Почему он должен был у кого-то что-то просить? Почему государство не предоставило ему возможность творить? Но государство не могло и не может.

Александр Ильич Павловский, Саша… когда-то режиссёр на Одесской киностудии, затем он переехал в Москву. Несколько работ у меня с ним было, начиная с «Треста, который лопнул» – популярной картины, её видели очень многие. А затем – «Светлая личность» и «Чёрт с нами!».

Когда-то молодыми мы с Сашей Збруевым снимались в фильме Владимира Чеботарёва и Александра Боголюбова «Батальоны просят огня» – кстати, не очень замеченная, но хорошая картина. После съёмок садимся в московский поезд, проводницы: «Ой, это вы, Николай…» У меня шок. Опытный к славе Збруев успокоил: «Подожди, ты недавно начал сниматься, дальше хуже будет». Для всенародной славы надо выполнить важнейшее условие – попасть в нужную картину. Можно сниматься всю жизнь, примеров масса, а мимо тебя будет равнодушно проходить толпа, и ни один не обернётся. Можно сняться один раз, но в роли Наташи Ростовой, или самый простой пример: Бабочкин – Чапаев. Притом, что Борис Иванович – талантливый мастер, и после «Чапаева» сыграл не одну роль. Популярность – превратность судьбы…

Вероятно, как и у всех, у меня есть в работе восемьдесят процентов брака, может, и меньше, но без них не получилось бы остальных двадцати. В своё время Армена Джигарханяна обвиняли, что он снимается во всём подряд. Но чем чаще актёр занимается своим делом, тем скорее он достигнет более высокого класса. И не надо забывать, съёмки – это то, что нас кормит. Другое дело, что возникает ряд вопросов: как не стать всеядным, как не растиражировать себя, не размениваться, чтобы не выглядеть актёром, лезшим из себя самого и из картины в картину. Но, с другой стороны, если постоянно отказываться в ожидании той, главной в жизни роли, то лет через десять мне всё-таки её дадут, а я её не сыграю, я за это время потеряю квалификацию. Найти оптимальное решение почти невозможно. Во всяком случае, невероятно сложно. Жизнь, пусть даже только творческая, состоит не из двух главных вопросов – организационного и профессионального, а из миллиона других мелких, подчас случайных событий. Вплоть до уровня культуры, как папа с мамой научили себя вести.

Чаще всего соглашаешься на съёмки, кого-то выручая. «Ну Коль, ну я тебя прошу, мы с тобой друзья, мы же с тобой работали вместе. Да если ты не сыграешь, да кто же тогда вытянет эту жуть?! Коля, всё будет так, как ты скажешь…» Ох, как часто происходит именно такое. С небольшим уточнением. «Как скажешь» не выдерживается никогда и ни в одном деле. Сегодня мне уже важно, кто режиссёр, важно, какая компания собирается. Пока, слава богу, есть возможность выбирать.

Казалось, после работы с таким количеством замечательных режиссёров в кино и в театре у меня давно должна была появиться мысль самому что-то поставить. Мы с Глебом Анатольевичем Панфиловым проговорили не одну ночь. Да, актёр – это штучная профессия. Но режиссёр – куда более уникальная должность. Даже не сильно выпендриваясь, могу сказать следующее: так, как сейчас больше половины, если не две трети режиссёров делают кино, я тоже могу снять. А если сильно выпендриться, можно добавить: «Причём левой ногой». Но так, как снимал Тарковский, не сниму никогда. А так, как эти две трети, – не хочу. Мы живём в эпоху дилетантов: я сужу об этом исходя из того, как у нас руководят на самых высоких постах, отчего замерзают районы и проваливаются дома. Кинематограф – не исключение. Совершенно не хочется пополнять ряды режиссёров-дилетантов. Но есть ещё один аргумент против: снимать кино или ставить спектакль – это выбросить год из жизни. Такая работа отнимает массу нервов, сил, времени. Да я за это время лучше четыре роли сыграю.

Об актёрской профессии

Единственным инструментом артиста, как известно, является он сам – его нервы, тело, его голос и лицо, его психические и физические данные. Умело, с максимальной нагрузкой владеть всем этим арсеналом, постоянно, изо дня в день, совершенствоваться, имея в виду собственный меняющийся возраст, и новые роли, и новые требования времени – это, на мой взгляд, и есть путь к «умению делать всё». Или, говоря иначе, единственный путь, единственная возможность, став артистом, остаться им. Ведь как, к сожалению, часто случается? Под гром аплодисментов долго и успешно актёр эксплуатирует какую-то одну полюбившуюся аудитории и режиссёрам грань своего дарования. Но вот – и это неизбежно – наступает момент, когда актёр наконец понимает: всё, публике он такой уже не нужен, неинтересен, а ничего другого и никак по-другому он не может. Ужасно ощутить себя на исходе сил, в плену собственного, уже отгремевшего успеха. Ужасно, но, повторю, неизбежно, если позволишь себе остановиться. Это очень хорошо понимали даже самые выдающиеся наши мастера – те, для кого угроза остаться на обочине вроде бы вовсе не существовала. И неслучайно, наверное, великая певица Нежданова, готовясь к новой роли в оперном спектакле, каждый день занималась в балетном классе, а непревзойдённая драматическая актриса Ермолова относилась к вокалу как к обязательной составной части своих репетиций. Что же касается лично меня, то, безусловно, всего я не умею. Но стремлюсь к этому и буду стремиться всегда. Здесь я максималист. Не могу взять на себя смелость и заявить: я стал актёром. Поверьте, не из ложной скромности – из простого осознания того, что постижение тайн и премудростей этой профессии требует от человека всей жизни без остатка. И потому трудностей здесь не счесть. Они были, есть и, хочется верить, будут – как те вершины, которые ещё не преодолел, но которые зовут, заставляют искать, пробовать – словом, работать.

Русские не сдаются!


Если вопрос сформулировать иначе – как начал становиться актёром? – отвечу: к девяти годам окрепло желание поступить в хореографическое училище. Однако намерение это вдребезги разбилось о непреклонность мамы. «Нет, – заявила она, – только не балет!» Ей, балетмейстеру с солидным опытом и стажем, было, по всей вероятности, виднее. И я быстро утешился.

Школа, которую я оканчивал, была обычной во всём, кроме одного, – она оказалась, так сказать, «в активе» Центрального детского театра. Мы дежурили в фойе во время антрактов, помогали контролёрам, а самое главное – участвовали в обсуждении спектаклей и, таким образом, пересмотрели весь тогдашний репертуар. Так постепенно, изо дня в день, мы привыкали к театру, узнавали его, так рождалась поначалу, быть может, неосознанная, но с каждым днём крепнувшая любовь к театру. И потому, когда мне и моим товарищам предложили поступить в самодеятельную студию при ЦДТ, решение пришло молниеносно: конечно да! Я же умудрился попасть ещё и в театральную студию при Доме кино. И там, и там педагоги в один голос советовали: после школы иди в театральное училище, попробуй – должно получиться. Рискнул, но, откровенно говоря, без особого энтузиазма. Однако, впервые попав в Школу-студию МХАТа, ощутив её непередаваемую творческую атмосферу, отчетливо понял: это моё. Сдавал экзамены трудно, не всё ладилось, но студентом все-таки стал…

Я прекрасно осознаю, что любовь к избранной профессии – любовь преданная, на всю жизнь – может быть и безответной. Надо научиться ждать и терпеть. И, играя «на выходах», в крошечных бессловесных эпизодах, получать огромное наслаждение и постоянно, настойчиво готовить себя к главной роли. А когда получишь её, когда режиссёр скажет: «Молодец!», когда в зале раздастся гром аплодисментов и, как писали в старину, наутро ты проснёшься знаменитым, всё-таки не верить в успех и отдавать себе отчёт в том, что по-настоящему ты ещё ничего не сыграл. И так всё время, сколько бы главных ролей ни было. Актёр должен быть всегда разным, ведь он лицедей. Но тем не менее в каждой роли должно присутствовать его неповторимое личное «я». В идеале актёр как бы «надевает» на себя роль для того, чтобы с её помощью, через неё говорить со зрителем о том, что его волнует сегодня. Каждая роль требует новых, особенных красок, средств выразительности. В телефильме «Собака на сене», скажем, главным для меня был гротеск, в спектакле театра имени Ленинского комсомола «Юнона и Авось», где я играю Николая Петровича Резанова, русского дипломата и мореплавателя, – романтическая приподнятость, накал чувств, трагедийный пафос. А телевизионная эстрада, исполнение песни требует, безусловно, совсем другого стиля поведения, иной манеры игры – и тоже, кстати, в зависимости от темы и мелодии песни.

Артист не вправе оценивать то, что им сделано. Особенно во всеуслышание. Скажу, что кинематограф подарил мне возможность сыграть то, что я не играл в театре, – к примеру, в фильме по пьесе Александра Вампилова «Старший сын» и в картине «Белые росы», поставленной по сценарию Алексея Дударева. Встреча с такой драматургией, с такой литературой – уже радость.



Николай Караченцов с коллегами по театру в гримёрной



Сейчас как зритель стараюсь смотреть новые фильмы как можно больше. Считаю это частью моей работы. К сожалению, впечатления от множества фильмов последнего времени не радужные. Удручают аморфность, вторичность мысли, удивительная непохожесть экранной жизни на ту, что течёт за пределами кинозала, плоское однообразие характеров героев, в которых невозможно узнать живых людей. А потому и воспринимается такая картина не иначе, как с недоумённым пожатием плеч: «Как в кино!»

И вот ещё о чём. Как театральный актёр, часто снимающийся в кино, могу сравнивать стиль и профессиональный уровень режиссёрской работы в театре и кинематографе. И здесь вновь не обойтись без слова «к сожалению»: да, к сожалению, иной раз кинематограф в этом отношении не выдерживает сравнения с театром. У кинокамеры, с мегафоном в руках часто оказывается не просто ремесленник (это-то куда ни шло!), а неумелый халтурщик. Работа с актёром, его «режиссёрские» указания и разъяснения выглядят частенько примерно так: «Здесь нажми, а в этой сцене полегче, тут встань правее, а потом, наоборот, прямо перед камерой». И всё. Проку от таких указаний мало. Конечно же, я не хочу умалять подлинные достижения отечественного киноискусства последнего времени – эти фильмы глубоко задели за живое, остались в памяти. Но я думаю, об уровне кинематографа судят не только по вершинным достижениям, но ещё и по так называемому основному потоку. Он же, этот поток, часто вызывает в зале раздражение и скуку.

Без риска немыслим поиск, а без поиска какое же искусство? В этом смысле главный режиссёр нашего театра Марк Захаров служит для меня своего рода эталоном, примером даже. Он не боится рисковать – и в выборе тем для спектаклей, и в поисках новых, кажущихся поначалу непривычными форм своих сценических и телевизионных работ. Вместе с коллегами и друзьями по театральной труппе участвовать в этих поисках – большая, истинная радость для меня.

Мне не кажется справедливой или тем более перспективной ситуация, когда искусство зачисляют по рангу «обслуживающего персонала», а зритель, удобно устроившись в кресле, снисходительно разрешает немного поразвлечь его. Точно так же бесперспективной, лишённой оснований считаю эдакую высокомерную позу иных «творцов»: мы, мол, создали, а поймёте ли вы, не имеет значения. Быть чуть-чуть впереди зрителя, будоражить его душу, побуждать к серьёзным раздумьям о жизни, тревожиться и радоваться вместе с ним – не в этом ли и состоит истинное предназначение искусства? И тут не надо бояться, что иные «потребители зрелищ», привыкшие к облегчённому, бездумному суррогату вместо искусства, не поймут, не оценят. Угождать неразвитому вкусу, а значит таким образом пропагандировать его, конечно, проще и безопаснее. Однако к искусству это «чего изволите?» не имеет отношения.

Что лучше для настоящего артиста – терпеливо ждать «своего Гамлета» или играть всегда, постоянно, что бы ни предложили? И то и другое неверно. Артист должен играть – это его профессия, его работа. Одним только ожиданием работу эту не выполнишь. В то же время и мелькать беспрерывно не стоит. Есть опасность стать «всеядным», растерять свой дар, упустить время, необходимое для поисков новых решений, для попытки сделать сегодня не так и не то, что делал вчера.

В старину артистам было заказано читать о себе – считалось, что актёр может зазнаться или расстроиться. И то и другое одинаково плохо влияет на качество работы. Сегодня едва ли не все мои коллеги читают о себе критические отзывы. Не исключение и я. Когда хвалят, радуюсь… Когда ругают, стараюсь уговорить себя, что критика необходима прежде всего мне самому… Но… всё равно расстраиваюсь.

Профессия артиста, его работа, как, пожалуй, никакая другая, зависит от мнения большинства. В данном случае от большинства зрителей. Критик же – профессиональный зритель и, значит, призван точно выражать мнение аудитории. Сознавать это, помнить об этом важно – и критикам, и нам, артистам.



Валерий Золотухин и Николай Караченцов (1978 год)



Говорят, что наша актёрская школа лучше любой другой. Если говорить, предположим, о Шварценеггере как об актёре – это несерьёзно. Николсон – да, актёр, а Сталлоне, Ван Дамм… Главная проблема иностранного актёра в Голливуде – знание языка. Понятно, почему там много англичан. Иногда берут за мышцы, но не за то, что «это интересный актёр, надо его снимать».

Мне дважды предлагали остаться в Америке и поработать. Но через пять лет жизни в Голливуде предел мечтаний – третьеразрядное американское кино, где прощается акцент. Трудно себе представить, чтобы Спилберг увлёкся русским актёром. Потому что на языке мало мыслить, надо чувствовать – это природа актёрского существа. И перейти эту границу почти никто не смог, даже великий Жан Габен. Отказался. Уехал. Другое дело, что роль даже не капитана, прапорщика – это вилла, три машины и отдых по всему земному шару. Но я не хочу судьбы ни Олега Видова, ни Савелия Крамарова – это надо забыть о профессии. Но вернёмся к вопросу и перечислим голливудских звёзд 1970–1980-х годов, когда мы начали массово узнавать их продукцию, и пересчитаем наших звёзд того времени. И я не знаю, у кого их больше. Михаил Ульянов – одна фигура. Иннокентий Смоктуновский – другая. Да один только «Современник», только театр Вахтангова, его премьеры… Да возьмём хотя бы товстоноговский БДТ. Во всём Голливуде столько замечательных актёров не насчитаешь. То есть Запад и мы – это две несоприкасающиеся планеты. Но признаем и то, что у них очень приличная школа актёров среднего плана. Получая маленькую роль, наши актёры начинают думать в огромном диапазоне: от того, как их увидят родственники, до биографии своего героя; а вся задача – полицейский, который приносит письмо. Когда я смотрю американский фильм, я думаю: «Блин, может, действительно настоящего полицейского пригласили?» Настолько их актёр функционален, настолько он «не видит» камеры. Сидит, что-то печатает. Потом встал, пошёл. Благодаря этой части картины, этому фону для главных действующих лиц они здорово выигрывают. Тут они страшно наблатыкались. «По правде» прикуривают, «по правде» разговаривают, «по правде» живут, но в той части, в той зоне фильма, где не происходит пиков действия. А мне неинтересно смотреть, как человек ходит по улице и закуривает. Мне интересно, когда он в стрессовой ситуации, на пике переживаний. И вот тут они проигрывают. Я вижу у них, как актёр вместо сумасшедшего темперамента, разрушающего стены, использует истерику или двигательный «мотор». А переживания нет, и меня это не трогает. Но чаще всего они будут так снимать, чтобы мы не заметили, как этот артист мается. Я недавно смотрел «Гамлета» со Смоктуновским. Умереть можно, что там за существование внутри. И если считать по звёздам, но по актёрам-звёздам, то Николсон, Де Ниро, Дастин Хоффман, Аль Пачино… Кто ещё? Том Круз мне уже неинтересен. Или Ричард Гир? Извините, у нас в российских театрах таких…

Мне трижды серьёзно предлагали заняться преподавательской деятельностью, набрать курс. Самым ответственным было предложение Виктора Карловича Манюкова, руководителя моего курса в школе-студии МХАТа. Он сперва намекал, потом недоговаривал и, наконец, незадолго до кончины, пригласил к себе в дом. Пригласил на обед. На столе алкоголь. Вроде бы я уже вырос. Уже не студент, которого привели покормить. Долгий и серьёзный разговор. Он считал, что я могу быть педагогом. Но моё время не пришло, я не наигрался. А однажды мне позвонил Алексей Владимирович Баталов, мы говорили две ночи напролёт. Во ВГИКе есть целое направление, исповедующее традиции Московского Художественного театра, а я выкормыш этой школы. Приглашение взять актёрский курс во ВГИКе более чем лестное, но я отказался. Я мучился, не спал. Но я настолько патологически люблю свою профессию, а если учить – надо бросить всё. Надо себя целиком ребятам отдать. А появляться один раз в месяц: «О, Николай Петрович!» – и убегать, раздавая указания ассистентам, – это несолидно.

Может быть, от невероятной загруженности, может быть, от того, что я играю такие роли – они меня омолаживают? В природе любой творческой профессии есть что-то детское. Классический пример – Татьяна Ивановна Пельтцер и Евгений Павлович Леонов. Несмотря на их интеллигентность и образованность, они до самой смерти в восприятии мира оставались детьми.

Школа искусств Красноармейска

Где-то в середине 1990-х годов ко мне подошёл каскадёр, с которым я работал на картине «Человек с бульвара Капуцинов», зовут его Николай Астапов. Николай Александрович Астапов. «Коля, помоги». Я спросил: «Чем?». Он: «Я хочу создать лучшую в мире школу искусств». Я поинтересовался: «Зачем тебе это надо?» – «Понимаешь, – говорит Астапов, – больно смотреть на наших артистов. Горько, противно, обидно. Рыхлые, не в форме. Надо, чтобы у нас выросли свои Бельмондо. А для этого актёра надо учить сызмальства. Я хочу добиться того, чтобы со всех театральных институтов мира ко мне бежали и спрашивали: «Кто у вас сейчас выпускается?»». Я согласился: «Похвальная идея». Я знал, кто такой этот Коля Астапов. Он – бессребреник, во-первых. И фанатик, во-вторых. Кстати, у него есть опыт педагогической работы – он преподавал сценическое движение, фехтование во ВГИКе и в Щукинском училище. В нашем театре в спектакле «Трубадур и его друзья» – парафразе «Бременских музыкантов» – Коля ставил пластику. Я мог с ним предметно разговаривать. Спросил: «Где ты хочешь свою школу создать?» Он: «Есть такой город, называется Красноармейск». – «Где этот город?» – «В Пушкинском районе Московской области… точнее, на окраине Московской области». – «Сколько, – говорю, – там жителей?» Он: «Двадцать пять тысяч». В принципе, для лучшей в мире школы искусств – самое оно. Так вышло, что у меня получилось ему помочь. Я отправился в Министерство культуры, где тогда начальником был Михаил Ефимович Швыдкой, а я его знаю лет сто, мы дружим семьями с тех давних пор, когда он был даже не заместителем министра, даже не начальником телеканала «Культура», а обычным театральным критиком. «Миша, так-то и так-то, – говорю я ему, – поверь, святое дело». Вопрос решился довольно быстро.

Он вызвал начальника пониже, из тех, что связаны с образованием. Так школа Астапова получила статус государственного учебного заведения. Месяца через четыре звонит мне Астапов: «Слушай, ты бы приехал, посмотрел, что в твоей школе делается». (Он даже хотел назвать её моим именем. Так и сказал: «Давай назовём школу именем Караченцова». Я отбоярился: «Не надо, я живой… пока». Но моя именная стипендия в школе есть).

Поздней осенью я приезжаю во Дворец культуры города Красноармейска. Нетопленный зал, обшарпанное здание. Битком забитые людьми ряды, все сидят в пальто. Контингент – от шпаны до их родителей. Сажусь в зрительном зале, начинается представление. Гаснет свет, под потолком в осветительских ложах появляются ангелы божьи – дети от шести до двенадцати лет – и начинают из-под потолка прыгать в оркестровую яму. Мне становится худо. Ничего, все живые, все повылезали на сцену. Дальше на подмостках вместо высокого искусства началась чума, как сами дети говорят. Что они вытворяли, описать невозможно. Выяснилось, что спектр обучения искусству в школе более чем широк: от конного спорта до живописи, от фехтования до акробатики, от степа до актёрского мастерства, от хореографии до вокала. К тому же ещё и гимнастика плюс обычные школьные предметы. Самых больших успехов дети почему-то добились в степе. Вероятно, оттого что сам Николай Александрович Астапов им хорошо владеет.



Школа искусств Караченцова («ШИК»)



Николай Астапов, Алла Сурикова и Николай Караченцов



Поскольку он каскадёр, то прилично показывает довольно широкий эстрадный спектр: от фокусов с картами до жонглирования. Дети его боготворят.

Со степом они сначала победили в «Утренней звезде», потом стали выступать на разного рода фестивалях – сперва отечественных, затем международных. Дальше Астапов меня просит: «Коля, детям нужна концертная практика. Понимаешь, Коля, мы напишем на афише: «Школа искусств Красноармейска – ШИК», вряд ли полный зал будет. Лучше напишем: «Николай Караченцов, – а дальше: – в концерте принимает участие его школа искусств».

Я ему втолковываю: «Как же мы в концерте можем быть связаны друг с другом? Я готов ради детей – за копейки, бесплатно – пожалуйста. Но как соединиться? Сам посуди. Они, что, отдельно танцуют, а я отдельно от них пою?» С этого дня начинается ужасный процесс обучения «народного артиста». Дети меня учат степу. Всё это снято в какой-то телепередаче, как я обнимаю какого-то ребёнка: «Теперь она будет меня учить, будет моим строгим преподавателем». Для степа, как выяснилось, мало быть более или менее способным, координированным, танцевальным. Его надо ж… брать. То есть необходимо две тысячи восемьсот тридцать два раза всё повторить, тогда элемент может выглядеть неплохо.

Со мной и сам Астапов занимался, не только его воспитанницы. Одна девочка потрясла меня точными замечаниями – не знаю, откуда у неё такой глаз. Вероятно, она, как и её воспитатель, педагог от Бога. «У вас руки, – говорит она, – не ваши, Николай Петрович. Они у вас как тряпки болтаются, они вам мешают. Попробуйте ими тоже танцевать. В степе не только ноги участвуют».

Потихонечку, сам не знаю как, я в дело Астапова влип и этой школе помогаю. Теперь уже я хочу, чтобы о ней узнали. И когда мне приходили подходящие предложения, я устраивал так, что выступал вместе с её учащимися. Мы уже появлялись на главных площадках России. Выступали во Дворце съездов, в Кремлёвском дворце. Ребят показывали на телевидении. Сейчас телевизионщики хотят снять о них большую передачу. Если есть малейшая возможность, я стараюсь приезжать к ним в Красноармейск.

Теннис – это всё!

С теннисом я познакомился в детстве, когда отдыхал в Щелыкове. Любой творческий дом в те годы был немыслим без корта. Здорово играл в теннис Пров Садовский. А поскольку он меня называл своим сыном и мы с ним жили в одной комнате, я не мог не взять ракетку в руки.

Садовский многому меня научил в этой жизни, не только теннису, за что я ему бесконечно благодарен. Бывало, что маме удавалось приехать не на весь срок. А я сидел в Щелыкове с самого начала лета и до школы. Я знал наизусть все окрестности и очень гордился своим положением названного сына Прова Садовского. Садовский – уникальная человеческая фигура. Он не достиг больших актёрских высот, но нашел себе отдушину – Щелыково, и ею жил. Так и существовал – от лета до лета. Была у него ещё одна страсть – бега. Но бега – особая статья. Азарт ужасный, азарт не денежный, он игрок по натуре, и больше всего его привлекала атмосфера состязания. С бегов – знакомство с маршалом Будённым. Знаменитые артисты на ипподром ходили, но Пров считался фигурой особой, ему присылали оттуда программки.



Николай Караченцов и Крис Кельми



Теннис – такое же его увлечение, как ипподром. В Щелыкове я в первый раз увидел на корте людей, размахивающих ракетками. Я спросил, что они делают. Мне дали ракетку, поставили к стеночке, объяснили. И потихонечку я втянулся… Никогда теннисом специально не занимался, но влюбился в него тут же, раз и навсегда. Случались моменты, когда теннис по ряду обстоятельств уходил из моей жизни. Я не мог играть в институте; не мог и в первые годы в театре: учился и работал круглосуточно; не мог, когда сильно травмировал ногу.

После очередного теннисного перерыва как-то бреду по Питеру, возвращаясь из студии в гостиницу. Съёмка проходила в первую смену, то есть с восьми утра до трёх-четырёх дня. А рядом с «Ленфильмом» – корт, там люди играют. Я спросил у кого-то из тренеров: «У вас нет лишней ракетки, я о стенку постучу?» Дали. И мяч в придачу. Стою, стучу им о стеночку. А рядом собрались люди, и им, поскольку это теннис, четвёртого не хватает. Игра же интеллигентная, не на троих. Они посмотрели, как я маюсь у стенки, и предложили: «Становись к нам». Я встал. Так вновь потихонечку втянулся.

В Питере я познакомился и подружился с уникальным человеком Игорем Джелеповым. Невероятное соединение спортсмена и интеллектуала. Игорь и кандидат наук, и мастер спорта. Племянник академика и сын академика. Знаменитые братья-физики Джелеповы. Он в память о дяде и отце организовал в Дубне любительский турнир. Я не раз ездил на него, выступал. Сейчас Игорь вице-президент федерации тенниса по Северо-Западу. Он умница. Я рад, что мы друзья. Он друг верный, а в теннисном плане – безотказный. Я понимаю, что у него миллион своих дел, но если он узнаёт, что я приезжаю в Питер на три дня, то все эти три дня я буду играть с ним в теннис, подчеркиваю – в своё свободное от работы время. Я теперь уже всегда с собой вожу сумку с формой и ракеткой. Сегодня моя занятость и моя профессия не дают мне возможности играть в теннис столько, сколько я хочу. Я переживаю, что не могу играть, как нормальные люди, – три раза в неделю: предположим, в понедельник, среду, пятницу. Я могу приезжать на корты пять дней подряд, а потом месяц их не видеть.

Но своего сына Андрюшу я теннису выучил. Он, в отличие от меня, занимался с детства в секции в ЦСКА, потом перешёл тренироваться к удивительной женщине, великому тренеру – Ларисе Дмитриевне Преображенской и несколько лет занимался у неё на Ширяевке в «Спартаке». Но наступил момент выбора: или становиться спортсменом, потому что парень он вроде способный, или оставить спорт в малых дозах и погрузиться в учёбу. Большой теннис довольно рано требует полной самоотдачи. Значит, или всё побоку, теннис с утра до вечера – будущее непредсказуемое, или гармонично развиваться, нормально учиться в школе, успешно её оканчивать, поступать в хороший институт. Он выбрал второе. Иногда переживает. Особенно когда у него на корте хорошо получается, он вдруг ощущает потерю. Сетует, что мог бы дальше пойти.

Есть в теннисе одна прелесть, кроме того, что вид спорта сам по себе уникальный. Он собирает самых разных людей. Притом что по своей идее и природе теннис – интеллигентный вид спорта. Есть в нём непререкаемые законы. Предположим, если вы кидаете, то есть тренируетесь, то обязаны первый мяч партнёру подать удобно. Дальше бейте как хотите. Если вы играете микст, то есть смешанной парой – мужчина и женщина, мужчина не имеет права бить в женщину.

Вероятно, на профессионалов эти законы не действуют. Я как-то на Кубке Кремля давал интервью о любви к дорогому интеллигентному виду спорта, потом пошёл в столовку, где питаются игроки турнира, чтобы уточнить правила микста. И один из ведущих наших профессионалов мне объяснил: «Первый удар – бабе в мясо, чтобы она бз…» Тем не менее теннис наполнен традициями, а это мне очень нравится. Даже то, что большей частью костюм обязательно белого цвета. Уимблдон это правило держал дольше всех, когда почти везде костюмы стали делать с добавлением цвета или целиком цветные.

В теннис играли и играют тысячи самых разных представителей творческих профессий: и выдающиеся учёные, и деятели искусства. Шамиль Тарпищев называет теннис «шахматами в движении». В каждом Доме творчества, от подмосковной «Рузы» до «Актёра» в Сочи, остался хоть один теннисный корт. У каждого своя история. Одни вспоминают: «А у нас сам Николай Николаевич Озеров поигрывал» или «Здесь сражается Никита Михалков». Теннисные люди помнят, как кто проиграл, кто у кого выиграл. Как в детстве: вышел во двор – зови друзей погонять в футбол. Кто вышел первым на корт, тот приглашает: давайте, ребята, поиграем! Есть в этой игре некое единение и партнерство в самом широком смысле этого слова.

На теннисном корте я встретил людей, ставших моими друзьями. В «Актёре» я познакомился и подружился с Борей Ноткиным и Игорем Нагорянским, нынешними моими партнёрами в «Большой шляпе». Мы с Игорем общаемся теперь постоянно не только на теннисном корте.

Однажды меня включили в турнир «Большая шляпа», хотя я честно предупредил, что, к сожалению, не могу соответствовать большей части их турниров и мероприятий и участвовать в них из-за занятости. «Большая шляпа» – это детище журнала «Теннис плюс», ему принадлежит идея проводить турнир среди пар «чайников» с известными фамилиями.

На «Большой шляпе» я поиграл и вместе, и против с разными, но очень интересными людьми. У нас сложилась своя компания. Уже есть и своя история, потому что «Большой шляпе» много лет.

Благодаря «Большой шляпе» я выходил на корт против президента страны.

В одном из турниров «Шляпы» объявили, что главный приз для победителей – матч с президентом Ельциным. А наша пара, тогда я играл с Борей Ноткиным, турнир выиграла. Кстати, пара Караченцов – Ноткин распалась в первую очередь из-за меня, потому что на следующий турнир я выбраться не сумел, и Боря вынужден был играть с кем-то другим. Потом я пропустил ещё одну «Шляпу». Затем явился на следующий турнир – а он в командировке. У нас с Борисом сохранились добрые отношения, но теперь я играю с Игорем Нагорянским, а Боря Ноткин – с другим партнёром.

Но в тот самый раз, где ставкой был матч с президентом России, именно мы стали победителями турнира. Попав в полуфинал, я подумал: ну, дела, мы в первой четвёрке! Вышел покурить и вдруг понял: а мы ведь и выиграть можем! И выиграли. Прошло некоторое время, полное затишье, я успокаиваю себя: ладно, хоть майки какие-то подарили, уже хорошо. Вдруг звонок из администрации президента: удобно ли вам тогда-то, если нет – перенесём на другой день.

Предлагалось воскресенье, а у меня в этот день как раз ни спектакля, ни съёмки. Я говорю: «Удобно». Пригласили на улицу Косыгина в Президентский клуб. Я впервые увидел Коржакова не в теннисном или спортивном костюме (до этого мы встречались только на кортах), а в пиджаке. «Александр Васильевич, – говорю, – какой ты красивый!» Он пиджак раскрыл, а под ним оружие висит: «Сейчас увидишь, какой я красивый. Тебя президент уж пять минут ждёт. Ты не имеешь права так себя вести. Хоть раз можно не опаздывать?»



Борис Ельцин и Николай Караченцов на теннисном корте



Вскоре выяснилось, что Борис Николаевич – человек стеснительный, да и теннис не тот вид спорта, где он король. Главная его теннисная заслуга в том, что он взялся за эту игру после шестидесяти. Ему хватило и сил, и прилежности, и старания, чтобы выглядеть в ней достойно. Начал занятия после тяжелейшей травмы позвоночника – в 1990-м в Испании совершил аварийную посадку самолёт, на котором он летел.

Зрители на «матче века» отсутствовали, кроме нескольких кремлёвских корреспондентов и семьи президента. Не в том смысле, как это сегодня звучит в прессе, а действительно самых близких родственников, и четырёх человек, которые, собственно говоря, и играли – Борис Ельцин с Шамилем Тарпищевым, я с Борисом Ноткиным. Из-за Шамиля мы не могли ничего поделать, хотя и Боря, и я объективно играем в теннис лучше Бориса Николаевича. Мы старались, мы не сдавали игру, мы действительно бились. Правда, вначале Ноткин дёргался: «Ну как же так, президенту забил». Ельцин всё же нас давил своим авторитетом. А ведь перед началом Ноткин мне твердил: «Если мы выходим на корт, надо играть и выигрывать, неважно, против кого играем. Иначе лучше вообще не выходить». Только через три или четыре гейма мы пришли в себя. Боролись. Причём бороться оказалось занятием почти бессмысленным, потому что Тарпищев играет гениально. Он собой занимал весь корт. И куда тут попрёшь? Но мы бились. До окончательного поражения. Потом отправились в бассейн и баню.

Никого в баню не допустили, мы сидели в парной вчетвером. Потом пили замечательное пиво, и Борис Николаевич рассказывал, что его привозят чуть ли не из Голландии свежим, прямо в бочках.

Всё мне на Косыгина, 42, было интересно. Но больше всего то, что рассказывал Борис Николаевич. А он охотно вспоминал и про неудачную поездку в Испанию, и про другие поездки. В конце концов его увела жена со словами: «Завтра у тебя тяжелый рабочий день. Ребята, пожалейте мужика, ему страной командовать». Но сидели мы не допоздна. Дальше без подробностей, но скажу, что нас пригласили к старшей дочке Бориса Николаевича, Лене. К старшей пришла и младшая – Таня. По дороге я заехал к себе домой, взял кассету, тогда клип песни «Леди Гамильтон» только-только был снят. Привёз, поставил, показал. В общем, мы ещё добавили. И вечер закончился очень мило и тепло.

Я серьёзно отношусь к своему теннисному мастерству. Наблюдаю, как лучшие игроки наносят удары справа, слева. Пытаюсь не просто перебрасывать мяч через сетку, а с толком тренироваться. Не хочу производить впечатление чистого «чайника»: как получится, так и играешь. Нет, я стараюсь совершенствоваться.

Характерно, но в теннисе совершенствоваться полагается не только определённый период, но ежедневно и бесконечно. В теннис можно начинать учиться играть в любом возрасте. Никогда не достигнешь потолка, всегда остаётся возможность расти дальше. Ты всегда найдёшь круг партнёров по своему уровню. В теннисе ты будешь получать удовольствие не только от самой игры, а буквально от каждого удачного удара. Лучшие запоминаются на всю жизнь. Какая-то физиологическая радость от того, что ты вдруг складно попал по мячику. Теннис – остроумная игра. Остроумный ответ в нём ценится, и очень высоко. В нём действительно, как в шахматах, надо просчитывать ходы.

Есть одна деталь, которая абсолютно объединяет спорт и театр. Это пауза. Ничто ни там, ни там не ценится выше. Умение выдержать паузу – признак высочайшего мастерства.

Я играл со многими великими отечественными теннисистами, от Чеснокова до Савченко. Я рад, что дружу с Ольгой Морозовой, до сенсационной победы Маши Шараповой в 2004-м – единственной отечественной финалисткой Уимблдона. Оля – уникальный человек с фантастической активностью. Когда я, став известным актёром, начал знакомиться с выдающимися спортсменами, я понял, что знаменитый чемпион – всегда крупная личность.

Просто так наверх не выскочишь. Вероятно, есть какие-то исключения, но они только подтверждают правило. Моя подруга Таня Тарасова – умница, интереснейший человек, фантастическая рассказчица, железный характер. Непростой и очень образованный человек Ольга Морозова, она в совершенстве знает английский и ныне поднимает теннис в Великобритании. Морозова, закончив спортивную карьеру, стала тренером сборной страны.

Нянькалась, цацкалась, таскалась с тогда ещё молодыми Светой Пархоменко и Ларисой Савченко. Один только её рассказ, как она таскала на животе деньги всей команды – боялась, что украдут, чего стоит! Как она заставляла делать всем причёски. Мы гуляли под Новый год у нас дома, как вдруг она решительно сказала: «Коля, на билет в Лондон и обратно ты можешь накопить деньги?»

А до этого я жаловался: «Что ж я за артист? Доживу ли я до того дня, когда смогу себе позволить поехать на Уимблдон? Или так вся жизнь и проскочит, а я буду только об этом мечтать?» «Если у тебя хватит денег на билет, больше ничего от тебя не требуется», – уточнила Ольга. Мало того, она же ещё и дотошная. «Ты получил приглашение? Ты ходил в посольство? Ты сделал визу?» Чуть ли не каждую неделю звонила мне из Лондона. Мы подружились семьями, дружим с её мужем – остроумнейшим человеком и прекрасным тренером Витей Рубановым, с их дочкой Катей. Катя дружит с нашим Андреем. Мы бережём наши отношения, мне жалко, что мы не можем часто видеться ни с Олей и Витей, ни с Таней Тарасовой и её супругом – знаменитым пианистом Володей Крайневым, уж больно далеко они живут. Первые – в Англии, Крайнев – в Германии, Таня еще и в Америке. Но если какая-то секундная возможность для встреч появляется, то мы пытаемся её использовать.

Отдельные слова о моей дружбе с двумя великими людьми из спорта. Шамиль Тарпищев. Более мудрого человека я не встречал. По оценке Кафельникова и Сафина, уникальный тренер.

Один из моих близких друзей – Вячеслав Фетисов. При всех своих спортивных регалиях простой и добрый человек…

Одним из главных моих теннисных учителей была Ольга Морозова, чем я очень горжусь. Оля мне говорит: «Поехали на стадион, я буду с тобой работать». Выходим на корт. Она начинает делать мне замечания, причём у неё, в отличие от полусамодеятельных тренеров, цель которых, похоже, задавить и уничтожить своего ученика, система построена на поощрении: «Всё нормально у тебя, всё хорошо». Всё время оптимистический настрой, всё время тебя хвалят. Естественно, это очень приятно. Но главное – тебя стимулирует похвала, и начинает получаться то, что прежде казалось недостижимым. За годы увлечения теннисом я оброс разными помощниками. Есть Наташа Чулко, которой не лень со мной возиться. Она хороший тренер, работает в Сокольниках, на «Шахтёре».

Есть Алёша Заломов, он всегда найдёт время мне покидать мяч. Сейчас Алёша приобретает авторитет судьи, он в этом деле мощно набирает очки. Говоря о судьях, невозможно не вспомнить бессменного главного теннисного арбитра Адольфа Ангелевича. Сколько ему лет, никто толком не знает. Вроде за восемьдесят, но ещё не сто. Сейчас Адольф уехал в Австралию. У него там дочка.

Когда я впервые поехал с концертами в Австралию, её там нашёл, позвонил, пригласил на концерт. Он так трогательно был мне благодарен, он не ожидал, что я запомню его просьбу. А тут он ко мне подходит, как всегда, в костюме, как всегда, деликатно и мило обращается: «Я хочу с вами попрощаться». – «Что такое, Адольф Ефимович?» – «Уезжаю, вероятно, навсегда». У дочки какие-то беды случились. Поехал к своим. Но потом смотрю, а Адольф Ефимович на Кубок Кремля по приглашению директората заявляется и вновь старший судья соревнований. Мы все при нём как дети.

Я снимался в фильме «Цирк сгорел, и клоуны разбежались», а там была сцена, где ночью меня вышвыривают из ресторана. В кадре работали не каскадёры-профессионалы, а обычные охранники, которые меня очень берегли. Что-то не выстраивалось у оператора по свету, пришлось снимать чуть ли не ночью. Много дублей, очень холодно. И, видимо, всё-таки они меня приложили, или я сам, дёргаясь, не должен был так вырываться. Я ему (по роли): «Подонок, ты знаешь, щенок, кто я такой?» Он говорит: «Знаю. Кусок г…». Партнёр в той ситуации был прав и всё здорово сделал. Но приложил меня так, что вырубилось плечо. Прежде меня доставал «теннисный локоть» – специфическая теннисная травма. С ней я ещё как-то справился, а тут вообще не мог пошевелить рукой. Пытаюсь играть – сильная физическая боль при соприкосновении ракетки с мячом. Уже не замахиваешься, уже не поворачиваешься. А мне предстоит выступать в турнире! С рукой всё хуже и хуже. Тем не менее я решил начать тренироваться, но не смог. Некоторое время теннис у меня вызывал отрицательные ощущения. Я боялся идти на корт, чтобы не испытывать боль. Так продолжалось довольно долго.

Он, наверное, при броске вывернул мне плечо. В конце концов я вернулся в большой теннис, но потерял удар справа и очень долго просто тыкал в мяч. Удар и сейчас до конца не вернулся – удар, которым я гордился. Как-то раз я пришёл на Петровку, впереди предстоял любительский турнир, мы с сыном должны были сыграть пару, а я никак не мог найти время, чтобы потренироваться. Но хоть полчаса надо побросать, мне же завтра выходить на корт. Сын не может уйти с работы, постоянный партнёр Нагорянский куда-то уехал. Так я оказался один на Петровке, на старинных динамовских кортах. Тут появилась Таня Лагойская, она же в прошлом Чулко. Я её знаю, наверное, тысячу лет, ещё с той поры, когда она с Морозовой играла в сборной. Таня тут же находит мне спарринг-партнёра. Какой-то человек, который недавно пришёл на Петровку работать тренером. Таня кричит: «У тебя же был удар справа. Где он?» Даже она помнит, какой у меня был удар! Сколько лет прошло, он то приходит, то нет. Нет прежней стабильности. Слева я чище играю, чем справа.

Подарок Президента

Так получилось, что, когда был юбилей нашего театра, нам ордена давали. И, что было, по-моему, единственный раз в жизни руководителей страны, президент Борис Ельцин вручал ордена не в Георгиевском зале Кремля, а прямо на сцене театра Ленком. После чего Борис Николаевич ещё объявил, что он от своего имени дарит ведущим актёрам театра по машине.

Кто-то продал, кто-то взял себе. Я решил взять – не каждый день президент мне дарит подарки, будет на память от самого президента. Я поехал забирать машину. В районе Люберец был такой «Автогарант», там было отделение, куда специально подъезжали эти подарочные машины, и эти же люди мне говорят: «Продавайте как можно скорее». Я говорю: «Как?» А они мне: «Вы знаете, дело в том, что эти машины поступили к нам, но мы их два дня доводили до ума». И это те, которые президентские автомобили!!! Я говорю: «Нет, я всё равно возьму, я уже так решил». Они: «Ну вот человек, он купит у вас!» Я: «Нет, нет». А там, знаете ли, брелочек с гербом России, так всё красиво… Эти люди мне: «Вы на какой машине ездите?» Отвечаю: «Я на японской езжу». «Ну вот вы сейчас поедете от Люберец в Москву, почувствуете разницу». Еду, вроде бы всё нормально, немного жестковат руль, но так – вроде ничего… Но я – курящий человек, решил прикурить. Нажал на прикуриватель, достал сигарету, прикуриватель выскочил, я за него потащил, а вместе с ним вся панель на пол – бу-бух! В общем, разницу я ощутил, и, к сожалению, машина долго не прожила.

Случай с Мариной

Мы с Мариной Неёловой не раз снимались вместе и очень сдружились. О том, что она колоссальный мастер, неприлично даже говорить. Факт общеизвестный. Но Марина всегда вызывала и до сих пор вызывает у меня большую симпатию как удивительно милый и интеллигентный человек. Вот история, что случилась с нами в купе «СВ» по дороге на съёмку в Санкт-Петербург.

– Ну я прошу тебя, – говорит мужской голос.

Женский отвечает:

– Не дам.

– Я очень прошу.

– Нет, я не разрешаю.

– Я больше не могу терпеть, у меня нет сил, я же мужчина.

– Сказала нет, значит, нет.

– Ну ты же женщина, ты должна быть нежной и доброй.

– Нет, не дам.

– Ну хорошо, ну только наполовинку, можно?

– Нет, ни за что.

– Какая же ты… нехорошая женщина. Ладно. Я прошу просто в рот, и всё. Только подержать. Это хоть можно?

– Я сказала, ни за что. Сказала нет, значит, нет.

Я поливаю её последними словами, открываю дверь купе и вижу огромное ухо проводницы, которая нас подслушивает. Её дикий взгляд на меня. Я думаю: чего она так пялится? Ночь… колёса: тух-тух-тух-тух, тух-тух-тух-тух. Иду в тамбур в одних тренировочных штанах, голый по пояс. Из купе высовывается женская голова. Марина, не видя, что проводница стоит рядом, орёт на меня: «Чёрт с тобой, кури в купе!»

Андрей Караченцов, генеральный директор ООО «ШИК»

Как наша семья встречала Новый год и проводила лето

То, как наша семья встречала Новый год, во многом характеризует папу. Я бы сказал, жирный штрих к его портрету. Мама заранее формировала список гостей, всех обзванивала, приглашала на новогоднюю ночь к нам домой в квартиру в Вознесенском переулке. Потом бежала покупать подарки. Делала приготовления к столу. Папа же всё делал в последний момент. Он заходил домой уже прямо-таки перед началом Нового года, то есть где-то за час до боя курантов. И за это небольшое время, спросив у мамы, кто будет у нас в гостях, успевал написать каждому из гостей, исходя из его индивидуальных особенностей, может быть, каких-либо слабых сторон характера и из того, что мама купила лично ему в подарок, поздравительное юмористическое стихотворение, а также частушки, шарады и сделать зарисовки и шаржи. И, конечно же, все мечтали попасть на Новый год к Караченцовым. Это была просто феерия! «Голубой огонёк» у Караченцовых! После того как пробили куранты и гости заслушали речь президента, начиналась гульба, а точнее поздравление всех наших гостей от моих родителей. Папа брал в руки то гитару, то балалайку, то садился за фортепиано и озвучивал сочинённые им произведения. Ему в этом помогали друзья артисты, композиторы. Обязательно приходили Дед Мороз и Снегурочка, дарили подарки. Кто-то плакал от смеха, кто-то валялся по полу, хватаясь за живот, и это всё продолжалось где-то до 03:00. После этого в этой же небольшой гостиной, которая могла вместить в себя не более 30 человек, наступала более спокойная часть праздника – начинался очень душевный, сказочный, рождественский спектакль в исполнении детей гостей, который каждый год заранее планировался, репетировался, подбирались костюмы, декорации. А заканчивался праздник уже под утро, где-то в 05:00, фейерверком, который я за полчаса до выхода гостей готовил на улице. Всё взлетало, сверкало, визжало, свистело. В те годы, в конце 1980-х – начале 1990-х, фейерверки у нас не продавались. Это была экзотика. Для гостей это было в диковинку. Потому я целый год аккумулировал их у себя дома. Мне их привозили с гастролей из-за границы, в основном из Японии и Китая, наши друзья – Дима Брянцев и другие. К Новому году у меня накапливалось несколько мешков. После празднования Нового года в Москве, в первых числах января и до старого Нового года вместе с нашими друзьями мы уезжали в Подмосковье, в дом отдыха «Руза». Там мы встречали Рождество, старый Новый год, катались на лыжах, гуляли по лесу, мастерили снежные фигуры и крепости, смотрели в кинотеатре фильмы, ходили в баню. Евгений Павлович Леонов жил в домике напротив нас, и я с ним случайно повстречался, когда он гулял со своими собаками. Он сказал: «Андрюша, сегодня же Рождество! Давай зайдем ко мне». И подарил мне среди этого белого снега, как сейчас помню, ярко-жёлтый, нет, даже оранжевого цвета апельсин. Это было удивительно доброе, замечательное время!



Андрей и Николай Караченцовы



Николай Караченцов, Татьяна и Юрий Силовы, Людмила Поргина



Николай Караченцов. 1989 год



В похожую атмосферу веселья, счастья, позитивной энергии мы попадали, когда летом приезжали в сочинский санаторий «Актёр», потому как оказывались в окружении наших замечательных друзей – актёров, драматических, балетных, музыкантов, режиссёров. Так же весело, рассказывая друг другу разные интересные истории, анекдоты, подкалывая друг друга, импровизируя на ходу, мы проводили там время. Мы регулярно играли в теннис, ходили в тренажёрный зал, на гимнастику, массаж, много плавали. Был очень активный, насыщенный отдых. Игорь Костолевский тогда поставил меня на водные лыжи, объяснил технику. Я ему до сих пор благодарен. С того момента, как в нашей стране ввели хозрасчёт, путевки начали распространять не только внутри Союза театральных деятелей (СТД), но и на сторону, разным организациям, предприятиям. В санаторий «Актёр» стали приезжать нефтяники, газовики, шахтёры и представители других профессий, которые не были знакомы с тем, как принято отдыхать в этом санатории. И тогда наши друзья решили их разыграть. Руководитель одного танцевального коллектива заделался шейхом и окружил себя гаремом девушек из своего же коллектива. Первое появление на публике, заезд в санаторий мы обставили с шиком и блеском: красная ковровая дорожка, выступление музыкантов, приезд белого лимузина с девушками и шейхом, обернутым в платок и длинную элегантную накидку белого цвета. Это сработало – половина санатория, которые были не актёрами, поверили в то, что он шейх! Наш друг Саша появлялся на людях только в этом белом одеянии. Когда он также заходил в столовую, актёры вставали и приветственно хлопали. Не актёры всерьёз это подхватывали и тоже аплодировали, искренне веря, что он шейх. Мы еле сдерживали смех. Таких розыгрышей было множество. И так продолжалось на протяжении всего отдыха. Я не преувеличу, если скажу, что, пожалуй, все, кто просто находился рядом с Николаем Петровичем, испытывали чувство неподдельной радости, ощущали себя в состоянии праздника.

«Двойной» Новый год

В 1990 году театр Ленком собирался на гастроли со спектаклем «Юнона и Авось» в США в город Нью-Йорк. Эти гастроли организовывал Пьер Карден, как и те, которые проходили с этим же спектаклем в Париже в 1983 году. На моё счастье, меня включили в число «отъезжающих», но стоило это мне немалых усилий. Я учился в школе в пятом классе, и мне нужно было отпроситься на целый месяц. В результате меня отпустили, взяв с меня обещание, что по возвращении я выступлю с докладом о проведённом времени в Америке. Моя бабушка очень боялась отпускать меня. Ни разу там не побывав, говорила, что там на каждом шагу бандиты, они убивают друг друга. И надо сказать, что, действительно, она не ошиблась, потому как в какой-то из вечеров, когда мы уже прогуливались после вечернего спектакля, а у папы иногда были спектакли два раза в день, в центре города, неподалёку от нашей гостиницы, метрах в пятидесяти от нас на перекрёстке из-за угла сначала выбежал один мужчина, а вслед за ним – второй, и первый ткнул второго ножом в спину. Раненый мужчина упал навзничь. Буквально через 2–3 минуты, как по сценарию, будто ждала где-то рядом, с сиреной и мигалками к нам быстро подъехала машина скорой помощи. Врачи погрузили его на носилки, заложили в машину и испарились. Всё это происходило как во сне. Я не мог поверить свои глазам. Тогда я, пожалуй, впервые за свою жизнь оказался свидетелем такого происшествия и видел, как раненого человека загружают в машину скорой помощи. Меня это шокировало. В Москве мне никогда такого не приходилось видеть. И автоматически напрашивался вывод, что, наверное, здесь, в центре Нью-Йорка, это в порядке вещей. Потом я вспомнил слова бабушки, понял, насколько они были пророческими, и пришёл к заключению, что старших надо всегда слушать. Вот такой я был правильный мальчик!

Но на самом деле я хотел бы поведать вам о том, что с нами приключилось в начале путешествия. Мы вылетели на самолёте вечером 31 декабря, и так получилось, что практически весь театр Ленком шумной компанией встретил Новый год в воздухе! В салоне самолёта был настоящий праздник: поднимались бокалы, звучали тосты, все шутили и веселились. А когда мы прилетели в Нью-Йорк, из-за разницы во времени в 8 часов нам суждено было встретить Новый год ещё и по-американски! Это было грандиозное зрелище. В центре Нью-Йорка на знаменитой Таймс-сквер мы наблюдали за тем, как в течение минуты опускался громадный светящийся шар с верхушки одного из самых известных небоскребов мира. И так всё было интересно рассчитано, что, когда этот шар касался земли ровно в полночь – это и означало наступление Нового года. И мы среди большого количества людей на этой площади тоже присутствовали при этом ярком историческом событии. Вот так за один раз нам удалось отпраздновать сразу два Новых года, причём в разных концах нашего земного шара.

Из этой поездки я сохранил в памяти и до сих пор отчетливо помню другие достаточно интересные моменты: как днём во время репетиций я был предоставлен сам себе, мне хотелось погулять, но одному мне было страшно, и тогда меня брала за руку Ксюша Алфёрова, и мы с ней гуляли по Центральному парку в Нью-Йорке. Помню, когда папа простудился, у него болели все мышцы, а зритель ждал, и надо было продолжать играть спектакли, американская актриса Барбра Стрейзанд дала своего массажиста, который помог папе и вытащил егоиз этого тяжёлого состояния. Помню, как к папиным ногам местные бизнесмены бросали чемоданы с деньгами, расписывали ему, какие у него будут машины, дома, чтобы он остался в Америке работать актёром, но он без тени сомнения отказывался.

Помню, как родители каждую неделю собирали у себя в гостиничном номере своих друзей-актёров и устраивали застолья. И, конечно же, я очень хорошо запомнил, каким уникальным человеком был Пьер Карден: он так искренне и нежно любил актёров, постоянно от души задаривал их подарками, пытался им во всём помочь и сделать их жизнь ярче и счастливее. Он один из первых позвонил с предложением о помощи, когда папа попал в аварию.

Последний раз мой папа виделся с Пьером Карденом в 2010 году на премьере спектакля в театре Маяковского, для которого Пьер Карден изготавливал костюмы.

Фактор цикличности как во всемирной истории, так и в жизни каждого человека

Зимой 2001 года меня накрыли сильные боли в животе, температура тела подпрыгнула до 40 градусов, я еле-еле доехал сам за рулём до дома, до нашей квартиры в Вознесенском переулке, и с белым лицом завалился в верхней одежде на кровать. Какое-то время провалялся дома, потом, чувствуя, что боли то подходят, то отступают, созвонился с мамой, и она сказала срочно вызывать скорую помощь и ехать в больницу. Машина скорой помощи повезла меня в пятидесятую больницу. По дороге она вся тряслась, что-то в ней постоянно стучало, лежать на носилках было крайне неудобно, и так с горем пополам, да ещё, я бы сказал, и с музыкой мы доехали до больницы. Меня разместили в палате, где помимо меня было ещё около восьми человек. Я огляделся и понял, что у всех были тяжёлые заболевания. Я оказался в палате, где люди страдали. Это было хирургическое отделение. Я почувствовал, что судьба меня сюда привела не случайно, чтобы пройти школу жизни! Мне врезалась в память одна маленькая история, как во время моего пребывания в этой больнице один из пациентов, разговорившись со мной на тему автомобилей, поделился со мной автомобильным журналом и попросил вернуть на следующий день. Я же забыл об этом и не вернул журнал. Этот мужчина-автолюбитель потом ко мне подошёл и упрекнул в этом, объяснив, что это для него единственная здесь радость. У этого мужчины, судя по внешности, были кавказские корни, и его мудрость, а также мужественность вместе со справедливой строгостью поразили меня. Я сразу осознал, что я украл у него частичку счастья, что я не сдержал своё слово, и понял, насколько жизненно необходимо для человека выполнять каждое обещание, даже совсем маленькое!

Итак, когда я попал в больницу, как это принято, у меня сразу взяли анализы. Потом через какое-то время ко мне подошёл ординатор и сказал, что у меня нет аппендицита и через час меня отпустят. В это время у меня действительно перестал болеть живот, наступило облегчение, и я засобирался домой. К этому часу подъехала Ира (моя жена, студентка 2-го Московского медицинского института на тот момент), и у нее состоялся интересный разговор с дежурным врачом.

Деж. врач: «Чем мужа накормила?»

Ира: «Только все полезное. Мне кажется, что это аппендицит».

Деж. врач: «Ты где учишься?»

Ира: «На педиатрическом факультете во 2-м меде».