Пчёлы жужжали над нашими головами и висели на месте. Кого-то искали. Гул ширился, занимал небо. Когда одна пчела взлетела выше других, остальные потянулись за ней – и двинулись в сторону леса. Они гудели громко, как невидимый пчелиный собор.

– Они не вернутся.

Я сняла сетку.

Одна из пчёл всё-таки вернулась. Села на мою щёку, медленно поползла по лицу. Я сразу её узнала. Закрыла глаза – и чувствовала каждое движение пчелы по коже. Движения волн Волги, зашумевших с берега.

Это он.

Озеро Бохинь

Словения, сентябрь 2018

Бохиню повезло больше других вод: его я пытать костями не буду.

Забыла – значит, так надо. Не возвращаться же в Уканц за мешком.

Без костей идти легко. Плечи стали шире, свободнее. Можно наконец оторваться от воды и отдалиться от берега.

Пора в Любляну. Если никакая вода не принимает эти кости, пусть они остаются в том сарае.

Я думала, что не умею идти без мешка костей за спиной, как не умею ходить вокруг озера, – но если постоянно смотреть на воду, обо всём забываешь.

– Я за тобой не успеваю! – окликнул меня Йоже с лодки. – Ты забыла мешок.

Йоже причаливает к берегу и кидает мне мешок с костями.

– Лучше бы ты его в сарае оставил.

– Он тебе не нужен? Что там?

– Разные вещи… Всё, что я обычно беру в путешествие.

– Всегда путешествуешь с костями?

– Ты что, открывал его?

– Когда я зашёл в сарай, он валялся открытый. Из него торчали кости. Чьи это кости?

– Всех, кого я съела.

Пришлось рассказать всё Йоже.

Его губы так дрожали, что, промолчи я, – он бы вызвал полицию.

– Видимо, не так уж ты и хотела разобраться со всем этим, раз забыла мешок.

Выкладывая кости из мешка на траву, я рассказываю Йоже о каждой.

– Почему ты в Волгу не могла кости выпустить?

– Я живу на Волге, пью из Волги, – и если бы я выпустила их в Волгу, значит, пила бы их снова и снова. Поэтому я хотела отпустить эти кости подальше от дома. Чтобы они никогда не доплыли до Волги, никогда не вернулись ко мне. Столько раз пыталась – и нигде вода не хотела забирать кости. Даже закопать пыталась – тоже без толку. И Бохинь не хочет принимать этот мешок. Вся эта затея с ритуалом прощания – просто бред. Я думала, что иду вокруг озера, – но я лишь возвращаюсь на автобусную остановку, с которой сюда приехала.

– В Бохине вода три раза в год обновляется. И вообще – из этого озера уходит намного больше воды, чем приходит. Подземные источники. Эта вода всё сотрёт.

Вода не искажает дно Бохиня. Камни не кажутся больше или меньше. Они такие, какие есть.

Раздеваюсь, беру мешок с костями и захожу в воду.

Она прохладна.

Целу́ю каждую кость и отпускаю её в воду. Одну за другой.

Последним медленно отпускаю Руфуса, замотанного изолентой. Сначала его скелет не двигается, потом – плывёт.

Вытряхиваю взвесь со дна мешка.

Кости медленно движутся по озеру и окружают меня.

Окунаюсь и плыву.

Раздвигаю кости руками.

Плыву.

Нет ничего, кроме этой воды.

Прятать в неё, доставать из неё.

Она – и речь, и звук, и горы, и тропа.

Её никогда не было, она была всегда и появилась только сейчас.

Её видишь раз в жизни.

Она знает твоё имя – и тут же забывает его.

Из озера выныривает полосатый окунь с красными плавниками.

Смотрит мне в глаза и уплывает – в Волгу.

Руфус.

Моё стадо движется по озеру за ним, все стада моего рода.

Стадо растёт и становится таким большим, что вода в озере поднимается и трогает ноги Йоже, стоящего на берегу.

Когда я выхожу из воды, Йоже подаёт мне платье своей матери.

В озере, стекающем по животу, рукам и ногам, нет холода.

Мы обнимаемся, Йоже отплывает на лодке в Уканц, но, окликнув, бросает мне грецкий орех. Успеваю подставить руки. Расколотый. В его вкусе – что-то большое. То, что в скорлупе не помещается.

С каждым шагом одежда теряет тяжесть воды.

Эверетт?
ты ещё на озере, Эверетт?
Эверетт,
если ты ещё здесь, напиши.


Надо было сразу ему ответить. За все эти годы больше никто мне не писал на тот телефон на камне.

Скоро – Рибчев Лаз. Бохинь слева – молчит. За эти дни озеро не сказало ни слова, только слушало, и этого было достаточно.

Да, я ещё на озере, Кира,
но скоро уезжаю.
Левую ногу свела сильная судорога,
не могу идти пешком,
сел в панорамную лодку.
Обычно эти судороги
бывают по ночам,
а в этот раз застали меня днём.
Жду тебя
у автобусной остановки на Любляну,
если ты ещё хочешь
на меня посмотреть.
подходи лучше к памятнику со Златорогом.
буду ждать тебя там только час.


Впереди уже видно бронзовую серну – Златорога на высоком камне – и мост, с которого я сошла на берег.

Говорят, с помощью золотых рогов серны можно было заполучить сокровища в Райском саду на вершинах Триглава. Один охотник хотел покорить сокровищами девушку, решил добраться до клада и ранил Златорога. Но из крови животного вырос цветок – Златорог съел его и спасся. Солнце ослепило охотника, и он упал в ущелье.

Даже если под Триглавом до сих пор лежит этот клад, человек никогда не получит к нему ключ – Златорог завалил Райский сад камнями и исчез.

Мотаюсь между Златорогом и мостом, жду Эверетта. К Бохиню движутся новые пассажиры, вышедшие из люблянского автобуса, и заходят на круг.

Мальчик в жёлтом комбинезоне пускает по озеру «блинчики».

– Получается?

– Камни не те. Нужны плоские камни, а здесь таких мало. Ты умеешь?

– Когда-то умела.

Он ковыряет камни ногой, ищет плоские, снова запуская их по озеру. Вода молча глотает «блинчики» один за другим. Родители зовут сына, пора идти, – но он не обращает внимания и роется в камнях.

– Вот с этим точно получится, – хватает он большой плоский камень у красного цветка.

На камне – мой номер телефона.

Вырвавшись из мальчишеской руки, камень прыгает по Бохиню.

Он – волна, он – воздух, он – водомерка, скользящая по озеру.

Его никто не остановит. Никто не найдёт.

Эверетт не мог меня догнать, даже когда я останавливалась и давала ему фору: всё это время он шёл вокруг Бледа, а я – вокруг Бохиня. Теперь понятно, почему я не видела ни лебедей, ни чемпионат по плаванию, о которых он писал. Всё это было – там, было с ним, не со мной.

Эверетт, ты, наверное, на озере Блед,
а не на Бохиньском?
Я здесь,
на озере Бохинь.
Я на каждом озере,
вокруг которого ты идёшь.
На каждом берегу реки,
у которой ты
не останавливаешься.
где???
не вижу тебя,
я у Златорога!
Подойди к озеру.
в смысле?
Подойди к озеру
и посмотри в него.


Оглядываюсь – никого.

Иду к озеру, я уже почти у воды, но мышцы икры левой ноги так сжимаются от боли, что не могу пошевелиться, падаю. Глубокий вдох, ещё один, но судорога не проходит. Она длится и усиливается. Мышцы рвутся как будто.

Сжимаю зубами кулак, чтобы не закричать. Я дойду до воды. Дойду.

Через минуту мышцы расслабляются, и я встаю.

Нет в озере никаких костей. Нет в нём меня, не было никогда ничего.

Если я первый человек, который видит это озеро, – дайте мне посмотреть в его воду.

Не горы, не облака, не Версаля, – я вижу только своё лицо. Короткие кудри, серые глаза, доставшиеся от отцовского рода, и тонкий нос, передавшийся от армянской маминой линии. Сероглазие как образ жизни.

Я с детства – когда стояла у окна и смотрела на зиму, а снег делал из окна зеркало, – не видела своего лица в отражении. Это всегда было не моё лицо, а моё представление о моём лице. Все эти годы я воспроизводила то лицо, которое запомнила ещё в тот снег. Никакого другого лица с тех пор я не видела. Теперь на меня обрушилось настоящее лицо.

Воздух переполнен сентябрём. Озеро же пытается задержаться в августе, сохраняя тепло, чтобы люди могли войти в воду.

Фёдор сразу отвечает на звонок, и я говорю, что он может забрать отцовскую удочку.

– Как-то твой отец пришёл ко мне и рассказал, что ты не захотела учиться рыбачить, не хочешь больше есть рыбу. Что подарил дедову удочку тебе – и надеется, что когда-нибудь ты научишься с ней обращаться. Выпили. Я тогда сказал ему: будешь ты рыбачить или нет – ты всё равно дочь рыбака.

…Мама пригнула вишню, открыла Фёдору сарай и отдала ему удочку.

– Нашла в сарае стопку газет и журналов с твоими портретами. Со статьями про тебя, когда ты призы журналистские выигрывала. Ты знала, что отец их собирал? Там ещё твои тетради, сандалии… Перезвоню, Любка на второй линии.

– Так ты всё-таки поедешь с караванщиками?

– Фёдор «Ниву» почистил, колёса поменял.

– Значит, нашла ключ от гаража? И где он был?

– В отцовской куртке.

– Ты ведь всегда знала, что ключ там, да?

Отец вывез мои детские вещи из города в деревенский сарай, чтобы те не захламляли квартиру. Тетради, игрушки, одежда заняли место рядом с его удочками, инструментами и старыми автомобильными журналами, которые он держал для растопки печи. Пласты накапливали фамильный слой, перемешиваясь с пылью и паутиной.

Исписанные прописи и тетради нельзя было выбросить, потому что это были не слова – а слова, которые училась писать я.

В мешках лежали не сандалии – а сандалии, в которых училась ходить я.

Не игрушки – а друзья, с которыми впервые заговорила я.

Не платье – а платье, в котором впервые сфотографировали меня.

Всё, что я до сих пор не могу найти, – там, внутри.

Быть вещью означает иметь владельца. Эта принадлежность запускает историю присвоения.

Нет больших или маленьких вещей – есть только запах вещи, который не выветривается и не отстирывается, возвращая к обладателю.

Археология – наука о запахах и свете, пропитавших вещи.

Здесь, на мосту у озера Бохинь, я стою в той точке, откуда начинала свой поход.

Слышно, как из Бохиня вытекает ручей Озерница. Скоро к нему присоединится река Мостница, и они попадут в реку Сава-Бохинька.

Вода везде напоминает воду в других местах. Напоминает ли берег – берег в других местах?

– Кира?

Джейкоб, проезжающий по мосту на фургоне, открывает дверь.

– Решил ехать дальше?

– Поедешь со мной?

– Куда?

– На озеро Блед, а там посмотрим.

– Я уже обошла озеро вокруг. Привет ежу.

– Хорошо смотришься на мосту с этой татуировкой. Мост на мосту. Почему ты тогда сбежала?

– Я никогда не смогу тебя спасти. Ты никогда не сможешь меня спасти. Увижу, что ты так же этого боишься, будешь делать вид… А я хочу знать, что ты не боишься. Что я – не боюсь.

Захлопнув дверь, Джейкоб едет дальше, но, остановившись, высовывается из окна и улыбается:

– See you on the road![79]

Я сворачиваю в сторону Старой Фужины, недалеко от которой начинается маршрут на гору Триглав. Тропа вдоль дороги уводит туда, где ровная поверхность сменяется холмами.

Так тихо, что я могу наконец расслышать низкий голос Эверетта – расслышать считалку, доносящуюся то ли из леса, то ли с озера Блед, то ли из пустой книги того толстяка в простыне, то ли из моей груди:

мы все идём в одном лесуза нами волка мы к ручьюспроси у бабушки зачемему всегда идти за намиживя огромными зубамиспроси у деда своегокоторый спит уже давномы почему его не видимкогда рассматриваем шорохспроси у всех кто здесь бываеткуда корзины пропадаютзачем на западе востока север югом называютчьего здесь имени не знаюти сто имён здесь у когона просеке до трёх считаютлесные прятки в одногов одном лесу идём как детив одном и том же белом светемы ждём когда наступит снеги выпадут все зубы волка