– Уверена, ваша мама тщательно выбирала, что рассказывать вам о себе и о чем умолчать.
– Когда она умерла, мне было пятнадцать, – возражаю я. – Я наверняка узнала бы о ней больше, став старше. О многом мама просто не успела мне рассказать.
– Лучше вам сохранить те воспоминания о матери, которые есть у вас сейчас. Нехорошо, если их запятнает посторонний человек.
Запятнает?
У меня возникает соблазн сказать Лоре правду, что мама, возможно, все-таки жива и какие-то старые дела могут не только снова поставить под угрозу ее жизнь, но и грозят бедами мне, а то и Эдди с Сарой. Но откровенничать пока нельзя, иначе Лора обратится в полицию или поделится сплетней с кем-то из коллег, и новость мигом разлетится по всему Нью-Йорку. Приходится прибегнуть к другой тактике.
– Повзрослев, я столкнулась со многими трудностями, – говорю я. – Думаю, мне было бы легче с ними справляться, знай я о маминых неприятностях. Разве не в этом задача театра и вообще искусства? Показать каждому, что он не одинок, что другим людям уже доводилось пережить нечто подобное. И тогда нести собственное бремя становится не так тяжело.
Лора глубоко вздыхает.
– Давайте просто скажем, что на первом курсе ваша мама познакомилась с нехорошими людьми, которые втянули ее в нехорошие дела.
– Не знаете, тогда у нее был парень? – Я не сообщаю, что совсем недавно изучала страничку Лоры в выпускном ежегоднике и видела на снимке маму.
Лора встречается со мной взглядом и берет паузу, а потом наконец отвечает:
– Нет.
Она явно что-то скрывает. И парень рядом с мамой на той фотографии ей наверняка знаком. Лора ведь общалась в Лос-Анджелесе с мамой и Перл. Почему она не хочет все мне рассказать?
– Когда ваша мама бросила Тиш, я пыталась уговорить ее вернуться, – меняет тему моя собеседница. – Я была убеждена, что она создана для Бродвея и Голливуда, что ее талант безграничен. Я постоянно напоминала Ирен об этом, но она твердо решила поменять колледж.
Она продолжает что-то сумбурно говорить, а я пытаюсь прочесть истину между строк.
– Вы знаете, что она целый месяц лежала в больнице после того, как ушла из Тиш? – спрашиваю я.
– Нет, – с напряженной улыбкой отвечает Лора.
И снова я ей не верю.
– Послушайте, чудесно, что у нас была возможность познакомиться, – продолжает она, – но мне пора продолжить репетицию.
– Спасибо, что уделили время, – говорю я, и Лора уверяет:
– Мне только в радость.
Я бреду прочь и выскальзываю из театра. Интересно, что и почему скрыла от меня Лора? Я больше ни о чем не могу думать. Телефон начинает звонить, на нем высвечивается номер университетской канцелярии, и я нажимаю на кружок с зеленой трубкой.
– Алло?
– Я нашел старый адрес вашей мамы, – сообщает Нил. – Тот, по которому она жила, когда у нас училась. Наткнулся на него, когда вы уже ушли. Вдруг там кто-нибудь знает, что случилось. Хотя, может, это и пустое дело, все-таки с тех пор прошли десятилетия.
– Да, но я все-таки возьму адрес, – вздыхаю я. Других зацепок у меня нет.
– Это не университетское жилье. Пятнадцатая улица, неподалеку от парка Юнион-сквер. Дом триста тринадцать, Восточная Пятнадцатая улица, – объясняет он.
– Понятно. – Я быстро вытаскиваю из сумочки ручку с блокнотом и записываю адрес. – Еще раз спасибо за помощь.
– Не за что, – отвечает Нил.
Когда разговор окончен, я поднимаю взгляд и вроде бы снова вижу того типа, который попался мне в канцелярии, а потом на автобусной остановке. Он стоит, прислонившись к фонарному столбу, примерно в полуквартале от меня. Ему явно за тридцать, и на студента он не похож. Когда мы встречаемся глазами, он не отводит взгляд.
Сердце пускается вскачь. Я инстинктивно разворачиваюсь и быстро иду в противоположном направлении, стараясь затеряться в толпе на людном тротуаре.
* * *
Я иду по 15-й улице, и мобильный телефон внезапно снова разражается трелью. Звонит Пол. Я быстро снимаю трубку, а сама кошусь через плечо, чтобы понять, преследует меня тот тип или нет. К счастью, он исчез.
– Мне по-прежнему ждать тебя к обеду? – спрашивает Пол.
– Я только еще в одно место заскочу, и все, – говорю я. – Хочу посмотреть, где моя мама жила студенткой, а потом сразу поеду к тебе. Если проголодался, начинай без меня.
– Ладно, – соглашается Пол.
Мы прощаемся, и я добираюсь до той части улицы, где должен, по идее, стоять дом под номером 313, но его не существует. На его месте маленький скверик, скорее даже газончик с травой и скамейками посреди густонаселенного квартала. Люди выгуливают тут своих собак. На одной из скамеек, смеясь, сидит молодая пара.
Я снова смотрю на листок, где записала продиктованный Нилом адрес, и гадаю, не ошиблась ли. Потом быстро перезваниваю ему уточнить. Выясняется, что все верно.
Мы заканчиваем разговор, и я вижу, как ко мне приближается большая группа подростков с женщиной-гидом во главе. Они явно на экскурсии, и я немедленно узнаю логотип D.A.R.E.
[7], выведенный жирным красным курсивом на их черных футболках.
Моя мама была членом этого общества – отчего в детстве я чувствовала себя отчаянно неловко, ведь ни одному подростку не хочется, чтобы родители ошивались у него в школе. Когда в девятом классе для учеников устроили встречу с D.A.R.E., мама стояла на сцене и вела дебаты.
– Извините, – говорит гид, следя, чтобы проходящие мимо подростки мне не помешали. Потом подводит их к маленькому монументу у входа в скверик. Я его раньше не заметила.
– Вы стоите перед городской достопримечательностью, – объясняет она ребятам, показывает на венчающую монумент золотую табличку и читает ее вслух: – «В тысяча девятьсот семьдесят третьем году в доме, находившемся по адресу Восточная Пятнадцатая улица, триста тринадцать, Александр Валетайн основал один из первых в Нью-Йорке реабилитационных центров – Дом Валентайна. Он находился на этом месте до тысяча девятьсот девяносто второго года. Памятник установлен Обществом защиты Нью-Йорка». – Гид добавляет: – Тут стоял один из первых в мире приютов, предназначенных для временного проживания и социальной реабилитации людей, которые прошли лечение от алкоголизма и наркомании. А теперь в нашей стране таких приютов сотни.
Гид спрашивает у подростков, есть ли вопросы, но вопросов нет, поэтому она показывает на вход в метро, который виднеется впереди, и группа направляется к нему.
После того как экскурсия ушла, я подхожу к табличке, вчитываюсь в надпись, сверяю адрес: он тот же, что значился в канцелярии университета как мамин.
Потом я замечаю внизу таблички гравировку, сделанную крохотными буковками; предводительница подростковой команды не прочла ее вслух. Там значится: «Содержится на щедрые пожертвования семьи Каделлов».
Глава 38
Апрель 1998 года
Когда я наконец вернулась в школу, знакомые ребята думали, что у меня был нервный срыв из-за маминой гибели. Они не знали правды насчет РПП, а я не хотела ничего им рассказывать. Боялась, как бы их замечания не спровоцировали срыв.
– Отлично выглядишь, – обратилась ко мне Синди, когда я стояла перед своим шкафчиком и запихивала туда учебники. Синди была популярной и очень худой девчонкой из нашей футбольной команды.
От ее комментария насчет моей внешности не вполне оправившийся после болезни мозг стал гадать, почему она так сказала. Может, по моему виду заметно, что я набрала вес? Мысли тут же побежали протоптанной РПП дорожкой. Пришлось мысленно нарисовать картинку, как я комкаю эти мысли и выбрасываю в помойное ведро.
– Ты идешь сегодня на тренировку? – спросила Синди.
Я покачала головой:
– Сильно отстала от программы, пока не ходила в школу. Надо догонять. Так что пришлось выйти из команды.
– Жалко, – сказала Синди.
Я уже решила, что не буду играть в футбол, чтобы не давать шанса одержимости физическими упражнениями. Вдруг мания вернется? Забавно, конечно, ведь в начале болезни я была сама не своя от футбола, вернее, от тренировок: всегда пробегала в два раза больше кругов по стадиону, чем требовалось, расстраивалась, если занятия почему-то отменяли, например из-за дождя или болезни тренера.
Но теперь футбол вовсе перестал меня интересовать, и я гадала, действительно ли увлекалась именно спортом, или это просто был способ потакать РПП, которое вечно требовало сжигать как можно больше калорий.
– У меня родители уехали, – проговорила Синди, – и в субботу вечером я устраиваю вечеринку. Приходи обязательно.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарила я, запирая шкафчик.
Зазвонил звонок, и я почувствовала облегчение, когда нам пришлось разойтись по разным классам.
В тот же вечер на занятии группы поддержки я рассказала о приглашении на вечеринку.
– Если там могут быть наркотики или алкоголь, я бы не пошла, – сказала Саманта.
Ей было двадцать семь лет, и ее заболевание имело давнюю историю. От участниц группы я знала, что у людей, страдающих РПП, риск стать алкоголиком или наркоманом в два раза выше, чем у остального человечества.
Понимая, что Саманта права, я все же не могла представить, как в юном возрасте обходиться не только без занятий спортом, но и без вечеринок. Поэтому решила, что все равно пойду.
Я попросила папу высадить меня на пару кварталов раньше. Он не знал ни про отъезд родителей Синди, ни про потенциальные опасности минного поля, на которое я ступаю. Папа простодушно считал, что дочка всего лишь пытается вернуться к прежней жизни, и его это радовало.
В доме Синди было полно народу. И полно алкоголя. Сама Синди выпивала в углу с одним футболистом и даже не заметила, что я пришла. Чарли – парень, с которым я сидела на уроках химии, – устремился ко мне с красным пластиковым стаканчиком пива в руках.
– Где твоя выпивка? – спросил он.
Сказать «нет» алкоголю было легко: хоть речь и не шла об отказе от еды, я вовсе не жаждала вводить в организм лишние калории.
– Не пью, – выпалила я.
– А-а, – протянул Чарли, – так вот почему ты так долго на ходила в школу. Лежала в рехабе?
Прежде чем я успела ответить, подошел другой парень с косяком в руках.
– Хочешь? – спросил он у Чарли.
– Конечно, – заявил тот, – только ей не предлагай. Она только что из рехаба.
Я вышла из дома, миновала пару кварталов и снова оказалась на углу, откуда папа планировал забрать меня через несколько часов. Мобильных телефонов тогда еще не существовало, поэтому я просто сидела на перекрестке несколько часов.
Саманта оказалась права: не стоило идти на вечеринку.
– Хорошо повеселилась? – спросил папа, когда приехал за мной.
Я кивнула, хотя чувствовала себя ужасно одиноко. Внутри зрело понимание, что нужно найти нечто такое, что поможет мне закончить школу. Просто уйти с головой в учебу, стараясь нагнать остальных ребят, было недостаточно. Мне требовалась цель, причина, чтобы просыпаться по утрам, иначе пустоту внутри заполнит РПП.
Глава 39
Я сижу на скамейке все в том же скверике и не свожу глаз с маминого браслета на запястье, водя пальцем по гравировке и маленькой царапинке с краю. Мне уже доводилось слышать о Доме Валентайна. В последний раз это произошло после того, как я окончила среднюю школу и перешла в старшую.
Мы с мамой и папой только что отсидели двухчасовую выпускную церемонию, которую устроили вне школьных стен, под солнышком. Там мы слушали речи почетных учеников школы, учителей и директора, а кульминацией всего стало вручение дипломов, за которыми нужно было подняться на сцену.
Потом мы отправились пообедать в ресторанчик в Брентвуде; щеки у нас раскраснелись от солнца. Стоило нам только расположиться за столом, как подошла какая-то женщина с массивными винтажными браслетами, зеленым и красным, и короткими черными кудряшками.
– Это ты? – с широкой улыбкой спросила она маму. – Правда ты?
От ее слов мама вся одеревенела.
– Простите, но, по-моему, мы не знакомы, – отрезала она.
– Вы не жили в Доме Валентайна? – задала очередной вопрос незнакомка.
Название «Дом Валентайна» показалось мне в детстве очень красивым и потому навсегда врезалось в память.
– Нет, – сказала мама и прокашлялась.
– В Нью-Йорке, в семидесятые, – настаивала женщина.
– Я училась в колледже в Нью-Йорке, но даже не слышала про Дом Валентайна.
– Вот как, – протянула женщина.
– Может, я запомнилась вам по Нью-Йоркскому университету? – предположила мама.
Незнакомка покачала головой.
– Никогда там не училась.
– Мам, я есть хочу, – вмешалась я, – давай сделаем заказ?
– Да, давайте, – поддержал и папа.
– Моя дочь окончила сегодня среднюю школу, – объяснила женщине мама. – Вот мы и празднуем.
– Поздравляю, – сказала незнакомка, и мама ее поблагодарила.
Женщина медленно отошла от нас, а мне запомнилось, что дальше мама словно была с нами за столом только наполовину, а наполовину отсутствовала. Она слишком часто переводила взгляд за соседний столик, где в компании друзей сидела эта женщина.
Когда мы поели и вышли из ресторана, то опять увидели ее на автостоянке, она ждала свою машину. Мама улыбнулась ей, когда мы проходили мимо, и я услышала, как женщина тихо-тихо шепнула:
– Я рада, что у тебя все хорошо.
«Она не та, кем вам кажется» – эти слова звучат у меня в голове как эхо, которое отражается от стен в пещере, они повторяются снова и снова.
Это и есть те неприятности, в которые мама угодила, по словам Лоры Пуатье? Может быть, именно поэтому я ни разу не видела, чтобы она хотя бы пригубила алкоголь? И поэтому мама выбрала в качестве специализации лечение химических зависимостей и вела у нас в школе дискуссию во время встречи с D.A.R.E.
Я вспоминаю разговор, который произошел у нас в год ее смерти, когда мы обсуждали, в какой колледж мне пойти. Тогда мама рассказала, почему выбрала в качестве поля деятельности клиническую психологию.
– Когда я училась в выпускном классе, мои родители умерли от рака. К счастью, тогда мне помог школьный психолог. Из бесед с ней я составила для себя представление о психологических и психотерапевтических консультациях. И подумала, что мне очень интересна такая профессия, – сказала мне мама.
– Но сначала-то ты пошла учиться на актрису, – возразила я.
– Верно, но я постоянно держала в памяти тот опыт работы с психологом.
– А когда ты решила бросить актерское мастерство и стать клиническим психологом? – спросила я. – И почему захотела специализироваться на химических зависимостях?
Мама долго молчала.
– Точно не помню, когда именно я приняла такое решение, – наконец сказала она. – Я решила бороться с зависимостями, потому что метод программы «Двенадцать шагов» объединяет в себе психологию и духовность. Потеряв родителей в очень юном возрасте, я всецело полагалась в жизни на веру в Бога.
Я приняла ее слова за чистую монету. Они не вызывали внутреннего сопротивления и имели смысл. А теперь оказывается, что мама вроде бы провела какой-то отрезок жизни в приюте для наркоманов, а значит, действительно могла всецело полагаться на веру – которая требовалась для выздоровления. Так что ответ, который мама дала мне когда-то, в основе своей был правдивым. Это была ложь без лжи, ложь через умолчание.
То же самое сделала и я, когда Эдди спросил, хотела ли я детей от Джея. Я сказала: «Мы ведь тогда только-только поженились», и можно было подумать, будто дело просто не дошло до планирования потомства. Я скрыла от Эдди, что произошло на самом деле.
Я встаю со скамейки и возвращаюсь к памятной доске.
«Содержится на щедрые пожертвования семьи Каделлов».
Как могли люди, на которых во многом лежит вина за опиоидную эпидемию, которая охватила всю страну, финансировать городскую достопримечательность на месте, где некогда стоял приют для выздоравливающих наркоманов?
И почему, что бы я ни узнала о мамином прошлом, среди сведений неизменно всплывает фамилия Каделлов?
Звонит мой телефон. Это Джей.
Я торгуюсь с собой насчет того, отвечать или нет, ведь он отговаривал меня от этой поездки. Но вряд ли Джей стал бы звонить мне с какой-нибудь ерундой. Видимо, повод серьезный, и я снимаю трубку:
– Алло!
– Привет, – говорит Джей. – Звоню на случай, если у тебя возник соблазн поискать маму. Коллеге, который давал показания на Уильяма-младшего и Квентина Каделлов, пришлось из-за угроз увезти жену и детей в другой штат. Я только что узнал.
Вот потому-то я и не могу сдаться. И не буду в безопасности, пока не выясню, жива ли мама. Возможно, то же самое касается и Эдди с Сарой.
– Оказывается, моя мама месяц лежала в больнице Белл, когда училась на первом курсе. А еще она жила в реабилитационном центре, – спешу поделиться я, но Джей перебивает:
– Погоди, ты сказала, больница Белл?
– Да.
– Это одна из первых больниц в Нью-Йорке, где разработали программу детоксикации опиоидных наркоманов. Они считаются пионерами в этой области, – говорит Джей.
В животе у меня все сжимается. Я не хочу верить, что мама когда-то была наркоманкой, но отрицать очевидное становится все сложнее.
– Я еще обнаружила, что приют, где она жила, снесен, а на его месте разбили скверик, который содержится благодаря «щедрости» Каделлов, – продолжаю я.
– Такое у них сплошь и рядом. Когда федералы только сели на хвост братьям, эта семейка стала финансировать рехабы, чтобы отвлечь внимание общественности от своих опиоидных препаратов. Вернее, от того, насколько быстро они вызывают зависимость. Каделлы пытались повлиять на ход событий и ради этого изображали сторонников борьбы с наркотиками. Хотели выглядеть невинно. Кстати, как ты все это разузнала?
Я не отвечаю, потому что мне не хочется лгать. Но с проезжей части, выдавая меня, доносится рев сирен трех машин скорой помощи.
– Ты ведь в Нью-Йорке, – констатирует Джей.
– Да.
– Я как раз и позвонил, потому что боялся, как бы ты туда не поехала, – говорит он. – Я знаю, как повлияла на тебя потеря матери и как сильно она в результате повлияла на нашу с тобой семью. Но сомневаюсь, что ты понимаешь, насколько опасны эти люди, Лима. Не надо рисковать всем, что у тебя есть, даже ради мамы.
Ему невдомек, что я просто не смогу вернуться к нормальной жизни, пока не узнаю, жива мама или нет.
* * *
Я ухожу из скверика и ищу в Сети Александра Валентайна. Выясняется, что он давным-давно владеет художественной галереей на 21-й улице. Заведение так и называется: «Галерея Валентайна». Я понятия не имею, работает ли он там до сих пор или передал дела и удалился на покой, а то и вообще умер. И уж тем более мне неизвестно, помнит ли он маму.
Галерею заполняют неоновые бабочки в человеческий рост – оранжевые, розовые, зеленые, голубые. Бабочки повсюду: свисают с потолка, крепятся к окнам и к стенам.
Внутри никого, кроме элегантного старика с серебристыми волосами, одетого в серый кардиган. На нем очки в черепаховой оправе, он восседает в глубине галереи за деревянным бюро с откидной столешницей и читает книгу.
Отложив томик в сторону, старик поднимает на меня взгляд и говорит:
– Добрый день.
– Вы, случайно, не Александр Валентайн? – спрашиваю я.
– В последний раз, когда я проверял, меня именно так и звали, – улыбается он.
– Я Беатрис Беннет, – представляюсь я. – Моей матерью была Ирен Майер.
Он все с той же улыбкой сдвигает очки на кончик носа и смотрит на меня поверх них.
– То-то вид у вас знакомый.
– Так вы ее помните?
– Она из числа наших самых первых жильцов, – кивает старик.
– Значит, она действительно была наркоманкой? – спрашиваю я и слышу в ответ «да».
Хотя все к тому и шло, мне до сих пор трудно поверить.
В детстве мы возводим родителей на пьедестал. По мере взросления они становятся в наших глазах обычными людьми. Но для тех, кто потерял отца или мать в юном возрасте, они так и не очеловечиваются окончательно.
Александр замечает, что я расстроена.
– Я тоже давно не употребляю, – произносит он, стараясь смягчить удар и примирить меня с мыслью о том, что моя мама – химически зависимая. И добавляет: – Только что отметил сорок пять лет трезвости.
– Поздравляю, – говорю я. Чтобы Валентайн не решил, будто я сказала это со злости, приходится пояснить: – Я работаю клиническим психологом и понимаю, как тяжело приходится тем, кто борется с зависимостями. У меня и собственный опыт есть. Просто до сегодняшнего дня я не знала про маму.
– Она была очень серьезно настроена вернуться к нормальной жизни. Серьезнее большинства. Не знаю, правда, поможет ли вам такое знание. Что привело вас сюда?
– Мама умерла, когда мне было пятнадцать, и я пытаюсь как можно больше о ней узнать. Потому что у меня есть свои демоны, с которыми приходится сражаться.
– На мой взгляд, в то время Ирен тянул назад только ее парень, – говорит Александр. – Мы советовали обитателям реабилитационного центра воздерживаться от отношений, пока у них не наберется хотя бы год без алкоголя и наркотиков. Но этот призыв игнорировали очень многие, не только ваша мама.
– А вы знали этого самого ее парня? – спрашиваю я.
– Я не был с ним знаком, но, помнится, соседка вашей матери по комнате его терпеть не могла, – отвечает мой собеседник. – Эстер Гермес, известная в то время светская тусовщица. Они с вашей мамой познакомились в больнице Белл, вместе детокс там проходили.
Мама никогда не упоминала Эстер. Ну еще бы, ведь она и о своей наркомании не говорила.
– Слышал, Ирен все же смогла окончить университет, хоть и пропустила семестр, пока жила у нас. Это правда? – интересуется Александр.
Я киваю.
– Мама стала клиническим психологом. И специализировалась на химических зависимостях.
Валентайн улыбается.
– Какая молодец! Я-то вышел из игры: пришлось сосредоточиться на собственной трезвости. Нельзя помочь другим, пока не поможешь себе.
Его слова попадают в цель. Я с новой ясностью вижу: если мне когда-нибудь удастся разобраться с тем, что сейчас творится, то первым делом придется решить проблему с РПП. Лишь после этого я смогу вернуться к работе, ведь она заключается в том, чтобы помогать другим. То же самое касается жизни с Эдди и Сарой, которая кажется теперь медленно ускользающей мечтой.
Я стараюсь выкинуть тревожные мысли из головы, а в животе у меня так громко бурчит, что Александр это слышит.
– Вчера вечером у нас тут был вернисаж, и у меня в подсобке осталось кое-что с банкета. Могу я вас угостить? – предлагает он.
Тут звонит мой телефон. Это снова Пол.
– Мне надо идти, – говорю я Александру. – Еще раз спасибо, что поговорили со мной о маме.
– Я рад, что у нее все хорошо сложилось, – отзывается он. – Уверен, и вы тоже справитесь. Не знаю, с чем именно вам приходится бороться, но я должен сказать: выздоровление возможно всегда. Если продержишься один день, сможешь продержаться и всю жизнь.
Я киваю, опознав цитату из Бенджамина Алире Саэнса
[8], знакомую еще по аспирантуре. Однако мне никогда не встречались аналоги этой фразы, касающиеся еды.
Алкоголь и наркотики отличаются от расстройства пищевого поведения тем, что нельзя полностью отказаться от еды. Остается только найти способ жить с этим заболеванием. Выздоравливать от РПП – значит делать сознательный выбор каждый день, каждый раз, когда ты ешь, снова и снова.
В животе у меня опять громко бурчит, и Александр еще раз спрашивает:
– Вы уверены, что не хотите перекусить?
Я с трудом заставляю себя покачать головой:
– Мне надо идти.
Глава 40
Июнь 1998 года
Когда я пошла в десятый класс, мама была жива и здорова, но в конце учебного года ее уже не было, а сама я восстанавливалась от расстройства пищевого поведения.
Снова прижиться дома после «Новых горизонтов» оказалось непростой задачей. Ходить в школу было все равно что участвовать в турнире по контактным единоборствам. В те времена, когда РПП все еще нашептывало свои речи мне в ухо, справляться с обычными подростковыми делами удавалось с трудом.
Очень помогала моя амбулаторная группа поддержки. Три вечера в неделю я слушала старших подруг по несчастью, которые обсуждали, как РПП разрушило их жизни, и это служило мне напоминанием, насколько важные вещи стоят на кону.
Я также понимала, что по большому счету для выздоровления мне необходима цель, которая сделает мое существование осмысленным. Я пыталась участвовать в работе разных школьных кружков, ходила в дискуссионный клуб, в математический, в студию любителей классического кинематографа, но не находила ничего, способного по-настоящему увлечь, пока не познакомилась с Джессикой.
Как-то вечером она пришла во время ужина на собрание нашей амбулаторной группы поддержки, чтобы поговорить с нами. Несколько лет назад Джессика тоже была пациенткой этого центра и сидела в этой же комнате, когда восстанавливалась от булимии.
Джессика поделилась с нами своей историей. Булимия стала развиваться у нее в старших классах, после того как она посмотрела по телевизору передачу о расстройствах пищевого поведения. Там одна девушка рассказывала, как вызывает у себя рвоту. После передачи Джессика пошла в туалет, подобрала волосы и прибегла к методу, о котором только что узнала. Ее стошнило, и с этого началась растянувшаяся на десять лет борьба с РПП.
– Долгое время я была одержима той телепередачей, – рассказывала нам Джессика. – Я винила ее в том, что заболела. Но после нескольких лет терапии поняла, что передача могла послужить искрой, от которой вспыхнул пожар, но никак не была единственной причиной моего РПП. Я склонна к тревожности и перфекционизму, а они – хорошая почва для этой болезни. Зато теперь я понимаю, что у меня есть силы выбирать путь выздоровления, даже когда мне трудно.
Ее слова заставили меня задуматься вот о чем: в своем расстройстве пищевого поведения я винила почти исключительно мамину смерть, однако теперь стало понятно: если я хочу добиться долгосрочной ремиссии, от прежней установки придется отказаться. Это глубокое откровение пришло во время рассказа Джессики, и оно было не единственным.
Еще одна лампочка вспыхнула у меня в голове, когда Джессика заговорила о клиническом психологе, изменившем ее жизнь.
– Я не знала, справлюсь ли без своего доктора, – рассказывала Джессика. – Она дала мне веру, что в этом мире я смогу стать кем угодно. Благодаря нашей совместной работе мне захотелось помогать людям так же, как она помогла мне, поэтому я вернулась в университет и стала учиться на клинического психолога. Работа дает мне ощущение нужности; вряд ли без нее я смогла бы так долго продержаться. Ваша жизнь должна иметь смысл и что-то значить не только для других людей, но и для вас самих.
Я подумала о докторе Ларсен, о том, как она меня направляла. Подумала о маме и обо всех ее пациентах, которым она помогла за время работы. Если поддаться РПП, это будет означать, что мамина гибель определяет все мое существование. Но я хотела, чтобы определяющим фактором для меня стала ее жизнь, а не смерть, и могла добиться этой цели, унаследовав мамину профессию.
Окончив десятый класс, я стала волонтером ближайшего к дому консультационного центра. Оттого, что я выслушивала рассказы других людей об их неприятностях, мои проблемы не исчезали, но я могла оценить их более объективно и не чувствовала себя такой одинокой.
Я продолжала волонтерскую работу до самого окончания школы, потом поступила в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса и в качестве специализации выбрала клиническую психологию. Подобно Джессике, я нашла свой путь.
Глава 41
– Кое-кто хочет с тобой поздороваться, – говорит Эдди и передает трубку Саре. По четвергам у нее мало уроков, поэтому она уже дома.
– Привет, Лима, – говорит девочка.
– Как дела в школе? – спрашиваю я.
– Был день рождения у Маккензи. Мы ели шоколадный торт. Я сберегла кусочек и тебе, но потом съела, – признается Сара.
Мне вспоминается первый детский праздник, на который пригласил меня Эдди примерно через полгода после того, как мы начали встречаться. Отмечался день рождения одного из Сариных одноклассников, мне предстояло познакомиться с их родителями, и я, помню, ужасно нервничала, впишусь ли в такое общество.
Праздник устроили на просторном заднем дворе дома в Чевиот-Хиллз. Одна мамаша, по имени Дедра, одетая во что-то спортивное, немедленно зажала меня в углу среди воздушных шариков и гигантских надувных замков.
– У вас есть свои дети? – щурясь, спросила она.
– Нет, – ответила я, и это слово чуть не застряло в горле.
– Кем вы работаете? – продолжала она.
– Клиническим психологом.
Дедра кивнула и сделала глоток воды из розовой пластмассовой бутылки, которая висела у нее на указательном пальце правой руки.
– Ну что ж, вы заарканили отличного парня, – сказала мне Дедра. – Я пыталась свести его со своей подружкой, но он сказал, что не готов. Скорее всего, после смерти Сариной мамы он ни с кем не встречался. До вас.
К счастью, в этот момент родители виновника торжества вынесли во двор большой торт со свечками, и мне удалось прекратить разговор, скорее напоминавший допрос.
Когда все спели «С днем рождения», Сара пробралась ко мне с куском торта и села рядом, пока Эдди разговаривал с чьими-то отцами. Девочка болтала про надувной замок, и мне было радостно сидеть рядом и слушать – вот так же и мне с самых ранних лет нравилось проводить время с мамой.
Но потом в сознание прокрались воспоминания о сорвавшейся беременности. У меня мелькнула мысль: знай Эдди правду про мое расстройство пищевого поведения и выкидыш, он мог и не позвать меня на этот детский праздник. Да он вообще не захочет, чтобы я была частью жизни Сары!
В том-то и проблема с тайнами: они не желают тихо пылиться в укромных уголках. Они пронизывают все вокруг и тихонько тлеют, пока наконец не полыхнут, как пожар в Малибу.
– Хочешь попробовать? – спросила Сара, протягивая мне свой кусок торта.
Я хотела попробовать. Хотела быть нормальной. Хотела верить, что смогу стать именно тем человеком, кто нужен Саре в такой момент, но чувствовала себя слишком испуганной, слишком ошеломленной.
– Спасибо, – поблагодарила я, – но ведь это твой кусочек, ты и ешь.
– Почему ты не попробуешь? – спросила она меня.
– За обедом объелась, – солгала я.
А через несколько месяцев солгала снова, когда Сара предложила мне еду из своей тарелки во время какого-то школьного мероприятия. И прежний страх, подхожу ли я на роль матери, не рассеялся, нет. Он только усилился.
Но под этим страхом зрело нечто еще. Нечто более глубокое. Я изо все старалась тогда одолеть ощущение собственной никчемности. Оно внушало, что я вообще недостойна быть чьей бы то ни было матерью. Только не после того, как из-за РПП у меня прервалась беременность.
– Ты придешь ужинать? – спрашивает по телефону Сара, выдергивая меня из воспоминаний.
Значит, Эдди не сказал, что я улетела в Нью-Йорк. Может, не хотел лгать о цели моей поездки.
– Сегодня не могу, – отвечаю я. – Прости.
– Ох, – с явным разочарованием вздыхает она.
– Но я скоро приду, обещаю, – заверяю я и жалею, что не могу обнять Сару по телефону.
– Хорошо, – говорит она, – пока.
– Пока, – вторю я ей.
Трубку снова берет Эдди.
– Пол прислал сообщение, что до сих пор ждет тебя к обеду. В Нью-Йорке уже почти два.
– Я была занята, – объясняю я.
– Что там у тебя творится?
– Сейчас не могу объяснить.
– Но ведь у тебя все в порядке? – Теперь у него встревоженный голос.
– У меня – да, просто я только что вышла на мамину нью-йоркскую соседку по комнате, – объясняю я, стоя в холле здания в стиле ар-деко. Дом находится в Верхнем Вест-Сайде, и тут живет Эстер Гермес. Я нашла ее в поисковике, покинув «Галерею Валентайн» в Челси.
– Соседка университетских времен? Из колледжа? – уточняет Эдди.
– Они не в кампусе жили… – Я уклоняюсь от прямого ответа и не говорю, где произошло их знакомство. – Позвоню тебе, когда доберусь до Пола.
– Хорошо, я жду, и он тоже, – говорит Эдди. – И еще одно…
– Что?
– Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я. – Вас обоих.
Разговор окончен, и я думаю о том, что отдала бы все на свете, лишь бы оказаться у Эдди дома – учить с Сарой словарные слова, а потом поужинать втроем, – а не делать то, чем я сейчас занята.
– Прошу прощения, – обращается ко мне швейцар в синем форменном костюме с золотыми пуговицами. Он указывает на табличку у себя на столе, которая гласит: «Разговаривать по телефону запрещается».
– Извините, – говорю я, – больше не буду. Не могли бы вы позвонить в квартиру госпожи Гермес?
– А вы?.. – спрашивает он.
– Дочь Ирен Майер, – отвечаю я в надежде, что Эстер до сих пор помнит маму.
Он набирает номер на старомодном аппарате, который стоит у него на столе, сообщает о моем приходе, вешает трубку и говорит:
– Можете подняться.
– Спасибо, – с облегчением вздыхаю я. Похоже, Эстер маму не забыла. – Какой этаж?
– Пентхаус.
Я захожу в лифт и нажимаю кнопку с буквами «ПХ». Видимо, пентхаус на восемнадцатом этаже, потому что на последней кнопке с цифрами значится число семнадцать. Я еду на самый верх, двери лифта открываются, я делаю шаг и оказываюсь посреди кухни.
Женщина моего возраста, то есть явно моложе Эстер на несколько десятков лет, стоит там с карапузом на руках.
– Вы не Эстер, – выпаливаю я.
– Я ее дочь, – сообщает женщина.
– Дочь?
– Да, меня зовут Клер, а это Луи, ее внук. – Она кивает на карапуза. – Мама умерла в прошлом году.
– Мои соболезнования, – говорю я, и она отвечает:
– Спасибо.
– Моя мама тоже умерла. Мне тогда было пятнадцать.
– Да, я помню, – говорит Клер, – и очень вам сочувствую. Должно быть, тяжело потерять мать в таком возрасте.
– Вы знали мою маму? – удивляюсь я.
– Лично ее я не знала, но слышала о ней, – отвечает Клер. Луи начинает копошиться у нее на руках. – Вы не против, если мы пообщаемся в гостиной? Там просто все его игрушки, – поясняет она.
– Конечно, – соглашаюсь я и иду с ней в большую гостиную, из которой открывается такой открыточный вид на Центральный парк, что дух захватывает. На полу повсюду валяются детские игрушки.
Клер находит среди них прозрачное колечко для прорезывания зубов, наполненное какой-то жидкостью, и дает малышу. Тот тут же сует колечко в рот и принимается грызть.
– Садитесь, пожалуйста, – предлагает хозяйка дома, делая жест в сторону кремового дивана. Сама она тоже усаживается и берет на колени сына.
Я устраиваюсь рядом с ними, восхищаясь дивным видом.
– Какая у вас прекрасная квартира, – вырывается у меня.
– Спасибо, она была маминой. Когда мама заболела рассеянным склерозом, я переехала сюда ухаживать за ней, да так и осталась после ее смерти, – объясняет Клер.
По голосу ясно, что ей одиноко. У нее нет обручального кольца, и она ничего не говорит ни об отце Луи, ни о других близких, а вместо этого спрашивает:
– Что привело вас в Нью-Йорк?
– Я пытаюсь побольше узнать про маму, – отвечаю я. – Можно спросить, от кого вы слышали о ней?
– В жизни моей мамы большую роль играла трезвость, поэтому она много говорила про Ирен. Ирен помогла ей начать жизнь без алкоголя и наркотиков.
– Правда? – удивляюсь я.
– Ваша мама должна была упоминать, что они вместе были на детоксе в больнице Белл, – добавляет Клер.
Я не сообщаю ей, что сама узнала об этом факте меньше получаса назад.
– Мама рассказывала, что Ирен поступила на детокс раньше нее, – продолжает Клер. – Когда мою маму тоже положили в больницу и у нее начались адовы муки ломки, она готова была сдаться. Одна только Ирен поддерживала ее, уверяла, что со временем станет легче, и так в итоге и вышло. Мама говорила, что никогда не смогла бы отказаться от наркотиков без помощи вашей мамы.
– А Эстер никогда не говорила о парне, с которым моя мама встречалась, когда они вместе жили в реабилитационном центре после больницы Белл? Дело в том, что я недавно разговаривала с Александром Валентайном, который был директором приюта, и он упомянул, что ваша мама была не в восторге от этого молодого человека.
– Мама ни разу не сказала об Ирен ни единого дурного слова. Ирен была ее героиней. За все, чего мама достигла во взрослой жизни, включая окончание колледжа, замужество, семейную жизнь и благотворительную деятельность, она благодарна своей трезвости, вдохновительницей которой выступала Ирен.
Похоже, хоть моя мама и оказалась героиней с изъяном, этот изъян во многом искупали ее поступки.
– Даже когда Ирен уехала из приюта, она регулярно навещала маму и поддерживала ее на пути выздоровления.
Я изо всех сил стараюсь осмыслить рассказ Клер. Почему Эстер поведала дочери о своем прошлом, а моя мама держала меня в неведении? Может, потому, что я была еще подростком и мама боялась, что мне будет слишком тяжело узнать такие вещи? Но ведь, будь она честна со мной, это могло бы послужить мне предостережением. Я как раз находилась в том возрасте, когда молодые люди экспериментируют с наркотиками.