— Почему?
– Я бы не стал ради женщины… – говорит Бейли. – Мне нужны личные причины, чтобы согласиться.
— Ты сказал «мать». Вы так ругаетесь. Да?
Интересно, что он сказал бы, если бы знал Марджори. Если бы я был уверен, что после лечения Марджори меня полюбит, согласился бы я? Неприятная мысль: я выкидываю ее из головы.
Я обнял ее.
– Интересно, каково это – быть нормальным? Не все нормальные люди выглядят счастливыми. Вероятно, нормальным быть не легче, чем аутистом, – рассуждает Чай, наклоняя голову – вперед, назад, от плеча к плечу, опять вперед.
— Оставим эту тему. Не для этого ты сюда пришла.
– Хотелось бы попробовать… – говорит Эрик. – Жаль, нельзя вернуться обратно, если не понравится.
Она отстранилась, спросила тревожно:
— Ты ненавидишь Европу? Да?
Я засмеялся.
– Нельзя, – подтверждаю я. – Помните, что доктор Рэнсом сказал Линде? Когда устанавливается нейронная связь, ее может разрушить только травма или что-то вроде того.
— Наоборот. Это вы ненавидите нас. И боитесь.
Она улыбнулась загадочно.
– Значит, они будут создавать новые нейронные связи?
— Я тебя не боюсь, Слава. Да? И ты, — она обняла меня за шею, — пока я с тобой, ты тоже не бойся крыс. Да?
Мы в первый раз по-настоящему поцеловались. Ей пришлось оттолкнуть меня локтями.
– А как же старые? Они же… – Бейли размахивает руками, – столкнутся, как машины на дороге… Что будет? Путаница? Конфликт? Хаос?
— О-ля-ля! Какая стр-р-расть! Подожди. Я приведу себя в пор-рядок. А ты пока убери эти бар-р-рикады и накр-рой на стол. Да?
– Не знаю, – говорю я.
Она принесла из комнаты свою кожаную торбочку, сосредоточенно в ней пошуршала и достала две красные свечи.
— Это поставь на стол. Да?
Я вдруг чувствую, насколько велико мое незнание – оно вот-вот поглотит меня целиком. И в этой бездне таится столько ужасного. Потом вспоминается снимок, сделанный космическим телескопом: необъятная тьма, освещенная звездами. В незнании есть своя красота.
— Зачем? — не понял я.
— Мы будем здесь сидеть, — объяснила она.
– Я бы предположил, что они сначала выключают действующие цепочки, затем выстраивают новые и включают их. Таким образом, работать будут только правильные.
— Почему сидеть?
– Они нам такого не говорили, – возражает Чай.
Она засмеялась.
– Никто не пойдет на то, чтобы ему сломали мозг и сделали новый, – говорит Эрик.
— Ты хочешь ужинать стоя?
Я обнял ее.
– А Кэмерон?.. – спрашивает Чай.
— Я вообще не хочу ужинать.
– Кэмерон не знает, что они сломают и починят, – говорит Эрик. – Если бы знал… – Он замолкает, прикрыв глаза, и мы ждем продолжения. – Если бы знал, все равно пошел бы… Кэмерон очень несчастен. По крайней мере, это не хуже самоубийства. Лучше, если он станет тем, кем хотел.
– А воспоминания? – спрашивает Чай. – Воспоминания они удалят?
Она округлила перламутровые глаза.
– Каким образом? – возмущается Бейли.
— О-о-о! Ты стр-рашный мужчина. Да?
– Воспоминания хранятся в мозгу. Если они выключат всю систему, воспоминания тоже исчезнут.
— Увидишь,— я ее поцеловал.— Потом поужинаем.
– Может быть, и нет. Я еще не прочитал главы про память. Я прочитаю, они как раз следующие.
Она удивленно посмотрела на меня.
Какие-то аспекты процесса запоминания уже затрагивались, но я еще не очень хорошо разобрался и не хочу об этом говорить.
— У вас это так делается? Да? Потом ужинают? Да?
– Кроме того, – говорю я, – когда выключаешь компьютер, данные остаются.
Мне было не до смеху.
– Во время операций люди находятся без сознания, но не теряют память, – добавляет Эрик.
— Ты сюда ужинать пришла?
Она посмотрела на меня умоляюще.
– Однако операцию они не помнят, и есть препараты, которые блокируют информацию, – говорит Чай. – Если ученые управляют процессом формирования воспоминаний, они, наверное, могут и старые стереть.
– Это можно проверить в интернете, – говорит Эрик. – Я поищу.
— Слава, я хочу, чтобы все было очень хор-рошо. Очень кр-расиво. Да? Разве ты этого не хочешь?
– Менять нейронные связи и создавать новые – это как аппаратное обеспечение, – говорит Бейли. – Учиться использованию новых связей – как программное. Я уже достаточно намучился, когда учил язык впервые, и не хочу вновь через это проходить.
— Хочу, — улыбнулся я. — Только у нас, наверное, разные понятия о красоте.
– Нормальные дети учатся быстрее, – возражает Эрик.
Она не поняла мою шутку и немножко обиделась.
– Все равно это занимает несколько лет! – говорит Бейли. – А они обещают шесть-восемь недель реабилитации. Для шимпанзе, наверное, достаточно, но им не нужно осваивать речь.
— Сегодня ты все делай так, как я говор-рю. Да?
Она достала из торбочки целлофановый мешок.
– Причем ученые не всегда оказывались правы, – добавляет Чай. – Каких только глупостей они о нас не думали! Этот метод тоже может оказаться ошибкой.
— Где у тебя ванная?
В ванной она вынула из мешка халатик, махровое полотенце, мыльницу, зубную щетку в синем футляре и какие-то бутылочки и тюбики с кремами. Она основательно подготовилась к расчету. Она улыбнулась мне застенчиво.
– Сейчас о работе мозга известно больше, но не все… – говорю я.
— Иди. Да? Когда я выйду, чтобы стол был готов и свечи горели. Да?
Я все так и сделал. Правда, подсвечников у меня не было, и свечки пришлось воткнуть в две пустые бутылки из-под пива. Я еще расставлял закуски, когда она появилась на кухне в голубом халатике.
– Неизвестно, чем это закончится, – говорит Бейли. – Я не люблю неизвестность.
— Какой кошмар-р! — всплеснула она руками.
— В чем дело? — не понял я.
Чай и Эрик молчат: они согласны. Я тоже. Прежде чем действовать, важно знать последствия. Иногда они неочевидны.
Она подошла к столу и вырвала свечки из бутылок. Сама нашла в шкафу маленькие розеточки для варенья и, подержав донышко одной свечки у другой, приклеила их к розеточкам. А бутылки убрала в угол кухни.
Я с удивлением наблюдал за ее действиями. Она села к столу и сказала довольно:
Последствия бездействия тоже неочевидны. Если я не соглашусь на лечение, жизнь все равно не останется прежней. Дон доказал это нападениями – сначала на машину, потом на меня. Что бы я ни делал, как бы ни стремился к порядку, моя жизнь все равно не будет более предсказуемой, чем мир вокруг. А мир – сплошной хаос.
— Вот теперь хор-рошо. Да? Садись.
Я сел и спросил:
– Я хочу пить, – вдруг произносит Эрик.
— А раньше-то почему было плохо?
Она нахмурилась.
Он встает. Я тоже встаю и иду на кухню. Достаю стакан, наполняю. Сделав глоток, Эрик морщится, и я вспоминаю, что он любит воду из бутылок. У меня нет той марки, которую он обычно покупает.
— Раньше было очень неприлично. Да?
Я не понял, что там было неприличного, и открыл бутылку шампанского. Она подняла бокал.
– Я тоже хочу пить, – говорит Чай.
— За тебя, Слава. Да?
Бейли молчит.
— Подожди.
– Будешь воду? – спрашиваю я Чая. – У меня только вода и одна бутылка сока.
Я встал и для верности проверил защелку на дверях чулана. Она недовольно покачала головой.
Надеюсь, он не попросит сок, я обычно пью его на завтрак.
— Почему ты его так боишься?
– Воды, пожалуйста, – говорит Чай.
— Потому что он убийца,— ответил я мрачно.— Профессиональный убийца.
Бейли поднимает руку. Наполняю два стакана и приношу в гостиную. Том и Люсия всегда спрашивают, что я буду пить, даже если я ничего не просил. Логичней подождать, пока человек попросит, но нормальные люди сначала предлагают.
— А тебя есть за что убивать? — осторожно спросила она.
Непривычно, что у меня гости. Квартира кажется меньше. Будто стало меньше воздуха. Даже цвета поменялись в сочетании с цветами их одежды и лиц. Гости занимают место в пространстве, вдыхают воздух.
— Ему все равно. Он спецназовец, у него на плече наколка коротким мечом… Как у бандита!
Она вдруг заинтересовалась:
Я вдруг думаю: а если бы мы с Марджори жили вместе, если бы она занимала место в моей гостиной, ванной, спальне?.. Мне не нравилось общежитие, где я поселился, впервые покинув дом. В ванной всегда ощущались чужие запахи, хоть мы и убирали там каждый день. Пять разных зубных паст. Пять разных шампуней, мыл и дезодорантов.
– Лу, ты в порядке? – обеспокоенно спрашивает Бейли.
– Задумался… кое о чем, – говорю я.
— С каким мечом?
Я не хочу думать, что мне не понравилось бы видеть Марджори в своем доме, что мне было бы некомфортно, тесно, шумно или беспокоили бы запахи.
Я подробно описал ей наколку: крылатую мускулистую руку в листьях лавра, сжимающую древнеримский меч.
— О-ля-ля, — пропела она задумчиво.
Кэмерон не пришел на работу. Он где-то, куда они его отправили, чтобы начать лечение. Линды тоже нет. Не знаю, где она. Мне легче гадать, где Линда, чем думать о том, что происходит с Кэмероном. Я знаю Кэмерона таким, какой он сейчас, каким он был два дня назад. Узнаю ли я человека с лицом Кэмерона, который вернется после эксперимента?
— Что? — не понял я.
Чем больше я об этом думаю, тем больше вспоминаются фантастические фильмы, где мозг одного человека пересаживают другому или меняют личность. Лицо то же, а человек другой. Страшно. Кто будет скрываться за моим лицом? Будет ли он любить фехтование? Хорошую музыку? Марджори? А ей он понравится?
Она мне улыбнулась ободряюще.
Сегодня нам опять рассказывают о ходе эксперимента.
— Ничего. Со мной ничего не бойся. Да? — и опять подняла бокал. — За тебя. Ты мне очень помог, Слава.
– Мы проведем исходную томографию, чтобы зафиксировать индивидуальную работу мозга, – объясняет врач. – Во время сканирования вам будут предложены задания, чтобы мы поняли, как ваш мозг обрабатывает информацию. Затем мы сравним снимки со здоровым мозгом и поймем, что именно нужно изменить в вашем…
Я поставил свой бокал. Из головы не выходила злая фраза Константина: «Тобой играют, как игрушкой». Я решил прежде всего расставить все точки над «и».
– Не у всех здоровых людей совершенно одинаковый мозг, – говорю я.
— Чем же я тебе помог? Можешь ты мне объяснить? Только откровенно?…
– Они похожи, – говорит доктор. – Наша задача – устранить различие между вашим мозгом и средним мозгом нормального человека.
Она поставила бокал и опустила голову.
– Как это повлияет на мой интеллект в целом? – спрашиваю я.
— Откр-р-ровенно? Кор-рень кр-ровь? Да?
– Вообще никак не должно. Понятие коэффициента интеллекта было в значительной степени опровергнуто в прошлом веке, когда ученые открыли, что когнитивные способности не связаны с интеллектом и их следует рассматривать отдельно, а вы, люди с аутизмом, как раз доказали, что можно быть очень умным, скажем, в математике и при этом неверно трактовать интонации.
Она подняла голову и погладила меня по щеке.
— Милый, неужели тебе мало, что мы с тобой сегодня р-разоблачили очень большую ложь? Неужели тебе этого мало? Да?…
– «Не должно повлиять» и «не повлияет» – разные вещи. Я даже не знаю, какой у меня коэффициент – нам не выдавали результаты, а общедоступные тесты я не делал, – но я знаю, что далеко не дурак, и не хочу им становиться.
Она назвала меня «милый» так, как у нас уже никто не называет любимых…
В дрожащем свете свечей глаза ее сияли такой мольбой, такой любовью… В них было все — и причина, и следствие… И этого мне было вполне достаточно…
– Если вы волнуетесь за аналитические способности, – говорит доктор, – лечение не затронет этот участок мозга. Просто ему станет доступен анализ новой, важной для общения информации без дополнительных усилий с вашей стороны.
Мы не успели даже по бокалу шампанского выпить. Но она уже не возражала. На руках я отнес ее на свою убитую тахту за стеллажами, застеленную ею еще с утра…
– Как, например, выражения лиц? – говорю я.
— Не ср-р-разу, милый… Не ср-р-разу, да? — шептала она, сжимая мои руки…
– Да, например. Узнавать знакомое лицо, считывать эмоции по выражению и по тону – чуть-чуть подправим участок контроля внимания, и все это будет легко и в удовольствие.
В висках у меня стучало, мне казалось, что я сейчас взорвусь…
– Под удовольствием вы понимаете естественное выделение эндорфинов?
И вдруг голой спиной я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я замер. Я слыщал тихие щаги от двери к стеллажам…
Он вдруг краснеет:
— Пимен, — сказал тихо Мангуст, — на выход, Пимен. Тебе в Африку пора. Подъем, бляха-муха.
– Если вы думаете, что будете всякий раз испытывать кайф в присутствии людей – то, разумеется, нет. Однако аутистам сложно дается общение, а после лечения оно станет меньше вас пугать.
Я не успел ему ответить. Натали выскользнула из-под меня, сорвала с моей спины простыню и встала перед Мангустом, как привидение. Я никогда не думал, что нежный, воркующий французский язык может быть таким грубым. Прелестное «р» раскатывалось как полицейский свисток. Я хотел встать рядом с ней, но она оттолкнула меня обратно на тахту.
Возможно, я не очень хорошо различаю интонации в речи, но знаю точно: доктор что-то недоговаривает.
К моему удивлению, Мангуст стоял посреди комнаты не шелохнувшись. Она ему еще что-то выговорила очень резко и показала рукой на дверь.
Мангуст вдруг ответил ей виновато… И тоже по-французски! И тенью скрылся в коридоре.
Если они научились контролировать уровень удовольствия, которое мы получаем от общения, почему не сделать то же с нормальными людьми? Учителя в школах были бы рады, если бы детям чуть меньше нравилось общаться… если бы ученики были слегка аутичными и предпочитали учиться, а не болтать. Представляю мистера Крэншоу с целым отделом сотрудников, которым не интересно ничего, кроме работы.
— О-ля-ля! — зло вскрикнула Натали, и это ее восклицание было похоже на русский мат.
Я ничего не понимал. Натали накинула халатик и вышла за Мангустом на кухню. Вернулась она скоро со своей торбочкой. Села на угол тахты, достала сигареты, зажигалку и маленькую круглую пепельницу. Все было у нее под рукой, на все случаи жизни, как в сказке о волшебной торбе.
У меня сводит живот, во рту горечь. Если я расскажу, что вижу эти перспективы, что со мной будет? Два месяца назад я выпалил бы все, что приходит в голову, и все, что меня волнует, но сейчас я стал осторожней. Мистер Крэншоу и Дон сделали меня умнее.
В полутьме вспыхивал огонек ее сигареты.
— Не бойся, Слава. Он к тебе больше никогда не придет. Да?
– Не надумывайте лишнего, Лу! – говорит доктор. – Представителям социальных меньшинств свойственно подозревать, что общество замышляет против них недоброе, но это паранойя.
— Что ты ему сказала? — спросил я.
— Все, что я о нем думаю, — ответила она.
Я молчу. Думаю про доктора Форнам, мистера Крэншоу и Дона. Эти люди не любят меня и таких, как я. Иногда люди, которые не любят меня и таких, как я, пытаются причинить реальный вред. Было бы «надумыванием лишнего», если я сразу заподозрил бы, что шины проколол Дон? Не думаю. Я вовремя заметил бы опасность. А это вовсе не паранойя.
— Откуда он знает французский язык?
– Вы должны положиться на нас, Лу, иначе ничего не получится. Дать вам успокоительное?..
Она затянулась сигаретой, аккуратно затушила ее в пепельнице и прикрыла выдвижную крышечку.
– Я спокоен.
— Он служил в Иностр-р-ранном легионе.
Я и правда спокоен. И доволен собой, потому что слушаю доктора и нахожу скрытый смысл в его словах, однако сохраняю спокойствие. Я понял, что доктор пытается подтолкнуть меня к решению. У него не выйдет, потому что я его раскусил.
— Кто тебе сказал? — поразился я.
Она засмеялась тихо.
– Я совершенно спокоен, просто хочу разобраться.
— Ты… Ты, милый, да? — она подсела ко мне.
— Ничего я тебе не говорил, — отодвинулся я от нее.
Доктор расслабляется. Расслабляются мышцы на лице, особенно вокруг глаз и на лбу.
— А кто мне рассказал про его татуировку? — она снова подсела поближе.
– Знаете, Лу, это очень сложная тема. Вы умный человек, но это не ваша область. Чтобы разобраться, нужно учиться много лет. Короткая лекция и просмотр сайтов в интернете не сделают вас специалистом. Только запутаетесь и расстроитесь. Я же не пытаюсь освоить вашу профессию! Давайте вы будете заниматься своим делом, а мы – своим.
— При чем тут татуировка?… При чем тут я?…
«Но разве это ваше дело – менять мой мозг и мою личность? К тому же вы говорите не всю правду, и я сомневаюсь, что вы блюдете или хоть сколько-нибудь учитываете мои интересы».
Она спиной легла на мои колени.
— Ты мне все рассказал. Я даже узнала номер его полка. Такую татуировку имеют легионеры Второго парашютно-десантного полка на Корсике. Вот сколько всего ты мне успел рассказать, мой маленький герой…
– Мне важно сохранить себя.
Я был в шоке от ее познаний. Она провела пальцем по моим губам.
– То есть вам нравится быть аутистом? – В голосе осуждение, он и представить не может, что кому-то может это нравиться.
— Не расстраивайся, милый. Да? Он не убивать тебя приходил. Он принес тебе билет на самолет. Он сказал, что ты улетаешь в отпуск в Африку. Да?
– Мне нравится быть собой, – говорю. – Аутизм – часть меня, но не весь я.
Я вспомнил все, что мне говорил о ней генерал Багиров. И его подозрения уже не казались мне «маньячным бредом». Она села рядом:
Я надеюсь, что это правда, что я больше своего диагноза.
— Ты правда заказал билет в Африку? Ты хотел улететь, не дождавшись р-р-расчета? Да?
– Если мы избавим вас от аутизма, вы будете тем же человеком, только без аутизма.
— Подожди,— отстранил я ее руку.— Откуда ты знаешь про наколки Иностранного легиона?
Она искренне удивилась.
Доктор надеется, что это правда. Может быть, убеждает себя в этом, но не уверен, боится, что ошибается. От него разит страхом, как пахнет по́том при физиологическом испуге. Его лицо принимает выражение, которое должно уверить меня в искренности, но наигранную искренность я научился различать еще в детстве. Все психотерапевты, учителя и консультанты прибегают к этому выражению – участливой озабоченности.
— Тебе это интересно? Да?
— Очень, — ответил я мрачно.
Меня больше всего пугает, что они затронут не только текущие нейронные связи, но и воспоминания. Им не хуже меня известно, что весь мой прошлый опыт – это опыт человека с аутизмом, и это уже никак не изменить. Именно этот опыт сформировал меня как личность. А если я все забуду, забуду, кто я, то потеряю все, над чем работал тридцать пять лет. Я не хочу терять себя. Не хочу, чтобы мои воспоминания стали сухими, как цитаты из книг. Не хочу, чтобы Марджори превратилась в кадр из фильма. Я хочу сохранить чувства, связанные с воспоминаниями.
Она посмотрела на меня и пожала плечами.
— В легионе я проходила… как это по-русски?… пр-рактику. Да?
— Практику убийства?
Она тихо засмеялась.
XVIII
— О нет. Я там проходила языковую практику. Да? Я же славист по профессии. Да?
— А при чем тут Иностранный легион?
По воскресеньям общественный транспорт не ходит по обычному расписанию, хотя воскресенье считается священным днем лишь у небольшой группы людей. Если я не еду в церковь на машине, то всегда или приезжаю раньше, или опаздываю. Опаздывать в принципе нехорошо, а опаздывать на встречу с Богом совсем уж неприлично.
Она всплеснула руками.
— О, это же целый славянский базар-р-р. Да? Кого там только нет сейчас! И русские, и украинцы, и сербы, и поляки, и чехи… Настоящий славянский заповедник! Да? Великолепная пр-рактика. Не надо никуда уезжать из Франции. Да? Я изучала…
Сегодня в церкви очень тихо. Рано утром обычно проходит служба без музыки, а в десять тридцать с музыкой. Я люблю приезжать заранее и сидеть в тишине и полумраке, глядя, как сочится свет сквозь цветные стекла витражей. Даже сидя в тишине и полумраке церкви, я думаю о Доне и Марджори.
— Их татуировки?
Вообще, тут полагается думать не о Доне и Марджори, а о Боге. Прошлый священник говорил: обратите все мысли к Богу, тогда избежите многих ошибок. Трудно сосредоточиться на Боге, когда перед глазами – дуло пистолета Дона. Круглое и темное, как черная дыра. Я чувствую притяжение, будто эта дыра, это отверстие хочет затянуть меня внутрь – в вечную тьму. Туда, где смерть. Небытие.
Она отстранилась от меня и спросила насмешливо:
Не знаю, что ждет нас после смерти. В Священном Писании говорится разное. Есть мнение, что все благодетельные люди будут спасены и попадут в рай, а некоторые утверждают, что рай лишь для избранных. Не думаю, что рай поддается описанию. Раньше, когда я пытался его представить, я видел замысловатые и прекрасные световые узоры, как на снимках, сделанных космическими телескопами, где у каждого цвета своя длина волны.
— Ты меня р-р-ревнуешь? Да?
Сейчас, после нападения Дона, я вижу тьму, которая быстрее света, вырывается из дула пистолета и затягивает меня внутрь навсегда.
Я ответил ей в тон:
— Подозр-р-реваю!
Но все же я здесь, сижу в церкви, я жив. Сквозь старый витраж над алтарем льется свет, белое полотно на алтаре покрыто яркими разноцветными пятнами, и деревянный пол, и ковер. Ранним утром свет падает под другим углом, чем во время службы, и он уже пробрался дальше по проходу и влево, потому что сейчас осень.
Она засмеялась и прижалась ко мне щекой.
Вдыхаю запах воска, слабый аромат свечного дыма от утренней службы, запах книг (в нашей церкви до сих пор используют бумажные молитвенники и песенники), запах чистящих средств для дерева, ткани, полов.
— Не надо, милый. Все очень просто. Да? У каждого полка есть свой полковой знак. Да? Этот знак они носят на своем мундире. И тот же знак легионер-р должен выколоть у себя на плече. Да? Легионер-ру не обязательно снимать мундир-р, чтобы показать свою татуир-ровку. — Она повернула к себе мое лицо. — Не р-ревнуй меня, милый… Пожалуйста. Да?
Я верил ей и не верил.
— Почему Мангуст послушался тебя?… Почему он ушел?
Она усмехнулась довольно.
— О, я сказала ему несколько кр-репких слов. Да? Из лексикона их офицер-ров. Легионеры пр-риучены во всем подчиняться французскому офицеру. У них железная дисциплина, — она засмеялась, — он, навер— рное, подумал, что я тоже офицер-р. Да?
Мне было не смешно. Она затормошила меня шутливо.
— Почему ты не спросил самого главного? Почему?
— Чего я не спросил?
Она хитро прищурилась.
— Про билет в Африку. Почему?
Я молчал. Она поцеловала меня.
— Извини, милый. Да?
— За что?
— Я сказала ему, что ты никуда не уедешь. Пока ты со мной, я тебя никуда не отпущу. Да?…
Мы лежали на одной подушке и смотрели, как на потолке переливаются волны Мойки, поднятые ночным катером. Мы лежали как брат с сестрой. Я даже притронуться боялся к офицеру французской разведки. В этом я был почти уверен. От Натали пахло миндальным кремом. Я почему-то вспомнил, что цианистый калий тоже пахнет горьким миндалем. Она спросила:
— Что-то не так, Слава? Да?
Что я мог ответить? Я же не мог ей сказать, за кого я ее принимаю. Тогда она сказала:
— Слава, тебе не кажется, что существуют два мира? Да? Один настоящий — это природа, горы, леса, поля, — она показала на потолок, — река… Да? И существует р-рядом другой мир… как это по-русски? Не знаю… другой — не настоящий мир… Понимаешь? Да?
— Понимаю, — сказал я.
Она повернулась на бок.
— Ты думаешь, Пушкин про это знал?
Я жив. Сижу в лучах света. На этот раз тьма его не опередила. Но мне не по себе, будто она меня преследует, подкрадывается сзади.
Я вздохнул, я был рад, что мы уходим от темы, мучившей меня, и я, подумав, ответил:
Я сижу на последнем ряду, а за спиной – открытое пространство, неизведанность. Обычно это меня не беспокоит, но сегодня мне хочется, чтобы там была стена.
— Конечно, знал. Про это он написал «Евгения Онегина».
Стараюсь сосредоточить внимание на свете, на том, как медленно перемещаются цветные прямоугольники по мере того, как солнце поднимается выше. Через час они уже заметно сместились. Однако движется не источник света, а наша планета. Я часто забываюсь и использую общепринятое выражение, а потом каждый раз вспоминаю с радостным изумлением – Земля движется.
— О-ля-ля! — поразилась она и снова стала озорным мальчишкой. — Разве он про это написал, Слава?
Мы все время крутимся, попадая из света во тьму и обратно. Сменой дня и ночи мы обязаны нашей скорости, а не скорости света или тьмы. И может быть, это моя скорость, а не скорость Дона приблизила меня к тому темному моменту, когда Дон пытался меня убить? И моя же скорость меня спасла.
Вновь пытаюсь сосредоточиться на Боге, свет отходит назад, теперь выхватывает медное распятие на деревянной подставке. Золотой отблеск металла на фоне сиреневой тени так красив, что у меня на мгновение перехватывает дыхание.
И я лег на бок и, отвлекаясь от кошмара, процитировал:
Здесь свет всегда быстрее тьмы, скорость тьмы не имеет значения.
– Вот вы где, Лу! – раздается голос.
— «Нас пыл сердечный рано мучит. Очаровательный обман, — любви нас не природа учит, а Сталь или Шатобриан…» Понимаешь? В мир Европы нас ввел Безумный Император. Онегин живет в придуманном, не настоящем, как ты сказала, мире. «Русскую душой» девочку Таню он не может полюбить. Как только она стала героиней светских салонов, то есть персонажем его мира, он тут же безнадежно влюбляется в нее! Вот и вся грустная история…
Я пугаюсь. Вздрагиваю, но ничего не говорю и даже улыбаюсь седовласой женщине с программкой службы в руках. Обычно я отдаю себе отчет, сколько прошло времени, и вижу, что люди начинают собираться, поэтому не удивляюсь. Женщина улыбается.
Она, улыбаясь, откинулась на подушку; закинула руки за голову.
– Извините, что напугала!
— Ты не прав, Слава. Да? Онегин полюбил Татьяну сразу. Разве его строгая исповедь ей не объяснение в любви? Да?
Я засмеялся.
– Ничего, – говорю я. – Я задумался.
— «Я вас люблю любовью брата»? Это ты имеешь в виду?
Она кивает и идет встречать других прихожан, больше ничего мне не сказав. На бейджике у женщины написано: «Синтия Крессман». Раз в три недели она раздает программки, а в остальные воскресенья обычно сидит по другую сторону прохода в четырех рядах от меня.
— Да-да, — закивала она. — Он еще добавил: «А может быть, еще сильней»! Да? Это очень много. Просто в то время не было еще психоанализа. Таня не поняла, что Онегин любит ее очень. Больше, чем женщину! Да?
Очнувшись от раздумий, смотрю, как собираются на службу прихожане. Старик с двумя тростями ковыляет по проходу на самый первый ряд. Раньше он приходил с женой, но та умерла четыре года назад. Три старушки всегда приходят вместе (если никто из них не болеет) и садятся в третьем ряду слева. Еще один, двое, трое, четверо, двое, один, один – стекаются люди. Над органом появляется голова органиста, затем вновь исчезает. Затем раздается тихий гул.
Я спросил:
Мама говорила, что нехорошо посещать церковь, только чтобы послушать музыку. Я хожу на службы, не только чтобы послушать. Я хочу, чтобы мне помогли стать лучше. Однако в нашу церковь я хожу ради музыки тоже. Сегодня снова Бах – наш органист любит Баха, и я без малейшего усилия следую за хитросплетениями музыкального узора.
— А разве нужно любить женщину больше, чем женщину?
Слушать музыку вот так – вживую вокруг себя – ощущается совсем по-другому, чем прослушивание записи. Я лучше чувствую пространство, слышу, как отражаются от стен звуки, сливаясь в созвучия, уникальные для этого места. Я слушал Баха и в других церквях, его музыка всегда полна тайны, величия и гармонии.
Она поднялась на локте.
— Конечно. Так любят все герои русской литературы. Разве нет?
Музыка стихает. За спиной невнятное бормотание – это выстраивается хор и священнослужители. Я беру песенник и нахожу номер нужного гимна. Вновь вступает орган, исполняет мелодию один раз, а потом за спиной раздаются громкие голоса. Кто-то фальшивит и на долю секунды отстает от остальных. Легко определить, кто именно, но невежливо ему сказать. Я склоняю голову, когда крестоносец возглавляет процессию, а за ним следует хор. Они проходят мимо меня в темно-красных рясах, покрытых белыми стихарями: сначала женщины, потом мужчины, и я слышу каждого по отдельности. Я старательно читаю слова и пою. Я больше всего люблю, когда мимо проходят последние два певца, у обоих глубокие голоса, и звук вибрирует в груди.
Для офицера французской разведки это было чересчур круто. Хотя, насколько я знал, именно из выпускников славянских отделений и вербуют там кадровых разведчиков. Я хотел ей об этом так и сказать… Но она глядела на меня так искренне, она так внимательно ждала моего ответа… Я почувствовал, что сам, как Онегин, погружаюсь в какой-то маньячный, «не настоящий» мир. Не светского салона, конечно… а в мир затасканного советского детектива. Не дождавшись моего ответа, она спросила:
— Р-р-разве ты меня любишь не так?
После гимна следует молитва, которую мы читаем вместе. Я знаю слова наизусть. Я знал их наизусть с детства. Еще одна причина, помимо музыки, почему я хожу в церковь, – предсказуемый порядок службы. Я повторяю знакомые слова без запинки. Знаю, когда сесть, когда встать, когда преклонить колени, когда говорить, петь или слушать, и не чувствую себя неуклюжим и глупым. Когда я хожу в другие церкви, я обычно больше беспокоюсь о том, правильно ли и вовремя ли я все сделал, чем о Боге. Здесь установленный порядок помогает мне прислушаться к посланиям от Бога.
Я улыбнулся ей через силу.
— Слушай, а зачем ты приехала ко мне на роликах? Это маскировка?
Она фыркнула и склонила голову.
Сегодня Синтия Крессман – одна из чтецов. Она читает урок из Ветхого Завета. Я читаю с ней по программке. Тяжело воспринимать только на слух или только по тексту, а когда и слушаешь, и читаешь – легче. Дома я заранее читаю урок, сверяясь с календарем, который церковь раздает каждый год. Это тоже помогает подготовиться. Мне нравится, когда мы повторяем псалмы вслед за чтецом – получается похоже на диалог. Пролистываю уроки и псалмы, кусочек из Евангилия меня удивляет – я ожидал другого. Взят отрывок не из Матфея, а из Иоанна. Пока священник читает вслух, я тоже внимательно вчитываюсь. Это история про человека, лежащего у Силоамской купели
[7]. Человек хотел излечиться, но некому было опустить его в воду. Иисус спросил его, правда ли он жаждет излечения?
— Ты будешь смеяться. Да?
— Не буду.
Она прошептала мне на ухо:
Вопрос всегда казался мне глупым. Зачем бы он тогда лежал у купели, если не хочет излечиться? Зачем бы он тогда жаловался, что некому опустить его в воду?
— Я люблю… кататься на р-р-роликах. Да?
Бог не задает глупых вопросов. Получается, этот вопрос не глупый, но если он не глупый, то что он означает в данном случае?
Это было гениальное объяснение. Если прав генерал Багиров, она не просто хороший разведчик, но еще и великолепная актриса…
— Слава, — тихо сказала она, — ты не хочешь?… Ты не хочешь, чтобы я с тобой р-р-рассчиталась? Да?
Священник начинает проповедь. Я все еще пытаюсь разгадать, как на первый взгляд глупый вопрос может быть наполнен смыслом, когда священник вдруг озвучивает мою мысль: