– Понимаю, все мы изрядно устали, – сказал я. – Поэтому не стану никого долго задерживать. Но мы давно не встречались… За это время много чего случилось, и теперь у нас на руках кризис в одной из провинций. Я знал, что он последует, но это ничто по сравнению с кризисом в Британии, с которым мы столкнулись семь лет назад, и с тем, который сейчас в Иудее разрешает генерал Веспасиан. Но император не может быть счастлив, если несчастливы его подданные.

Я ожидал, что сенаторы оценят мою шутку, но они только слабо улыбнулись. Очевидно – все устали, так что надо было как-то завершить нашу встречу.

– Разница в том, что Британия и Иудея преследовали цель освободиться от Рима. Виндекс желает освободиться от меня. Он хочет другого императора.

– Возможно, то, что ты освободил Грецию от дани, вызвало недовольство в других провинциях, – предположил сенатор довольно полного телосложения. – Цезарь, если Отец Отечества отдает предпочтение одним провинциям на фоне других, это порождает довольно опасную ситуацию. Так возникают волнения, подобные бунту Виндекса.

Я согласно кивнул. Сенатор прав: легкомысленность и уверенность в себе до добра не доводят.

– Может, тебе следует посетить и другие провинции, а не только Грецию, – подал голос Силий Италик. – Пусть они тоже увидят тебя воочию, а то ведь тамошние жители лицезреют только твой профиль на монетах.

– Это я понимаю, но разве мое недавнее долгое отсутствие не вызвало недовольство у римлян? Если начну разъезжать с визитами по провинциям, Рим меня еще долго не увидит, – возразил я.

Но на деле в этот момент я вдруг понял, что с моей стороны было глупо рассчитывать на то, что далекие провинции всегда будут мне верны как отцу родному.

Тут взял слово старейший из сенаторов, который присутствовал на моей первой, обращенной к Сенату речи тринадцать лет назад.

– Ты нужен здесь, в Риме, – сказал он. – Здесь многое нужно исправить и привести в порядок.

Я прекрасно понял, что он говорит не об акведуках или разбитых дорогах. И у меня хватило ума понять его намек.

– Благодарю тебя, Гай, – сказал я и огляделся.

Никто, как я понял, не желал продолжения разговора: все слишком устали. За окнами дворца уже опустилась темнота и поднялся порывистый ветер.

– Ну, раз уж вы здесь, могу, чтобы немного вас развлечь, показать вам новинку – гидравлос. Это – водяной орга́н, инструмент, который извлекает звуки с помощью давления воды.

И прежде чем распустить сенаторов, я немного побаловал их игрой на этом необычном музыкальном инструменте.

* * *

На следующий день по всему Риму говорили о том, что император, призвав во дворец своих доверенных советников, не стал обсуждать с ними кризис в Галлии, а вместо этого развлекал игрой на водяном орга́не.

– Это ложь! – возмущенно воскликнул я.

– Хорошо, но скажи – ты играл на этом орга́не? – спросила Статилия. – Я-то знаю, что в последнее время он стал твоей любимой игрушкой.

– Да, но только после того, как мы обсудили дела в империи. Сенаторы были такие уставшие, и я решил, что будет неплохо немного повеселить их, прежде чем распустить по домам.

– Стало быть, эти слухи разнес тот, кто присутствовал на вашей встрече, – констатировала Статилия. – Кто же еще мог об этом знать?

– Да, но кто? И зачем? Ты так хорошо разбираешься в людях. Может, я приглашу их, а ты, посмотрев в глаза каждому, поймешь, кто решил это сделать?

– Ты сейчас шутишь, да? – с надеждой спросила она.

– Только наполовину, – признал я.

– В последнее время трудно понять, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно. – Статилия подошла ко мне со спины и помассировала мне плечи. – Мне кажется, ты теряешь способность видеть ситуацию ясно. Ты слишком напряжен. Тебе надо успокоиться и постараться взять себя в руки…

– Ты так это видишь? – Я прислонился к ней спиной. – О да! Я безумно устал от всего этого! Как бы я хотел…

– Только не говори, что хотел бы остаться в Греции. Это – мальчишество и недостойно взрослого мужчины.

– Я бы хотел… избавиться от своей императорской ноши.

– Хватит! – прошипела Статилия, наклонившись к моему уху. – Нас могут услышать, а тот, кто услышит, вполне может захотеть избавить тебя от нее.

– Я не в том смысле. Просто… хочу сложить полномочия и отправиться куда-нибудь из Рима. Не в Грецию. В Египет.

– В Египет?

– О да! В край, полный непостижимых для человеческого ума тайн.

Египет всегда меня привлекал.

– Ты должен остаться здесь, – твердо сказала Статилия. – Само существование слухов наподобие истории с водяным орга́ном, направленных на то, чтобы дискредитировать тебя и выставить сумасшедшим, говорит о том, что угроза еще не миновала. И не важно, сколько заговоров уже раскрыто и сорвано.

Заговоры повсюду. Безопасности не существует. Как в детстве, когда меня всегда и везде окружала опасность.

– Я хочу избавиться от этой ноши. Я устал ее нести.

– Август тоже так говорил, но у него хватало мужества понимать, что, избавившись от этой ноши, он нанесет вред Риму.

– Даже Атлас хотел избавиться от своей ноши!

– Это миф. Тебе следует перестать путать мифы с реальностью. Атласа не существовало. Он никогда не держал Землю на своих плечах. Ты это понимаешь?

– Да, – неохотно признал я. – Но история красивая.

LXX

Незаметно наступил апрель. Весна в Риме – прекрасная пора, но я ее не видел: все это великолепие было за стенами дворца, а я оставался внутри, перечитывал донесения и бродил из угла в угол.

Легкий, пахнущий свежей травой ветер – пытка для того, кто, словно пленник, сидит в своих покоях и ждет вестей о событиях, которые происходят за тысячи миль от него.

Тигеллину легче не становилось, и я приказал ему отправиться в загородный дом и заняться здоровьем. Он пытался возражать, но я сказал, что префект преторианской гвардии мне нужен в своей лучшей форме, а восстановиться он сможет, только если как следует отдохнет.

– Нимфидий справится, протянет без тебя какое-то время, – сказал я.

– Ты наблюдай за ним, – кашлянув, посоветовал Тигеллин. – Я не до конца в нем уверен.

– То есть?

– Постоянно напоминает о том, кто его отец. Если Калигула на самом деле ему не отец, это тем более должно вызывать опасения, потому что тогда выходит – он лжет.

Я внимательнее посмотрел на Тигеллина. Он был бледен и в последнее время заметно похудел.

– Я думал, он тебе нравится.

– А я и не отрицаю. Но симпатизировать и доверять – это не одно и то же. Боги всемогущие, цезарь, уж кто-кто, а ты должен это понимать.

Из-за своей болезни он стал еще и раздражительным.

Вскоре после отъезда Тигеллина Статилия сказала, что хочет навестить родственников в Кампании. Я позволил ей уехать: ни к чему ей было сидеть вместе со мной во дворце, как в тюрьме.

Но в результате я стал еще более одинок, чем когда-либо.

Александра с Эклогой, которые прислуживали мне с самого детства, Рим не покидали. Это их первыми видел я утром, когда они приносили мне напитки и завтрак, и последними – в сумерках, когда они зажигали масляные лампы. Мне становилось спокойнее на душе при виде их преданных лиц. Они знали меня всю мою жизнь. Такие люди – большая редкость.

По вечерам во дворце было тихо, и я был целиком предоставлен самому себе. Часто играл на флейте или кифаре, иногда просто слушал доносившиеся снаружи звуки: стрекот цикад, эхо голосов возвращающихся домой подвыпивших гуляк.

Хотел послать за Акте, но колебался. Статилия права: я был слишком напряжен и вряд ли мог составить кому-нибудь хорошую компанию. В Греции у нас с Акте были прекрасные моменты, и я не хотел, чтобы сегодняшние проблемы вытеснили их у нее из памяти.

Но как же мне хотелось ее увидеть! Она – моя первая любовь, которую я так рано встретил и так рано потерял, а теперь нашел вновь и просто не мог потерять снова.

Сидя в одиночестве, я размышлял о том, в чем случайно признался Статилии. Тогда эта мысль еще не до конца сформировалась, но, когда я произнес ее вслух, она стала вполне реальной. Я действительно хотел избавиться от своей ноши. Она давила, истощала меня, как камень, который выдавливает масло из олив. Груз империи грозил меня раздавить.

Один астролог как-то предсказал, что впереди меня ждет бедность. Тогда я заявил ему, что всегда смогу прокормить себя музыкой. Но это было самообольщение. И вопрос, если я потеряю трон, смогу ли стать обычным бедным музыкантом, остался без ответа.

Бедность меня не пугала, – во всяком случае, так я себе говорил.

Но теперь, оглядывая свою комнату с мраморными полом и потолком, с бесценными предметами искусства, я сознавал, что богатство окутало меня словно покрывало. Или… саван?

Смогу ли я жить без всего этого? Смогу ли действительно найти удовлетворение в том, чтобы снова стать Луцием Домицием Агенобарбом после всех этих лет, когда я был Нероном Клавдием Цезарем Августом Германиком?

В этом случае я утрачу право заявлять, что ни у кого нет власти запретить мне что-либо, и тогда почувствую себя еще более беспомощным, чем сейчас. У меня не будет другого выхода, кроме как терпеть унижения и оскорбления, которые каждый день обрушиваются на простолюдина. Сказать, что я к такому не привык, – ничего не сказать. Это было со мной так давно, что я уже почти не помнил, каково это.

«О, когда с тобой это случится, ты живо все припомнишь!»

Правда была в том, что на этом этапе из меня вряд ли получился бы простой римлянин. Я, как экзотическое растение, слишком долго рос в теплице. Меня уже бесполезно было пересаживать.

* * *

Весенние ночи созданы для спокойного здорового отдыха. Свежий воздух прекрасно погружает в сон. Я даже тонкими покрывалами не всякий раз укрывался.

Однажды ночью, лежа в постели, я долго смотрел в окно сквозь листву дерева, а по потолку скользили причудливые тени. И не сразу, но заснул.

Во сне я падал в серую голую бездну. Падал, свободно переворачиваясь, и под конец приземлился на мягком сером холме. Потом увидел перед собой округлый силуэт мавзолея Августа, заслонявший все вокруг. Две огромные двери начали медленно открываться, демонстрируя мне черноту внутри, и чей-то голос пригласил: «Входи, Нерон!» Я поднялся. Меня всего трясло. «Входи, Нерон!» – снова повелел голос. Внутри я увидел ряды урн с прахом Августа, его семьи, его потомков. Их жизни подошли к концу. Я попятился, но какая-то неведомая сила затягивала меня внутрь. Я пытался отбиться от нее руками и ногами и все кричал: «Нет! Нет!»

Я проснулся на скомканных простынях. Это был только сон. Но такой реальный…

Я готов был поклясться, что стоял на Марсовом поле перед этим громадным сооружением. Посмотрел за изножье кровати и увидел, что двустворчатые двери в мою спальню широко открыты. Когда я ложился в постель, они были плотно закрыты. В этом я был уверен. Сила, которая пыталась затащить меня в мавзолей, проникла в мою комнату.

Я лежал тихо и неподвижно, пока утренний свет не освободил меня из когтей ночи. Распахнутые двери свидетельствовали, что это был не совсем сон. Поежившись, встал с кровати, прошел к ним и закрыл, пока не явились слуги.

Этот простой проход от кровати до дверей успокоил меня: ночные тени, а вместе с ними и страхи улетучились. И вдруг я понял, какой это был день, – девятнадцатое апреля, третья годовщина неудавшегося покушения на мою жизнь.

Покушение предотвратили, но само зло еще могло быть как-то привязано к этой дате? Не потому ли мавзолей Августа так хотел меня заполучить?

Не успел я толком обо всем этом подумать, как в комнату с донесениями вошли Нимфидий и Эпафродит. Лица у них были мрачные. Оба, несмотря на прохладное утро, взмокли от пота.

Опустившись на одно колено, передали мне послания, но в глаза старались не смотреть.

Я по очереди прочитал оба донесения.

Генерал Гальба выступил перед трибуналом в Новом Карфагене, объявив о том, что присоединяется к Виндексу и отрекается от своей верности мне. Он объявил меня тираном, осудил мое правление и продемонстрировал трибуналу статуи и картины с изображением убитых по моему приказу людей. Это было в первом донесении.

Во втором следовало продолжение истории. Гальбу провозгласили императором. Он принял титул, сказав, что теперь представляет римский Сенат и народ, но с ложной скромностью заявил, что примет титул только после того, как его формально одобрит Сенат. Далее Гальба выступил с декларацией, призывая присоединиться к нему всю провинцию. Первым на призыв откликнулся Отон. Легиона у него не было, но он предоставил золото и серебро для чеканки монет.

Значит… Прошло уже шесть лет, но он не упустил свой шанс отомстить.

Я уронил свитки на стол и больше к ним не притрагивался. Мне изменил голос.

– У Гальбы всего один легион – Шестой Победоносный, – напомнил Нимфидий. – С одним легионом власть не сменишь.

– И он стар. Ему семьдесят два года, и, по слухам, здоровье у него не очень крепкое, – добавил Эпафродит.

Семьдесят два. Бойся семьдесят третьего года… У меня потемнело в глазах. Я не сразу понял, что падаю. Потом услышал грохот упавшего стула, а после – ничего.

Очнувшись, увидел склонившихся надо мной Эклогу и Александру. Они промокали мне лоб и щеки. Нимфидия и Эпафродита видно не было. В какой-то момент мне показалось, что я вернулся во времени в свое детство и за мной ухаживают мои няньки. Вот только лица нянек были изрезаны морщинами, а я не был ребенком.

Попробовал сесть.

– У тебя был приступ, – сказала Эклога. – Не двигайся, пока не поймешь, что силы вернулись.

И они снова с нежностью обтерли мне лицо.

Кто-то подложил мне под голову подушку, но я все еще лежал на полу с одной подогнутой под себя ногой.

Эклоге, наверное, рассказали об этих жутких новостях. Или она прочитала лежавшие на моем столе донесения.

Неужели начинается гражданская война? Это немыслимо. Создание империи должно было навсегда защитить нас от подобного.

Это гораздо серьезнее, чем Виндекс с его декларацией о восстании против меня. Гальба – уважаемый губернатор, заслуженный полководец, представитель правящей элиты – временно принял титул императора. Гальба – император!

Я все еще не отошел от потрясения, но сумел наконец сесть. Меня захлестывала смертная тоска. Ухватившись за горловину туники, я с силой рванул ее, как это делают безутешно скорбящие. Ткань затрещала, и внутри меня тоже как будто что-то оборвалось.

Я начал биться головой о ножку стола и без конца повторять:

– Все кончено! Оракул предсказал это! Сегодня день покушения на меня!

– Ты должен быть сильнее, – сказала Александра. – Рим смотрит на тебя и ждет, что ты поведешь его за собой.

– Трон твой, – поддержала ее Эклога. – Здесь, в Риме, тебе ничего не угрожает. Испания далеко. Твой командир Вермин пошел с походом на Виндекса и наверняка разгромит его до того, как Гальба подоспеет к нему на помощь. Тогда Гальба останется один и его объявят предателем.

Она всегда была рассудительной и стойкой. С ее помощью я встал на трясущихся ногах. Только перед ней и Александрой я мог открыто показать свою слабость. Это успокаивало, и я был им благодарен.

* * *

Успокоиться… Я должен притворяться спокойным хотя бы для того, чтобы внушать спокойствие другим.

Взяв себя в руки, на следующий день созвал Сенат.

Снова по бокам от меня сидели два консула.

Я встал и обратился к сенаторам:

– На нашей прошлой встрече мы поклялись передать Виндекса в руки правосудия. – Все лица были устремлены на меня, и большинство из них выказывали встревоженность. – И мы это сделаем.

Не показывай им свою слабость. Они не должны видеть, что ты колеблешься. Эклога с Александрой видели императора в отчаянии, больше никто не должен видеть его таким.

– Но возникла новая опасность, – продолжил я. – Генерал Сервий Сульпиций Гальба, наместник Ближней Испании, объявил о союзе с Виндексом и направил один легион на помощь мятежникам. Мало того, он подло согласился принять дарованный народом тех провинций титул. Пока же он ограничился формальным статусом «легата Сената и римского народа» и ждет, когда вы официально одобрите провозглашение его императором. Но вместо этого он получит от вас другой титул – враг народа! Прокляните его! – Я сорвался на крик, моя злость вырвалась наружу, отчаяние сменила ярость.

Сенаторы все разом встали и объявили Гальбу врагом народа и Рима.

Империя была в кризисе. Мне оставалось сделать еще один решительный шаг.

Я посмотрел на консулов и сказал:

– Вы должны сойти с помоста. Как принято в чрезвычайных ситуациях, я объявляю себя единоличным консулом. В пророчестве сказано: «Только консул подчинит Галлию». И этим консулом должен стать император.

Несколько сенаторов громко охнули, кто-то закашлялся… На лицах отражалась самая разная реакция на мои слова: кто-то хмурился, кто-то был потрясен, некоторые были явно довольны.

– Я беру командование на себя и избавлю нас от этой угрозы, – сказал я так уверено, что даже сам удивился.

* * *

В последующие дни у меня постоянно случались перепады настроения: я то предавался отчаянию, то начинал тщательнейшим образом планировать свои действия.

От Виргиния ничего не было слышно, мы не знали, где он и его легионеры. Пять легионов под командованием Турпилиана двигались на север.

Я отдал приказ начать подготовку к обороне Рима, и, хотя опасности вторжения не было, пролом в городской стене заложили новой кладкой. Затем я отправился инспектировать город, чтобы лично удостовериться в том, что все недочеты и слабые места устранены.

Проходя по улицам, испытывал удовлетворение, глядя на то, какая огромная работа по восстановлению и обновлению города была проведена всего за пять последних лет.

Если Август любил повторять, что принял город из кирпича, а оставил из мрамора, то Нерон с гордостью может заявить, что нашел город из пепла, а оставил идеально спланированным. Рим Августа – это узкие перенаселенные улицы, мой Рим – открытые пространства, зеленые парковые зоны, широкие улицы и дома из обязательного огнеупорного камня.

На обратном пути во дворец я с неменьшим удовлетворением отметил, что мой колосс закончен: ослепительно сверкающая на солнце статуя, которую можно было увидеть из любой точки Рима, стала завершающим звеном в реконструкции и перепланировке города. Рим – величайший город в мире, и самая высокая статуя свидетельствует об этом.

Но когда я вернулся во дворец, меня очень скоро охватила паника. Помрачение рассудка чередовалось с абсолютной ясностью сознания.

Я слышал зловещие шепоты, они звучали у меня в голове, изматывали, лишали сил. Входя в свою комнату, вспомнил, как открылись двери мавзолея Августа и голос звал меня пройти внутрь. Перед глазами проплыл образ засохшего лавра.

Бойся семьдесят третьего года…

Были и другие сны, такие, что я боялся засыпать по ночам. Мне снилось, что я в театре Помпея, где отмечал Золотой день с Тиридатом. Но в этот раз статуи ожили, обступили меня на сцене со всех сторон и начали сближаться, как будто хотели раздавить.

Проснувшись, я подумал, что действительно существую в Риме словно пленник, которому не дают даже пошевелиться его императорские одежды.

Неужели нет выхода?

Египет. Я могу сбежать в Египет и назваться другим именем. Там меня никогда не найдут. Они будут искать меня в Греции. Они не подумают, что я – в Египте. Какой прекрасный мир ожидает меня там – обаяние древней мудрости и монументы, возведенные еще до основания Рима! Призраки Антония, Клеопатры и Александра будут приветствовать меня.

Клеопатра… Я отыскал ту самую монету и стал постоянно носить ее с собой. «Передаю и доверяю тебе ее мечты и амбиции».

Я пытался, я делал все возможное, чтобы изменить Рим, чтобы привнести в его каменную холодность восточную чувственность. Но я потерпел неудачу.

Теперь, пока я еще достаточно молод, чтобы начать новую жизнь, мне надо найти подходящее место, где я смогу ото всех укрыться. Я могу взять с собой Акте. И ей не придется отказывать императору, она станет женой простого музыканта.

Но нет. Теперь меня одолевали усталость, апатия и безразличие ко всему. Ничто не имеет значения. Такое, наверное, чувствуют боги. Их удел – вечность, ничто их не трогает, и они по-настоящему ни к чему не привязаны.

Я начал строить планы – как поступить с Виндексом. Могу отправиться в Галлию и обратиться к его солдатам с такой проникновенной речью, что они побросают оружие. Я хороший оратор, а появление императора всегда завораживает публику. Я завоюю их сердца.

И так днем у меня на фоне учащенного сердцебиения менялись бредовые настроения, а по ночам преследовали кошмары.

Был один надежный способ наконец обрести покой.

Я послал за Локустой.

* * *

– Давно мы с тобой не виделись, цезарь. Чем я могу тебе помочь?

Высокая статная Локуста стояла передо мной, казалось, она совсем не изменилась.

Я полулежал, развалившись на кушетке, но, когда она вошла, сел и расправил плечи.

– Как я ни рад твоему обществу, существует только одна причина, по которой я мог послать за тобой.

– Кому это понадобится и в какой обстановке все случится?

Как всегда, без лишних слов, сразу к делу.

– Для меня, – ответил я.

Теперь выражение ее лица изменилось.

– Почему?

Я про себя отметил, что она не стала пытаться внушить мне, что это может стать роковой ошибкой.

– Возможно, без этого будет не обойтись. В империи началось восстание. Мой враг провозгласил себя императором. Если я проиграю…

Локуса не стала возражать, не сказала, что такое маловероятно, просто кивнула:

– Понимаю, ты предпочел бы исключить возможность вашей с ним встречи.

– Мне это нужно только для того, чтобы обрести покой, – пояснил я. – Только в качестве последнего прибежища. Я пока еще не готов уйти со сцены. – Со сцены, где меня со всех сторон теснят ожившие статуи. – Но если публика больше не аплодирует, значит время пришло.

– Хорошо, – кивнула Локуста. – Но мне грустно это слышать. Я думала, опасность исходит из Рима и что после заговора она миновала. Прошло так много лет с тех пор, как армия выступала против своего императора.

– Все так, – откликнулся я. – Но верность солдат своему командиру сильнее их верности императору. Семена посеяны.

«Именем Юпитера Оптимуса Максимуса клянусь в верности императору Нерону Клавдию Цезарю Августу Германику. Клянусь добросовестно выполнять все, что прикажет император». Сдержат ли они данную клятву? Или уже растоптали ее?

– Где и при каких обстоятельствах ты собираешься этим воспользоваться? – спросила Локуста.

– Без свидетелей. У меня еще будет время. В тихую ночь.

– Полагаю, ты хочешь, чтобы все прошло быстро?

– О да. Но без боли. Если надо пожертвовать скоростью ради комфорта, это приемлемо.

Немного подумав, Локуста произнесла:

– Я знаю, какой должна быть комбинация. Добавлю обезболивающее, чтобы ты не ощутил воздействия… – Подробности она могла бы и пропустить. – И это будет быстро. Ты получишь то, что хочешь.

– Я всегда знал, что могу на тебя положиться.

Покончив с делами, мы поговорили и на другие темы: о моем путешествии по Греции; о ее академии, о трудностях и успехах, с которыми она сталкивается; о моей женитьбе на Статилии; о храме Божественной Поппеи; просто о нашей повседневной жизни.

* * *

Спустя несколько часов я держал в руках стеклянный пузырек из тех, в каких обычно хранят духи. Но эти духи подарят не аромат, а саван. Я чуть наклонил пузырек – темная жидкость внутри его сдвинулась и слабо замерцала.

Так странно было смотреть на заключенную в стеклянном пузырьке смерть и понимать, что она способна вынуть меня из жизни и отправить в иной мир, на мрачный серый берег, усаженный асфоделью[148]. Этот берег был уже очень близко.

Я оглядел свою комнату, украшенную привезенными из Греции венками победителя. Там, на играх, я чувствовал, что значит быть по-настоящему живым. Теперь, если я открою этот пузырек, я узнаю вкус смерти. Это было непостижимо.

Я мог бы его выбросить. Но смерть в той или иной форме все равно придет за мной. Я не могу отменить смерть. Но с помощью этого пузырька я могу ею управлять.

Я убрал пузырек в золотую шкатулку, подальше от глаз. И как только спрятал, сразу удивился: что на меня нашло? Я сошел с ума? Я никогда не смогу заставить себя использовать то, что в нем сокрыто. Я слишком живой.

LXXI

Локуста

Я слышала о волнениях в Галлии, слышала о том, что Гальба начал действовать, но дала возможность Нерону рассказать мне об этом самому. Слушать и быть полезной – такова была моя роль в наших с ним отношениях.

Итак, яд, который я с самого начала приготовила для него, тот самый, который по незнанию принял другой, теперь вернулся к своей первоначальной цели. Так мы бьемся изо всех сил, чтобы избежать своей участи, но далеко не всегда одерживаем победу.

Я очень хотела верить, что он сохранит решимость не применять это средство, пока ситуация не станет окончательно безнадежной. Но с его же слов я знала, что его слабость – в том, что он легко впадает в эйфорию от самой незначительной победы и так же легко падает духом из-за самого незначительного поражения. В состоянии отчаяния он вполне мог выпить яд.

Я могла дать ему безвредное зелье, но в моем ремесле это против правил, и так я лишила бы его смерти, в которой он нуждается… если нуждается. И насколько я его знала, он был бы крайне унижен таким покровительственным отношением с моей стороны. Его предок, Гней Домиций, известен своей трусостью, и его врач именно так и поступил. Домиций принял яд, потом запаниковал и призвал врача, тот признался, что разбавил яд водой, потому что знал, что Домиций передумает. Но Домицию не угрожала скорая потеря трона. А Клеопатра? Стало бы ей легче, если бы яд змеи утратил свою силу? Все зависит от того, что ждет проигравшего, когда он сдаст свои позиции.

Многое произошло с тех пор, как они с Поппеей посещали мою академию, чтобы проконсультироваться по поводу ее здоровья. Глядя на него сейчас, я решила, что он пережил последовавшие за тем визитом страшные потрясения. Возможно, в этом ему помогло затянувшееся путешествие по Греции. Впрочем, как оказалось, участие в играх укрепило его физически, но нанесло ущерб его политическому здоровью.

У меня была возможность наблюдать за тем, как он взрослеет, превращается из мальчика в мужчину, а затем – в императора. Однажды защитив его от моего же яда, я поняла, что с этого дня он доверил мне свою жизнь, и я никогда не предала бы это доверие.

Выполнив его просьбу сейчас, я предала его? А если бы я ее не выполнила, разве это не стало бы самым настоящим предательством?

LXXII

Нерон

– Цезарь!

Сияющий от радости Нимфидий стоял передо мной с охапкой донесений, которые в его руках напоминали павлиний хвост.

Я молча смотрел на свитки. Что в них? Судя по тому, как улыбался Нимфидий, я мог выбрать любое и все равно остался бы доволен.

– Просто перескажи.

Надо было разрубить этот гордиев узел из донесений и депеш.

– Виндекс разгромлен! Наголову. Мертв.

Я опустился на кушетку. Сначала испытал потрясение, потом воспрянул духом. Махнул Нимфидию, чтобы он тоже сел.

– Пошлем за остальными, чтобы не пришлось повторять по нескольку раз.

С подробностями случившегося я мог подождать. На самом деле чем дольше я ждал, тем сильнее хотел их услышать, а значит, под конец они доставят мне особенное удовольствие.

Я призвал Эпафродита, Фаона, Геллия и дежуривших во дворце преторианцев. Также распорядился, чтобы принесли лучшее фалернское вино – и янтарное, и темное. Нам было что праздновать!

Как только все собрались, Нимфидий указал на заваленный донесениями стол:

– Цезарь, ты уверен, что не хочешь их перечитать?

– Позже, – ответил я. – А сейчас расскажи в общих чертах, как все было.

– Виргиний продвигался медленно, но в конце концов встретился с Виндексом у Бизантии и наголову разгромил его войско. Двадцать тысяч галлов полегло на поле боя. Римские легионы проявили особую жестокость – к этому времени в них накопилась ненависть к Гальбе. Им нужна была добыча.

– Как умер Виндекс? – спросил я.

– Покончил с собой. Горестно признал, что его дело проиграно, и перерезал горло кинжалом.

– И больше никто ему не помогал? Где Гальба? – настойчиво расспрашивал я.

– Где он был в тот момент, мне неизвестно. В битве он не участвовал. Но я знаю, где он сейчас: укрывается в Клунии – небольшом городке в горах Испании. Слышал, он готовился покончить с собой, но верный приближенный его остановил. Но он и без того повержен. Сломан. С ним все кончено.

Я едва сдержался, чтобы не вскочить на ноги и не завопить от радости как сумасшедший.

– Возблагодарим богов за наше избавление. А легионы Галла и Турпилиана? Они даже не потребовались?

– Нет. И я не знаю, как далеко они продвинулись.

Это не важно. Все это не важно! Душа моя ликовала. Я встал с кушетки и по очереди обнял каждого.

– О, счастливый, судьбоносный день! Возрадуйтесь со мной! Мы устроим пир в честь нашей победы. Весь Рим приглашен!

* * *

Сумерки в начале июня длятся долго. Я наблюдал за тем, как розоватое небо над Римом постепенно становится фиолетовым, а тем временем в Золотом доме собирались приглашенные на пир гости.

По возвращении в Рим я поселился… даже не поселился, а заперся во дворце и павильоном развлечений не пользовался, но сейчас пришло время его торжественного открытия. Мелкие работы по его внутреннему оформлению еще продолжались, но сады пышно цвели и благоухали, фрески на внешних стенах были закончены, а с террасы открывался великолепный вид на долину и ближайший холм Целий. Колосс сиял в лучах заходящего солнца.

В былые времена во внутреннем дворе собиралась большая толпа. Теперь многие ушли – кто-то по естественным причинам, кто-то из-за предательства или насилия. Сегодня вечером не было среди моих гостей и Тигеллина – он все еще поправлял здоровье в своем загородном доме.

Но сенаторы явились, все улыбающиеся и дружески настроенные. Я очистил Сенат от своих недругов и теперь снова мог запросто заводить беседы с оставшимися.

Рядом со мной встречала сенаторов Статилия. Мне до боли хотелось, чтобы на ее месте стояла Поппея, но я жестко сказал себе, что это более невозможно. Спора я отослал, не хотел скандала, как не хотел и выставлять его на посмешище. В Греции такое могли принять, но Рим – другое дело.

Как и в прежние времена, я открыл для простых римлян нижние сады, распорядился, чтобы для них подготовили столы с вином и закусками, а также предоставили им всяческие развлечения. Их голоса долетали к нам, на террасу. Скоро мы пройдем внутрь, и пир начнется, но пока я получал удовольствие, просто вдыхая теплый вечерний воздух и глядя на стаи птиц, которые парили в небе, устремляясь к закату. Такая восхитительная свобода – человеку ее никогда не достичь.

Стемнело, зажгли факелы. Слуги сопроводили нас в зал, где вокруг мраморных столов с яствами были расставлены инкрустированные слоновой костью кушетки, а из окулуса[149] мерно капали духи с ароматом лотоса.

Да, многое из прошлого было утеряно, но этот вечер дарил надежду на то, что счастливые времена еще наступят.

Перед началом полноценного пира я обратился ко всем собравшимся:

– Друзья Рима! Хотя мы не только друзья Рима – мы его сыновья и дочери, и мы собрались здесь, чтобы отпраздновать избавление империи от восстания Галлии. Это третье восстание за время моего правления, и все три раза наши верные римские легионы подавляли и громили бунтовщиков.

Все внимательно слушали и преданно смотрели на меня.

– Это восстание беспокоило нас более всех предыдущих, потому что случилось оно близко к дому и в провинции, которая считалась дружественной нам, – продолжил я. – Настолько дружественной, что мы не посчитали нужным разместить там наши гарнизоны. Более того, мы даже принимали их граждан в Сенат.

Все гости стояли очень тихо.

– И от этого оторопь только сильнее. Но если змея кусает, чему тут удивляться? Это в ее природе. А вот если любимая собака, охраняющая дом, превращается в волка, это не просто удивляет, это повергает в шок. Вот что случилось с Галлией. Но теперь вы можете расслабиться: волк уничтожен, нашим землям ничто не угрожает. А сейчас я приглашаю всех вас отпраздновать вместе со мной нашу победу, – заключил я, после чего взял с подноса у раба кубок с вином и отпил большой глоток. – Выпейте вместе со мной! Составьте мне компанию!

Вечер начинался гладко. Все было даже как-то слишком уж спокойно. Возможно, недавние потрясения породили в людях излишнюю осторожность. Что ж, так тому и быть.

После ужина в одном конце зала заиграли приглашенные мной музыканты: лирист, флейтист и арфист.

И тут вдруг один из сенаторов произнес:

– Ты щедрый хозяин, но кое-что от нас скрыл. Твою музыку. Мы знаем, что в Греции твои сочинения выиграли всевозможные награды, но здесь мы их еще не слышали. Просим, сыграй для нас.

Меня это тронуло. Нет, буду честен, мне это польстило. Я сначала колебался, но потом послал раба в нижний дворец за моей кифарой.

Когда он вернулся, я исполнил песню о Трое, в которой задавался вопросами о смысле войны.

Хотели ко мне подольститься или нет, я был доволен сверх всякой меры, ведь Золотой дом был моим творением, и теперь я в нем исполнял свою музыку. Для полноты жизни мне надо было творить. И мне нужна была публика, чтобы делиться с ней своими творениями.

После пира, уже в нижнем дворце, Статилия медленно сняла золотые серьги, положила их в золотую шкатулку и сказала:

– Я бы назвала это успехом. Во всяком случае, тебя не забросали гнилыми фруктами.

Она опустилась на одну из кушеток и, скинув сандалии, закинула ноги повыше. Потом, запрокинув голову, расплела ленты и тряхнула распущенными волосами.

– С какой стати кому-то забрасывать меня гнилыми фруктами? – удивился я.

– Слышала в Компании разные разговоры, – ответила Статилия. – Освобождение Греции не пользуется популярностью. Как и то, что ты так долго там оставался. Люди вполне откровенно об этом говорят.

– Хорошо, – сказал я, – но это все позади. Я вернулся. – А так хотелось остаться. – Я удовлетворил свою страсть и теперь иду дальше, как покорный ослик.

Статилия рассмеялась:

– Ха! Никогда. Хотя порой ты действительно ведешь себя как осел.

Обычно мне нравилось, когда она отпускала острые шутки, но не в ту ночь.

– Не смешно, – нахмурился я. – После твоего отъезда у меня были тяжелые дни. Кризис в Галлии… Гальба…

Ночные кошмары. Предзнаменования. Восстание.

– Да-да, – отозвалась Статилия. – Мы все благодарны богам, что все так разрешилось. Ну же, не дуйся. – Встав, она подошла ко мне, наклонилась и поцеловала в макушку. – По-моему, тебе уже пора состричь эти локоны Аполлона. – И она взъерошила мне волосы.

Когда наконец люди перестанут указывать, что мне делать?

– Срежу, когда захочу.

Статилия взяла со столика свою шкатулку с украшениями.

– Мне нужна другая, побольше этой, – сказала она и вдруг быстро подошла к сундуку под окном, открыла его и пошарила на дне. – В прошлый раз я тут видела резную шкатулку. Кажется, из черного дерева.

Я вскочил с кушетки:

– Нет, там ничего такого нет!

Однако Статилия уже успела нащупать золотую шкатулку, в которой был спрятан флакон с ядом, и вытащила ее на свет:

– Красивая.

Хорошо хоть шкатулка была закрыта на ключ.

– Закажу тебе такую же, – быстро пообещал я. – Эта имеет для меня особое значение.

Статилия разочарованно пожала плечами и положила шкатулку обратно.

– Если закажешь, скажи, чтобы крышку украсили изумрудами.

* * *

Следующие несколько дней прошли словно в полудреме. Солнечный свет был густым, как мед, тени дарили сон, едва слышно шуршали живые изгороди. Статилия снова уехала в Кампанию. Было так тихо и так спокойно, что даже бабочки замедлялись, пока перелетали с цветка на цветок. Время зависло, как канатный мост над бездонной пропастью.

А потом восьмого июня во второй половине дня в мои покои быстро прошли Нимфидий с Эпафродитом. Я только устроился за столом, чтобы поужинать. Мои любимые мурриновые чаши ожидали, когда их наполнят массикским вином.

Я с одной чашей в руке повернулся к вошедшим и продолжал любоваться игрой света и вырезанной в полупрозрачном камне сценой из Гомера «Ахилл и Аякс, играющие в кости».

В этот раз в том, как держались Нимфидий с Эпафродитом, не было ни уверенности, ни довольства собой. Они молча подошли ко мне и, поклонившись, передали несколько донесений.

– Какое читать первым? – спросил я.

Эпафродит с некоторой опаской указал на красный цилиндр:

– Вот это, цезарь.

Я аккуратно вскрыл цилиндр, как будто внутри могла притаиться ядовитая змея, и развернул свиток. Да, так оно и было.

Руф Галл передал свои легионы Гальбе и присягнул тому в верности. У Петрония Турпилиана всего один легион, его солдаты дезертировали. Легионы Виргиния в Германии провозгласили его императором, он не отклонил их предложение. Другие четыре легиона в Германии под командованием Фонтея Капитона хранят молчание и не подтверждают свою верность.

Я отложил донесение, как будто оно стало горячим и могло вот-вот загореться прямо у меня в руках.

– Следующее.

И мне передали медный цилиндр.

Клодий Макр, Третий легион у границ Египта, публично поддержал Гальбу и собирает вспомогательные войска.

– И последнее?

Мне передали третье донесение.

Гальба покинул свое укрытие в Испании, с ним Отон – губернатор Дальней Испании. Они выдвинулись навстречу поддерживающим их легионам. По пути он собирает сторонников, среди которых – уцелевшие приверженцы Виндекса.

У меня больше нет армии. Со мной все кончено – легионы и генералы по всей империи оставляют меня.

Меня захватили эмоции, сильные, как удар молнии: потоки раскаленной ярости, ледяной страх, дрожь после землетрясения.

Я встал, резким движением опрокинув стол. Угол стола разбил напольную мозаику, мурриновые чаши взлетели в воздух, и вся их красота рассыпалась от удара о стену. А потом я взвыл так громко, что, наверное, стены дворца задрожали. Это был вой загнанного зверя.

Нимфидий с Эпафродитом стояли неподвижно, как статуи, и ждали, когда пройдет мой приступ.

Наконец я опустился на одну из кушеток и пробормотал:

– Что мне делать? Что мне делать? Все потеряно!