– Однажды ты предсказал, что Мэдди О’Ди может вот-вот выйти из спячки, может проснуться и, скорее всего, действовать начнет в Ольстере, а не в Испании. Это твои слова, помнишь? А еще я знаю, что ты никогда не бросишь дело, не доведенное до конца, пусть и не по твоей вине. Поиски Мэдди – забота других людей, но ты, разумеется, станешь за их работой следить с величайшим вниманием, пока ее не ликвидируют. И наверняка имеешь все нужные сведения. А в субботу ты, думаю, услышал сигнал тревоги, как и я.

Тупра сухо рассмеялся, и, кажется, не без досады. Но решил не сдаваться:

– Знаешь, Том, если бы я и был в курсе дела, никто не позволил бы мне делиться информацией с тобой. Я не участвую в расследовании теракта в Оме, а ты сейчас и вообще ни в чем не участвуешь. Ты вне, вне всего, и это было твоим собственным решением. Такие вопросы и с тем же успехом мог мне задать почтальон или булочник. Сейчас ты всего лишь один из любопытных обывателей.

– Да, только вот от них не зависела судьба Инес Марсан. Скажи мне, пожалуйста, что ты знаешь. Ты должен мне это сказать.

Теперь он смеялся язвительно, но в его смехе было заметно еще и возмущение:

– Так ты полагаешь, что я тебе что‐то должен? Нет, это ты мой должник.

– Наша с тобой история началась отнюдь не в Руане и не в Мадриде. Ты мне должен за Дженет Джеффрис, и этот долг, Берти, ты никогда не сумеешь оплатить.

Тупра немного помолчал. Он был мастером обходить неудобные ему темы. И когда заговорил, мы словно вернулись к самому началу нашего разговора. А еще он чудесно умел словно одним росчерком пера избавляться от того, что его обезоруживало или было ему неприятно:

– Никаких точных данных пока нет, Том. Еще слишком рано, за спиной ПИРА может скрываться куча всякого народа – и здесь, в Ирландии, и в Америке. Единственное, что могу тебе сказать: эта история очень похожа на дело рук Мэдди О’Ди. Ты так мне и не поверил, но она настоящая фанатичка, а такие ни за что не согласятся, чтобы тридцать лет борьбы пошли прахом из‐за какого‐то соглашения между достойными презрения политиками и достойными презрения раскаявшимися боевиками. Если ты хочешь знать мое личное мнение, то я в ее участии уверен.

– А каким образом Инес могла в этом участвовать? Разве известно, где она теперь находится?

– Не говори ерунды, она может находиться где угодно, – ответил Тупра, и я почувствовал, что он теряет терпение. – Каким образом могла участвовать? Да самым обычным: сбор средств, вербовка… Все это сегодня делается из любого уголка земли.

К сожалению, я не мог не считаться с мнением Тупры, он слишком часто оказывался прав. Он умел знать и поэтому знал, к его счастью или несчастью. Слова “Я в ее участии уверен” меня полностью убедили. Но я рискнул поднажать еще немного, воспользовавшись тем, что разговор опять велся нормальным тоном. Других возможностей у меня не будет, в ближайшее время точно не будет.

– А известно, кому она продала ресторан? В Руане об этом по‐прежнему ничего не известно, как мне сказали. Ресторан так и не открылся.

– Нет. Все проделано очень ловко. Фирме-посреднице по договору запрещено сообщать имя покупателя. Инес могла продать заведение даже самой себе. А фирма эта из числа тех непрозрачных, которые поддерживаются международным законом. – Он внезапно умолк, как будто решил, что и так наговорил лишнего. – И больше я не хочу попусту тратить на тебя время, Том. – Он повесил трубку.

Да, его последней фразы хватило, чтобы окончательно записать меня в члены клуба, куда входили легкомысленный Алан Торндайк и глубокомысленный Рек-Маллечевен, в члены клуба ленивых и беспечных, которые наивно полагают, что им непременно представится еще один шанс. Торндайк не сразу сообразил, кто у него на мушке, а Рек не мог представить себе масштаба грядущих бедствий. Инес Марсан – не Гитлер, второго такого быть просто не может, хотя, кто знает, сегодня, пожалуй, уже появляются претенденты на схожую роль. Но не это было главной причиной моей тревоги. Хотя слово “тревога” слишком мягкое и слишком щадящее, знаю, но в то же время оно вполне передает все то, что творилось у меня в душе.

После нашего телефонного разговора я подумал, что, возможно, никто не погиб бы в Оме, если бы я тогда решительнее дернул Инес Марсан за голые ноги. В убийстве нет ничего такого уж исключительного, трудного или неправосудного, если знать, кого убиваешь и какие преступления этот человек уже совершил или готовится совершить, сколько бед ты этим убийством предотвратишь, сколько невинных жертв спасешь в обмен всего на один выстрел, или на три удара ножом, или на одно утопление; для убийства хватит нескольких секунд – и готово, сделано, можно жить дальше, почти всегда можно жить дальше, и жизнь получается порой долгой, ведь ничто никогда полностью не останавливается. Об этом уже сказал Дюма, вернее, заставил сказать одного из своих героев. Правда, это было в XVII веке, когда к убийству относились не так серьезно, как сейчас, или, по крайне мере, убийства совершались гораздо чаще.

Что помешало мне удержать голову Инес под водой на пару минут дольше? Ведь первый шаг я уже сделал, самый трудный шаг. Моей бедой было не то, что я не смог предугадать будущие события, на это мало кто способен. И не то, что я слишком медлил. Хотя в глубине души был уверен в ее вине, как и Тупра. Просто в эту глубину я не желал заглядывать, а еще – не хотел убивать. Убийство стало для меня поступком немыслимым, тяжким и несправедливым – наверное, в силу моего воспитания. Я просто не был на него способен.

Остаток дня и бессонную ночь я провел в мрачных раздумьях. Как и всю следующую неделю, пока мы оставались в Кантабрии. Я старался по мере сил скрывать свое состояние, но у меня это плохо получалось. Каждое утро я по‐прежнему шел на море, отпускал банальные комментарии в адрес пляжников, мы обедали в каких‐нибудь приятных местах, и Берта устраивала себе сиесту, а я не мог заснуть, хотя притворялся спящим. Вечером мы гуляли, слушали звон колоколов из ближнего монастыря, потом ужинали в гостинице – я предпочитал, чтобы ужин нам подавали в номер, весьма скромный ужин: хамон серрано, копченый лосось, сырную тарелку – я мог проглотить только что‐то легкое или то, что казалось легким.

Но Берта всегда отличалась проницательностью, к тому же много лет наблюдала за мной, правда с огромными перерывами, да, с огромными перерывами. Она сразу заметила, что я не в себе, наверняка заметила, а у меня в голове постоянно звучало примерно то же самое, что говорил Ричарду призрак Кларенса:

Тебе на сердце камнем завтра лягуЯ, захлебнувшийся твоим вином,В час битвы завтра вспомнишь обо мнеИ выронишь ты меч свой бесполезный.Тебе в удел – отчаянье и смерть![76]

Двадцать с лишним погибших повторяли мне эти слова день и ночь, в том числе две годовалые девочки, которые и говорить еще вряд ли умели, а уж тем более не могли о чем‐то таком предупреждать.



За двенадцать месяцев, прошедших после моего возвращения из города, названного мной Руаном, мы сильно сблизились – Берта и я. Ее мотивы я не совсем понимал, зато чуть лучше понимал свои собственные. Чем она занималась, с кем встречалась и проводила время, с кем спала, если с кем‐то спала, – а скорее всего, да, – это меня уже давно перестало касаться, и я никогда не рискнул бы спросить ее о таких вещах. Берта тоже знала – и очень давно знала, – что я не могу рассказать ей о той части своей жизни, которая проходила втайне от нее и вдали от нее, не могу, даже если бы хотел. А сколько это продолжалось в общей сложности, лучше не подсчитывать. Я догадывался, что все попытки как‐то устроить свою личную жизнь заканчивались у Берты не слишком удачно или просто плохо. Возможно, временами что‐то и получалось, и даже наверняка получалось, но ни прочными, ни длительными такие отношения никогда не становились.

Когда я вернулся из Руана, нам обоим исполнилось по сорок шесть лет, после Кантабрии – по сорок семь, мне в августе, ей в сентябре. В юности она любила меня бесхитростно и самозабвенно, как часто любят в юности, а еще – целеустремленно и осознанно, а еще – упрямо. В том полудетском возрасте Берта с полудетской же беспечностью решила, что именно со мной разделит всю свою жизнь, а такие ранние решения, выношенные и ласкающие душу, очень трудно потом перечеркнуть – что‐то от той наивной беспечности в каждом из нас сохраняется до старости, у кого в большей степени, у кого в меньшей, но непременно сохраняется. Даже у Тупры я замечал какие‐то ребяческие черты, столь же прилипчивые, как доверчивость в случае Марии Вианы, по ее словам.

Возможно, Берта пришла к выводу, что, кроме меня, у нее никого нет. Но по‐моему, с таким выводом поспешила, если действительно к нему пришла: она еще вполне могла начать новую жизнь, ведь под конец двадцатого века выглядела молодо и, на мой взгляд, по‐прежнему привлекательно, а значит, и на взгляд других тоже, поскольку я в своих оценках был вполне среднестатистическим мужчиной. Однако то, что она сблизилась со мной, не значило, что в ее истории не могли открыться новые главы, в этом я не обманывался и потому считал себя при ней человеком временным.

А что касается меня… После возвращения в 1994 году я слишком долго жил словно в оцепенении, погрузившись в тяжелые воспоминания и тоскуя по активной работе, от которой был отлучен. Я озлобился из‐за того, что меня признали перегоревшим и негодным к службе. Встреча с Тупрой в День волхвов помогла мне вернуться к жизни, и я, вопреки недобрым предчувствиям, ухватился за этот шанс, сперва, правда, немного поломавшись. Провал был сокрушительным, но это не расхолодило меня, а скорее научило вести себя, сообразуясь с реальностью.

С сентября 1997‐го я снова служил в посольстве, теперь уже по‐настоящему – увлекся своей работой и без особого труда завел себе друзей, чем прежде пренебрегал, поскольку моей задачей чаще всего было установление дружеских отношений с самыми неподходящими типами и самой разношерстной публикой – с врагами, подлежащими ликвидации. И вот, вернувшись в Мадрид, я обнаружил, что Берта Исла, моя школьная любовь, с которой я познакомился тридцать лет назад и которую можно было назвать перемежающейся лихорадкой всей моей жизни, не отвернулась от меня, не бросила окончательно и даже обитала поблизости, в нашей прежней общей квартире. Берта была умной, привлекательной, обладала чувством юмора, а главное – почти не утратила прежней веселости, которой так недоставало мне самому. Мог ли я желать большего, если дверь к ней всегда была приоткрыта?

В последнюю неделю нашего отдыха в Кантабрии она не задавала мне вопросов, хотя было видно, что надо мной нависали и повсюду меня преследовали черные тучи, как это изображают в комиксах или мультфильмах. Но и в Мадриде настроение мое не улучшилось, и однажды ночью, оставшись ночевать в моей мансарде, она почувствовала, что и сны мои тоже наполнены свинцовой тяжестью. Я слышал во сне голоса Шона Маклафлина, и Орана Доерти, и Джеймса Баркера, и Фернандо Бласко, и Лоррейн Уилсон, голоса малышек Мауры Монаган и Бреды Дивайн… Я пытался утешить себя тем, что уверенность Тупры в новом преступлении Магдалены Оруэ объяснялась, возможно, лишь желанием проучить меня, а значит, предотвратить трагедию в Оме не помогли бы и мои самые решительные действия в тот роковой час. Но от таких мыслей легче не становилось. И я часто думал об Инес Марсан. Если Гонсало Де ла Рика объяснил ей, кто я такой, почему она продолжала встречаться и даже спать со мной, почему позволила довести дело до крайней точки, когда я чуть не убил ее? Не думаю, что бывают люди, наделенные такой непрошибаемой выдержкой. А может, бывают, может, и бывают.

Наутро после той ночи, когда Берта поняла, какие кошмары меня терзают, она спросила за ужином, но уже у себя дома на улице Павиа:

– Надо полагать, мне по‐прежнему нельзя ни о чем тебя спрашивать? Например, о том, чем ты в прошлом году на протяжении стольких месяцев занимался и где был. Тупра побывал в Мадриде, ты уехал и за все это время появился здесь лишь однажды. Так? Хотя предупредил, что уезжаешь совсем ненадолго и будешь находиться недалеко от Мадрида, то есть легко сможешь нас навещать.

Что ж, все мы в конце концов рассказываем чуть больше того, что нам позволено, хотя, вероятно, только одному человеку и только раз в жизни. Не знаю, что заставило меня тогда ответить Берте:

– Я и вправду находился не очень далеко и мог бы наведываться сюда. Но обстоятельства имеют свойство усложняться, а главное – засасывают тебя. Ты думаешь только о полученном задании, а все остальное словно перестает существовать – или даже становится чем‐то вроде далекого воспоминания, отходит в план воображения. Мне это не нравится и никогда не нравилось, но так происходит всегда. Наша работа лишает нас права на память, изгоняет ее. И пока ты не выполнишь поручение, будущего у тебя тоже нет или ты не думаешь о нем.

– И что же случилось с этим твоим заданием? Как легко догадаться, особого успеха ты не добился. Я, кстати сказать, никогда не знала, насколько хорош ты в деле. Просто была уверена, что все у тебя получалось отлично, судя по тому, как часто ты уезжал. Никому не станут давать столько заданий, если человек не добивается нужных результатов. Правда?

Я сам, начав отвечать, чуть приоткрыл запретную дверь. И теперь Берта очень осторожно пыталась расширить щель, и ее попытку можно было понять. Не закончив ужина, я положил приборы на тарелку. Закурил и сказал:

– У меня действительно ничего не вышло. Раньше выходило, а теперь – нет.

– И кончилось настолько плохо, что ночами тебя преследуют кошмары? Уже целый год? Вчера мне показалось, что ты вот-вот умрешь.

– Да. И каждая следующая ночь будет такой же. До самого конца. – На этом мне следовало остановиться. Однако я не остановился. Я воспринимал Берту как очень близкого мне человека, как спутницу жизни. Но не как когда‐то в школе, а на все будущие годы. Я боялся, что потом раскаюсь, и все же объяснил: – Я должен был разыскать и разоблачить одного террориста, чтобы можно было передать его дело в суд. Не вышло. Тупра, опираясь на полученные от меня сведения, расшифровал его. Было решено преступника ликвидировать – и это должен был сделать я. Чтобы не допустить новых преступлений, ужасных преступлений. Вспомни Кинделана, который чуть не спалил нашего Гильермо.

Берта не ожидала от меня ничего подобного, то есть не ожидала такой откровенности. Она растерялась и даже испугалась:

– А ты? Ты убил его? Чем все кончилось?

– Нет, я не смог. Речь шла о женщине.

Она вздохнула с явным облегчением, с огромным облегчением. По природе своей она была доброй и мягкой. И деликатной, поэтому всего лишь сказала:

– Вот и хорошо.

– Нет, Берта, хорошего тут мало. Если бы я тогда смог выполнить задание, сейчас, возможно, были бы живы многие погибшие. И хотя они погибли далеко отсюда, легче мне от этого не становится.

– В Оме?

Связать концы с концами ей было нетрудно. После того теракта я ходил словно в воду опущенный.

– Да, в Оме.

Ей хватило такта, чтобы не продолжать расспросы. Но еще больше такта Берта проявила, не начав выяснять, убивал ли я кого‐нибудь раньше, в других обстоятельствах. Ведь если сейчас мне дали такое задание, то, скорее всего, опыт у меня имелся. А может, дело было не столько в тактичности, сколько в нежелании касаться тайных мук совести, поэтому она предпочла не рисковать: а вдруг моя откровенность зайдет слишком далеко, за допустимые границы? Раз начав, не всегда удается вовремя остановиться, и бывают такие признания, которые разрушают доверие и в порошок стирают надежду, а в том и другом она тогда очень нуждалась. Как и я, хотя мои доверие и надежда уже почти иссякли. Поэтому она в них нуждалась больше, чем я.



Да, верно, жизнь почти всегда продолжается, сделал человек что‐то или не сделал и что бы ни произошло без нашего участия. Ничто никогда не останавливается полностью, если жизнь получается долгой и если каждый день, прибавляясь к предыдущим, удлиняет ее нам вроде бы просто по инерции, так что она начинает казаться вечной. Иногда хочется снова и снова повторять: “Все потрачено, но ничего не обретено…” Только вот догадаться о возможности такого итога следовало, прежде чем начать тратить. Хотя нет, никогда нельзя истратить все до конца.

Я старался как мог, чтобы постель Берты никогда больше не стала скорбной и безрадостной, хотя мы не так уж и часто оказывались вместе в одной постели – в ее или моей. При этом моя постель в любом случае была обречена оставаться woeful (скорбной) и rueful (безрадостной) – исключительно по вине Магдалены О’Ру, как произносил эту фамилию Тупра, превращая в чисто ирландскую.

Постель Берты была скорбной или безрадостной на протяжении многих лет, но я постараюсь, чтобы грядущие годы стали иными. На самом деле нет ничего проще – надо по возможности спокойно укладываться спать после дневных тягот, неурядиц, неприятностей и волнений, и тем не менее многие женщины и немало мужчин смотрят на кровать с бесконечным страхом, словно во сне могут испытать самое ужасное. Хотя нет ничего проще, но только для того, кто не живет в постоянной тревоге и не испытывает постоянных мук совести или отчаяния.

В последнюю ночь 1998 года, когда мы лежали в моей постели, которая благодаря Берте обретала хоть что‐то радостное, она спросила меня:

– И ты снова уедешь?

– Нет, думаю, если и уеду, то не так, как прежде. Иногда мне придется куда‐то отлучаться, но не насовсем. Не так, чтобы ты не знала, жив я или нет.

Она посмотрела на меня с легким недоверием, и ее ответ тоже прозвучал недоверчиво:

– То же самое ты говорил мне четыре года назад. Во всяком случае, так я тебя поняла.

Испанцы то и дело изрекают и пишут банальности. Почти каждая звучит фальшиво, легковесно и выглядит не более чем способом распустить хвост, покрасоваться и произвести хорошее впечатление. Мне этого не позволяет английская половина моей крови, или, может, у меня просто не такой характер. Но тут мне потребовалось прибегнуть именно к банальности, что соответствовало моим чувствам, да и самой ситуации. А банальности проще говорить на языке, который не является твоим родным, тогда кажется, будто произносит их какой‐то другой я. Или проще воспользоваться чужими словами, чем грешат подростки. Но, на беду, как испанский, так и английский были мне в равной степени родными. Поэтому на сей раз я не просто вспомнил, а продекламировал Берте знаменитые стихи, написанные в 1893 году, то есть более века назад, именно те строки, которые больше всего любил сам. И воспользовался испанским, ее языком, потому что на нем мы с ней всегда разговаривали:

– Я знаю, что не сыграл большой роли в твоей жизни и моя жизнь прошла где‐то в стороне от тебя. Но сейчас мне хочется сказать тебе:

Когда ты станешь старой и седой,Ты, сидя у огня, возьмешь мой томИ загрустишь о кротком взгляде том,О глаз тенистых глубине густой…

Она, разумеется, знала это стихотворение, а может, знала даже наизусть, и тем не менее не удержалась от иронии:

– Ну, знаешь, к той поре мы с тобой придем вместе. – Но кажется, ее порадовало, что я обратил к ней такие строки, во всяком случае, ирония не помешала ей искренне улыбнуться.

Так что я рискнул продолжить:

Столь многих привлекала красотаИ грация – кто честен, кто фальшив;Лишь одного – скитальчество души,Печали рябь в изменчивых чертах…

Да, я рискнул прочитать и вторую строфу, хотя худшие печали принес ей сам, это я исчезал из густой глубины ее тенистых глаз, в первую очередь из‐за меня появилась на ее лице “печали рябь”. Она несколько секунд молчала, а потом спросила:

– Именно это ты хотел мне сказать?

Не знаю, может, я покраснел, и никогда этого не узнаю:

– Да, именно это. Если только ты сама от меня не уйдешь.

Она погладила мне щеку, на которой когда‐то красовался шрам, о происхождении которого я ей соврал. Она снова улыбнулась и ответила:

– Кто знает. Все может быть.



Октябрь, 2020

Благодарности

Так как мир сегодня наполнился дотошными, но не очень начитанными любителями до всего докапываться – а при наличии интернета нет необходимости что-то читать, чтобы определять источники цитат или “заимствований”, – я решил все-таки атрибутировать те, что появляются в этой книге, насколько это позволяют мои собственные знания. В ней есть цитаты с названным автором (хотя порой я эти цитаты сознательно немного изменял или превращал в парафразы) – из Шекспира, Фридриха Река-Маллечевена, Томаса Стернза Элиота, Джона Мильтона, Фернана Переса де Гусмана, Шарля Бодлера, Уильяма Батлера Йейтса, Александра Дюма, Псалтири, Ребекки Уэст и Джона Донна. В кавычках, но без указания автора (мне не хотелось выглядеть слишком уж большим педантом) я цитировал Уилфреда Оуэна, Фридриха Гёльдерлина, Гюстава Флобера, Данте Алигьери, Майкла Пауэлла, Генриха Гейне и Уильяма Блейка, тоже порой слегка их изменяя.

Без кавычек я использовал очень короткие фрагменты из цитат Расселла Льюиса, Джо Вайсберга и Луизы де Вильморен, хотя последнюю я вполне мог спутать с Максом Офюльсом, тут я не совсем уверен. Какие-то мелочи я почерпнул у Джона ле Карре. Наконец, в паре случаев позаимствовал кое-что у Томази ди Лампедузы. И стоит ли отдельно говорить о том, сколько раз я ссылался, а иногда и цитировал свой же предыдущий роман “Берта Исла”, хотя “Томас Невинсон” не является его продолжением, а “составляет ему пару”, если можно так выразиться.

Все сказанное выше я помню точно, и это не требует проверок.

А под конец мне хотелось бы поблагодарить Мерседес Лопес Бальестерос и Карме Лопес Меркадер за их помощь в поисках некоторых материалов и документов и во многих других, не столь очевидных вещах. Надеюсь, теперь я ничего не забыл. А если что-то забыл, тут уж ничего не поделаешь.