Почитай своего отца и свою мать.
– Сегодня даже обсуждать это смешно.
Не убий.
– Рассказать прямо сейчас или подождем до конца истории?
Не прелюбодействуй.
– Измена же не обязана быть физической, и ты прекрасно знаешь, что изменяла!
Не укради!
– Пластинка.
Не лжесвидетельствуй.
– Скрипачка Соня.
Не возжелай.
– Желала, хотела и даже жаждала – никогда ты не была довольна своей судьбой.
Габриэла входит в прозрачный лифт, где играет навязчивая инструментальная вариация “Аллилуйи” Леонарда Коэна.
Виолончели – Вверх – Нет – Вниз.
Люди входят и выходят, только Габриэла не двигается с места. Восхождение ради спуска. Спуск ради подъема. Ее маленький нос почти касается стекла.
* * *
Цветные пятна проплывают мимо. В этом прозрачном облаке, взмывающем от подземной парковки до парковки на крыше и проваливающемся обратно, обращается она к Творцу мира: “Возьми все, что у меня есть, только верни виолончель. Я обещаю восхвалять Тебя каждый день до конца своей жизни. Клянусь не прикасаться к смычку в святую субботу! Клянусь не ходить к Йонатану домой. Умоляю Тебя, прости…”
В лифт набиваются японские бизнесмены в одинаковых костюмах, с бейджами и серебристыми телефонами. Запах лосьона после бритья заполняет кабину. Все низенькие, как и Габриэла, но держатся от нее на расстоянии, точно от прокаженной. Едва двери лифта открываются, Габриэлу выплевывает наружу, и она обнаруживает себя на третьем этаже.
Все дороги снова ведут к слону. Только слон теперь пуст. Пара охранников – мужчина и женщина, вооруженные рациями, – выступают живым заслоном для тех, кто все еще осмеливается оставаться рядом.
– Что неясно?! Отошли подальше!
– Подозрительный объект, всем отойти!
– Но там мой телефон! – кричит молодая мамочка.
– Заложить бомбу на детской площадке… – цокает языком холеный мужчина.
– Террористы! Антисемиты! – с неожиданной яростью выпаливает старушенция в парике.
Сразу за слоном есть подвесной мост, ведущий к маленькому игрушечному домику, и там, на зеленом резиновом покрытии, как черный окаменевший дракон, лежит на боку ее футляр с виолончелью.
Немудрено вспомнить сейчас, как она поставила его рядом со стеной и даже подперла мягким кубом, чтобы перекрыть подход. Она просто хотела заглянуть в слона и сразу уйти. Вспомнить первый и, возможно, последний поцелуй в ее жизни. Прежде чем Габриэла перейдет к расплате за грехи и самобичеванию за гротескную беготню по Центру, она прикрывает пальцами глаза и шепчет: “Спасибо, Господи”.
12:45–13:30 Музыковедение
Мы продолжаем с григорианскими песнопениями. В каждом монастыре монахи собирались в хор и пели стихи из Книги Псалмов. Не каждый был одарён приятным голосом или музыкальным слухом.
Трио из молодой мамы (альт), холеного мужчины (тенор) и старушенции (бас) взрывается полифоническим негодованием:
– Что тут подозрительного? Это просто виолончель!
– Это бомба в футляре виолончели!
– Антисемитские террористы!
Габриэла, которая стоит с участниками хора за полицейской лентой, слишком напряжена, чтобы издать хоть звук. Где-то в глубине души она надеется, что голоса стихнут, а она сможет забрать виолончель и убраться отсюда подальше.
Толпа растет, охранница предлагает охраннику вызвать робота для обезвреживания бомб, но трио отзывается стаккато:
– Пустите – там лежит мой телефон!
– Виолончель – она же стоит кучу денег!
– Израиль жив и террористам отомстит!
Никто не замечает Габриэлу. Кажется, что без виолончели она невидима. Следующий вопрос звучит тритоном – интервалом, снискавшим название “сатанинский”:
И
ЧЬЕ
ЭТО?
Она понимает, что может остановить все тремя словами – “Это моя виолончель”, – но страх, внутренний дирижер, мановением палочки парализовавший Габриэлу, кладет свою ледяную лапу на ее рот. Как только ты признаешься, что виолончель твоя, шепчет страх, тебе придется объяснить и все твои остальные подвиги. И что ты тогда скажешь? Что сбежала из школы, чтобы пойти к Йонатану? Тогда что ты делаешь в Центре? Что здесь происходит на самом деле? И подумай, какой обманутой будет чувствовать себя твоя мама после всего, что она для тебя сделала.
Трио добирается до крещендо:
– Мой телефон!
– Десятки тысяч шекелей!
– Террористы!
И идеальным контрапунктом врывается новый голос – щебечущее сопрано:
– Это моя виолончель!
Габриэла не сразу вспоминает, где она его слышала, но когда под натянутую ленту подныривает мужчина, чья щетина выглядит как порезы, все складывается у нее в голове.
– Простите за весь этот бардак, – обращается он к публике, – это мое, все в порядке.
– Что значит в порядке?! – Охранник пробуждается от экзистенциальной комы, в которой находился с рождения. – Так не делают, когда в стране с безопасностью полная…
– Ты прав! Прав, – успокаивает его мужчина примирительным тоном. – У меня сегодня голова вообще не соображает. Утром играл здесь с сыном и забыл виолончель. А у меня концерт сегодня! Спасибо вам огромное! И простите. Вы делали свою работу, и, слава богу, нам есть на кого положиться.
Мужчина направляется к виолончели с уверенностью, которая растет с каждым шагом. Габриэла думает: этот человек понимает, что есть шанс, пусть и мизерный, что это бомба, но ему, похоже, нечего терять.
Новость принимается как непререкаемый факт, и трио рассыпается в атональную какофонию: кто-то ругает мужчину за безответственность, другие благодарят Всевышнего – благословен Он. Молодая мать бросается и хватает свой телефон, будто это птенец, выпавший из гнезда.
Но как только мужчина касается футляра виолончели своими короткими пальцами, которыми он не сможет взять даже октаву, из уст Габриэлы вылетает:
– Это моя виолончель!
Охранница, уже составившая в голове отчет о происшествии и перешедшая к решению нелегкого вопроса “Что мы сегодня будем кушать?”, дергается. Откуда вылезла эта мышь и какая связь между ней и огромным черным футляром?
– Это моя виолончель, – бормочет Габриэла, – я положила ее там, когда пошла скатиться со слона, и… – Габриэла понимает, насколько невероятно, что девочка ее возраста может кататься на горке для малышни. – Вот! Эта женщина видела меня здесь. – Она разворачивается к старушенции, бормочущей благословения. – Вы же помните меня? Да?..
– Прости?.. – Обнажаются сияющие искусственные зубы.
– Ты ошибаешься, милая, это моя вещь, – сухо произносит мужчина и подхватывает футляр.
– Она моя! – кричит Габриэла.
И раз инцидент оказался неисчерпанным, трио снова объединяется.
– Если она твоя, – хором вопрошают три голоса, – почему ты все это время молчала?
Габриэла не знает, что на это ответить. Она пытается вспомнить какую-нибудь примету, опознавательный знак на инструменте, который докажет ее правоту, если ей предложат, как на Соломоновом суде, распилить виолончель и ей, как подлинной владелице, придется отказаться от нее, потому что даже мысль об этом невыносима.
– Ты разве не должна быть в школе, девочка? – угрожающе цедит мужчина.
Габриэла только часто моргает и кусает себя за щеку. Мужчина вертит пальцем у виска и подмигивает охраннику.
– Вы играть хоть умеете? – выкрикивает Габриэла срывающимся голосом. И пусть вопрос звучит по-детски, ей кажется, что она нащупала идеальный выход из этой передряги. – Вы сказали, у вас концерт? Сыграйте что-нибудь. Докажите, что вы…
– Я тебе ничего не должен доказывать, милая, – с апломбом перебивает мужчина, но, наткнувшись на взгляды хористов и охранников, отыгрывает назад: – Если ты такая умная, сыграй первой!
Если он надеялся на ее неуверенность, то нужно признать, что ход он сделал верный.
Руки Габриэлы тут же становятся резиновыми. Свитер снова мешает ей. Майка стягивает грудь.
– Поаккуратней с ней, – наглеет мужчина, когда Габриэла достает виолончель, устанавливает шпиль и берет смычок в руку, уверенная, что на этом все и закончится и будет объявлена ее победа, но уши публики требуют звуков.
Габриэла садится на деревянный куб, ставит виолончель между ног и вгоняет острие шпиля в пупырчатый резиновый пол. Она трехлапое животное.
Пальцы левой руки лежат на грифе. Она двуглавое животное, двушеее.
Смычок в правой руке замирает наизготовку, Габриэла глубоко дышит. И первый же звук, который она извлекает, обращает щетинистого в бегство. Охранница срывается за ним, а через ожидаемую паузу и охранник трусит следом.
Детская площадка наполняется звуками Концерта для виолончели с оркестром ми минор, оп. 85 сэра Эдварда Элгара. Такое произведение не останавливают, взяв первую ноту.
Человек, пишущий заметки на картине перед вами, конечно же, Папа Григорий I, и кто может сказать нам, что символизирует голубь над ним?
Когда ты начинаешь играть на виолончели, первые несколько недель учишься правильно держать смычок. Водишь им только по открытым струнам. Это струна ре, это струна ля, объясняла маленькой серьезной Габриэле, сидевшей на стуле, ноги ее не доставали до пола, первая учительница – чудесная душевная женщина, которая должна была стать великой виолончелисткой, но после аварии стала великим педагогом по классу виолончели. Это она сказала Габриэле, что виолончель похожа на большого медведя, которого приятно обнимать, и что мишка позаботится о ней. Так и родилось имя Деревянный медведь.
Габриэла росла вместе с виолончелью. Начинала играть на четвертинке, потом перешла на половинку, на три четверти и наконец дошла до целого инструмента.
Сначала настраивала виолончель только “машинкой”, нижними колками, и не сразу набралась смелости пользоваться и верхними – более тонкими и чувствительными. Приручить, заставить Деревянного медведя признать ее власть было нелегко.
Однажды она сошла не на той остановке по пути в консерваторию. Жгло солнце, волосы, как всегда в хамсин, распушились и прилипли к красным, словно после тысячи пощечин, щекам. Мужчина с бородой предложил ей помочь донести виолончель.
– Я играю на скрипке в филармонии, увы, не первая скрипка, но… – сказал он с улыбкой, сразу завоевавшей ее доверие.
Перед расставанием он пригласил Габриэлу, тогда ученицу шестого класса, на концерт.
Когда она с восторгом рассказала об этом, мама пришла в ярость:
– Скрипачей с бородой не бывает, так неудобно играть! Это опасный извращенец! Обещай, что больше не будешь разговаривать с мужчинами.
Она, конечно, имела в виду “с незнакомыми мужчинами и бородатыми скрипачами”, но Габриэла повиновалась и больше вообще с мужчинами не разговаривала. Даже с мальчиками из класса.
С годами виолончель стала домом, который она носит на спине, и вместе они прошли долгий путь. По сей день мама любит рассказывать, как маленькая Габриэла, когда на виолончели впервые порвалась струна, горько плакала и спрашивала, широко раскрыв глаза: “Что же теперь будет?”
У всех музыкантов, неважно, на чем они играют, есть целый букет одинаковых переживаний: тревожащий музыкальный пассаж, застрявший в голове, от которого невозможно избавиться, страх перед игрой в мяч – нельзя травмировать руки или пальцы – и полная потеря веры в себя, когда на “Ютубе” слышишь идеальное выступление девятилетнего музыканта из Китая.
В виолончели Габриэле нравилось все: огромная дека с двумя отверстиями для дыхания в форме буквы “f”, они так и называются – эфы, четыре струны разной толщины – до, соль, ре и ля, колки, шпиль, элегантная, растущая над низко опущенными плечами верхней деки шея – гриф, а еще спрятанная внутри маленькая палочка, похожая на косточку, которую назвали “душкой”. Душка передает звук из груди виолончели в ее желудок – из верхней деки в нижнюю и обратно. Нравилась канифоль – золотистая, медовая, оставляющая на пальцах липкую белую пудру. Но волосам из конского хвоста, натянутым на смычок, в сердце Габриэлы отведено особое место – может быть, потому что их нельзя трогать, ведь жир от пальцев может повредить их, или, как предпочитала думать она, потому что это может расстроить лошадь.
Когда она решила учить концерт Элгара, ее новая педагог по виолончели попыталась отговорить от этой идеи.
– Это его последнее произведение, – объяснила преподавательница, – оно о глубокой утрате, о чем-то, чего ты, к счастью, не знаешь и, дай бог, никогда не узнаешь.
Но Габриэла уперлась. Мама, увидев ее перед морозильником, прикладывающей к синякам на пальцах лед, настойчиво предлагала несколько дней не заниматься. Интересно, что было бы, посоветуй кто-то такое Жаклин Дю Пре или Йо Йо Ма.
Жаклин Дю Пре играет Концерт Элгара, глядя вниз, а виолончелист Йо Йо Ма, наоборот, поднимает глаза к небу. Габриэла, в отличие от обоих, играет с закрытыми глазами. Она слышит звуки еще до того, как ее пальцы их порождают. Ее позвоночник изгибается, как фа-ключ, запястья трепещут, будто маленькие зверьки, жаждущие прорваться сквозь кожу. Ей удается быть глубокой, но ненавязчивой, выразить меланхолию в музыке не растекаясь, ее игра драматична, но без пафоса. Ни один музыкальный инструмент не может рыдать, как виолончель. Даже человек не может.
С последним пиццикато в части Габриэла высоко поднимает руку, и смычок в ней выглядит как меч, готовый посвящать в рыцари. Кажется, даже у слона перехватило дыхание. Ее самый восторженный слушатель стоит рядом с ней, одетый в пижаму с кошачьими ушками и оттянутым подгузником задом. Плохая координация не позволяет его движениям стать аплодисментами. Его мама фотографирует не виолончелистку, а сына.
Музыка из динамиков и гудение торгового центра снова врываются в уши Габриэлы. Дождь на улице стих, последние капли ползут по стеклу, как секунды в огромных водяных часах.
Мужество, заставившее ее сражаться за виолончель, приведет ее и к Йонатану.
А как же клятва, которую ты только что давала? Забыть, будто и не было.
Если Бог есть – он ее поймет.
13:30–14:00 Последняя перемена
– Кто-нибудь видел Габриэлу? – Вопрос вылетает из уст юного скрипача, который недавно потребовал обращаться к нему “они”.
– Не-а. Ни ее, ни ее виолончели, – отзывается скрипачка, набивая сообщение солдату, с которым завязала виртуальное знакомство утром.
– Она вообще была сегодня в школе? – спрашивает Кинерет, откусывая от бутерброда с сыром и кетчупом.
Никто из троих не может вспомнить.
– Я позвоню ей, – говорит Кинерет.
– У тебя есть номер ее телефона? – удивляется скрипач.
– Случайно, – оправдывается Кинерет. – Ее мать как-то подвозила нас на репетицию, нужно было созваниваться.
Скрипачка понимает, что не знает, к какой именно армии принадлежит солдат, который пишет ей, потому что чатятся они на английском, а на фото, что он прислал, не видно ни формы, ни лица.
– Она не отвечает, – сообщает Кинерет.
– Отлично, – вскакивает из-за стола скрипач, – домой!
– Ты идиот? – спрашивает скрипачка и поправляется: – Прости, они… вы идиоты? Никто не отпустит нас домой только потому, что Габриэлы нет.
– Конечно, не отпустят, – соглашается Кинерет, – заставят работать над интонацией.
– Но это же квартет, – закипает скрипач, – а не трио! Они просто гробят тут нашу жизнь, лучшие годы!
Скрипач теряют равновесие. Стул опрокидывается, ноты разлетаются, телефон падает, тост на полу, все кричат.
“Где не хватает слов, говорит музыка”, – гласит цитата из Ганса Христиана Андерсена со стены.
Звонок!
14:00–14:45 Специальность: камерный ансамбль
Всем привет. Где Габриэла? Она опаздывает или не пришла сегодня? Почему вы на меня так смотрите?
В небе сохнущим бельем висят тучи, болезненные, пронизанные перистыми венами, они только что выплеснули на мир под собой содержимое своих кишок. Габриэла шагает вверх по улице Буграшов, мимо блестящих, вымытых дождем машин.
Левой ногой она угодила в лужу, и теперь ее сопровождает хлюпающий звук.
Жаль, что у нее нет телефона и наушников, здесь подошел бы стремительный Рахманинов или даже Шопен. Свежесть после дождя быстро улетучивается, и на лбу Габриэлы выступают капли пота. Чавкающий кед начинает раздражать. Бежать не нужно, думает она, через десять минут я буду на месте, а до конца уроков еще целых два часа.
Она пытается угадать, кто откроет ей дверь. Скорей всего, его мать. Йонатан рассказывал, что после развода квартира досталась ей и с тех пор она успела поменять там все: цвет стен, мебель, шторы и даже табличку на двери. Интересно, что там написано, просто “семья Тауб” или что-то дурацкое типа “Тут живут в свое удовольствие Йонатан, Дорит и Собака”. Дорит – мать Йонатана, а Собака – его кот. Йонатан объяснял, что дал ему такое имя, потому что “это собака в кошачьем теле. Когда я прихожу домой, он виляет хвостом, но царапается все равно как кот”, и показывал красные следы на руках. Йонатан очень любил кота-собаку, несмотря на царапины.
На двери ее квартиры разноцветными детскими каракулями накорябано “Голомб-Горен”. Голомб – это фамилия мамы, Горен – фамилия отца, а детские каракули – ее. Если бы мы поженились, думала Габриэла, у наших детей была бы тройная фамилия? Голомб-Горен-Тауб? Трио-фамилия. А как дальше у их детей? Квартет? Квинтет? Октет?
Эта мысль пугает Габриэлу, и она замедляет шаг.
Она пытается подумать о чем-то другом. Например, что будет интересно впервые войти в комнату Йонатана и рассмотреть каждую мелочь, все-все: какая книга лежит у кровати, цвет простыни, что за вид из окна, принюхаться, какой в комнате запах… Ей кажется, что именно в этих деталях и прячется правда, которая ей так необходима.
Когда она сворачивает на улицу Пинскер, к ней прибивается оборванное серое существо с поджатым хвостом.
– Мне нечего тебе дать, – сожалеет Габриэла, – да и задерживаться я уже не могу больше.
И все же она наклоняется вместе со всей тяжестью виолончели, чтобы скользнуть рукой по изогнутому загривку. Тонкий слой шерсти отделяет ее пальцы от скелета. Приглушенный гул будто резонирует в каждой клетке маленького тельца, и этого достаточно, чтобы еще одно воспоминание всплыло на поверхность сознания.
Хорошо, тогда поработаем над интонацией.
– Мне снился тот кот, которого ты сжег.
– Я не сжигал кота, я сжег куклу. Поэтому я и назвал это “кот в мешке”.
– Спасибо, что объяснил, инфернал! Нужно было выбирать куклу, которая выглядит не так правдоподобно. Эта горящая голова с ушами и усами. Брр…
– Мне нравится, когда ты так делаешь.
– Что делаю?
– Ну вот это твое “брр”.
– А-а-а! Ну да. Тебе только это во мне нравится?
– А что в тебе еще есть? Музыкальный дар? Кого он волнует? Я поверхностный парень, разговариваю с тобой только потому, что ты красивая.
Мама постоянно говорит ей, что она красивая, но она так часто это повторяет, что Габриэла давно уже не верит ей. Йонатан сказал это полушутя, но прозвучало очень убедительно.
– Хочешь сегодня после школы пойти со мной в Центр?
– Я не могу.
– Что, останешься на кинофакультатив?
– Нет, мне нужно заниматься. В четверг у меня мастер-класс с японским виолончелистом-гением. У меня просто паника случается, как подумаю об этом.
– Ну тогда тем более тебе не помешает чуток расслабиться, так что погнали в Центр.
– И что мы там будем делать?
– Покатаемся на слоне.
– Звучит как то, что должно перевести мою жизнь на новый уровень.
Я знаю, что вы устали к концу дня, но мы все еще на уроке – я прошу концентрации!
Габриэла спрашивает женщину с большим стаканом кофе:
– Простите, который час?
Та показывает ей экран своего телефона. 14:41 – вот только минута сразу сменяется, и гармония нарушается. Габриэла бормочет:
– Блядь. – И тут же: – Извините. – А затем: – Спасибо.
Габриэла проходит старое кладбище на улице Трумпельдор, сворачивает в переулок, где живет Йонатан, но там она вынуждена остановиться и торопливо скользнуть во двор ближайшего дома.
Амнон, учитель клоунады, – один из самых ярких преподавателей в школе. Его либо обожали, либо ненавидели. Габриэла, например, ненавидела, хоть и не училась у него. У Амнона была привычка постоянно ходить среди учеников на переменах и передразнивать их. В клоунской манере, понятное дело. Вот ученик сидит и спокойно ест. И вдруг к нему подсаживается Амнон, начинает повторять все его движения, и из этого уже не вырваться. Ты говоришь ему: все, отстань, – он вторит тебе какой-то тарабарщиной. Показываешь ему средний палец – тут же “фак” возвращается тебе зеркальным отражением. И конечно же, мгновенно слетаются умиляющиеся подхалимы из театрального. Наверное, этот неотъемлемый этап взросления, который должен пройти каждый ученик, состоит в том, чтобы к окончанию школы осознать, что учитель-клоун – психопат, взрослый Питер Пэн, который приглашает заблудшие души в свой испорченный мир. А твоя задача научиться говорить ему: никогда.
Один ученик как-то забыл дома красный нос – священный артефакт на уроках клоунады. Амнон поставил бедолагу в угол, и все швыряли в него мячики для жонглирования. Воспитательное наказание. Другую ученицу из 11-го класса он ткнул лицом в торт со взбитыми сливками. Та смеялась и рыдала, потому что было больно, а еще потому, что была в него влюблена.
И вот он идет по улице, где живет Йонатан, в туфлях на платформе, с нелепыми кудряшками вокруг лысины. Странно встретить учителя за пределами школы – его словно вклеили сюда фотошопом. Габриэла наблюдает за Амноном из-за живой изгороди. Кажется, что в любую секунду он развернется к ней и крикнет: “Б-у-у!” С него станется. Возможно, это станет для нее таким ударом, что она никогда не оправится, ее парализует или что еще, и до самого последнего своего часа она будет слышать его мерзкий смех. Но Амнон делает нечто совершенно другое. Он останавливается, трет глаза кулаками, будто обиженная белка, и плачет. И это совсем не похоже на гротескный плач, который он изображал на переменах. Но тихий скулеж неожиданно обрывается – Амнон изо всей силы пинает припаркованную машину. Все внутри Габриэлы переворачивается. Амнон печально шаркает прочь, а она стоит в кустах еще несколько долгих минут, прежде чем приходит в себя и выбирается из укрытия.
14:45–15:30 Специальность: камерный ансамбль
У входа в дом на улице Хеврон Габриэла неожиданно глохнет. Она давит пальцами на ушные раковины, но безрезультатно. Кто-то нажал кнопку mute, вырубив весь мир. По асфальту беззвучно скользит машина, бесшумно качаются на ветру деревья, с веток вспархивают молчаливые птицы. Анабиоз, как от сирены, но без сирены. Странно, что перестали функционировать именно уши, хотя на самом деле должны были выйти из строя глаза, выплеснуть искры, как при коротком замыкании, и погаснуть. Потому что пострадало зрение, причина инвалидности – зрительная информация. Сам собой складывается вывод: “Я мертва. Вот в чем дело – я призрак”. А раз она неприкаянный дух, то никогда и не было никакой опасности, что учитель клоунады заметит ее за кустами, а что касается официантки в книжном кафе, продавца пиццы, похитителя виолончелей, мамы и других статистов – все они лишь плод воображения в ее мертвом сне. Просто скопившиеся при жизни страхи приняли человеческое обличье.
“Я мертва, – с облегчением думает Габриэла, – поэтому меня и не ищут и поэтому я сразу не поднялась в квартиру Йонатана. Кто бы мог подумать, что даже в виде призрака я продолжу таскать на спине виолончель”. Но именно вес виолончели, такой ощутимый, врезающиеся в плечи лямки – все это дает ей понять, что она не права. Увы и ах, но она жива. Ее тело здесь, и душа по-прежнему заключена в нем. Вот почтовый ящик с фамилией Тауб. А вот и входная дверь, и на ней объявление: “С великой скорбью сообщаем… Йонатан Тауб… несвоевременно… шива проходит в доме покойного… скорбящая семья…” Утром она не решилась прочитать, а теперь кажется, что никогда не сможет отвести взгляд.
В прошлый понедельник, когда Йонатан не пришел в школу, Габриэла отправила ему сообщение из одного слова: “Инфернал”. Он не ответил.
Ладно, я вижу и слышу, что вы умираете, на этом на сегодня закончим. Всем большое спасибо.
Во вторник в классе появились двое полицейских. Один говорил (свистящий голос, режущий слух), а другой разглядывал учеников, как на поверке. Свистун спросил, слышал ли кто-нибудь недавно о Йонатане Таубе. Тон сменился на угрожающий, когда полицейский разъяснял, что если кто-то прячет его или помогает Йонатану скрываться, то ему грозят большие неприятности. К концу речи его голос сделался слащавым – родители Йонатана очень, очень, очень волнуются.
Кто-то прошептал, мол, конечно, пусть он будет в порядке и все такое, но какой кайф, что отменили тест по математике! Ученики разделились на поисковые группы, но Габриэла не присоединилась ни к одной из них. Она вернулась домой и села готовиться к мастер-классу, хотя трудно назвать это подготовкой, если не двигаешь смычком. “Что случилось, красавица? – спросила мама. – Ты выглядишь усталой, может, отдохнешь?” В половине седьмого вечера, не разобрав постель и не раздевшись, Габриэла уснула. Проснулась рано утром, когда весь мир еще спал, и написала Йонатану: “Ты где?! Если снова поедешь за границу и забудешь свой телефон, я тебя убью”. Потом стерла и вместо этого отправила: “Пожалуйста, ответь”.
Утро среды началось с того, что завуч вошла в класс с пачкой салфеток и срывающимся голосом рассказала, что рано утром тело Йонатана вытащили из моря на пляже возле дельфинария в Тель-Авиве. Когда первый шок схлынул, раздался плач. Мальчики и девочки, едва знавшие его, с ужасным скрежетом сдвигали стулья, чтобы обняться.
– Из соображений конфиденциальности, – продолжала завуч шепотом, который должен был выражать сочувствие, – я не вправе рассказывать вам подробности, но у Йонатана была болезнь, которая…
– У него был рак? – с придыханием спросила ученица театрального класса.
– Не рак, – заверила завуч и тут же нарушила конфиденциальность: – Йонатан страдал психическим заболеванием. Я говорю об этом только для того, чтобы вы поняли, как важно делиться и рассказывать обо всем, что вас беспокоит. И еще очень важно, чтобы вы не винили себя. Случившееся не связано с тем, что вы сказали или сделали, и предотвратить это было никак невозможно. Даже профессиональное лечение, которое получал Йонатан, не помогло. В основном из-за того, что Йонатан отказывался сотрудничать с врачами. Я не обвиняю его, не дай бог, просто болезнь оказалась сильнее. – Она закусила губу, помолчала и продолжила: – Сердце разрывается… Невероятно жалко… Важно, чтобы мы все вместе в такой момент…
– Обалдеть. Он будто вошел в воду, чтобы потушить огонь внутри себя, – сказал кто-то из кинокласса, словно анализировал польский фильм.
Ученица в худи попросилась на воздух, потому что задыхается. Ей разрешили.
– Если кто-то чувствует, что ему нужно с кем-то поговорить… – завершила завуч и написала зеленым маркером на доске номер своего мобильного, который никто не стал записывать.
Габриэла неотрывно смотрела на муху, ожесточенно бившуюся об оконное стекло. Достаточно было самую малость приоткрыть окно, и муха смогла бы вылететь, но у Габриэлы едва хватало сил просто дышать.
На перемене она зашла в кабинет завуча, с легким щелчком закрыла за собой дверь.
– Простите, а почему вы сказали, что Йонатан был…
– Габриэла, – перебила завуч, – хочешь присесть?
– Кто вам сказал эту чушь, его мать? Она лишь думает, как потратить деньги отца, который живет за границей.
– Отец Йонатана не живет за границей.
– Конечно, живет, Йонатан недавно ездил к нему на целый месяц.
– Йонатана на месяц госпитализировали в психиатрическую клинику. Мне тоже ужасно больно, поверь. Мы пытались ему помочь. Ты сидела с ним рядом и наверняка видела порезы на его руках.
– Это не порезы, это царапины, которые оставила Собака.
– У него не было собаки.
– Ну да. У него был кот, которого он зовет Собакой, потому что у него душа собаки… но он кот.
Габриэла сама уже не понимала, что говорит.
– Может, все-таки присядешь? – спросила завуч. – Сделать тебе чай? Я была бы рада, если бы мы немного поговорили о Йонатане. Ты, думаю, поможешь мне понять, не издевался ли кто-то над ним или что-то такое. Это останется между нами. Видишь ли, это то, что сломало его в предыдущей школе, – бойкоты, буллинг. Из-за этого он и перешел к нам. Мне важно знать, не было ли чего-то подобного и у нас в гимназии.
– Я плохо его знала, – сказала Габриэла и вышла из кабинета.
* * *
Дома отец прошептал матери:
– Ты слышала о парнишке из класса Габриэлы?
– Это ужасно, – тихо ответила мама. – Может, завтра ей нужно отказаться от этого мастер-класса?
Транспорт на похороны от школы не организовали, побоялись, что случившееся скажется на репутации гимназии. Но кое-кто из учеников все же решил поехать. Они завели чат в “Ватсап” под названием “Наш Йонатан”. После сообщения “Купил поминальные свечи. Кто приносит цветы?” Габриэла удалилась из группы.
Несколько девочек из класса написали ей в приват, извинились, пожалели, что посмеялись над тем видео, и пообещали сообщить директору имена мальчиков, которые это сделали. Габриэла не ответила, но тут же кинулась искать тот ролик, чтобы увидеть Йонатана. К сожалению, его уже удалили. А фотографий с ним у нее не было.
“Кто все-таки умер? – задавалась она вопросом и не находила ответа. – Тайная любовь? Приятель? Гротескный лгун?”
“Все, кто убил себя, – припомнила она рассуждения Йонатана, говорившего с видом эксперта по самоубившимся знаменитостям, – Самсон, Курт Кобейн или долбаный Гитлер, сделали это вовсе не потому, что они хотели умереть, а потому что не хотели жить. И мало кто думает об этом важном моменте”.
Этот разговор, один из немногих, который у них случился, происходил во время перемены, когда оба остались в классе.
“Никто не хочет умирать, потому что никто не знает, что такое смерть. Но те, кто знает жизнь, легко могут не хотеть жить”.
Габриэла не думала тогда, что встретит человека, у которого хватит смелости покончить с собой. Думала, что все трусы, как она сама. Но в тот раз она уверенно ответила: “Я прекрасно понимаю, о чем ты говоришь”, хотя на самом деле вообще ничего не понимала. Какой стыд.
И теперь Габриэла пришла к неизбежному выводу: без нее этого бы не случилось. Если бы Йонатан не сблизился с ней, то не сбросил бы свой панцирь, свой защитный кожух. Это ее вина, она его убила.
– Извини, милая, я знаю, что ты занимаешься. – В дверях возникла мама. – Ты не пойдешь на похороны Йонатана Тауба, того мальчика из твоего класса?
Габриэлу потрясло, что мама произнесла его имя, она что-то пробормотала и продолжила взбираться по гаммам и арпеджио, чтобы не свалиться в распахнувшуюся под ней бездну.
– Габриэла, милая, – настаивала мама, – я понимаю, что тебе не хочется находиться рядом с такой трагедией, но и игнорировать случившееся тоже не стоит.
“Она ничего не знает обо мне, о нас, – подумала Габриэла, – никто на самом деле ничего не знает”.
– У меня сегодня мастер-класс, – сказала Габриэла, – я не могу не пойти туда.
“Браво!” – воскликнул великий японский виолончелист после аплодисментов, прогремевших в Цукер-Холле филармонии. Габриэла сидела прямо и неподвижно – бесстрастный труп, а японец обратился к ней по-английски:
– Я никогда не слышал, чтобы кто-то в вашем возрасте так играл. Я действительно почувствовал боль Элгара. И один совет, если позволите: пожалейте ногти. Если будете продолжать их грызть, скоро догрызете до кости.
* * *
А после мастер-класса – полное опустошение. Пустота во сне. Пустота наяву. Все системы были на грани коллапса: дыхательная, пищеварительная, система образования. В гимназии Йонатану Таубу посвятили целый урок. Ученики наперебой предлагали оригинальные способы почтить его память. Победила идея ученицы из класса визуальных искусств – его имя из горящих букв во дворе гимназии. Габриэле казалось, что все вокруг знают Йонатана лучше, чем она.
– Шива пройдет в доме семьи Тауб, – сообщили педагоги. – Будет правильно, если мы все сходим отдать Йонатану последнюю дань уважения.
Габриэла никогда не была на шиве. В детстве родители оберегали ее, а когда она подросла, никто из близких не умирал. Она постеснялась спрашивать, в чем суть ритуала, и прочитала про шиву в Википедии: древний еврейский обычай, когда скорбящие собираются в доме усопшего, сидят на полу и печалятся, занавешивают зеркала, едят сваренные вкрутую яйца – символ жизненного круга, – зажигают заупокойную свечу, вспоминают усопшего и молятся о восхождении его души. Нельзя работать, бриться и заниматься сексом, а по окончании семи дней шивы скорбящие должны встать и пойти себе жить дальше.
Габриэла не пошла на шиву – ни с учителями, ни с одноклассниками.
Она хотела быть там одна, даже без матери Йонатана. Как она ей представится? Ведь тогда ложь, в которой Габриэла убедила себя, раскроется. Как она может назваться его девушкой, если никогда не бывала у них дома? Скорее всего, Йонатан даже не упоминал ее имени.
Но сегодня, в последний день шивы, она проснулась и поняла, что пойдет.
Она не простит себе, если не сходит. Хотя вот она пришла – и что? Она простила себя?
Габриэла собиралась представиться просто одноклассницей, занудной виолончелисткой с музыкального направления, выпить сока, посмотреть на фотографии Йонатана и поплакать. Да. Может быть, наконец она заплачет.
И вот она тут. Перед траурным объявлением. Снова вспоминает Антигону. Если подумать, какая разница – похоронят тело или нет, мертвый уже мертв.
Суль понтичелло – музыкальный прием игры на струнных, когда проводят смычком близко к подставке. Звук получается резкий и сухой, пугающий, как дуновение ветра в полом черепе. Такой звук прорывается через временную глухоту, охватившую Габриэлу, он свистит и скрежещет в ее голове, и, пока он длится, она остается стоять, задержав дыхание, но когда он стихает, она делает глубокий вдох и уходит.
– Как дела в школе? – Мама на мгновение убирает телефон от уха, пытаясь поймать взгляд дочери.
– Как обычно, – отвечает Габриэла.
Она закрывает дверь в свою комнату и садится на край стула. Деревянный медведь зажат между ног, смычок в руке. Несмотря на то что окно закрыто, листы с нотами напротив нее внезапно срываются с пюпитра и разлетаются по комнате. Габриэла осторожно оглядывается и вдруг ощущает, как в левое ухо ей дунуло теплым воздухом. Слегка раздражает, но да, он был прав, это еще и очень, очень приятно.
Ноа
Поздравляю, красавица!
– Ни-и-мро-о-о-д… – растягивает она его имя.
– Мы договорились, что ты не будешь ныть, – смеется он и съезжает на шоссе Аялон в южном направлении. – Позволь хоть раз тебя удивить.
– Ну-у… скажи хоть что-нибудь. Намекни! Дай пофантазировать. Ферма с альпаками? Прогулка на верблюдах? Примем ислам и переедем в Египет?
– Даже не близко.
– Ну а что тогда!? Ну, Ним-ним-ним…
– Я не люблю, когда ты меня так называешь, ты же знаешь.
– Это чтобы ты разозлился и раскололся.
Нимрод насвистывает сквозь щель между зубами. Весь загадочность и самодовольство.
Ноа отворачивается к своему единственному союзнику в этой машине – к телефону, который она сжимает в правой руке. Ноа поднимает его прямо перед собой, но тот не признает ее. Можно, конечно, ввести пароль, но она настаивает на встрече лицом к лицу, отодвигает его, приближает, усыпляет ненадолго и снова будит.
– Доброе утро! Ты чего это не узнаёшь свою госпожу?
Она пробует придать лицу выражение без выражения, чтобы стать похожей на свое фото в телефоне. Не срабатывает.
– Ну все! Я официально старуха! Даже мой телефон меня не узнаёт. Есть специальные телефоны для женщин за сорок?
Ноа не ждет, что Нимрод ответит, потому что произносит она это все своим особенным нежным шепотом. Когда они встретились, этот шепот и очаровал его. Фактически он был первым, кто не приподнял бровь из-за того, что Ноа комментирует каждый свой шаг. Открывая окно утром, бормочет: “Ну-ка, что там происходит?”, откусывая от яблока, хвалит его: “Да ты прям сочное!”, а увидев по телевизору худющую модель, цедит: “Может, сварганить тебе бутерброд, дорогуша?” Она угрожает электроприборам и обзывает бездомных кошек, входя в пустой дом, здоровается с ним, а когда не может найти телефон, сыплет глаголами в прошедшем времени: “Что случилось? Я сидела там, потом пошла сюда, поговорила, хотела взять, потом открыла… А вот и ты!” Ее вечное бормотание словно адресовано толпе призраков, наблюдающих за ней. Будто всему, чтобы оно существовало, необходимо звуковое сопровождение. Ноа утверждает, что контролирует свою говорливость и в любой момент способна прекратить болтать, но беда в том, что эта привычка уже давно сильнее ее.
Поначалу Нимрод еще реагировал: “Прости? Ты мне? Ты что-то сказала?” Однако спустя восемнадцать лет вместе он уже и не слышит этого бормотания, которое все чаще превращается в длинные монологи. Как физиотерапевт, специализирующийся на дыхательной реабилитации, он может с уверенностью сказать, что Ноа – настоящее чудо света, у нее никогда не заканчивается воздух в легких.
Мимо проносится хлебный фургон, и “мини-купер” вздрагивает. Ноа открывает окно. Ветер с силой бьет ей в лицо и спутывает кудри. Она ищет что-то красивое, чтобы взгляд порадовался, но вдоль дороги нет и намека на приятный пейзаж. Небо – серая простыня, которой требуется утюг, а в боковом зеркале отражается та, что вот уже сорок лет маячит перед ней во всех зеркалах. Она решает сосредоточиться на телефоне, который все еще отказывается ее узнавать. Ноа идет на решительный шаг – перезагружает аппарат. Это длится небольшую вечность, и чтобы вечность не была такой звеняще пустой, Ноа заполняет ее словами.
– Просто чтобы ты знал, – говорит она Нимроду, – тебе лучше признаться, куда мы едем, потому что ты сказал, что это не пансионат, а когда окажется, что это пансионат, ты будешь чувствовать себя идиотом.
– Это не пансионат.
– А что? Палаточный кемпинг? Ты их ненавидишь. Ты боишься муравьев.
– Никаких палаток и муравьев.
Телефон наконец-то признал ее, и Ноа с невыразимым облегчением отдается ему. Там, в мире на ладони, все ждут только ее, делают ей комплименты и восхищаются самим ее существованием. Особенно сегодня.
Поздравления сыплются пачками, и, чтобы не испытывать терпение мужа, Ноа переводит телефон в беззвучный режим. Пиликанье сменяется вибрациями, несущими волны наслаждения.
Поздравляем, красавица!
Кудрявой лисе наилучшие пожелания!
С днем рождения, вечный двигатель тель-авивской мэрии!
В потоке формальных поздравлений есть и одно личное, от Дафны, лучшей подруги, занимающей должность старшей сестры, которой у нее никогда не было.
Если бы ты не родилась, я бы умерла. Сорок лет ты ходила по пустыне, теперь пришло время пить шампанское! Жду фото из мерзотного B&B!
Губы расползаются в улыбке, на круглых щеках появляются ямочки, которые делают ее такой очаровательной. Ноа приглаживает растрепавшуюся гриву, фотографирует себя с Нимродом в машине и подписывает: “Меня похитили!” Но, оценив себя на фото, решает не отправлять его.
– У меня брови как у моей матери, – жалуется она.
В ответ Нимрод давит на кнопку, и вода брызжет на грязное ветровое стекло. Дворники назойливо скрипят, как новые детские ботинки. Намек ясен, ее просят наконец оторваться от телефона и быть “здесь и сейчас” – со своим мужем, который устроил ей сюрприз на день рождения.
Она протягивает руку и пальцами перебирает волосы у него на затылке. Нимрод шумно вдыхает через ноздри, поджимает губы и слегка мотает головой. Его позвоночник натягивается струной. Это из их далекого прошлого – забытый брачный танец. Оба вслушиваются в монотонный скулеж дворников: вжи-ик и шлеп, вжи-ик и шлеп. Между бедрами у Ноа пробегает дрожь. Это телефон. И хотя пальцы Ноа продолжают щекотать затылок Нимрода, ее внимание уже не тут.
Кто стучится в ее виртуальную дверь? Гиди Лернер, с которым она впервые поцеловалась в восьмом классе и который с тех пор не пропустил ни одного ее дня рождения? Или, может, мама хоть в этот раз сподобилась написать что-то личное, вместо того чтобы слать ей стихи какой-то ирландской поэтессы, о которой Ноа никогда не слышала? Или что-то случилось с Габриэлой?
В последние месяцы им с дочерью трудно общаться дольше пяти минут. Когда-то целыми семьями жили в одной комнате, думает Ноа, а сегодняшние родители размышляют, удобно ли написать своему ребенку “Как дела?” или это будет воспринято как нарушение личных границ.
С восьми до четырех Габриэла в художественной гимназии, а потом в консерватории. Дома она или занимается перед уроком виолончели, или, измученная после урока виолончели, делает домашнее задание или готовится к какой-нибудь контрольной. Так не похоже на ее юность, где все время занимал бунт против мамы. Главным орудием бунта были отношения с мужчинами, которые сегодня, скорее всего, сидят по тюрьмам. В этом смысле виолончель лучше. Как же ей повезло с этой виолончелью!
Вчера похоронили мальчика из класса Габриэлы. Жуткая история. Утонул совсем недалеко от берега, похоже на самоубийство, но никто не знает наверняка. Габриэла сказала об этом от силы полслова, а все подробности Ноа узнала в родительском чате. Виолончель пришлась кстати, защитив Габриэлу от необходимости идти на похороны, она в это время выступала в филармонии перед известным японцем, имя которого Ноа не смогла запомнить.
Нимрод и Ноа сидели в зале и диву давались, какой взрослой выглядит их дочь, когда играет. На ее лице было какое-то незнакомое выражение – страсть, сосредоточенность и даже вожделение. Невозможно было узнать в ней девочку, которая живет с ними, чистит зубы и ест кукурузные хлопья, ту девочку, которая до сегодняшнего дня ни разу не оставалась ночевать дома одна.
Утром, когда Нимрод объявил: “На выходные мы уезжаем – сюрприз на день рождения”, Ноа перепугалась за Габриэлу. Она предложила дочери позвать в гости Соню, новую репатриантку, которой Габриэла помогает, но дочь ответила, что устала и не собирается даже вылезать из постели. С одной стороны, логично – она готовилась к этому мастер-классу больше полугода. С другой – в наши дни тебе не нужно вставать с постели, чтобы с тобой случилось что-то ужасное, а достаточно выйти в интернет.
Снова дрожь между бедрами.
– Секунду, это может быть Габриэла. – Ноа убирает руку с затылка Нимрода.
Только в день рождения: скидка 20 % на все товары (скидки и акции не суммируются)!
Сообщение от магазина нижнего белья, где она купила комплект из малиновых трусиков и лифчика, которые сейчас на ней. Много денег и мало ткани.
– Вспомнили после того, как я заплатила полную цену, – бормочет она и снова тянется к затылку Нимрода, но тот уворачивается и выключает дворники.
Нельзя сказать, что стекло стало хоть немного чище.
Ноа считает секунды и, когда доходит до девяти, спрашивает:
– Когда мы приедем?
– Уже близко.
– Хочу заявить для протокола, что после восемнадцати лет вместе ты меня уже ничем не удивишь.
Нимрод молчит.