– Пегежитки бугжазного национализма, товагищи. Но национализм малых наций должен нами пгиветствоваться, ибо он кагдинально отличается от великогусского национализма, геакционного национализма нагода-дегжимогды!..
Несколько дней спустя
– Владимир Ильич, но это какие-то беспочвенные политические прожекты!.. Поляки давят на наш Западный фронт, пытаются занять как можно больше территории, намекают на переговоры, но пока к ним так всерьёз и не приступили, условились лишь о перемирии; впрочем, и это уже позволило нам снять войска для формирования Ударной группы…
— Точно хочешь пойти вместе со всеми?
— Да, — уверенно отвечаю, глядя на бабушку Алису, сидящую за рулём.
– Агхиневегно, голубчик, агхиневегно! Политические пгожекты имеют свойство становиться политической геальностью, как, напгимег, с нашей геволюцией! Использовать надо все возможности! Запишите в пготокол – немедленно послать пегеговогную ггуппу к полякам. И запишите также – обещайте им как можно больше.
— Хорошо. Удачи тебе, дорогая, — она ласково касается моей щеки. — Я приеду за тобой. Буду ждать на парковке.
Киваю и покидаю её машину. Щурясь от лучей утреннего солнца, перехожу дорогу.
– Ми также обэщали очэнь много нэмцам. И вэликобританцам. Но никакого рэзультата, Владимир Ильич.
Наперерез к калитке шагает Петросян, который тут же реактивно ускоряется и делает вид, будто бы меня не замечает.
Вдохнув порцию кислорода в лёгкие, захожу на территорию школьного двора следом за ним. Пока иду до крыльца, у которого собрались оба одиннадцатых, ощущаю на себе взгляды едва ли не каждого из присутствующих.
– Не в наших правилах опускать руки, товарищ Коба. Англия и Франция умудряются протаскивать в Польшу оружие, а Германия словно бы ничего не замечает. Вот у этих буржуазных деятелей неплохо бы поучиться настойчивости! Искали пути – и нашли!
Ещё и катастрофически тихо становится. Они все резко замолкают, прекращая болтать.
— Так, Петросян, Джугели, — Матильда Германовна отмечает фамилии в приказе, задержав на мне обеспокоенный взор.
– А может, и не стоит обращаться к полякам? Уж кто-кто, а я их знаю.
— Здравствуйте.
– А что же вы пгедлагаете, Феликс Эдмундович?
Останавливаюсь чуть в сторонке, у клумбы.
– Наступление Ударной группы развивается достаточно успешно. У Серпухова белые упёрлись в нашу оборону и прорвать её не могут. Вот-вот начнёт наступать Юго-Восточный фронт.
— Звоню Зайцевой, только её не хватает. Где мой телефон? Неужели на столе забыла? — цокает языком, повторно инспектируя содержимое своей сумки. — Стойте здесь, ребята, никуда не уходите. Сейчас вернусь, — наставляет строго перед тем, как исчезнуть в дверях.
«Отделалась царапиной на лбу»
– Он ужэ одын раз наступал…
«Ага. Жива-здорова, в отличие от Абрамова»
«Нет, ну какая тварь!»
«Мозги ему сколько делала, а сама, считай, почти замужем была»
– Иосиф Виссарионович! Почему вы меня перебиваете, причём совершенно неконструктивно?! Вы можете что-то предложить? Ваши предыдущие планы, как известно, не сработали! Я имею в виду – с Германией или Англией!
«С обоими крутила»
«Мне она сразу не понравилась. Мутная»
– Я прэдлагаю прэкратить все наступления, пэрэйти к жёсткой оборонэ на всэх участках. Можно проводить отдэльные наступательные опэрации, но с ограныченными целями. Вот ви, товарыщ Троцкий, ви увэрены, что ваша оборона достаточно крэпка? Напримэр, под Калугой? Может, стоит её усилить?
«Жаль пацана»
«И хватило ж наглости сюда припереться»
– Вы, Коба, разве не знаете? Белые рвутся к Москве по кратчайшему маршруту, по прямой, растягиваясь в линию. Калуга? У них нет сил для столь дальнего обхода.
Вот такие реплики до меня доносятся. Да, произнесённые в пол голоса, но всё же так, чтобы я их обязательно услышала.
— Какого хрена ты сюда заявилась, крыса?
– Чэрэз Оку, товарыщ Троцкий, вэдет четырэ желэзнодорожных вэтки. Алэксин, Сэрпухов, Кашира и Коломна. Там же и пэрэправа черэз Москву-рэку. Насколько надёжно прикрыты всэ эти мосты? У бэлых нэт сил, ви говорите? А что, если найдутся?
Передо мной агрессивно настроенный Ромасенко, и в глазах его столько ненависти, что становится не по себе.
— Чё молчишь, дрянь конченая? — за предплечье хватает, больно его сжимая.
– Надёжно, товарищ Коба, весьма надёжно!
— Отпусти.
— Не трогай её, Макс, — вступается за меня Горький.
– Так жэ, как был «прикрыт» Харьков?
— Собираешься защищать? Ты серьёзно? — нехотя разжимает пальцы и поворачивается к нему.
— Оставь её, сказал! — цедит Паша.
– Тихо, тихо, товагищи! Не вгемя для пгепигательств. Вы оба пгавы. И вы, Лев Давидович, и вы, Иосиф Виссагионович. Обогону надо усилить, наступление пгодолжать, как задумали, и – как я сказал – отпгавить делегацию к полякам!..
— А если нет, то чё? — бычится сын директрисы.
— Не нарывайся.
— Чего? — прищуривается. — Ты попутал?
— Немедленно прекратите! — кричит Полина.
– Сегодня, – сказал Две Мишени.
Однако Ромасенко уже толкает друга, а Горький толкает его в ответ.
— Хватит, ополоумели на пару? Сейчас не время для разборок, — встаёт между ними Денис.
Полк не строился в красивые шеренги, как и дроздовцы. Не играли оркестры, не печатали шаг шеренги – парады поднимают дух, но ещё больше его поднимают победы.
— Кого рядом с ней увижу, — показывая на меня, громко произносит Максим, — раскатаю. Я не шучу, мать вашу! — угрожает, сверкнув глазищами. — Не смейте ваще говорить с этой падлой… Не смотрите на неё даже. Не существует её для нас больше. Все услышали?
— Что там у вас происходит? — на крыльце появляется встревоженный классный руководитель.
— Всё в порядке, — успокаивает её Филатова. — Вы дозвонились Зайцевой?
Михаил Гордеевич Дроздовский войска свои любил и берёг; но он же мог, лично отправившись на передний край, повести полк в штыковую, если чувствовал, что оборона противника вот-вот рухнет. Здесь же, однако, под Серпуховом, красные насмерть вцепились в берег Оки; и к обороне они подготовились основательно.
— Да, — женщина, запыхавшись, спускается по ступенькам. — Можем выдвигаться. Женя проспала, приедет на такси прямо к ППЭ
[32].
— Ясно. Одиннадцатый «А», внимание! Парами проходим к автобусу! — командует староста.
– Маньчжурцы там у них, – сквозь зубы процедил Две Мишени. – Мы так под Мукденом оборонялись. Не люнеты, а траншеи, пулемёты на косоприцельном огне, замаскированные наблюдатели-корректировщики…
Свободный хлопает Ромасенко по плечу.
…Одного такого вчера вечером захватили дроздовцы – красные ухитрились протянуть полевую связь по дну Оки, и молодой парень в интеллигентского вида круглых очках сидел в норе у корней отдельно стоявшего дуба; здесь же, в норе, имелся и телефон.
— Пошли.
Максим сплёвывает в мою сторону и, ругнувшись, направляется к калитке следом за одноклассниками.
Дроздовцы разбираться, увы, не стали – корректировщика они повесили на том же дубу, намотав телефонный провод тому на шею. Когда примчался сам Дроздовский, всё было уже кончено.
— Выбираем себе место и не пересаживаемся. Я составляю список для ДПС. Котов, где белая рубашка? Что за голубой горошек?
— Филатова, не нуди с самого утра!
– Снимите и похороните, – только и приказал он. – Виновников отдаю под суд – за расправу без предварительного допроса!..
— Петросян, почему в чёрной футболке?
— Потому что ЕГЭ по математике — это, блин, траур.
Отдать под суд ожесточившихся легко; а вот прорвать оборону красных – куда труднее.
— Согласен.
— Дураки!
Фёдор Солонов видел – что-то готовится. По северному берегу Оки стреляли, но уже больше для порядка или отвлекая врага; а вечером Две Мишени собрал государеву роту, первую роту Александровского полка.
— Как ты себя чувствуешь? — обращается ко мне Матильда Германовна, замыкающая строй.
Молчу, опустив глаза, и, к счастью, диалог, который не задался, дальнейшего продолжения не имеет, поскольку с ней в беседу вступает водитель.
– Сегодня ночью. Никаких «ура», «в полный рост» и «грудью на пулемёты». Тебя, Всеволод, особенно касается. Господь тебя хранит, не иначе как по Ксении твоей молитвам!..
Захожу в автобус и знаете, пока иду в конец салона, вдруг чётко понимаю, что учебный год заканчивается ровно также, как начался.
Я снова для этих людей чужак.
– Виноват, Константин Сергеевич!..
И я опять персона нон-грата.
Человек, которому в открытую объявлен общеколлективный бойкот.
Две Мишени усмехнулся.
Правда, принципиальная разница в том, что сейчас у меня нет ни сил, ни права на борьбу.
Я ведь действительно всё это заслужила.
– Никакого чинопочитания. Ну да ладно – Сева! О жене молодой если не думаешь, так хоть о старой матери подумай.
— Привет, Та-та — здоровается со мной Мозгалин, сидящий у окошка.
— Привет, — выдыхаю я, забиваясь в противоположный угол.
– Все под Господом ходим, господин полковник! Кому какая пуля назначена – та не минёт.
— Во время поездки не едим, не мусорим и не шумим. Всем необходимо пристегнуться.
Натягиваю потрёпанный ремень. Защёлкиваю.
– Пуля того «не минет», – строго сказал Две Мишени, – кто дуром вперёд не прёт. Короче, первая рота, слушай мою команду! И помните, что новое – это вовремя применённое старое!..
— Германовна, вы прикалываетесь? Даже если водила — Шумахер, эта старая, фырчащая колымага максимум сорок кэмэ в час поедет.
— Я повторяю, пристёгиваемся! Иду проверять. Полиночка, ты всех записала? Мы никого не потеряли?
— Все на месте, — докладывает староста.
— Горький, мне тебя самой пристегнуть, что ли? Петросян, сел! Не трогаем форточки и не суём туда свои руки!
— Жарко.
Июльская ночь на Оке так прекрасна, как может быть только русская ночь на бескрайней русской равнине. Когда в глухоте леса ухает сова, когда величественно выплывает луна из-за зубчатой стены елей, когда стихает всё и остаётся только чернота звёздного неба, перечёркнутая, словно орденской лентой, блистающей полосой Млечного пути.
— Вепренцева, это что такое? — возмущённо осведомляется учительница.
— Формулы.
И как тут думать о войне и смерти? О том, что надо идти в бой, быть может – в последний?
— Я вижу! Почему они на твоих коленках? Немедленно всё стирай! Тебя с позором выгонят с экзамена.
— Ну, мы едем или как? — теряя терпение, интересуется водитель.
Петя Ниткин опустился на колени, снял очки.
— Да. Едем.
До того, как трогаемся, чувствую, что соседнее место кто-то занимает.
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавая пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши внегда судити Ти…
— Расскажешь, что там было на самом деле? — слышу голос Илоны и открываю глаза.
Вебер, в отличии от остальных, смотрит на меня без злости и порицания. С сожалением.
Рядом Севка Воротников нежно, словно свою Ксению, обнимал родимый «гочкис», и Федя разобрал его горячий шёпот:
— Лучше тебе отсесть.
— Никто не будет указывать мне, с кем общаться, а с кем нет, — чеканит она холодно, бросая взгляд на Ромасенко.
– Я вернусь, вот увидишь. Приду. Не сомневайся.
— К тому же, кому-кому, а нам не привыкать быть изгоями.
Филатова тоже нарушает правило, опускаясь на пустое сиденье, которое находится передо мной.
— Я не хочу ни с кем говорить.
И Феде Солонову тоже очень-очень хотелось сейчас обратиться хоть к кому-то, неважно, к живым или мёртвым.
— Тата…
— Ушли обе! — гоню их от себя в грубой форме.
Илона принимает мои слова молча. Филатова перестаёт улыбаться. В глазах в ту же секунду появляются слёзы обиды.
Лиза. Мама. Отец. Сёстры. Уж девять месяцев как идёт война, и девять месяцев от них никаких вестей.
Расскажешь, что там было на самом деле?
Нет.
– Лиз. Ты не сердись, ладно? Я, мы, мы все вернёмся. Господь управит…
Даже им.
Не могу.
Он хотел ещё добавить: «И тогда я тебя поцелую по-настоящему», – но не дерзнул.
Отворачиваюсь к окну. Прислоняюсь лбом к стеклу и прикрываю веки.
Неслышной тенью возник Две Мишени.
*********
Монотонно тикают часы.
– Все готовы?..
Идёт третий час экзамена.
– Так точно! – в тон, шёпотом, ответил Фёдор.
В аудитории очень душно, несмотря на то, что все окна распахнуты настежь.
Поднимаю руку.
— Можно выйти попить воды? — обращаюсь к тучной женщине, обмахивающейся веером.
— Подождите. У нас молодой человек ещё не вернулся.
Расстегнув ворот рубашки пошире, кладу перед собой черновик другой стороной.
Предпринимаю повторную попытку решить задачу по геометрии, однако мне опять никак не удаётся собраться. Прямо как на прошлом экзамене, где нужно было написать сочинение на тему «Что есть любовь?».
Роняю голову на сложенные перед собой руки. Зажмуриваюсь и вновь, в который раз, непроизвольно погружаюсь мыслями в тот ужасный вечер.
Помню, как Леван матерился на весь салон, потирая ушибленную голову, которой приложился о панель.
Помню, как истошно я орала, дёргая ручку.
Как выбиралась из машины, когда он наконец, разблокировал двери.
Как бежала по дороге и отказывалась принимать реальность. Ту реальность, в которой искорёженный мотоцикл Марселя Абрамова лежал на земле, а сам он, окружённый толпой зевак, в нескольких метрах от него…
«Я не видел его, отвечаю! Он выскочил навстречу в самый последний момент»
«Какой ужас!»
«Парень-то жив?»
«Это вряд ли»
«Не двигается».
«Переверните»
«Шлем! Поднимите шлем!»
«Нет. Не трогайте его. Нельзя! Вдруг, что с позвоночником»
«Скорую вызвали?»
«Едет уже»
«А менты?»
«Звони»
Мне казалось, что всё это — страшный сон. Что стоит проснуться, открыть глаза и кошмар закончится, но увы…
«Марсель»… — под вой сирен пробираясь к нему, кричала я.
«Девушка, нельзя»
«Пустите!»
«Пустите меня!»
Осела рядом на голые колени, тотчас почувствовав горячий асфальт, не успевший остыть после знойного дня.
Сотрясаясь от рыданий, дрожащими пальцами осторожно коснулась его плеча.
«Разойдитесь немедленно!»
– Тогда пошли, господа прапорщики.
«Отошли все!»
И – словно по заказу! – набежали тучи, скрывая луну и звёзды. Первая рота в молчании приближалась к речному берегу, выбрав место, где заросли не слишком густы, иначе противник, если бдителен, непременно заметит их шевеление.
«Пропустите медиков»
Ночная вода холодна, но ступившие в неё сейчас не чувствовали холода. Погружались, ныряли, выставляя на поверхность дыхательные трубки.
«Уберите от него девушку»
Они повторяли удавшийся на Икорце приём. Но там была узенькая тихая речушка, а тут – полноводная могучая Ока. Фёдор невольно вспомнил правила их военных игр, когда даже самую узкую речку полагалось «штурмовать по всем правилам», высунулся на поверхность – всё, «убит».
«Нет, Марсель…»
Ока широка, сто саженей, и течение неслабое. Александровцы не боролись с ним, позволяя сносить себя вправо от того места, где погрузились; дозоры красных и траншеи тянутся по всему берегу, но чем дальше от Серпухова и моста, тем они реже и слабее.
Кто-то схватил меня сзади. Оттащил на приличное расстояние. Брызнул в лицо воды из бутылки.
Тихо-тихо выбирались на северный берег. По правую руку – устье Речьмы, впереди – густые приокские леса. Траншеи красных дальше, за речушкой, но и тут, впереди, хватает выдвинутых секретов, пулемётных засад и прочих прелестей. Хорошо, хоть мин нет.
Как оказалось, это был Горозия-старший.
До железной дороги и Серпухова – пять верст. Но это если по ровному. А если так, как они…
Закрыв мне ладонью рот, он произнёс следующее:
Одного дозорного заметил и «снял» Севка. Пулемётчики в хорошо замаскированном гнезде не дремали и натворили бы бед, кабы Петя Ниткин не подсказал: «А давайте, господа, во-он там глянем, уж больно местечко хорошее, сам бы засел!»
«Слушай сюда, если хоть кому-то сболтнёшь лишнего насчёт Левана, клянусь всем, что имею, я уничтожу твою семью. Папаша тут же снова окажется в тюрьме. Только на этот раз присядет до конца жизни. Компромат у меня на него отменный. Поняла? Держи свой язык за зубами».
С третьим патрулём столкнулся сам Фёдор, пробираясь по влажной земле. Шли красные во весь рост, не скрываясь, и, похоже, ощущали себя в полной безопасности.
Укусила его этими самыми зубами.
Нож в руке, Фёдор возник прямо перед ними, делать обходной манёвр и заходить со спины времени уже не осталось. Выпад, удар, отшагнуть, ударить вновь.
Вырвавшись, побежала прочь. К машине скорой помощи, сесть в которую мне так и не разрешили.
Всё. Никаких мыслей, сомнений, колебаний. Они придут потом, с ежедневной молитвой. А сейчас он просто открывает дорогу своим.
Дальнейшие события помню смутно.
Задыхалась. Плакала. Вроде как, Анзор тащил меня за руку, пытаясь насильно усадить в свой внедорожник. Тогда-то совершенно неожиданно, на фоне стресса, у меня начался приступ эпилепсии.
Ровно в два часа ночи возле моста поднялась стрельба. Беспорядочная, но сильная. Александровцы уже успели взобраться на небольшую возвышенность, поднимавшуюся над приречной низиной. Высота невелика, и крутизны нет, а всё же и обзор лучше: весь берег как на ладони.
Очнулась я, к слову, на обочине дороги. В окружении абсолютно незнакомых людей.
Над крышами Серпухова при первых выстрелах взлетела сигнальная ракета. Две Мишени поглядел на неё, прищурившись; а затем с правого, южного, занятого добровольцами берега грянули один за другим три орудийных выстрела. Снаряды разорвались в мелкой воде и возле насыпи у северного конца моста.
— Девушка, вам плохо? — вырывает меня из болезненных воспоминаний взволнованный голос организатора.
– Встали, – негромко сказал Аристов.
Выпрямляюсь.
В тишине, без «ура», александровцы покатились упругим клубком к позициям красных. И вот они, окопы, траншеи, бруствера, всё обращено к мосту.
Растерянно моргаю.
— Вы в порядке?
Полетели гранаты, спрыгнул в траншею Севка Воротников, его «гочкис» ожил, поливая направо и налево свинцом; Фёдор Солонов выстрелил навскидку, едва уловив краем глаза движение у врага; Лев Бобровский, как всегда, имея донельзя презрительный вид, метко закинул связку гранат прямо в распахнувшуюся дверь блиндажа.
Разноцветные точки рябью мелькают перед глазами.
Теперь палили уже в них, палили все вокруг, но, как всегда, в панике и неразберихе, александровцы успели захватить пулемёты и переколоть-перестрелять пулемётчиков.
— Она просилась выйти, — поясняет та женщина, которая меня не отпустила.
Вокзальчику крошечной станции «Ока» досталось больше всего, из окон верхнего этажа валил дым; но Фёдор и его команда были уже внутри, быстро покончив с сопротивлением.
— Пусть выйдет. Жара такая… Ей дурно, по-моему. Очень бледная на вид.
Мост был взят. Уже не первый, и, наверное, не последний…
— Идите. Если что, на первом этаже есть врач.
— Можно сдать работу?
Две Мишени меж тем повёл роту на север, к центру Серпухова, а по мосту уже катилась волна пехоты – дроздовцы и александровцы вместе.
Голова кружится. Дышать совсем нечем. Грудную клетку и горло словно тисками кто-то сдавливает.
Ночной бой хаотичен. Где свои, где чужие, где командиры, что делать? Только отлично обученные войска решаются на ночную атаку, где каждый знает свой манёвр; а вот если манёвра не знать, если бойцы жмутся друг к другу, соображая только, как намертво вцепиться в свой окоп, – тогда дело плохо.
— Вы уверены?
Третьей волной прошли корниловцы. Маленький тихий Серпухов заполнили стрельба, разрывы, крики, где-то что-то начало гореть; однако работа первой роты была сделана, и вынырнувший как из-под земли Две Мишени погнал мокрых своих прапорщиков в тыл. Нечего вам, мол, тут делать.
— Да.
Покидаю аудиторию после ряда формальностей.
Заворачиваю за угол. В коридоре у кулера сталкиваюсь с Ромасенко.
— Кто-то уравнения решает, а кто-то под аппаратами весь переломанный лежит, — зло цедит парень, выбрасывая стаканчик в урну. — Чё? Сдавать экзамены провалы в памяти не мешают?
Странно это было и даже дико – отходить цепочкой в затылок по одному, когда через мост валят и валят свежие части. Но мокрые александровцы (плыли-то в одежде, да и оружие тащили с собой, тщательно упрятав в доставленные из Тулы водонепроницаемые мешки) сейчас не солдаты. И потому Две Мишени отводил их в тыл – свою работу первая рота сделала.
Опускаю взгляд, прекрасно понимая, к чему этот ядовитый комментарий.
Теперь – очередь других.
— Ты во всём виновата, — наклоняется ближе ко мне. — Если он умрёт, как с этим жить собираешься?
Петербург, 14 июля 1915 года
— Максим…
– Тихо, тихо, товарищи! Слово для сообщения о текущем моменте имеет товарищ Боков, заместитель товарища наркомвоенмора. Товарищ Троцкий срочно убыл ближе к фронту для личного руководства обороной Москвы.
Дрожь по телу от его вопроса.
— Молодые люди, тише! Здесь нельзя громко разговаривать.
– Ви, товарищ Рыков, очень дэликатно висказываетесь. Не по-болшевистски. Товарыщ Троцкий, очевыдно, нэ хотэл, чтобы я вновь задал бы ему нэприятныэ вопросы…
— Лично я буду проклинать тебя до последнего дня, — не обращая внимания на замечание, продолжает уничтожать взглядом и словами.
– Иосиф Виссарионович! Ну скажите же, ради бога, – ох, простите, товарищи, случайно вырвалось! – чего вы добиваетесь? Прямо, по-партийному, по-большевистски, как сами только что указали?
Киваю.
– Во-пэрвых, товарыщ Рыков, я не «добиваюс», а прэдлагаю. Прэдлагаю нэмэдлэнно снять Троцкого с поста наркома по военным и морским дэлам. Во-вторых, прэдлагаю нэмэдлэнно прэкратить всэ наступательные дэйствия Ударной группы под Орлом и Кромами. Конныэ части Улагая заходят им в тыл. А вот опэрацию мэстного значэния, начатую Егоровым на Юго-Восточном фронтэ, надо продолжать и пополнить рэзэрвами, ибо там намэтился успэх, что заставляет бэлых перэбрасывать туда подкрэплэния. В-трэтьих, надо ускорить всеми мэрами сбор рабочих частей в Астрахани и Царицыне. У бэлых не хватило сил его захватить, они ограничились кордонами. Ми же послэ масштабной нэудачи согласованного наступлэния южных фронтов позабыли о глубоких флангах бэлых. А это нэправильно, товарищи. А наркомвоенмор думал только о том, как разгромить бэлых в гэнэральном сражении, возомнив сэбя Наполэоном. Наконэц, в-четвэртых, насколько я знаю, поляки дали отвэт. Поставили нэкиэ условия. Считаю, что сэйчас надо принять любые их трэбования.
Разворачиваюсь и ухожу, не в силах вынести то, что он говорит.
– А вы, товарищ Сталин, уже знакомы с этими требованиями?
В сопровождении организатора вне аудитории спускаюсь вниз, где обеспокоенная Шац передаёт меня в руки бабушки.
— Тата…
– Знаком, товарищ Зиновьев. Условия очень тяжёлыэ, но их необходимо принять.
Бросаюсь в её объятия и горько плачу.
– Так какие же, чёрт возьми?!
«Если он умрёт, как с этим жить собираешься?»
– Вся Бэлоруссия, Минск и Смолэнск.
— Дорогая…
Тишина. Молчание. Люди в кабинете начальницы Смольного института благородных девиц оцепенели.
— Поехали отсюда скорее, — отчаянно прошу, заливая слезами её блузку.
– Иосиф Виссарионович, но ведь это… Владимир Ильич, а вы почему молчите?!
Глава 48
– Потому что, товагищ Зиновьев, я очень внимательно слушаю агхиинтегесное выступление товагища Сталина.
– И что же?! Вы согласны, что надо отдать Смоленск?! А может, и в Москву их тогда пустить?!
Утром ухожу к морю.
– Спокойно, товагищ Гыков, не надо истегии! Во-пегвых, как я не газ подчёгкивал, все гганицы сотгёт миговая геволюция. Во-втогых, совегшенно необязательно отдавать полякам что бы то ни было. Мы легко поднимем лозунг защиты социалистического Отечества. Пгивлечём ещё больше кадговых офицегов, пгичём без заложничества. Быть может, это подтолкнёт к действиям и Гегманию с Австгией. Или Великобгитанию с Фганцией. Понятна ли моя мысль, товагищи?
Сперва долго сижу у берега, наблюдая за тем, как его омывают пенистые волны. Потом решаюсь и иду дальше, осмелившись взглянуть в лицо собственным страхам.
– Вполне ясна, Владимир Ильич. Но мне представляется – это огромный риск, уступать такие территории даже не великой державе, как Германия…
Всё, как учил, делаю.
И тело помнит. Слушается. Плывет. Пока мысли возвращаются в прошлое.
– Голубчик! Если теггитогии и уступать – так исключительно слабым, лимитгофным обгазованиям! Потому что у гегманского гейха отобгать землю обгатно будет совсем не пгосто, пока не случится миговой геволюции; а вот у Польши или там Финляндии – вполне можно. Немедля телеггафигуйте нашей делегации: согласиться на все условия поляков и запгосить точный сгок начала их наступления!..
«Идём. Будем учиться»
– Товарищи… товарищи родные мои…
«Я не собираюсь лезть в воду только потому, что тебе это стукнуло в голову»
– А, товарищ Боков! Простите, мы так и не заслушали ваше сообщение. Что вы имели сообщить, товарищ, только коротко, пожалуйста?
«Боишься? Не бойся, я же с тобой»
– Товарищ Зиновьев… товарищи… я только хотел сказать, что белые прорвались за Оку…
«Мне не нужен ещё один приступ, ясно?»
– Это мы уже знаем, товарищ замнаркома.
«То есть теперь ты прикрываешься своей болезнью?»
– Они прорвались в Серпухове, приковали к нему наши силы, а сами по железной дороге погнали эшелонами на Калугу. Через Сухиничи. Мост через Оку в Калуге только наплавной, мы его, само собой, развалили… Ударная группа вся втянута в бои севернее Орла… запас боевой мы к Сухиничам, понятное дело, оправили, да поздно… А тут ещё и Улагай с юга под Кромами жмёт… А вы про поляков!..
«Я не прикрываюсь. Ночь вообще-то»
– Успокойтесь, товарищ Боков. При чём тут поляки?!