Наташа и Костя поднялись и отошли в сторонку, подальше от этих двоих. Мэр к тому времени договорил и стоял уже не в одиночестве, а с маленькой девочкой в сарафанчике и кокошнике под гжель. Юноша в форме кадета подмаршировал к мэру и вручил ему зажженный факел. Втроем они – девочка, кадет и мэр – подошли к горе хвороста и повернулись лицом к толпе. Замелькали вспышки, толпа зааплодировала и одобрительно загудела. Затем мэр взял девочку за руку, присел и опустил древко факела, чтобы она тоже могла за него взяться. Вместе они дали огню прикоснуться к сухим веткам, и пламя занялось. Толпа захлопала еще громче, зарокотала еще сильнее. Из общего урчащего гомона выстреливали иногда тонкие посвисты и возгласы звонких детских голосов. И вдруг над этим звуковым месивом пронесся глухой, сдавленный, но отчетливый вопль, долгий, протяжный рев предсмертного отчаяния. Люди стали показывать пальцами на чучело. Оно вдруг ожило и задергалось, закачалось настолько, насколько позволяли ремни. Кто-то ойкнул. Кто-то засмеялся. «Ишь как его. Чувствует, значит», – сказал осипший голос. После секундной паузы начал разгоняться, будто сирена, второй такой вопль, но его никто уже не услышал, потому что из огромных колонок по краям площади, заглушая все вокруг, пронзительно зазвучали первые аккорды песни «Как упоительны в России вечера».