Хотелось зареветь медведем.

– Там же ж ногаи, эй! – заботливо крикнули вослед.

VIII

В соседних зинданах тоже мучили животы под дождём и первоспелым снегом иные страдальцы, но тех всё-таки прикармливали. Спускали на верёвке кувшин. Сбрасывали с подносов объедки.

С одной стороны сосед пел на сербском языке, с другой – ругался на калмыцком.

Теперь, в подсохшей своей яме, Степан мог сидеть.

Вслушивался, как и прежде, в крики муэдзинов, ржанье Цыганка, собачий лай, стук палок эмина, различал голоса Абидки, Дамата.

Выучил всех стражников по именам.

Угадывал, когда, распахивая ворота, загоняли во двор преступников и невольников. Если раздавались русские голоса, молился о тех несчастных.

Обваренная кожа едва подживала. Плоть томилась, садня и стеная.

Ему полюбилось его страданье, оттого что стало са́мой его жизнью.

Мука беспокоила его, как чадо, не насосавшееся молока. Он кормил муку собою, будто со стороны видя себя. Не жалел и не плакал о плоти своей.

Грелся о муку, как о печь.



Московские ветры согнали дождевые тучи в море.

Пошли сухие, тихие дни.

Сбив со стен глину, вылепил себе крепкую ступень.

Привстав на неё, различал самый верх забора.

На забор порою взлетал, чтоб закукарекать, петух.

С теплом пробудились побитые дождём и первой, случайной изморозью мухи. Досаждали ему, непрестанно садясь на обваренные руки и плечи. Нехотя гонял их. Иногда, вдруг развеселившись, бил.

Следил, как трудятся в песке жучки.

Ожили и гниды на нём.

Иной раз собирал в песчаной ямке жучка, мурашку, и кого на себе выловит. Соломкой побуждал их помериться силой. Смеялся, когда, не желая, расползались.

Мычал пересохшими, порепанными губами всякие песни.

Жалел, что мать не пела ему колыбельных, а те, что подслушал когда-то в других куренях, едва помнил.

Но и всякая иная казачья песня баюкала, готовя ко встрече со смертью и обрываясь там, где смерть должна была, наконец, явиться.

Иной раз вспоминал слышанные напевы татарские:

– Тан йылдызы парылдай… Ай харшимда, яр… (Сверкает утренняя звезда… Надо мной светит луна… – тат.) – тянул, улыбаясь. – Тюлю да тюрлю хасеветлер… Вар башимда, ах… (Разными думами и печалью… Полна моя головушка… – тат.)

Тогда к яме сходились стражники.

Приметив их, умолкал.

Скалясь, предлагал:

– Несите лепёшку, чалматые… Ещё поиграю вам!..



…как-то к вечеру, заслышав голоса, разгадал, что жида, вернувшегося из города, выманила к себе местная, при зинданах, стража.

Охлопывали его. Лезли за шиворот. Заставили снять сапоги.

– Казакха чукура атарых сени, чуфут! Акчаларны хайда сахладын? Айды? (В яму кинем с казаком, жид! Где прячешь монеты, пёс? Ну? – тат.) – прикрикивали.

Жид жалостно, неразборчиво отвечал им то ли на татарском, то ли на ляшском.

Наконец, поделился, щебеча:

– Алыныз, риджа этем! Сиз ичюн сакладым, эмин этем! (Возьмите, прошу! Для вас прятал, клянусь, панове! – тат.)

Стражники засмеялись. Оставили жида в покое.

То ли заплутав, то ли нарочно он оказался возле Степановой ямы. Разодетый в разномастное, тёплое платье, стал недвижимо у края. Глядел вниз, поводил носом.

– Меня там дражнили агаряне костью куриной. Бросили у самой ямы. Не высмотришь? Пни сюдой… – попросил Степан без всякой мольбы в голосе, чуть задрав голову. – А то, поди, и лепёшку припрятал на брюхе. Угости, душа птичья…

Жид, склонив ухо, выслушал.

– Даже имени моего не разузнал, – ответил строго.

– Ну так и ты моего… – сказал Степан.

Жид подумал и добавил:

– С моей посуды ел…

– Спустись до меня, со своей плошки накормлю тебя, гостюшку, – позвал Степан.

Жид, не ответив, пропал.



…наутро, когда стража менялась, пришла весёлая, как со свадьбы, смена.

Дремавший Степан будто сквозь пелену слышал, как те перешучивались с отстоявшими ночь, уговаривая их остаться – поглядеть, что покажут.

…потом не пойми на что смотрели вместе, охали. Нарочито, будто малые дети, пугаясь, вскрикивали.

«…скоро меня пужать придут…» – догадался Степан.

Пошевелил губами, сгоняя муху, но та не взлетала. Поймал её в щепоть, заметив, что обожжённая рука его так и не загноилась, и даже подсохла корочкой. Лишь пальцы истончились, как у дьяка Порошина возле Голгофской горы.

Чалматые явились к зиндану. Торопясь, потянули деревянный настил.

Раскрыв яму на треть, восторженно закричав, вы́сыпали из двух мешков, стараясь угодить Степану на голову, несколько гадов.

…скинул змей прочь.

То были два крупных, в человечий рост, желтобрюхих полоза и малая, немногим больше кисти человечьей, степная гадюка.

Стражники, стоя на краю ямы, сыпали землёй, размахивали руками, свистели.

Обозлённые полозы лезли без опаски в ноги, в пах, норовя укусить.

Гадюка, напуганно кружа, искала, где ей затаиться.

Полозы, путаясь и будто переливаясь, рисовали на дне витиеватые буквицы.

Степан без страха отгонял их.

Гадюка забилась в угол напротив. Подняв маленькую, красивую головку, выпускала раздвоенный язычок. Тело её, свернутое в два кольца, было недвижимо.

Степан знал, что, несмотря на жуткий вид свой, полозы безвредны. Так и не встав, позволял им биться о его пятки, хватать пальцы ног.

Задирая голову, хохотал и свистел вместе со стражей, будто то была общая их забава.

Вдруг вспомнив, начал, считая, загибать пальцы на левой руке. Часто сбивался. Смеясь, раздавал другой рукою полозам щелчки.

– Да отстань же… – ругался. – Отстань, тебе велю, настырная ты кишка… Пять дён… шесть… седьмой в яме… – и вдруг закричал так, что с лопнувшей губы его брызнула кровь: – Нынче ж Воздвиженье Креста Господня! А?

Степан поднял голову к стражникам. Они утомились шуметь и глядели молча.

– Праздник святой, слышите? – Степан перевёл взгляд на гадюку. – Нынче ты, змеенька, в спячку должна уйтить, а ты вон куда угодила…

Изловчившись, схватил одного полоза. Сжал, крепко увитый по руке до плеча, до шеи его неотвязным хвостом. …вдруг вцепился зубами – и начал, стервенея, рвать.

Охнув, стражники снова истошно заорали. В голосах их смешивался восторг со страхом.

Спеша, потянули на яму настил.

Степан вперемешку с поганой змеиною слизью ощутил во рту вкус земли.

Гадюка раскрыла маленькую злую пасть так широко, словно ей разодрали голову. Показывая зубки, готовилась ударить в голую чёрную ступню.

IX

Фролка за год вырос и как медком налился.

Топал, переваливаясь с ноги на ногу – большая жёлто-одуванчиковая голова на тонкой шейке, – но куда охотнее ползал, оставляя после себя во дворе приметные, от колен, канавки.

Звал Ивана тятькой.

Если Иван был с ним строг, кряхтя, сползал по ступеням крыльца задом, поминутно оглядываясь – скоро ли земля.

Дальше держал путь в старый разинский курень, где жил теперь, в отсутствие Степана, Мевлюд.

По пути Фролка мог заснуть, весь в курином помёте, в одной задубевшей рубашонке, на волглой ещё земле.

Мевлюдка, завидев малого, тащил скорее к себе. Переодевал в сухое, тёплое:

– Опять поругался с тятькой Иваном?..

– Зз-ой! – мрачно делился Фролка.

– Ай, люб-ба! – отвечал Мевлюд.

…Матрёна успела за год, пока Степан ходил на богомолье, родить дочку.

– Забегала к Фролке, – рассказывал Степану Мевлюд, – по три раза на день! Да Фроська, – здесь Мевлюд перешёл на шёпот, хоть никого рядом не было, – была ей не рада, всё гнала, как увидит!.. Ныне ж Матрёна, токмо ежли на базар бежит, заглянет. Али ж молит меня привесть Фролку тудой… Полны жменьки ему, петушков да азовских сладостей, наложит, и всё ревёт, у-у… – Мевлюд передразнил Матрёну, потешно скривив круглое лицо.

Нестриженый, раскудрявый, прехороший собой, Фролка весь разговор топтался подле Степана, заходя то с одного бока, то с другого. Розовые его щёки были в чёрной, налипшей пыли и паутинках – словно леденцовая сладость с него не могла смыться никакой водою.

Степан прихватил его за горячий, пушистый затылок и поскрёб сахарную щёку.

– Тебя заварить – сироп выйдет, – засмеялся.

Фролка в ответ весело трепетал солнечными ресницами, которые, казалось, мелко стрекочут, как бабочкины, пойманные в кулак, крылья.

Мевлюд рассказал, сколько казаков сгибло в минувший год.

В числе их был и муж Грины Кочневой.

– Ноне Гринка – жёнка Прошки Жучёнкова! – выпалил Мевлюд.

– Да как так? – не поверил Степан.

– Так, – твёрдо отвечал Мевлюд. – Прошка с Кочневым Ермолаем московских купцов дурят. Сбывают церковну рухлядь им. У цыган купят, а купцам врут: то с царьградских церкв святыни. Прошка ко лжи гораздый, собака!..

…ещё рассказал Мевлюд, что поп Куприян – больше не поп.

Что новоизбранный патриах Никон прислал своей волей другого священника в черкасский городок окормлять казаков.

– А батюшка Куприян что?

– Пойду, говорит, в казаки теперь, – отвечал Мевлюд.

…рассказал также, что Иван разругался с Васькой Аляным.

Случилось такое: пили Васька с Иваном до зорьки. Аляной, едва рассвело, ушёл; Мевлюд как раз вставал.

И часа не прошло, как Васька вернулся и, встав на баляснике, в Иваново оконце затрубил в самый огромный рог, забранный Васькой на рати с азовцами.

Иван едва не вышиб с перепугу дверь. Его ж Аляной спрашивает:

– Рыбалить же ж порешили… Не прихворал, Вань?

…рассказал ещё, что у деда Лариона померла его турская бабка. Ожидали, что и он вослед преставится. А дед на девятый день, как схоронил бабку, двинул пешим в Донской монастырь.

Ванька Черноярец хотел проводить, но дед внука погнал.

В монастыре теперь – дошёл-таки.

…каждая Мевлюдова сказка была – хоть до ночи про неё говори.

Ну и проговорили.

Фролка заснул у Степана на коленях.

Степан с Мевлюдом так и сидели за столом, пока не зашёл, в ночи уже, Иван.

Степан к тому времени был собран.

…в утро на девятнадцати стругах одна тысяча семьсот казаков, и братья Разины средь них, отбыли на поиски в Сурожское море.



Между Судаком и Балаклавой – их казаки именовали Сугач и Балакны, – в прибрежном селенье взяли без боя пятьдесят крымских ясырников. Остальные жители бежали.

Море стало неспокойно – и казаки заночевали в пустом селенье.

Степан с Иваном, да Серёга Кривой заселились в длинную, с плоской крышею, татарскую избу, прислонённую задом к горе.

Лишь первый час там пахло чужой жизнью, но скоро её перебили иные запахи: пороха, дёгтя, пота.

…как настало утро, приметили на коричневой горе собравшееся в окрестностях ополчение: под две сотни пеших, при топорах и пиках, иные с луками, и с ними три десятка конных татар, должно быть, прибывших из глубинных земель Таврии.

Казаки не слишком опасались.

Окажись крымцев слишком много, подожгли б деревню и ушли морем вдоль берегов.

Если кто из крымских охотников приближался на выстрел – казаки били с луков и ружей.

Крымчаки кричали с гор, ругань сносило ветром.

Казаки дразнили их, но вскоре та забава прискучила.

Расставив караулы, вовсе забыли про татар.



…непогодь миновала.

Солнце парило, раздувая огромные раскалённые щёки.

Струилась синяя рябь моря. Мрели заросли дикого винограда. Высились тонкие тополи.

Дробно, как жестяные бубенцы, трещали цикады.

Ярко-зелёные виноградники напоминали баранов, идущих друг за другом в гору.

Казаки зажили как местные.

Развязали баб-ясырок, велев готовить казакам татарские угощения и ухаживать за скотиной, чтоб не орала.

Носили войлочные, найденные в избах шляпы. Рылись в крохотных татарских сарайчиках, постигая, какое у них здесь хозяйство.

Во всякое утро море заново выходило из тумана, расстилая свои бирюзовые покрывала. Берега здесь были усеяны галькой. Тишайшие морские воды полнились крабами и всякой рыбой, видной на большой глубине.

Мир лежал благостен и чуден.

Скрипели ветряные мельницы.

Разодетые в яркие одежды ясырки месили в огромных тополиных корытах тесто. Пекли казакам хлеб в куполообразных печах, пристроенных к домам. Готовили кобете и бурму.

Хлеб лежал в медных тазах и, остывая, пах.

В плетёных корзинах ясырки носили снедь до казачьих караулов.

С гор, недвижимые, глядели на них отцы, мужья, чада.

Ветер едва задувал. Каждая улочка становилась к полудню будто казан на огне.

Никогда не оставаясь без дела, татарки сушили яблоки, сливы – уже не для себя, а для тех, кто вернётся в селенье, когда их уворуют отсюда навек.



…полуголые, грея жуткие раны свои, казаки сидели у моря, ленясь даже перешучиваться. Пили кислое ледяное молоко. Лакомились мёдом. Курили татарские трубки.

Словно очутились заживо в раю – и расхотели возвращаться обратно.

Глядели на далёкие, переливающиеся всеми цветами яшмы, скалы, испещрённые жуткими лиловыми трещинами. На кривые сосны, невесть как прижившиеся на этих скалах.

Устав от жары, разбредались по татарским домам, отсыпались впрок.

…другие же, взяв ясырных рыбаков, уходили на рыбный лов. Степан – тоже; сидя в лодке, вглядывался в чудесные берега, вспоминая: в сю зиму он бил на льдинах тюленей – запасал мясо для соловецких монахов, а теперь дивился, как, вдруг явившиеся, перекатываются по волнам, словно крутя подводную мельницу, дельфины.

…вечером жарили на крымском каменистом берегу рыбу.

Без вина осовелые, лоснящиеся от жира, казаки молча смотрели на обильную звёздную икру. Шумели кипарисы. Море перекатывало голыши, как тяжёлую свинцовую дробь. Горы, казалось, становились ближе, окружая селенье.



…в очередное утро казаки исчезли, как и не было их.

Медленно, ожидая подвоха, татары спустились по нескольким тропкам с гор.

Встали у самого края селенья, вглядываясь, слушая, принюхиваясь.

Одинокая, блея, бегала недоенная с утра коза.



…казаки переплывали из тумана в туман, подходя к берегам, лишь чтобы набрать пресной воды.

Исхудавшие, молчаливые, безоговорочно доверявшие чутью атамана, шли неделю за неделей вдоль черноморской суши, редко курившейся далёкими дымками. Там обитали люди, в каждой своей молитве просившие создателя, чтоб не явились дьявольские слуги – казаки.

Молитвы те, должно быть, оказались сильны в османском городе Трапезунде, что именовался у казаков Трабзоном, – оттого, что в день казачьего броска вдруг забил с берега неукротимый встречный ветер, и не дал им пристать.

…казаки двинулись дальше вдоль побережья к Тиреболу-городу, и на самой зорьке выкатились из своей преисподней в предместье его.

…снова с грохотом ломались двери, визжали люди, громыхала посуда, безумела скотина.

Степан не успел заметить, как, когда Кривой свернул в проулок.

…в проулке Кривой столкнулся лицом к лицу с огромным османом.

Сшиблись саблями – клинок Кривого тут же разломился надвое.

Тогда он, костлявым зверем, бросился чалматому на грудь. Скатились с дороги в кустарник…



– Кривой пропал! – крикнул Степан брату.

Вернулся обратно.

Встал, озирая проулок, и скоро расслышал человеческое мычанье.

В густой траве меж поломанного кустарника видна была могучая спина османа. Спину потряхивало, как если бы осман, лёжа на животе, смеялся. Крови на спине и вокруг было не углядеть.

Подскочив, Степан всадил до рукояти нож осману меж рёбер.

Едва хватило сил свалить тяжёлого как бык османа на бок.

Под ним лежал окровавленный Серёга. Вся остроносая морда его, показалось, была свезена и смята, а рот полнился мясной кашей. Выпучив глаза, Кривой захлёбывался.

Степан рванул его на себя, усаживая, и тут же забрался Кривому в рот пальцами, освобождая тому дыханье.

…глянув ещё раз на османа, догадался: Кривой выгрыз ему кадык.

…еле вытащив из-под мёртвого османа длинные ноги, Кривой наскоро отблевался.

Степан нещадно долбил его по спине.



…отбив в предместье три пушки, казаки приступили было к городу, но упёрлись в превысокие каменные укрепленья.

– К морю! На струги! – прокричали сотники.

…под радостный крик со стен, побежали в обрат.

Крик всё нарастал, и радость казалась даже чрезмерной.

…с предместий казаки узрели ужасное: откуда ни возьмись в море возник, нагнавший их тут, трёхмачтовый, глядящий десятками пушек османский корабль.

…столько пушек не было во всём Черкасске!

Ни один из казаков никогда допрежь подобного корабля не видел!

Исполинский вид его был таков, будто он явился с неба, обещая пришлым ворам вселенские мести.

Над кораблём кружили чайки, сойки, сороки во множестве небывалом.

По палубам его бегали несчётные люди в тюрбанах, приготовляющие неизбежную казачью погибель.

…таща в мешках добычу, казаки вышли на длинный, песчаный, золотящийся берег, смуро разглядывая исполинское сооружение, качающееся на волнах.

Будан с двумя казаками вынес огромную, величиной с бочку, пустую амфору.

– И куды вы её теперь? – спросил Жучёнков насмешливо, кивая на корабль.

– А в ней и поплыву… – сказал Будан, ставя амфору на песок. – Пободаемся с тем сараем… – он заглянул внутрь амфоры и гулко, филином, прогудел ей в самое горло; она отозвалась.

Ясырники, согнанные сюда же, глядели на корабль с надеждой и шептали молитвы.

Никто из казаков не страшился – будто все они уже умерли раньше, и никакого значенья не имело, чем всё завершится нынче.

…однако в том лёгком воздухе, где вовсе нет смертной боязни, ангелам легче лежать на крыле…



…казаки отаборились, встав в оборону.

Не тяготясь положеньем своим, разожгли большие костры – и в ночь забили множество скотины.

Небо стало розово, и далёкие деревья полнились розовым пламенем.

Подступающая ночь пахла миртом, черемицей, розмарином, кислым ужасом ясыря.

На стенах Тиребола трубили в трубы и стучали в барабаны, желая устрашить казаков.

И на корабле тож учинили столь страшный шум, будто бы огромные пушки танцевали там, сшибаясь друг о друга.

…в адовом грохоте и в сполохах огня казаки жрали баранину, заедая кислыми сырами, как хлебом.

Щедро кормили слетевшихся чаек.

– Ай-да, вот и не шуми, шумка!.. – протянул казачий голос, едва слышимый за османским грохотаньем.

– Дуброва зелёная… – подхватил другой.

– Вот и не бушу… ой, не бушуйся! – присоединились трое.

– Ай-да, вот и не меша… не мешай, раздоброму молодцу… – грянула десятка сразу.

И тут, как наученные, подхватили сразу сотни глоток:

– Думу думати!..

…Степан слыхивал, как поют казаки, – и в несколько голосов, и во многие.

Но чтоб сразу в несколько сотен – не припомнил.

Песня была зрима – она склубилась над чужим берегом, как тугое облако.

Побиваемое со всех сторон гвалтом и гамом, держалось оно нерушимо, пока не допели.

…едва закончив, тут же, срывая голоса, заорали срамные песни.

Бросились в плясы. Танцевали друг с другом, как черти.

Ходили на руках, кувыркались, завалившись на спину, дрыгали ногами. Заголяли зады, дразня османов.

Выдумали прыгать через костры. Иных, возгоревшихся, пришлось тушить.

Хохотали, очумев.

Кричали в амфору несусветные похабы.

…Прошка Жучёнков убрёл к ясыркам.

Бродил меж них, сидящих на земле, тыкал то в одну, то в другую ножнами. Слушал, как вскрикивают. Смеялся, дурак-дураком.

…наплясавшиеся казаки падали кто куда.

Будто дети малые, жевали, жмурясь, османские сладости. Персты их слипались. Оттирали песком.

Кривой горстями закидывал в пасть изюм. Не дожевав, плевал вязкой чёрной гущей.

Признался Степану:

– …горилки б… Всё вкус кровяный перебить не могу…



…к утру весь казачий табор лежал вусмерть пьян – меж проплешин от костров и объедков.

На возу стоял, одинок, Иван Разин, держась за древко хоругви.

Недвижимый, лежал на плече его пропахший костром, бараниной и морем, Спас.

Исполинский корабль плыл вдоль берега, как морок.

С борта, столпившись, чалматые взирали на притихший чёртов лагерь и вялый чад прогоревших костров.

…показалось, что выстрел был со стен города…

…но нет: то казацкие пушкари из трёх забранных в предместье пушечек, неприметно спрятанных в ночи на прибрежных утёсах, дали, дождавшись корабля, тройной залп.

Исполин, не ждавший такой дерзости, дрогнул превеликим туловом.

Слабо ещё, едва-едва, задымился.

Раздался одинокий вскрик. Затем другой.

Затопотали по палубе многие ноги.

Тут же заверещали, уже в несколько, набирающих силу, голосов.

И вдруг разом раскатился на корабле, как если бы необъятная утроба лопнула, просыпав огромный помёт живых бесей, в сотни голосов, ор.

Зримая с берега, зачиналась великая паника.

…тут же, вмиг очнулись, тверёзые, как волки на поиске, казаки.

Не мешкая, намётом погнали понадеявшийся было на спасение ясырь к своим стругам.

Резво, как санки по снегу, загоняли струги в море.

…скоро уже шли казацкие суда прочь от берега, огибая корабль.

Исполин не тронулся с места. Вослед им не сделал не единого выстрела.

С корабля поспешно спускали лодки.

Ясырь, видя, как удаляются стены Тиребола, выл.

Поднявшийся в рост крепкий ещё турский старик, в каисе, с непокрытой седой головой, с глазами, сияющими как раздуваемые угли, размахивая широкими рукавами, слал проклятья торопящимся к берегу лодкам, полным людей, объятых малодушием.

…впряжённые в незримые небесные оглобли, казацкие ангелы тянули на посеревших крылах воровской караван домой – за тридевять земель, в злые казацкие земли.

X

…Абидка, походя, пнул в яму селёдочный хвост.

– Абид! Озь магарана кит! (Абид! Ступай к себе в подземелье! – тат.) – закричали на него стражники при зинданах. – Сирине бекчилик эт! Этмез исень – Дамат ага сенинь ичинден бутюн ичеклерни силькитип чыкарыр! (Сторожи, кого сторожишь! А то дядя Дамат вытрясет из тебя всю требуху! – тат.)

Никому не ответив, Абид ушёл в сторону конюшен.

– …спаси Бог тебя, душа чалматая… Рабби сени хорусын… – сказал, с трудом разлепив губы, Степан.

Язык еле слушался, отяжелев.

Бережно, как хрустальный, поднял хвост с земли. Ласково подул на прилипший песок.

– Рыба белуга… не для всякого друга… – пояснил сам себе. – …дело такое.

На хвосте остался ляпок тёмного мясца.

– Как соловецкая… селёдочка-то… брат Антоний… Тебя постригли, поди, уже? Вот и я пощусь, братенька. А нынче согрешу.

Степан качнул ладонью, сгоняя сидящих на руке мух. Нехотя взлетели – и тут же, сытые, уселись на него снова.

…на дне ямы его неустанно копошились мушиные стаи: питались дохлыми полозами.

Ослабшая гадюка, сбившись в жалкий глубочек, дремала.

Тут же тосковали два потерявшихся лягушонка.

Степан приблизился лицом к селёдочному хвосту, вдыхая его запах.