– Ну, ты же зачем-то прятался возле ванной.

– Проходите, пожалуйста, – произнесла девочка. – Мой отец хочет с вами поговорить.

Пораженные, они опасливо потоптались на пороге, но все же вошли в квартиру. Дверь за ними захлопнулась.

Он примирительно наклоняет голову. Его взгляд задерживается на нижнем белье, брошенном на кровати, затем блуждает по мне. Я плотнее запахиваюсь в полотенце:

Через некоторое время делегация вернулась в синагогу и заверила остальных, что всё в полном порядке. Равви Альтшуль, по их словам, действительно был нездоров, но теперь шел на поправку благодаря неусыпным заботам дочери. Пока же его ни в коем случае нельзя беспокоить. Все с облегчением вздохнули, радуясь, что все так благополучно разрешилось. После этого члены делегации разошлись по домам и заснули там мертвецким сном, а когда проснулись, не помнили ни о том, что побывали в квартире Альтшуля, ни о том, что там видели.

– Зачем ты здесь, Хит?

Теперь равви Альтшуль с Крейндел могли целиком и полностью посвятить себя работе. Крейндел, которая, как обнаружилось, была наделена художественными способностями, взялась переделывать грубые черты голема, а также его руки и ноги, чтобы придать всему этому большее сходство с человеческими. Ее отец припомнил, что, кажется, и Малка тоже проявляла склонность к искусству и любила рисовать вид, открывавшийся из их окна, или миску с зимними апельсинами. Он тогда частенько бранил жену за то, что впустую тратит время на такую ерунду, но теперь про себя благодарил ее за дар, который она передала по наследству их дочери.

Он так сверлит меня глазами, что внутри всё сжимается.

Впрочем, способности Крейндел были не безграничны. Уши, которые она сделала для голема, вышли не вполне одинаковыми, а волосы были вылеплены единым куском, который на манер шляпы нахлобучили на макушку. Глаза тоже никак не желали получаться, пока Крейндел не пошла на крышу и не принесла оттуда два завалявшихся стеклянных шарика: один темно-фиолетовый, второй голубой с белесыми прожилками. Рабби Альтшуль вставил их в пустые глазницы, и они улеглись там так плотно, как будто были специально предназначены для этой цели.

– Я пришел извиниться.

– За то, что накачал наркотиками и похитил? Или за то, что вышел из себя и ударил?

Словом, им пришлось изрядно повозиться, несмотря на то что это был всего лишь эксперимент, пробная попытка вдохнуть в голема жизнь. И тем не менее равви Альтшуль был исполнен решимости сделать его как можно более безопасным. Ему не хотелось, чтобы их соседей постигла участь обитателей средневекового пражского гетто, ставших жертвами голема, который, вообще-то, создавался с целью их защитить. Он намеревался оживить их детище и испытать его способности в действии, внимательно наблюдая за ним на предмет малейших признаков склонности к насилию. А потом, убедившись в успехе, уничтожить голема, после чего взять священные книги и отправиться вместе с ними через Атлантику, в Литву, чтобы там представить свою формулу самому виленскому раввину.

Он сжимает челюсти, и, несмотря на показную браваду, мне становится страшно.

– Я поеду с тобой, – заявила Крейндел.

– Я принес тебе это, – он отступает в сторону, показывая на огромный букет на туалетном столике. – Белые розы и…

Он пытался возражать, говоря, что путешествие будет долгим и трудным.

– Ореолиновые подсолнухи.

– Я не боюсь трудностей, – твердила девочка. – Всевышний избрал тебя для этой роли и послал меня тебе в помощь. Я буду твоей поддержкой, как Мириам для Моисея.

Его бровь изгибается в безмолвном вопросе, который остается без ответа.

Наконец ее отец сдался. Ни у одного из них не хватило мужества произнести вслух очевидное: Лев так ослабел, что проделать этот путь в одиночку ему едва ли было бы под силу. Малейшее усилие утомляло его, он едва мог есть, а сон его был прерывистым и полным пугающих сновидений. Зрение у него тоже ухудшилось: он видел все словно сквозь мерцающую золотистую пелену. Он запретил Крейндел не то что читать его книги, но даже прикасаться к ним – но теперь написал на листке бумаги команду, оживлявшую голема, и велел дочери затвердить ее наизусть на тот случай, если он лишится зрения окончательно. Она сделала, как ей было велено, а потом сожгла листок в камине, после чего присела на край кровати, на которой лежал голем, рядом с отцом.

– Оливия собрала в саду. Сказала, твои любимые.

– Как мы его назовем? – спросила она.

Ее отец улыбнулся.

С того дня в парке, когда мы с ней встретились, кажется, прошел миллион лет. Я так гордилась, что она обратилась за помощью именно ко мне. Теперь-то ясно, что это была уловка с целью заманить меня в кафе, где Оскар встречался с Самантой. И всё ради того, чтобы отсечь людей, которых я любила.

– Ты никогда не видела своего деда Йосселе, да будет благословенна его память, – сказал он. – Он был крупный мужчина, как наш голем, но кроткого нрава, не буян. Давай назовем его Йосселе и будем надеяться, что вместе с именем к нему перейдут и лучшие качества моего отца.

Хит подходит ко мне. Я пячусь, пока колени не ударяются о прикроватную тумбочку. Разочарование на его лице сменяется тоской.

6

– Я не зверь, Кейт. Я не принуждал тебя.

7 июня 1908 года
«Звезда Америки»
АМХЕРСТ-БИЛДИНГ ПЕРЕХОДИТ В СОБСТВЕННОСТЬ ДВУХ СИРИЙСКИХ БИЗНЕСМЕНОВ
На первом этаже открывается железоделательный цех.
Подтверждением того, что ремесленники из Маленькой Сирии наконец-то заслуженно утверждаются в этом городе, может служить торжественное открытие обновленной мастерской «Арбели и Ахмад, работы по металлу», на новом месте в Амхерст-билдинг на Вашингтон-стрит. Партнеры Бутрос Арбели и Ахмад аль-Хадид теперь являются его новыми собственниками, а также занимают весь первый этаж здания. Несмотря на то что мастерская значительно увеличилась в размере, они останутся единственными ее работниками и продолжат производить свои товары вручную.
Многие из их соседей пришли вчера сюда, чтобы отпраздновать это радостное событие. Гостей пригласили в мастерскую, где они смогли полюбоваться некоторыми творениями владельцев, а также их рабочими инструментами. Мистер Арбели произнес короткую речь, в которой поблагодарил соседей за поддержку, после чего ровно в полдень мистер аль-Хадид торжественно развел огонь в новом кузнечном горне.


Как будто из всех злодеяний существует только изнасилование. Самое страшное, что Хит, производя впечатление образованного, разумного человека, считает, что не делает ничего плохого.

Амхерст-билдинг располагался на юго-западном углу перекрестка Вашингтон- и Карлайл-стрит и представлял собой одинокое производственное здание в вытянутом квартале многоквартирных домов. Квадратное и невыразительное, оно возвышалось над всеми своими соседями – пять этажей чистой утилитарности без малейшей оглядки на эстетику. Над входной дверью, зажатой между рядами застекленных окон, выходивших на Вашингтон-стрит, сиротливо значилось одно-единственное слово: «Амхерст».

– А как насчет Брайони?

Внутри перегородка из грубо оштукатуренной драни разбивала первый этаж на две приблизительно равные части. На северной стороне находился демонстрационный зал, где потенциальные клиенты могли рассмотреть товары и сделать выбор. А на южной располагалась мастерская: обширное, похожее на пещеру пространство – царство жара и теней, в конце которого рдел огонь в новом кузнечном горне.

Он отводит глаза – всего на секунду. Наши взгляды снова встречаются, и Хит решительно отвечает:

Горн был гордостью Джинна. Размером приблизительно с обеденный стол, он был установлен на облицованном асбестом бетонном основании, которое делали на заказ. Вместо громоздких старых мехов появился электрический вентилятор, дававший возможность тончайшего регулирования потока воздуха. Вытяжка из нержавеющей стали слепила глаза. Когда Джинн раскочегаривал печь на полную мощность, она издавала низкий рокот, похожий на далекие раскаты грома, – звук, который можно было не только услышать, но и ощутить.

– Ее тянет ко мне, и меня к ней тоже.

Покупка Амхерста изменила все. У Джинна наконец-то появилось место, где он мог без помех погрузиться в работу. Никто больше не брал без спросу его инструменты, никто не лез под руку. Отныне Арбели сидел у входа в демонстрационный зал, в другом конце этажа, целиком и полностью поглощенный ведением дел своей мастерской и всего Амхерста. Он даже преодолел свою неприязнь к телефону и теперь часами кричал в трубку, ругаясь с водопроводчиками, стекольщиками и поставщиками. Порой партнеры бывали настолько заняты каждый своими заботами, что за день хорошо если успевали перекинуться парой слов.

– А моя сестра?

Однако этим теплым августовским утром Арбели, казалось, был озабочен исключительно чистым листом бумаги, над которым сидел с ручкой в руке. По подсчетам Джинна, это была уже третья попытка его партнера написать письмо – первые две отправились в мусорную корзину. Когда Джинн подошел к его столу, Арбели перечеркнул какую-то строчку, потом с раздражением скомкал бумагу и отправил следом за предыдущими.

– Моя жена, – он словно вытаскивает из колоды туза, – влюблена в меня. Ты сама видишь. Ты же не слепая. И не дура.

– Что это ты пишешь? – поинтересовался Джинн.

– Ничего, – как-то чересчур уж поспешно отозвался Арбели. Он провел рукой по бювару, точно стряхивая с него остатки своих мыслей. – Просто письмо на родину.

Джинн подозрительно посмотрел на партнера. Арбели ездил домой, в Захле, после того как они купили Амхерст, чтобы проследить за здоровьем матери и уладить кое-какие семейные имущественные дела. Вернулся он в странно переменчивом состоянии духа – был то оживлен, то подавлен, – но про саму поездку почти ничего не рассказал, обмолвился лишь, что мать и тетки закормили его чуть ли не до смерти. Джинн тогда списал его странное состояние на покупку Амхерста и все связанные с ней треволнения. А вот теперь у него появились сомнения.

«Я обязана задать вопрос, что случилось, – вспомнились ему слова Голема, – или я буду заносчивой и черствой».

– Я на крышу, – сказал он. – Не хочешь со мной?

Арбели вздохнул, явно не слишком горя желанием лезть на крышу в августовскую жару, но потом все-таки кивнул. Открыв жестяную коробку печенья, стоявшую у него на столе, он сунул в карман щедрую пригоршню ее содержимого.

– Не могу разочаровывать ребятишек. – Он махнул в сторону двери. – Иди вперед.

Они прошли через неприметного вида дверь и очутились в железной сказке. Арбели на протяжении нескольких недель тщательно продумывал и организовывал демонстрационный зал, разбив его на индивидуальные секции, в которых сгруппировал отдельно ворота и ширмы, каркасы кроватей и трюмо, лампы и канделябры – лишь для того, чтобы в утро торжественного открытия прийти и обнаружить, что Джинн за ночь все переставил по-своему. Теперь они шли по дорожке, с двух сторон обрамленной кованой оградой – по колено высотой – в виде сплетенных королевских лилий, мимо шезлонгов с набросанными на них мягкими подушками и расставленными между ними ажурными ширмами, залитыми сверху светом от подвешенных на затейливых цепочках ламп. Фигурные ворота открывали дорогу к обеденному столу, на котором красовались искусно сработанные столовые приборы. Полукруглая скамья огибала ствол железного дуба, чьи корявые ветви были увешаны фонарями и музыкальными подвесками. Под сенью дуба стояла кованая кровать с настоящими подушками и постельным бельем, застеленная стеганым покрывалом, усыпанным листьями из тончайшей оловянной фольги. Выглядело это настолько нескромно, что Арбели, увидев, задохнулся от возмущения и покраснел до ушей – и тем не менее даже он вынужден был признать, что, если отвлечься от намека на плотские наслаждения, расстановка Джинна выглядела куда более привлекательно, чем то, что придумал он.

В конце зала находилась массивная дверь, которая вела на лестничную площадку. Они открыли ее и двинулись наверх, по очереди проходя мимо каждого из своих съемщиков. Кружевной цех занимал полностью второй и третий этажи; за открытыми дверями сидели, склонившись над грохочущими станками, десятки девушек; руки их проворно летали туда-сюда. На четвертом этаже размещался кондитерский цех, откуда постоянно пахло сахаром и ванилью. Работники в белых фартуках, раскрасневшиеся от жары, высыпали на площадку покурить и немного охладиться. Бригадир, который тоже был среди них, горячо приветствовал Арбели. Тот навсегда завоевал его сердце, собственными руками переложив капризную газовую трубу, и в знак своей безграничной благодарности бригадир, судя по всему, дал обет до конца жизни бесперебойно снабжать своих арендодателей свежайшим печеньем. Они заверили его, что печенья у них еще уйма, после чего пожелали хорошего дня и двинулись по лестнице мимо последнего, пятого этажа, где располагалось сигарное производство, добавлявшее терпкую табачную нотку в и без того нагретый и пропитанный запахами воздух. Табачники, впрочем, в отличие от кондитеров были ребятами неразговорчивыми и лишь молча кивнули, когда Джинн с Арбели проходили мимо.

Наконец, открыв дверь, они очутились на свежем воздухе – и теперь уже ребятишки, которые играли на крыше Амхерста в шарики и в бабки, вскочили на ноги и облепили Арбели. Тот расплылся в улыбке, даже думать забыв про свое дурное настроение, и, точно фокусник, принялся одно за другим извлекать из карманов печенье.

Джинн устроился на своем всегдашнем месте на краю крыши, на отшибе от остальных, и принялся сворачивать самокрутку. Ему нравилось наблюдать за Арбели в такие моменты. Если не считать странных приступов хандры, в последнее время его партнер казался более решительным, более уверенным в себе. Когда Сэм Хуссейни или Томас Малуф останавливались перекинуться с ним словечком, в их взглядах сквозило непривычное уважение. И Мариам тоже на торжественном открытии смотрела на Арбели с нескрываемой гордостью; однако, стоило ей перевести взгляд на Джинна, как улыбка ее, по обыкновению, померкла. Порой он задавался вопросом, какой самоотверженный поступок или какая жертва с его стороны способны завоевать уважение этой женщины, но подозревал, что это ему не под силу.

Быстро расправившись с печеньем, ребятишки вернулись к своим играм. Арбели отряхнул руки от крошек и, подойдя к Джинну, устремил взгляд поверх узкой полоски соседних крыш на портовые сооружения. Долгое время ни один из них не произносил ни слова. Взгляд Арбели снова помрачнел и стал отсутствующим. Что же за думы его снедают? Джинн затушил самокрутку, собрался с духом…

– Как продвигается работа над наконечниками? – неожиданно спросил Арбели.

Решимость Джинна развеялась, как дым от порыва ветра.

– Они уже наполовину готовы, – ответил он. – Несколько последних оказались слишком хрупкими – думаю, я сделал не тот сплав.

Арбели кивнул.

– Тогда, наверное, лучше нам не терять попусту времени.

И они двинулись обратно по лестнице на первый этаж, где обнаружили перед столом Арбели ожидавшую их хорошо одетую семейную пару, напряженно косившуюся по сторонам, словно они опасались, как бы обитатели Маленькой Сирии их не съели. Арбели поспешно повел супругов в демонстрационный зал, и Джинн остался в одиночестве.

Это, пожалуй, было даже хорошо. Как его партнер и сказал, времени попусту лучше было не терять. Он отвернулся от стола Арбели и направился в кладовую.

Кладовая тянулась вдоль всей длины мастерской. В ширину она составляла футов, наверное, двадцать, хотя из-за высокого потолка казалась намного у́же – этаким ущельем с окнами. Джинн прошел мимо стеллажей с разнокалиберным железным прутком, с лотками с порошком, с недоделанными заказами, мимо подъемника, на котором из подвала доставляли уголь. В дальнем конце кладовой за стеллажом была натянута плотная черная штора. Если не знать о ней, можно было с легкостью принять ее за стену.

Джинн проскользнул между стеллажами, поднырнул под штору и оказался в своем личном царстве.

Это был маленький квадратный закуток, угнездившийся в самом углу здания, с замазанными черной краской окнами, чтобы туда не заглядывали со двора любопытные соседские ребятишки. Черная краска там и сям уже облупилась, и в комнату пробивались тонкие лучики солнечного света. С другой стороны к стене вплотную примыкал горн, жар от которого чувствовался даже через штукатурку. Джинн принес сюда из дома какие-то коврики и подушки, а также несколько старых ажурных фонарей, предназначенных скорее служить украшением, нежели что-то освещать. Рядом штабелем были сложены чугунные заготовки, а также стояла жестяная лохань с водой, где он охлаждал свои творения, и сачок, при помощи которого он вылавливал их из воды. Арбели в шутку называл этот закуток пещерой Али-Бабы и неизменно добавлял что-то про сим-сим, но Джинн счел за лучшее не спрашивать, что это такое. Временами в закуток проникал шум со двора, в особенности по понедельникам, когда женщины выстраивались в очередь за водой к колонке, – но в общем и целом более уютного помещения он и пожелать не мог.

Джинн уселся на подушку, вытащил из кучи заготовок железный прут и принялся за работу.



В пекарне Радзинов рабочий день подходил к концу. Мо Радзин ворошил угли в печах, в то время как Тея заверяла выстроившихся в очередь к прилавку покупателей, что хал, разумеется, хватит всем желающим; ее девушки всегда выпекали их в достатке. Голем уже протирала разделочный стол, и тут в запертую входную дверь постучали. На пороге стояла молодая женщина и махала рукой через стекло.

– Сельма! – воскликнула Тея и бросилась отпирать дверь.

Я вздергиваю подбородок:

Голем улыбнулась. Она тоже была рада видеть Сельму Радзин; в ее присутствии беспокойство, которое стало постоянным спутником Теи с тех пор, как Сельма в приступе независимости перебралась в «Асторию», немного отпускало ее. «И что ей дома-то не живется, как всем нормальным девушкам?» – рыдала Тея, отдавая себе, впрочем, отчет, пускай и смутно, что причиной тому стало не что иное, как чрезмерная опека с ее стороны. В конечном итоге битву за независимость Сельма выиграла, хотя все равно каждую неделю по просьбе матери приходила домой на шаббатний ужин.

– У нее не было выбора.

Девушка сняла шляпку и терпеливо вынесла поцелуи, которыми, по своему обыкновению, бросилась осыпать ее Тея, и сухой чмок Мо в щеку. Потом повернулась поздороваться с Големом – и замерла, озадаченно сведя брови. «Почему, – промелькнула в ее сознании мысль, – Хава совсем не стареет?»

– Был. И она выбрала меня.

В следующий миг Сельма уже выкинула эту мысль из головы и оживленно рассказывала родителям обо всем, что произошло за неделю, о проделках ее подруг и соседок по комнате. Но промелькнувшая у нее в голове удивленная мысль продолжала эхом звучать в сознании Голема, точно набат, возвещавший беду.

Кровь закипает, я сжимаю кулак, борюсь с желанием ударить и, тяжело дыша, отступаю в сторону. Чтобы держаться как можно дальше от Хита, я пересекаю комнату, изображая интерес к цветам, и через мгновение чувствую, как он оказывается прямо за спиной. Так близко, что его дыхание согревает шею.

– Раньше ты хотела меня, – шепчет он.

Торопливо попрощавшись, она поспешила к себе в пансион, где достала маленькое зеркальце, уселась на постели и долго разглядывала свое лицо. Широко расставленные глаза, нос с горбинкой. Вьющиеся волосы до плеч. Все это было в точности таким же, как в тот день, когда она была создана. А теперь кто-то раскрыл правду, пусть даже самый маленький ее краешек.

Я медленно поворачиваюсь к нему и вру:

– Нет.

Как она могла быть такой дурой? Почему ей никогда даже в голову это не приходило? Она что, думала, что будет работать в пекарне до скончания веков и никто ничего не заметит? Может, попытаться имитировать морщины и седину при помощи косметики, как это делают актеры в театре? Нет, не выйдет, вблизи это будет слишком сильно бросаться в глаза. А скоро и остальные тоже начнут замечать, иначе просто и быть не может. Какая-нибудь покупательница невзначай обронит в разговоре с подругой: «Ты знаешь, эта Хава, кажется, совсем не меняется с возрастом», а подруга ответит: «Да, я тоже обратила на это внимание». Вскоре любопытство начнет перерастать в подозрения – и чем дольше она будет оставаться в пекарне, тем сильнее они будут становиться. Неужели ей придется уйти от Радзинов? Но куда она пойдет? Пекарня с ее устоявшимся режимом стала в буквальном смысле фундаментом ее жизни. Ей придется c мясом выкорчевывать себя оттуда и снова начинать все сначала…

– Ты чувствовала, ты хотела этого. Если бы я тебя не остановил, ты бы отдалась мне прямо там, на диване.

Что-то хрустнуло, и она поняла, что деревянная ручка зеркальца раскололась у нее в руке.

Я сдерживаюсь, вспоминая тот электрический разряд между нами, силу охватившего желания.

Хава поспешно отложила зеркало. Она не могла больше ни секунды оставаться в своей крохотной комнатке, все ее существо требовало движения, гнало ее на улицу – но Джинн обещал прийти не раньше полуночи. Солнце уже садилось за крыши, расчерчивая их длинными тенями. Еще немного, и женщине находиться на улице без сопровождения будет неприлично. Если она хочет выйти, надо сделать это сейчас.

– Но сначала я хотел привести тебя сюда, – Хит протягивает руку к вазе, берет белую розу, медленно ведет ею вниз по моей шее, ключице, обнаженной руке, и по мне бегут мурашки. – Ты ведь думала обо мне, когда трогала себя? И когда лежала под своим лживым деспотичным женихом, то хотела, чтобы на его месте оказался я?

Она набросила плащ и пошла в Маленькую Сирию, пытаясь сделать вид, что спешит по делам, чтобы не вызывать ничьих подозрений. И тем не менее, когда она заходила в его дом, сразу несколько соседей с любопытством взглянули на нее: никак это дама Бедуина? Вдобавок дверь ей никто не открыл, и в квартире не было видно света. Скорее всего, Джинн был в мастерской: с тех пор как они с Арбели купили Амхерст, работы у обоих стало невпроворот. Но если она сейчас пойдет в Амхерст, то привлечет к себе еще больше внимания. Так что придется ей ждать его здесь.

Тыльной стороной ладони я отбрасываю розу. Шип впивается в запястье, я вздрагиваю от внезапного укола. Хит берет мою руку и переворачивает, рассматривая крошечный порез. На секунду мне кажется, что он вопьется в него губами, но он вытирает кровь большим пальцем. Его глаза – нефритово-зеленые, бездонные – прожигают насквозь.

Она открыла дверь своим ключом, сняла плащ и нахмурилась. Как обычно, в квартире царил страшный беспорядок. Шкаф стоял нараспашку, из корзины для грязного белья внутри него свисали брюки. На комоде как попало валялись запонки; подушки на кровати были свалены в кучу, постель сбита. Иногда ей казалось, что он делает это нарочно, в пику ее организованности. «Ты не будешь пытаться ничего здесь прибрать, – сказала она себе. – Это его квартира и его бедлам». Но беспорядок действовал на ее и без того взвинченные нервы, и не успела Голем оглянуться, как уже разбирала запонки по парам, развешивала брюки на вешалки и ворочала тяжеленный матрас, чтобы туго натянуть простыню по углам. Он на нее рассердится, но сейчас это казалось ей меньшим из двух зол, потому что помогало успокоиться. И потом, чем ей еще было занять себя в ожидании?

– Я счастлив, что ты здесь, Кейт, – мурлычет он. – Наслаждайся цветами.



Когда он выходит, я хватаю вазу и швыряю об дверь.

– Ты сегодня допоздна?

51

Джинн вскинул глаза, оторвавшись от работы. Арбели просунул голову за занавеску и теперь подслеповато щурился в темноте, пытаясь разглядеть, чем занят его партнер.

Кейтлин Арден

– Думаю, придется, – отозвался он. – Но я прилично продвинулся. Остальные будут готовы к завтрашнему дню.

Он протянул Арбели один из готовых наконечников: удлиненное завихрение волокон, сходящихся в одной точке, – стилизованное пламя, запечатленное в железе.

Брайони приносит ланч, видит разлитую воду и раскиданные цветы, ставит поднос на комод и, сердито вздохнув, начинает наводить порядок. Я не могу заставить себя помочь ей. Меня тошнит от того, что я когда-то позволяла этому мужчине прикасаться ко мне. Я сажусь на пол в изножье кровати, поджав колени. Брайони ставит пластиковую вазу на место и пристально смотрит на меня:

Арбели полюбовался им, кивая, но мысли его явно были заняты чем-то другим. Наблюдая за ним в свете фонарей, Джинн не мог не заметить ни серебристую седину, начинавшую пробиваться в зачесанных назад волосах его партнера, ни новые морщинки, прорезавшие его лицо. Видеть, как люди стареют, было пугающе.

– Насколько я понимаю, визит Хита прошел не ахти?

– Это изумительно, – произнес Арбели, протягивая Джинну наконечник. – Ладно, спокойной ночи.

– И что же навело тебя на эту мысль?

– Спокойной ночи. – Потом, поддавшись какому-то порыву, окликнул: – Арбели!

Оставив угрюмость, Брайони ухмыляется, ставит передо мной поднос и усаживается напротив, скрестив ноги, словно мы две подружки, которые наслаждаются пикником в заросшем парке. Я даже не пытаюсь взять тарелку. Брайони пододвигает поднос ближе:

Но было уже поздно: его партнер ушел, и лишь легонько колыхавшаяся занавеска напоминала о том, что он вообще здесь был. Джинн негромко вздохнул и вновь принялся за работу.

– Твой сэндвич с ветчиной.

– Я не голодная.

Когда он закончил последний наконечник, было уже часов, наверное, десять. В здании было тихо, на улице не очень: ночь выдалась теплая, и во дворе все еще было полно народу: женщины болтали и бранили ребятишек, а мужчины играли в нарды при свете фонарей, дожидаясь, когда в их квартирах станет попрохладнее и можно будет попытаться заснуть. Он загасил огонь в горне, повесил фартук на крючок и направился к выходу, но уже у самой двери остановился. На стол Арбели падал свет уличного фонаря; рядом стояла полная мусорная корзина. Джинн немного подумал, потом вытащил лежавший на самом верху смятый лист бумаги, расправил его и принялся читать:

Дорогая Рафка,

– Нужно поесть. Ты почти не притронулась к завтраку, а если не съешь ланч, с Оливией случится припадок. Она приготовила твое любимое блюдо.

я должен извиниться перед тобой. Я был не прав, когда подал тебе надежду. Пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что вина во всем лежит исключительно на мне. Я должен честно тебе признаться, хотя мне следовало бы сделать это еще в Захле, что я принял решение никогда не жениться. Есть один секрет, который я не могу раскрывать, поскольку он имеет отношение к жизни другого человека и я не вправе никому о нем рассказывать. Возможно, ты сказала бы, что будешь хранить эту тайну вместе со мной ради нашего брака, – но временами она лежала на моей душе тяжким бременем, бременем, которое я не решаюсь разделить с кем-то, кого я

Из любопытства я беру сэндвич из пышного фермерского хлеба с начинкой из твердого сыра, копченой ветчины и листьев салата. Совсем как те, которые мы ели в тот последний прекрасный день на лугу перед похищением Оливии. Есть даже брауни и стакан лимонада со льдом. Несмотря на отсутствие аппетита, я знаю, как важно поддерживать силы, если есть хоть какой-то шанс сбежать. Со вздохом беру тарелку и ставлю себе на колени:

На этом месте письмо обрывалось.

– Я так и не поняла, зачем Хит притащил меня в Ледбери-холл.

Джинн снова скомкал бумагу и бросил обратно в мусорную корзину, горячо жалея о том, что позволил любопытству взять над собой верх. И как ему теперь жить c мыслью, что он лишил Арбели шанса на любовь? Нет, он не только сию минуту заметил и то, что его партнер упорно не желал расставаться с холостой жизнью, и то, как он нагружал себя работой, чтобы не оставалось времени больше практически ни на что. Он просто счел, что это жизнь Арбели и только ему решать, что с ней делать. Теперь же ему хотелось кричать: «Я не просил тебя выпускать меня из кувшина! Можешь растрезвонить обо мне хоть всему миру, если хочешь!» Это было несправедливо и жестоко, он знал. Он решил, что забежит домой переодеться, а потом прогуляется в одиночестве, прежде чем идти к Голему. Это даст ему время успокоиться и подумать о том, что он скажет Арбели завтра утром.

Брайони надкусывает сэндвич:

– Ради Оливии.

Он дошел до дома и уже готов был переступить порог своей квартиры, когда до него донеслись решительные шаги из-за двери напротив. Спасаться было поздно – дверь распахнулась, и на пороге появилась его соседка Альма Хазбун в атласном халате, под которым, судя по всему, ничего не было. Ее распущенные волосы были растрепаны, зрачки в тусклом свете казались огромными.

– Он говорил об этом… но… зачем? Его могли поймать.

– А, – протянула она с притворным удивлением в голосе, – это ты.

Она усмехается:

– Добрый вечер, миссис Хазбун, – отозвался он настороженно.

– Ему это уже дважды сходило с рук.

Он как-то пожаловался на Альму Арбели и узнал, что та пользовалась в округе дурной славой. «Не повезло тебе с соседкой», – сочувственно сказал ему тогда партнер.

Женщина выплыла в коридор, преградив ему путь.

– И всё-таки…

– Я же тебе сказала, чтобы ты звал меня просто Альмой. – Язык у нее заплетался. – Не хочешь заглянуть ко мне на огонек?

Она откладывает сэндвич и смотрит на меня долгим ясным взглядом.

– Нет, спасибо.

– Оливия регулярно впадает в депрессию на несколько дней или даже недель. И хотя может свободно разгуливать по Ледбери-холлу, запирается в комнате, – с горечью добавляет Брайони. – За последний год ей стало хуже, депрессия тянулась месяцами. Она сказала, что ей поможешь только ты. Она просила не в первый раз, но он в первый раз прислушался.

– Мой муж в отъезде. – Ее губы изогнулись в улыбке. – Я приготовлю тебе поесть.

Упоминание депрессии удивляет. Оливия ведет себя так, будто ее жизнь с Хитом сошла со страниц романа. Но, видимо, подсознательно она понимает запутанность и ненормальность их отношений.

– Я не голоден, – ответил он.

– Почему он в конце концов сдался?

– Ты всегда отказываешься, – надулась она c напускным огорчением. – А та, другая девушка, я смотрю, тебе очень даже нравится. Которая сейчас у тебя в квартире.

– Прошу прощения? – нахмурился Джинн.

– Испугался, что она что-нибудь с собой сделает.

– Она сейчас у тебя в квартире, – повторила Альма, повысив голос. – Эта твоя еврейка, высокая такая, которая одевается как учительша. Я видела, как она заходила.

Я смотрю на шрам на запястье Брайони. Она перехватывает мой взгляд и быстро убирает руку:

Хава пришла к нему одна, ночью? Что должно было произойти, чтобы она решилась на такое? Он решительно протиснулся мимо Альмы – та возмущенно взвизгнула – и положил руку на дверную ручку. Дверь оказалась не заперта. Голем находилась от него всего в нескольких футах. И разумеется, все слышала.

– И – вуаля – ты здесь. Ее желание для него – закон.

Он собрался с духом и открыл дверь.

Она стояла у окна в дальнем конце комнаты, глядя вниз на улицу, как будто провела за этим занятием последние несколько часов. Выдавала ее юбка: подол все еще колыхался, как будто она только что перебежала к окну с другого места.

Я беру сэндвич с бумажной тарелки, вижу под ним сложенный листок, разворачиваю и читаю: «Я скучаю по тебе, Китти-Кейт х».

Джинн закрыл дверь и осторожно подошел к ней.

Брайони выхватывает записку и таращится на меня:

– Хава?

– Прости, – пробормотала она в ответ. – В пекарне кое-что произошло, и мне нужно было тебя увидеть. Я не хотела… Не надо было мне приходить.

– Это написала Оливия.

– Да, – цежу я сквозь зубы и забираю записку обратно.

Она произнесла все это, не оборачиваясь.

Она смотрит на меня с детским ликованием:

– Она любительница опиума, Хава, – сказал он. – И обладательница определенной репутации.

– Идеальная, послушная Оливия.

– Не надо, – предупреждаю я: мне не нравится ее насмешливый тон.

– Я знаю.

– Но Хит запретил ей приближаться к тебе.

– Она и не приближалась. Просто написала записку.

В ее голосе прозвучали нетерпеливые нотки. Разумеется, она почувствовала и опиумный дурман, и вожделение, снедавшее женщину. Как наверняка должна была и понять, что это был далеко не единственный их такой диалог. Он приготовился к обвинениям.

– Всё равно это вряд ли ему понравится.

Сейчас я совсем не доверяю Брайони. Она ненавидит мою сестру. Но настолько ли сильная ненависть, чтобы она настучала Хиту на Оливию? Я начинаю паниковать:

Она наконец повернулась к нему.

– Ты не скажешь ему.

Ее глаза сверкают.

– А ты знаешь, что ее муж отказывается давать ей развод?

– Почему бы и нет?

Джинн озадаченно захлопал глазами.

– Потому что это доказывает, что Оливия привязана ко мне и даже готова его ослушаться. Так что есть шанс, что я смогу выиграть этот раунд. – И, не услышав возражений, решаюсь испытать удачу. – Если ты просто скажешь Оливии, что я хочу ее видеть…

Брайони прокручивает в уме варианты, словно подбрасывает монетку.

– Ей невыносимо с ним оставаться. Она надеется, что, если она достаточно опустится в его глазах, он не захочет больше иметь с ней дела. А ты мужчина неженатый, можно не бояться разрушить семью.

– Ладно, – смягчается она, – но если что-то пойдет не так, виновата будешь ты.

Теперь он припомнил, что не раз видел на руках Альмы следы застарелых синяков. Он всегда списывал их на ее образ жизни.

52

– Ты защищаешь женщину, которая только что пыталась затащить меня в постель? – спросил он озадаченно.

– Разумеется, нет. Она не должна была этого делать. Но она загнана в ловушку, и ей очень плохо.

Кейтлин Арден

Джинн окончательно перестал что-либо понимать.

На следующий день после завтрака, когда Брайони уходит, в узкой щели под дверью мелькает тень. Я подхожу и прижимаю ладонь к прохладному дереву:

– В чем тогда ты меня обвиняешь? – спросил он раздраженно.

– Оливия?

Молчание.

– Ты не желаешь видеть людей вокруг себя. – В глазах ее блеснул гнев. – Эта женщина – твоя соседка, но ты считаешь ее прилипалой с дурной репутацией! Ты, который даже не признает моногамии!

На секунду я решаю, что мне померещилось, но затем ее голос разносится по дубу, сладкий, как сироп:

– Я здесь.

Теперь и он тоже рассердился.

Сердце подскакивает к горлу:

– А кем я, по-твоему, должен ее считать, Хава? Я вроде как член общества, так ведь? Если все остальные считают ее прилипалой, то и я тоже считаю!

– Ты зайдешь?

Она сложила руки на груди.

– Кто еще живет на твоем этаже, кроме Хазбунов?

– Не могу, – она издает что-то среднее между хныканьем и мольбой.

– Прошу прощения?

– Где он?

– Другие твои соседи, эти самые «все остальные», с которых ты берешь пример. Будь так добр, назови мне хотя бы пятерых. Ладно, троих.

– Пошел отправить новое письмо Майлзу и Кларе.

Это уже начинало походить на бред.

– Это ты про маму и папу? – резко поправляю я.

– Элиас Шама, квартира сбоку, – начал перечислять он. – Маркус…

Молчание.

Нет, спохватился он, Маркус Майна – это предыдущий жилец. А того молодого человека, который живет в его квартире теперь, зовут… как же его зовут? Джинн мог воспроизвести в памяти его лицо, но узнать имя так и не удосужился. Он напряг память. Мужчина, который жил сбоку от Хазбунов, женился и переехал в Бруклин, а в его квартире поселилась пожилая чета, муж и жена, которые в его присутствии называли друг друга исключительно «хабиби» и «хабибти». В квартире рядом с ними жила семья по фамилии Надер, но они, видимо, тоже съехали, потому что он уже довольно давно не слышал их пианино. Наконец он вспомнил парнишку из квартиры в конце коридора – его мать постоянно кричала: «Рами, паршивец, а ну поди сюда немедленно!»

Яд Хита проник настолько глубоко, что Оливия говорит о родителях как о случайных знакомых.

– Рами! – сказал он.

Хава вскинула бровь.

– Ты же понимаешь, что наше исчезновение разобьет им сердце. – Слова застревают в горле, как осколок стекла.

– Рами?

– С ними будет всё нормально.

– Я почти никогда здесь не бываю! – вспылил он. – И потом, что я могу сделать, если они все время переезжают? Только я успеваю с ними познакомиться, как они уже тут не живут! – Это была чистая правда, вдруг осознал он: в какой-то момент он так устал от постоянно меняющихся лиц, что просто перестал спрашивать. И тем не менее они все откуда-то знали, кто он такой. Бедуин. Странный партнер Арбели. Тот, кто гуляет по крышам со своей подругой. – Ты хочешь от меня невозможного, Хава, – сказал он ей. – У меня нет твоих талантов. Я не сомневаюсь в том, что у Альмы не самая легкая жизнь, но, когда она предлагает мне себя в коридоре, все, что я вижу, – это женщину, которая хочет от меня того, чего я не имею права ей дать.

– Они любят нас…

Глаза Голема расширились.

– Они собирались меня сплавить. Ты знала?

– Не имеешь права?

Он закрыл глаза, с трудом подавив желание выругаться. Формулировка была не самая удачная, и ему следовало бы взять свои слова назад – но он не мог заставить себя сделать это. Для одного вечера он уже и так получил достаточную порцию стыда.

Я хмурюсь:

– А разве это не так? – сказал он. – Если я неверно понимаю наши взаимные обещания, скажи мне об этом, и я соблазню каждую женщину на этой улице.

– Куда?

– Это не смешно, Ахмад.

– В пансион.

– Когда я вошел, у меня было отчетливое впечатление, что ты стояла под дверью и слушала.

Хава вскинула подбородок.

Я прищелкиваю языком от возмущения:

– Я подошла к двери только потому, что услышала в коридоре твой голос.

– Это Хит тебе сказал?

– Значит, ты собиралась поздороваться со мной? Находясь в моей квартире без сопровождения, прямо на глазах у соседки, которая стояла всего в нескольких шагах от двери?

Молчание.

– Разумеется, нет. Я всего лишь хотела убедиться, что это ты.

– Он врет.

Он усмехнулся.

– Наш отец учился в пансионе.

– Стены здесь очень тонкие, а слух у тебя очень острый. В этой комнате нет ни единого уголка, откуда ты не смогла бы распознать мой голос. А вот чего ты не смогла бы сделать на расстоянии, так это заглянуть в мысли Альмы Хазбун достаточно глубоко, чтобы убедиться, что я ни разу не поддался на ее поползновения. Для этого тебе нужно было подобраться как можно ближе.

– И ему не понравилось. Он бы никогда не послал нас в такое место.

На ее лице виноватое выражение боролось с вызовом.

– Хит показал мне буклеты. Какой-то пансион за много миль от тебя.

– У тебя повернется язык меня обвинить? Мысли у нее были довольно откровенные. Я не смогла определить, фантазии это или воспоминания, потому что ее сознание было затуманено опиумом.

Я стискиваю перед дверью кулаки, изо всех сил стараясь скрыть отвращение в голосе:

– А если бы вместо этого ты просто подождала и спросила меня? Ты поверила бы моему ответу? Поверила бы безоглядно, не пытаясь искать подтверждения моим словам в ее мыслях?

– Оливия, да это просто вранье. Он мог взять их где угодно.

Она открыла было рот, потом на мгновение заколебалась – но этого оказалось достаточно.

Она снова молчит.

Джинн издал странный резкий звук и отвернулся от нее.

– А семья Брайони? – напираю я. – Тебе не кажется, что они хотят снова увидеть свою дочь?

– Я никогда не смогу завоевать твое доверие. Если бы ты могла, ты вскрыла бы мое сознание, как устрицу. Это ты несешь ответственность за все свои страхи и недоверие, Хава, а не я. Если бы ты была джиннией, то…

– У нее нет семьи. Она была бездомной, когда Хит привез ее сюда.

Он осекся и умолк.

Я качаю головой, вспоминая рассказ Брайони:

Ее глаза расширились.

– Ее родители врачи. У нее есть сестра.

– То что, Ахмад? Если бы я была джиннией, то что?

– Они выгнали ее. Она жила на улице несколько месяцев. Он спас ее.

Но он молчал, всем своим существом излучая досаду.

– Видимо, это тоже рассказал Хит?

Голем издала сердитый смешок.

– Нет, – отрывисто отвечает Оливия. – Она рассказала.

– Вот видишь? Ты твердишь, что я должна тебе верить, а сам отказываешься говорить! Дразнишь меня загадками, но не говоришь ничего!

Я собираюсь назвать Оливию вруньей, но передумываю: в ее голосе столько уверенности.

Она проскочила мимо него в коридор и захлопнула за собой дверь.

– Взгляни на этот дом, Кейт. Он прекрасен. Брайони повезло, что Хит приютил ее. Ты знаешь, что бывает с молодыми бездомными девушками?

«Это не моя вина, – подумал он. – Я выполнил все, о чем она просила, и все равно она упорно в чем-то меня подозревает, хотя я ни в чем перед ней не виноват!»

– Уж точно не страшнее того, что творится здесь!

Он оглядел пустую квартиру, которая теперь прямо-таки колола ему глаза своей чистотой. А ведь Хава так и не сказала ему, что привело ее в Маленькую Сирию. Его взгляд упал на аккуратно заправленную постель – и на ее плащ, лежавший поверх покрывала. Она так торопилась уйти, что забыла его.

По ту сторону двери повисает напряженная тишина.

Чертыхнувшись, Джинн схватил плащ и поспешил за ней.

– Я не собираюсь стоять и выслушивать, как ты оскорбляешь моего мужа, – в конце концов произносит она.

* * *

– Оливия…

Наконец голем Альтшулей был готов.

– И вот тебе совет – не доверяй Брайони. Ведь я здесь из-за нее.

Отец с дочерью в напряженном молчании заканчивали последние приготовления. Крейндел собрала небольшой саквояж, достаточно легкий, чтобы она могла сама нести его. Драгоценные книги уже лежали в чемодане. У них было отложено достаточно денег, чтобы купить два билета в каюту третьего класса на пароход, который отходил в Гамбург завтра днем. Оставалось только дождаться, когда все соседи улягутся спать, и испытать свое детище.

Я бледнею, и меня сразу лихорадит и тошнит.

– Что?