Бентли Литтл — Глория

Сергей Абрамов

+18

Бентли Литтл

Ряд волшебных изменений милого лица

ГЛОРИЯ



Any similarity to real persons, living or dead, is coincidental and not intended by the author

          Иллюстраторы издания — Глен Чадборн (Glenn Chadbourne) и Винсент Чонг (Vincent Chong).

          Copyright © 2021 by Bentley Little, Gloria

          © Хотимченко. К.А, перевод на русский, 2022





Перевод выполнен исключительно в ознакомительных целях и без извлечения экономической выгоды. Все права на произведение принадлежат владельцам авторских прав и их представителям. 



Глава первая

Глория Джеймс более не надеялась снова увидеть свою мать, но сразу же после похорон в доме появилась она – ее покойная мама. По какой-то причине она выглядела не так, как в момент смерти, а так, как в восьмидесятые годы, когда Глория была еще ребенком. Она была одета в один из тех цветных жакетов с большими плечами: ярко-синюю штуковину поверх белой блузки в крупный черный горошек. Ее макияж тоже был кричащим: густая красная помада, ярко-фиолетовые тени для век, а ее волосы были светлее, чем Глория когда-либо помнила. Настолько начесанные и налаченные, что голова под ними выглядела какой-то слишком уж маленькой.

Глория не помнила, чтобы мода восьмидесятых была такой ужасной и вульгарной, хотя это была странная и немного неуместная мысль, когда ее умершая мать стояла в дверях и ждала, когда ее впустят. Она оглянулась на гостей (или скорбящих, как их следовало бы называть), которые толпились в гостиной, столовой и кухне. Дом, как она поняла, выглядел почти так же, как и в восьмидесятые. Диван и кресло в гостиной с тех пор меняли несколько раз, хотя заменяющие их предметы всегда имели ту же грубую тканевую фактуру и ту же белоснежную цветовую гамму, но остальная мебель, столы, лампы, книжный шкаф — и даже книгив книжном шкафу — были теми же самыми, на которых она выросла. Единственной частью дома, которая существенно отличалась от той, что была в ее детстве, была ее собственная спальня, которую ее мать превратила в \"кабинет\", как только Глория переехала.

В гостиной ее муж и сыновья неловко стояли у камина, вынужденные разговаривать с едва знакомыми людьми и делать вид что слушают что-то увлекательное. Это не их сильная сторона. Ее тетя Рут и кузина Кейт занимались едой, разносили напитки из кухни и следили за блюдами на столе в столовой. Никто из них не смотрел в ее сторону.

— Я могу войти? — спросила ее мать.

Ошеломленная, Глория не знала что ответить. Она находилась в легком шоке и ступоре, и поэтому просто нерешительно кивнула. Ей пришло в голову, что вампиры должны спросить, чтобы войти в дом в первый раз. Если верить кинематографу. Это могло бы объяснить, почему она оказалась здесь, хотя ее только что похоронили. Но ее мать не задала этот вопрос угрожающим тоном, как это сделал бы кровожадный монстр; она сделала это в раздраженной саркастической манере, которую принимала всякий раз, когда ее дочь не делала то, что она хотела, чтобы она исполнила. Тем не менее, Глория подождала немного, и когда мать не укусила ее за шею и не начала нападать на гостей (скорбящих!), Глория закрыла дверь.

На фоне всего черного и мрачного серого цветастый гардероб ее матери казался грубым, вульгарным и совершенно неуместным. Однако никто не прокомментировал это. Не тот случай, и не то место. Бенджамин и мальчики поприветствовали ее, несколько человек кивнули в знак приветствия, а Кейт вручила ей бумажную тарелку и подвела к столу с едой.

Никто не узнал ее.

Георгий Куликов



К вопросу о миражах. Ретро-детектив

Как такое возможно? недоумевала Глория. Максин с другой стороны улицы, лучшая подруга ее матери еще до рождения Глории, была здесь, как и старые друзья с работы и из церкви, не говоря уже о тете Рут и кузине Кейт. Все они знали ее мать в том возрасте в котором она предстала сейчас (а тетя Рут была ее родной сестрой!). Как они могли не узнать ее? Могла ли эта версия ее матери быть настолько вытеснена в сознании каждого из них старомодной пожилой женщиной более поздних лет, что это сделало ее прежнюю личность не опознаваемой?

— Мама! — сказала Глория, подходя.

Ее мать повернулась к ней. Как и все остальные. Она видела выражения их лиц: шок, печаль, жалость. Бенджамин поспешил к ней. Как и все остальные, он решил, что горе помутило ее разум, что стресс взял свое, и она как-то растерялась, забыв, что ее мать умерла. Он обнял ее, и она уже собиралась сказать ему правду, когда увидела, что мама смотрит прямо на нее и медленно качает головой.

Впервые Глория почувствовала эмоцию, которую она должна была чувствовать с самого начала: страх. Она отвернулась, вглядываясь в обеспокоенное лицо Бенджамина, затем снова посмотрела в сторону странной гостьи. Ее мать зачерпывала ложкой запеканку из тунца в свою тарелку.

— Все в порядке, — произнес Бенджамин. — Все в порядке.

Она взглянула через его плечо на мальчиков. И Брэдли, и Лукас выглядели испуганными. Все остальные нарочито отвернулись, смущаясь за нее.

— Ох, извините, — сказала она. — Привычка. Я просто... — она запнулась, не зная, как выкрутиться из этой, несомненно неловкой ситуации дальше.

— Почему бы тебе не пойти и не прилечь? — предложил Бенджамин. — Отдохни немного. Мы позаботимся обо всем здесь.

Может быть, она бы так и сделала. У нее болела голова, и она устала вежливо кивать и принимать соболезнования. Ей хотелось, чтобы все это закончилось, и, может быть, если она пойдет в спальню и вздремнет, к тому времени, когда она проснется, все уйдут, и она сможет избежать долгих прощаний, которые, она так не любила.

«Что есть женщина?» — суперглубокомысленно думал Стасик Политов, выгоняя со двора поджарый «жигуленок» испанского цвета «коррида», нахально лавируя задом среди иных личных авто, по изящной дуге объезжая парадный строй мусорных баков, проскальзывая в опасной близости от стриженного по-солдатски, под ноль, тополя и газуя по Маленковке, а потом — дальше, туда, где вольно и плавно несет свои мутные воды древняя река Яуза.

И, надеюсь, ее мать уйдет.

«Что есть женщина?» — тоскливо и безнадежно думал драматический артист Стасик Политов и сам себе отвечал без запинки: «Женщина есть зло!»

— Думаю, я так и сделаю, — ответила она Бенджамину. — Разбуди меня, когда люди начнут уходить.

У него имелись все основания к такому категоричному и в общем-то несветлому выводу. Он только что вдребезги разругался с двумя довольно близкими ему женщинами, а именно: с женой Натальей тридцати восьми лет от роду и дочерью Ксенией, восемнадцативешней девицей. Что послужило причиной ругани, мы еще узнаем, а пока, к слову, отметим, что заслуженный артист Стасик Политов вправе был задать себе такой философски вечный вопрос и так легко на него ответить, потому что всю сознательную жизнь поклонением его окружали разные женщины: красивые и не слишком, добрые и мегерообразные, молодые и увядающие. Нравился им Стасик Политов, вот и вся причина! Но он-то, он, хитрюга чертов, привык к идолопоклонству, дня без него не мыслил, идол, все выгоды в нем искал и, представьте себе, находил кое-какие. Но и об этом потом, потом…

— Обязательно, — заверил он, но по его тону она поняла, что у него нет намерения делать что-либо подобное, и за это она была ему благодарна.

Почти по горячим следам…

А пока зафиксируем ваше внимание на том, как умело выводил он со двора свой морковный седан-люкс, как хладнокровно, с каскадерской удалью рулил между поименованными препятствиями, хотя, казалось бы, — необратимое влияние стресса, тяжелые последствия бытового конфликта… Но нет, нет и нет! Никаких последствий не наблюдалось. Бытовой конфликт не давил на психику Стасика как раз потому, что привык он к подобным, пусть даже бурным, но быстротечным конфликтам — дома, в театре, в одолженной на вечерок холостяцкой квартирке, в машине, на улице, в магазине, везде, везде. Вечно он кого-то не устраивал, что-то не делал или делал не то, забывал, опаздывал, придирался по пустякам, спорил не к месту и не ко времени — сплошной Недостаток, а не человек.

Глория удалилась в комнату для гостей — она не хотела спать в постели матери — и закрыла за собой дверь, прежде чем растянуться на двухспальной кровати в углу.



Именно так: Недостаток с прописной буквы, человек — со строчной.

— А вот еще. На посту ГАИ инспектор останавливает машину. В багажнике десять огромных ножей. Водитель говорит: — Я жонглер, работаю в цирке. А инспектор в ответ: — А ну, покажи, что умеешь. Водитель начинает жонглировать ножами на обочине дороги. В проезжающей мимо машине мужик говорит жене: — Хорошо, что пить бросил, смотри, какие тесты выдумали!

И вот вам результат: Стасик плевать хотел на все претензии к собственной драгоценной персоне и вышеуказанным филвопросом задавался скорей всего по инерции, машинально. А может, то была фраза из роли горьковского Актера, которого Стасику предстояло нынче вечером изобразить?.. Нет, помнится, не говорил ничего такого Актер, не отвесил ему Алексей Максимович богатой реплики…

Однако она не могла уснуть. Самым горячим ее желанием в этот момент было задремать на полчаса, а проснувшись, обнаружить, что этой подростковой версии ее матери больше нет. Возможно, она никогда не узнает, почему и как появилась ее мама, но это не самое страшное. Лишь бы ее здесь не было, Глория была бы довольна. Пусть все будет нормально. Конечно, в свою меру.

Все четверо мужчин, стоящие во дворе отделения милиции громко засмеялись.

Но, кстати, по тому, кого играл Стасик на сцене, можно представить его театральное амплуа. А, соответственно, по театральному амплуа — внешность Стасика и даже некие туманные намеки на характер. А это значительно облегчает автору задачу: не надо писать, что герой, к примеру, был высок, строен, томен и так далее и тому подобное. Просто представьте себе Актера из бессмертной пьесы «На дне» — и точка. Но для полноты картины добавим существенную деталь: месяц назад Стасику Политову стукнуло ровно сорок.

— Ну, Кудрин, травишь анекдоты с «бородой», на тебя это не похоже, — сквозь смех проговорил Слава Андреев. Он сегодня был не в духе и начал ворчать с самого утра. Третий день у следователя Андреева ныл коренной зуб и он прекрасно понимал, что вскоре ему все равно придется садиться в кресло стоматолога. А Женю Кудрина, самого молодого из всех инспекторов уголовного розыска отделения милиции, он обвинил зря. Даже если тот и рассказывал старые анекдоты, трудно было не рассмеяться. Видимо этому способствовал его несколько меланхоличный вид.

Сорок лет, жизнь пошла за второй перевал, сказал хороший поэт…

Но разумно ли было этого ожидать? Если посмотреть на это с практической точки зрения, то куда должна была пойти ее мать? Это же был ее дом. Неужели она просто покинет помещение, выйдя вместе с остальной толпой, чтобы... что? Бродить по улицам? Казалось гораздо более вероятным, что Глория проснется и обнаружит, что ее мать вернулась в свою спальню, лежит на своей кровати или даже убирает дом после ухода гостей (скорбящих!). Вероятность того, что она уйдет так же, как и пришла, была, по мнению Глории, очень и очень мала.

— Ему бы не в розыск, а в конферансье податься, — размышлял Андреев, но с другой стороны к лейтенанту милиции Кудрину он относился по-доброму и ценил его не за сценический дар, а прежде всего за человеческие качества.

А теперь, поскольку обещано, перейдем к причинам семейной ссоры, которая, как уже походя указывалось, сама по себе не тревожила Стасика, но, являясь сотой, или тысячной, или миллионной в обильной страстями биографии героя, видимо, переполнила некую чашу — назовем ее чашей бытия — и, далее окажется, привела к определенным последствиям, к солидным итогам, о которых Стасик вроде бы и не подозревал, а на самом деле точил его мерзкий червячок, где-то в смутных глубинах подсознания затаился, коварный, и точил без передыху, пасти не закрывал.

У Кудрина была интересная особенность: помимо отличной памяти на анекдоты, он удивительным образом умел подмечать забавные моменты обыденной жизни и фиксировал их в своем небольшом блокнотике, который неизменно носил в кармане пиджака. Об этом многие знали и, когда собирались в курилке на улице, всегда просили его что-нибудь прочитать из блокнотика.

Что там происходит, в нашем подсознании, — кто ведает? Во всяком случае, не мы, не мы…

Она проснулась в затемненной комнате, не заметив как вообще заснула. Она не помнила момента когда задремала и сколько уже прошло времени. Последнее воспоминание было о том, как она мысленно перечисляла возможные варианты возвращения матери, что, вероятно, означало, что сон одолел ее мгновенно, как человека, которому ввели анестезию перед операцией. При том стрессе, который она пережила, такая реакция была вполне естественной и ожидаемой, но все же она смущала, и Глория приподнялась в постели, гадая, все ли ушли.

Вот и сейчас все ждали от него еще одного свежего анекдота из легендарного блокнотика.



Мама! Где сейчас ее мать?!

— Ну, хорошо, еще один и на сегодня все, — сказал Женя.

А началось все до икоты банально. Часов в пять Стасик, взмыленный иноходец, прискакал с «Мосфильма», где полсмены озвучивал самого себя в полнометражной художественной ленте. Кольца пленки монтажерша нарезала длинные; текста, пока шли съемки, Стасик по дурости наговорил куда больше, чем придумал сценарист, и теперь мучился у пульта, укладывая все эти «а», «о», «у», все эти шипящие, хрустящие, звонкие и глухие, дурацкие свои слова укладывая в экранное изображение, которое Стасику в принципе нравилось. Но повторимся, жизнь пошла за второй перевал, где каждая кочка — уже с Монблан, и Стасик устал шипеть и хрустеть, язык у него ворочался трудно, а вечером в театре давали «На дне», и Стасик хотел есть. Да, его Актер был всегда голоден, но Стасик предпочитал играть сытым.

— Сидит мужик в ванной, плача стирает свои брюки и говорит: — Черт, никому нельзя доверять, даже самому себе. Я же только пукнуть хотел.

Вот в чем был главный вопрос. Она надеялась, что весь этот инцидент был следствием ее переутомленного, измученного, перегруженного мозга, и что его никогда не было, но через частично открытый дверной проем спальни она услышала отчетливый и безошибочный голос своей матери, разговаривающей с Бенджамином и мальчиками. Это был голос из прошлого, более молодая версия, которую она забыла, но которая с ревом вернулась из каких-то далеких уголков ее памяти. Внезапно Глория перестала быть уверенной, что помнит голос своей матери, с которым она жила последние десять лет, голос, который она слышала всего пять дней назад в больнице.

Все стоящие опять дружно захохотали, а Женя, погасив свою сигарету, выбросил окурок в пустую консервную банку-пепельницу и пошел к себе в кабинет.

И жене он так заявил, швыряя на и под югославскую мебель мокасины «Саламандра», рубашку «Сафари», джинсы «Ли», наскоро освобождаясь от импортной шкуры, от обрыдлой одежки, разгуливая по квартире в одних трусах (что, впрочем, он мог себе позволить: гантели, эспандеры, велоэргометр, холодный душ, сауна по четвергам — отнимите десять лет от названной выше цифры «сорок»…).

На мгновение она замерла, подслушивая. Ее семья общалась, как ни в чем не бывало. Они вчетвером обсуждали... ужин! Глория была уверена, что еды осталось много, но Брэдли жаловался, что хочет \"Тако Белл\", а Лукас ответил, что хочет \"Дель Тако\".

День катился к вечеру, а кабинет № 6 в отделении милиции напоминал раскаленный улей. Долговязый молодой человек, сидевший за столом у входной двери, возмущался уже несколько минут, переходя с обыкновенного языка на ненормативный и обратно.

— Мамуля, я умираю от голода! — Так он и заявил жене. Конечно, не умирал он совсем, даже не собирался, но вечная склонность к гиперболизации вечно жива в наших вечных душах…

Ее мать рассмеялась, неожиданно громким и неуместно буйным смехом, который она помнила с детства, и впервые после возвращения матери Глория почувствовала приступ грусти и тоски.

— Позвонить не мог? — спросила жена, но спросила без всякого интереса, а только чтобы отметиться, не молчать, ибо к чему ей был дежурный ответ Стасика?

— Ну, какая же она дура, — распалялся он, — развесила свои трусы, майки и прочее исподнее во дворе дома, а сама преспокойно пошла в магазин. Когда вернулась, никакого белья уже не было, свистнули все; ну и конечно она сразу и накатала заявление о краже вещей. Какая же это кража, да она просто их выкинула, а потом жалко стало, вот и донимает меня, кикимора старая!

— Домашние тако лучше любого фастфуда, — сказала ее мать. — И к тому же полезнее! Я приготовлю тебе свои знаменитые тако из индейки с пико де галло!

Но Стасик-то, Актер Актерыч, услыхав знакомую до боли реплику, не мог не отбить ее легким пасом, скользящим ударом:

— Спасибо, Нора, — сказал Бенджамин. — Мы очень ценим это.

— Да ладно тебе Витек, — с улыбкой сказал мужчина постарше, с проседью в черных вьющихся волосах, — у всех так бывает. Вот у меня в прошлом году одна бабуля тоже на улице оставила свою клюшку из обычной деревянной палки и ушла. А когда вернулась — той уже не было; два месяца донимала меня, я уже и отказ в возбуждении уголовного дела подготовил, а она знай себе, пишет. Так вот я пошел в лес, срубил такую же палку и отдал ей, после чего она и успокоилась.

— На студии не работали автоматы.

— Ты что, Лев Алексеевич, хочешь сказать, чтобы я также где-то нашел такое же белье и отдал ей? — не унимался долговязый.

Глория задавалась вопросом, раскрыла ли ее мать свою личность, или Бенджамин сам догадался, кто она такая? Ведь теперь Бенджамин не только знал ее имя, но и, похоже, вписал ее в семью так, как не смог бы сделать ни один незнакомец за столь короткий промежуток времени.

— Все сразу не работали?

— А что, — уже смеясь, проговорил Лев Алексеевич, — в соседних домах много белья всякого висит.

Глория встала с кровати. Разве ее семья не должна была испугаться воскресших родственников? Свекровь ее мужа, умершая бабушка детей, вернулась к жизни в виде более молодой версии самой себя. Разве это не заслуживает большей реакции, чем пассивное принятие? Встряхнув головой, словно прогоняя навязчивый сон, она вышла на кухню. Все четверо стояли в центре комнаты, перед раковиной: муж и сыновья — слева, напротив матери — справа.

Разговор свободно несся по накатанной дорожке, даже некоторым образом парил над нею: привычные интонации, назубок затверженные слова, как на каком-нибудь сто третьем спектакле. Рутина…

— Успокойся Витек, — сказал самый молодой из них лейтенант милиции Женя Кудрин, — Лев Алексеевич шутит, напишешь отказ в возбуждении уголовного дела, и дело в шляпе.

Бенджамин заметил ее, как только она переступила порог кухни.

— Представь себе.

— Женя, да пошел ты знаешь куда? — перебил его долговязый, — там, кстати, и шляпа висела, которую тоже свистнули.

— Милая, как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Под общий хохот, дверь в кабинет открылась и, в кабинет вошел дежурный по отделению милиции.

— Не представляю. Там их миллион, автоматов этих.

— Чувствуешь? Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо.

В голосе Стасика к месту проклюнулись трагические нотки:

— Витя Колосов, — обратился он к долговязому, — в дежурную часть пришла женщина и срочно требует тебя по краже белья, разберись с ней. А Женя Кудрин — срочно зайди к начальству, там квартирная кража у тебя на территории.

— Я просто имел в виду, что после твоего приступа...

С этими словами дежурный быстро вышел из кабинета.

— Мамуля, ты на «Мосфильме» бываешь раз в неделю, смотришь киношку, и я тебя тут же везу домой. Откуда ты знаешь про автоматы, откуда?.. Там все поломаны, все!

— Приступа? — переспросила она, раздраженная, как всегда, его снисходительностью. — У меня не было приступа. Я просто...

— Ну вот, — сказал Лев Алексеевич, — сейчас наступят тишина и покой.

До сих пор мамуля Наташа, образно говоря, играла в перекидку с любимым мужем: он — реплику, она — в ответ, стук-стук, хлоп-хлоп, никакого вдохновения. Но бычье упрямство Стасика заело мамулю, и она пустила в ход малую дозу иронии:

Ее мать повернулась, чтобы посмотреть на нее, и, как и прежде, встретила взгляд Глории своими сильно накрашенными глазами, покачивая своей слишком причесанной головой.

— Я рассуждаю логически. Автоматов как минимум двадцать. Хоть один-то исправен? Несомненно! И еще: в каждом кабинете — по сто телефонов, и везде знают Станислава Политова, везде сидят его «каштанки», которые за счастье почтут покрутить диск для любимого артиста.

Лев Алексеевич Ерихин по возрасту был старшим из оперативного состава отделения милиции и самым опытным сыщиком. Его всегда ставили в пример другим оперативникам и по внимательности к каждой мелочи в раскрытии преступлений и по особому чутью на установление личности преступника. Вот и сейчас, несмотря на шуточки, он был напряжен и думал исключительно о крупной краже из магазина, к расследованию которой он только что приступил. А Женя Кудрин, несколько месяцев назад закончивший среднюю специальную школу милиции, попал по распределению в это отделение милиции, где капитан Ерихин и был назначен его наставником. Между тем, каждый сотрудник старался подстраховать его, помочь молодому милиционеру разобраться в лабиринтах профессии. Вот и сейчас, Лев Алексеевич как бы в назидании произнес: — Обращай внимание на каждую мелкую деталь, на каждый нюанс и запомни: не бывает больших и маленьких дел, бывают преступления, когда нарушается закон. А мы и работаем, чтобы пресекать эти нарушения.



Разговор о «каштанках» Стасику не нравился. Это была опасная тема, прямо-таки альпинистски рискованная, а Стасик не хотел риска, горных троп не любил. Стасик хотел есть и полчаса покемарить перед спектаклем, как он сам выражался. Посему он немедля принял к сведению новые предлагаемые обстоятельства, хамелеоном вжился в них, пообтерся мгновенно, покаялся:

Женя поблагодарил Ерихина и направился к заместителю начальника отделения по розыску Николаеву. Как же ему хотелось быстрее окунуться в жизнь уголовного розыска, изобилующую, как ему казалось, приключениями и неожиданностями. Во время учебы в школе милиции он часами пропадал в кабинете криминалистики, изучая наглядные пособия раскрытых громких преступлений.

Бенджамин и мальчики не знали, кто она такая. Это стало очевидным.

— Ну, не сердись, мамуля, виноват, подлец я, но замотался, как бобик, ты же знаешь, что такое озвучание, да еще кольца по километру и текста навалом… Пищи мне, мамуля, пищи! Я алчу… Да, кстати, где Ксюха?

Все было бы ничего, но родители до сих пор не могли смириться с его выбором. Им очень хотелось, чтобы Женя поступил в институт и получил высшее образование, но он был уверен в своем выборе и нисколько не жалел о нем. С этими мыслями он вошел в кабинет Николаева.

Этим изящно-нелогичным «кстати» Стасик намеренно сменил тему, перенес центр тяжести разговора на непослушную дочь, ушел от предполагаемой опасности. Ложный финт — вот как это называется в любимой игре миллионов.

Был ли это рефлекс, естественная покорная реакция ребенка на указание родителя, или что-то другое заставило Глорию прерваться на полуслове? В любом случае, она оставила свою оборонительную позу, и Бенджамин решил не продолжать разговор в таком ключе.

— Проходи Женя, присаживайся, — пригласил его начальник.

— Нора любезно вызвалась приготовить нам ужин, — сказал он, сменив тему. — Я не был уверен, когда ты проснешься, и знал, что ты не будешь в настроении готовить, когда проснешься поэтому когда она предложила остаться и приготовить нам тако, я согласился. Я знаю, что у нас еще много остатков с вечеринки, — быстро добавил он, — но Нора уже завернула их и убрала, а кроме того, ты знаешь, что мальчики не любят запеканки. Я подумал, что ближайшие несколько дней мы сможем сами есть их на обед и дать детям что-нибудь другое. Более... более детское.

— Только что в дежурную часть позвонила женщина по фамилии Ермолаева, проживающая в новом кооперативном доме на Коломенском проезде, — продолжал он, — и сказала, что ее квартиру ограбили. Возьми участкового инспектора Рыбина и на нашем мотоцикле поезжай и разберись там, а я уже позвонил в райотдел и эксперт — криминалист уже выехал по адресу.

Но Стасик явно переоценивал видимую только им опасность или, если уж мы обратились к альпинистским параллелям, глубину пропасти, к которой вела его мамулина подозрительность. Мамуля Наташа служила диктором на радио, читала в микрофон сводку новостей, прогноз погоды разных широт и тоже числила себя в некоторой степени актрисой. И про озвучание, про длинные монтажные кольца она, конечно, все ведала. Но, главное, ей так же не хотелось скандала, как и Стасику, и реплика про «каштанок» была не более чем проходной. Не без тайного смысла, понятно, но без злого умысла. Кольнула чуть-чуть, получила толику удовольствия, а потом спокойно налила бы Стасику вчерашнего борща, дала бы котлет с макаронами и закрыла тему. Но Стасик, на свою беду, поспешил, спросив про Ксюху, потому что как раз о ней-то Наталья и собиралась всерьез поговорить с летающим мужем, поговорить где-нибудь в перерыве между озвучанием и спектаклем, или после спектакля, или, на худой конец, рано утром — перед тем, как ей самой умчаться к горячему от последних известий микрофону.

— Так следователь Андреев здесь, может он поедет со мной? — робко спросил Женя.

Тема про Ксюху была архисложной, и Наталья, если честно, не знала, с какой стороны к ней подступиться. А тут как раз Стасик очень кстати влез со своим дурацким «кстати».

— Андреев сейчас поедет на другое происшествие, — отрезал Николаев.

Глория кивнула в знак согласия, хотя на самом деле ее не волновала еда. Ее беспокоил тот факт, что Бенджамин не узнал свою свекровь (мальчиков она могла понять). Глория была не единственной, кто мог ее видеть, но, видимо, она была единственной, кто знал, кто она на самом деле такая. Что это означало? Мысль о том, что ее семья с такой готовностью пригласила в свою жизнь незнакомца — причудливо выглядящего в стиле ретро — тоже смущала. Они не были такими людьми, не в обычных условиях, и это заставило ее задуматься о том, могла ли ее мать оказывать какое-то влияние на Бенджамина и мальчиков. Может гипноз или внушение? Есть над чем подумать.

— Кстати, — тоже сказала Наталья, набрав полную грудь воздуха, как будто собиралась нырнуть на большую морскую глубину и долго оттуда не выплывать, пугая родных и близких. — Кстати, — сказала Наталья, даже не подбирая слов помягче, пообтекаемее, потому что нырять так нырять, чего зря раздумывать: или вынырнешь, или нет, третьего не дано, — Ксюха, представь себе, собирается замуж.

Выйдя из кабинета начальника, Женя буквально столкнулся с участковым инспектором Олегом Рыбиным.

И сразу села напротив мужа за кухонный стол — ждать реакции.

— Привет Женька, а я тебя уже жду, — сказал он, — адрес дежурный мне дал, так что погнали на Коломенский проезд.

Что будет делать ее мать после ужина? — задалась она вопросом. У женщины не было дома. Это ее дом. Вернее, был. Планировала ли она переехать обратно? Было ли это ее намерением? Или она собиралась жить дальше после того, как приготовит еду? Глория сомневалась, что у ее матери были деньги, и у нее точно не было кредитных карт, потому что Бенджамин благоразумно аннулировал их после ее смерти. Неужели ей придется скитаться по улицам бездомной? Или она попытается устроиться на работу и найти себе жилье в мотеле с длительным проживанием? Хотя, если рассуждать реалистично, ее мать не может устроиться на работу, потому что у нее не было ни номера социального страхования, ни действительного удостоверения личности.

Они вышли на улицу, где милиционер Сопин уже завел мотоцикл с коляской, который тарахтел, как трактор. Женя, как заправский ковбой, прыгнул в люльку, а Рыбин примостился позади милиционера.

В реакции Стасик был точен. Он поперхнулся борщом, закашлялся, выронил ложку, и она упала в тарелку, подняв малиновый свекольно-картофельный ураганчик. Ураганчик пересек границы тарелки и принес некоторые стихийные бедствия на чистую территорию клеенки. Стасик натужно кашлял, вытирая слезы, выступившие на глазах вполне натурально — не от сообщения Натальи, конечно, но единственно от кашля. От сообщения — тут был бы явный перебор в краске, типичная натяжка, а Стасик, актер профессионально-жесткий, легко ловил даже малейшую фальшивинку в поведении. У других ловил и себе не позволял.

Головная боль вернулась к Глории. Она смотрела, как ее мать подошла и открыла дверцу холодильника, и что-то в этом визуальном ракурсе подтолкнуло ее в путешествие по волнам памяти. Она вдруг вспомнила, что уже видела свою мать в точно таком же наряде, с такими же вздыбленными волосами. Это было в супермаркете JCPenney\'s, и Глория была в отделе игрушек, пытаясь найти подарок для своей подруги Селии на день рождения. Ее мама стояла рядом, делая предложения, которые Глория игнорировала. Она искала последнюю фигурку Джем, потому что ей нравилась реклама и песня, в которой говорилось, что Джем — \"Воистину возмутительна\". Ее мать, несомненно, надевала тот же самый наряд множество раз, но по какой-то причине этот момент застрял в памяти Глории, и это придало женщине перед ней более конкретное и осязаемое присутствие. Это действительно была ее мать. Она знала это умом, но сейчас она это чувствовала, и больше всего на свете ей хотелось, чтобы у них была возможность поговорить.

Сколько раз он ни проезжал по Москве, всегда любовался ею, вот и сейчас, несмотря на сильный ветер в лицо, он крутил головой из стороны в сторону, стараясь не упустить ни на йоту красоты города. Вот перед глазами открылся кусочек старой Москвы — Нагатинская улица. Деревянные домики со ставнями создавали неповторимый московский колорит и даже, проносящийся навстречу трамвай, не смог омрачить самобытность старой московской улицы.

Бесспорно, вы сейчас имеете полное моральное право возмутиться этим беспардонным наигрышем — пусть даже талантливым, пусть даже сверхубедительным. В самом деле: отцу — отцу! — сообщают о судьбе дочери. И судьба эта, похоже, уплывала из-под родительского крыла. Кто бы не встревожился, поднимите руку. Ну? Нет таких! Потому что речь идет об опасности реальной, а не мнимой, как в случае с «каштанками»! Но суть-то в том, что мимоходом брошенное упоминание о пресловутых «каштанках», об этих нежных и веселых цветочках многочисленных киностудий нашей страны, было для Стасика более тревожным, или как сейчас принято говорить, волнительным, нежели факт о грядущем замужестве восемнадцатилетней Ксении, студентки второго курса театрального института. А почему так, откуда такое равнодушие, вы немедленно узнаете из снайперски точного вопроса Стасика.

Она вспомнила взгляд, которым дважды одаривала ее мать, едва заметное покачивание головы, и поняла, что если у них и будет настоящий разговор, то только вне поля зрения остальных членов семьи.

Бенджамин выпроваживал мальчиков и ее из кухни. Стол в столовой был очищен от еды, пока она спала, а использованные бумажные тарелки и пластиковые стаканчики были выброшены в открытый черный мешок для мусора, стоявший рядом с забором.

Они подъехали к двенадцатиэтажному панельному дому. Видно было, что построен он был совсем недавно. А ведь было время, когда в этом месте стояли утопавшие в садах небольшие низенькие деревянные особнячки, но то время уже ушло и на их месте стали появляться первые московские новостройки. Это были преимущественно панельные пятиэтажки с устаревшей планировкой, все как под копирку серого цвета. В этих домах были уж очень маленькие квартиры, хотя и отдельные, но все же — «спичечные коробки». Они давно перестали отвечать нынешним стандартам комфорта, который в последнее время все больше ценился. На смену им постепенно пришли более современные дома — двенадцатиэтажные с повышенной комфортностью, хотя и были они преимущественно кооперативными. Вот в один из таких новых домов и привела милицейская дорога Евгения Кудрина.

— В который раз, черт подери? — Вот что он, откашлявшись, спросил у жены Натальи, специалиста по самым последним известиям. Спросил и тут же принялся за борщ, потому что, как мы видим, ни на йоту не поверил в реальность очередного брака. А что вздрогнул, ложку выронив, так это от неожиданности. Вполне адекватная реакция…

— Это был хороший траурный прием, — сказал он ей. — Все так и сказали. Они все хотели, чтобы я передал тебе, как сильно нам будет не хватать твоей мамы. Она была необычным и открытым человеком со светлой душой.

Они подошли к подъезду и увидели, поджидавшего их эксперта-криминалиста Родина. Зайдя в подъезд дома, Женя сразу про себя отметил, что здесь не пахло обычной сыростью, да и света было предостаточно.

— Вообще-то в четвертый, — смущенно констатировала в ответ мамуля, но с сомнением добавила: — Похоже, на этот раз что-то серьезное.

Глория почти улыбнулась. Она снова заглянула на кухню, где ее мать что-то доставала из одного из шкафов. Фасоль, подумала она. Ее мама всегда клала слой жареной фасоли под фарш индейки в тако. Она повернулась к Бенджамину.

Квартира Ермолаевой была на втором этаже, поэтому они поднялись пешком по лестнице.

— Что-то или кто-то?

— Не мог бы ты отвести детей в гостиную комнату, достать из шкафа какую-нибудь игру и поиграть с ними некоторое время? Я бы хотела поговорить с... Норой... наедине.

Дверь открыла женщина средних лет, не отличающаяся яркой внешностью. На вид она была худощавой и немного сутуловатой. Глядя на ее спокойное, приветливое лицо с белоснежной кожей, обрамленное густыми темными кудрями, затянутыми в тугой пучок, Женя отметил и ее женский неповторимый шарм, и принадлежность к старой московской интеллигенции.

— И что-то и кто-то. Я его видела.

— Конечно, — сказал он и улыбнулся.

Он представился, показал свое удостоверение личности и назвал всех приехавших с ним работников милиции.

— Мамуля, ты видела всех четверых — уже четверых! — и всякий раз это было очень серьезно, очень важно, просто смертельно, умопомрачительно! Но я, мамуля — ты это заметь, — я никого не видел и не хочу видеть, потому что ни на секунду не верю этой брачной аферистке, этой влюбчивой козе, этой типичной провинциальной инженю. Из нее никогда не выйдет настоящей трагической актрисы. Она наивна до соплей. Она во все верит без оговорок. Она идет с очередным хахалем в кино на индийский фильм и, видимо, под влиянием высокого искусства, мгновенно облагораживается и выпархивает из зала в мечтах о большом и чистом. Она дура, мамуля, хотя не исключено, что это пройдет со временем. Но что меня и вправду волнует, так это твое отношение к происходящему. Вместо того чтобы послать Ксюху к чертовой бабушке со всеми ее ухажерами, ты мне портишь настроение перед сложным спектаклем, а я хотел полчаса покемарить, переварить твой, скажем прямо, не самый свежий борщец.



— Пожалуйста, проходите в квартиру, — показала жестом Ермолаева и повела гостей на кухню. Еще находясь в прихожей, Женя понял, что квартира двухкомнатная, с окнами, выходящими во двор. Пройдя на кухню, его охватило чувство комфорта и спокойствия; так затейливо, со вкусом разложить подушки на кухонном диванчике, с намеком на цветовую гамму занавесок и, как бы невзначай, на стеллаже расставить маленькие статуэтки и вазочки — это ли не чувство меры.

Хозяйка пригласила их присесть на стулья, а сама примостилась на диванчике.

Произнеся такой монолог, Стасик счел воспитательную миссию законченной. Его действительно раздражали частые влюбленности Ксюхи и мамулины по сему поводу трепыхания. Здоровая девица, с жиру бесится, ищет повсюду замшелую антикварную романтику чувств, что уж абсолютно несовременно, и перья страуса склоненные в ее качаются мозгу. Зеленая бредятина! На дворе — двадцатое столетие, и уж если оно, столетие это, почему-то к «ретрухе» тянется, прямо-таки стонет по ней, по чиппендейлам всяким, по амурчикам бронзовым — так ведь в области чувств век наш куда как прагматичен и даже склонен к авангардизму. Стасик, к слову, ничего не имел против авангардизма чувств и Ксюху в том убеждал постоянно. А она волю батюшки вовсю нарушает. Нехорошо.

Кем он считал эту женщину?

— Что у Вас произошло? — спросил Кудрин.

— Нехорошо, — сказал Стасик и поднялся из-за стола, чтобы удалиться в спальню и, выражаясь интеллигентно, отойти ко сну. Но не тут-то было.

Глория понятия не имела, и в данный момент ей было все равно. Ей просто хотелось побыть одной и поговорить с матерью. Брэдли и Лукаса завели в гостиную комнату:

В дверях кухни — картина вторая, те же и еще одна! — возникла не на шутку разъяренная дочь Ксения, тоненькая, как струночка. (Да простится мне наибанальнейшее сравнение, но она, Ксения, действительно была худющей и длинной, а разъярена так, что только тронь — порвется. Отсюда хочешь не хочешь а струночка в текст так и просится. Еще раз простите…)

— Я работаю в симфоническом оркестре Большого театра, играю на скрипке и моя жизнь связана с командировками, — начала она, — так вот, сегодня утром я возвратилась с очередных гастролей по Сибири и когда вошла в квартиру, то ничего необычного на первый взгляд не заметила. А чуть позже обнаружила, что со стены исчезла небольшая картина, на которой была изображена моя мама в прошлом балерина нашего театра. Помимо этого, из шкатулки исчезла мамина брошка, на которой была изображена пляшущая балерина и пятьсот рублей денег, которые я копила для покупки дачи. Все остальное на месте и даже четыре картины, которые висят в комнате.

— \"Коннект 4!\" — вскрикнул Брэдли.

— Так, — важно произнес Женя, — мы сейчас аккуратно пройдем в комнату и я попрошу участкового инспектора пригласить понятых и составить протокол осмотра места происшествия, а нашего эксперта открыть портфель и заняться своей работой.

— Я все слышала, — полушепотом произнесла струночка.

— \"Монополия!\" — Лукас возразил, и Глория взяла себя в руки, прежде чем вернуться на кухню.

Место происшествия. Привычные для каждого сыщика слова, но сколько в них таинственного! Когда еще будет восстановлено в деталях это самое происшествие, а сейчас многое зависит от первого знакомства с этим местом. Как учили в школе милиции, необходимо буквально погрузиться в пока неизведанную обстановку, почувствовать себя так, как будто ты не раз бывал здесь и мирно беседовал с хозяйкой.

Плакал сон, отстранение, как посторонний, подумал о самом себе Стасик и сказал с должной на его вкус долей сарказма:

— Мама? — сказала она.

Они вошли в комнату и, Нина Николаевна показала на стенку, где висела картина, а сейчас торчала лишь шляпка гвоздя.

— Не верю.

— Да? — Яркие губы лучезарно улыбались. Глория ожидала, что в них будет что-то выдающее, возможно, мертвые глаза, но все лицо было живым и участливым и выглядело точно так же, как черты лица ее матери, когда Глория была маленькой девочкой.

— Вот здесь она и висела, — сказала Ермолаева, — картина была небольшой и соответствовала старым стандартам французских холстов с прямоугольным форматом и размером примерно сорок пять на тридцать пять сантиметров. На ней была изображена моя мама в молодости в балетном трико, стоящая у станка.

— Во что ты не веришь? — Ксения уже не могла сдерживаться, сорвалась на крик, резко махнула рукой матери, которая приподнялась было с табуретки, чтобы скорей вмешаться, утишить страсти: сиди, мол, не лезь! — Я была рядом!

— Это... это действительно ты?

— Где, где? — удивленно спросил Кудрин.

Сон и впрямь плакал, а скандал, как ни странно, мог стать добрым тренингом перед спектаклем, своего рода полировочным лаком для работяг-нервов. Стасик скрестил руки на голой груди, прислонился плечом к стенному шкафчику с посудой. Плечу было неудобно, его прямо-таки резал пополам алюминиевый рельс-ручка, продукт нехитрого мебельного дизайна, но Стасик не хотел менять позы.

— У станка, — повторила Ермолаева, — у балетных так называется деревянный поручень, за который они держатся и тренируются, оттачивая балетные партии.

— «Не верю» — это из Станиславского, птица моя сизокрылая, — ласково объяснил он дочери. Шуткой, дурацким алогизмом он действительно хотел ее успокоить, сбить с темпа. — Ты сфальшивила в интонации. — Передразнил: — «Я все слышала!»

Снова громкий смех ее матери.

— А вот и шкатулка, в которой лежали брошка и деньги, — сказала она и показала на небольшую коробочку из белого благородного камня, стоявшую на открытой полке серванта.

— Прекрати паясничать! — Ксения кричала, накаляясь, и красные пятна вспыхивали у нее на лице, как предупреждающие сигналы светофора. Она была блондинкой, в мать, и тоже белотелой и белолицей. Стасик отлично знал про это пигментное свойство кожи у жены и у дочери, знал, что Ксения злится всерьез, на полную мощность, но, как бесшабашный «водила», не затормозил даже, погнал дальше на прямой передаче.

— Конечно, это я!

— Пока мои коллеги занимаются своим делом, пойдемте на кухню, Вы мне подробнее расскажите обо всем, — сказал Кудрин.

— Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?

— А я пойду к соседям и приглашу их в качестве понятых, — проговорил участковый инспектор и вышел из квартиры.

— Но как?

— Нет, не так! — Ксения сузила глаза до щелочек и — вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик — про пантеру. — Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел…

Хозяйка квартиры и Женя прошли на кухню и сели за небольшой кухонный стол. Она достала из шкафа пепельницу и пачку сигарет.

Дело пахло большим скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.

— Когда я волнуюсь, меня тянет покурить, — сказала Ермолаева, доставая из пачки сигарету.

— Постой, постой, — участливо-озабоченно сказал он. — Ты что, серьезно — про замужество? Если так, давай сядем, поговорим… — Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: — Ну, Ксюха…

— Это, судя по виду, заграничные сигареты? — спросил Кудрин.

На лице матери промелькнуло выражение озадаченности, и Глории показалось, что все эти усилия были сделаны специально, театрально, ради ее блага. Но так ли это было на самом деле? Или она просто видела то, что хотела увидеть? Потому что ощущение неискренности длилось всего несколько секунд, прежде чем мать показалась ей искренне озадаченной.

— Это откуда? — зло спросила она. — Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка… — куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене — недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:

— Да, мы весной были на гастролях по Италии, вот я и купила там блок сигарет «Кент» — ответила хозяйка квартиры. Они очень легкие и я иногда ими балуюсь. Кстати, если Вы курите, угощайтесь.

— Я действительно не знаю, — сказала она.

— Что с ней, Наташа?

— Но ты же знаешь что ты умерла. В прошлый понедельник у тебя случился сердечный приступ здесь, дома, а через несколько дней, в больнице, у тебя была какая-то эмболия или что-то в этом роде, и ты... ты умерла! Мы только сегодня тебя похоронили.

— Спасибо, — ответил Женя и, вытащив из пачки сигарету, зажег спичку и поднес ее, чтобы прикурить сначала Ермолаевой, а потом — себе.

— А ничего, — спокойно сказала жена. — Она устала.

Ее мать нахмурилась.

— Классные сигареты, — только и смог сказать Кудрин, затягиваясь дымом, — расскажите более подробно о картине и брошке.

— От чего?

— Кажется, что я это знаю? Я этого не помню. Извини.

— От тебя.

— А что последнее ты помнишь? Потому что почему-то ты выглядишь так же, как в юности. На тебе даже та же одежда, что была в те года.

— Видите ли, — начала Нина Николаевна, — живу я одна, в свое время был неудачный брак и, больше я не пыталась создать семью. Мама моя Лаевская Ольга Павловна в свое время танцевала в Большом театре, а потом долгое время преподавала в Московском хореографическом училище. Умерла она пять лет назад от воспаления легких. С детьми у меня не случилось, а вот двух сестер, детей сестры моей мамы я просто обожаю, правда, живут они в Ленинграде и видимся мы не часто.

— Чем же это я плох? — Задав вопрос, Стасик опять — в который раз за сегодня! — совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..

— Я не знаю. — Глория услышала малейший след разочарования в голосе матери. — Я понимаю, что я моложе, чем должна быть. Но я все еще знаю все о Бенджамине, Брэдли и Лукасе. Я это все еще я!

— Ну а теперь собственно про эту картину, — продолжала Ермолаева, — она была написана художником Модильяни в 1911 году и подарена им маме на выставке, проходящей в том же году в Париже.

— Ты? Уверена?

Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым — с двенадцатого-то этажа! — видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.

— А что Ваша мама делала в Париже? — спросил Женя.

— Да! Просто... чего—то не хватает.

— Ты всем хорош, Стасик, — подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик — он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну! — то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного. — Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные «кодаком» копии… Я видела, как их покупают…

— Я Вам уже говорила, что она была балериной Большого театра и была приглашена Дягилевым на летний период. Она танцевала в балетных спектаклях русских сезонов в Париже.

— Эм—м, например?

— «Каштанки»? — Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.

— А кто такой Дягилев? — тихо спросил Женя.

— Да я не знаю! Я только знаю, что чувствую себя по-другому. Все очень необычно.

Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.

— Дягилев? — О, это русский театральный деятель, один из организаторов «Русских сезонов» в Европе, — сказала Нина Николаевна, — жаль, что о нем сегодня все забыли и никто не вспоминает. А ведь он впервые представил Европе русское искусство балета, восхитив тем самым изощренную и сытую дешевыми постановками западную публику.

— «Каштанки», — согласилась она. — Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.

Это был их старый разговорный ритм, и они влились в него естественным образом. Она скучала по матери, поняла Глория. У нее особо и времени не было скучать по ней, но, по сути они не разговаривали даже меньше недели, Глория чувствовала себя удивительно обделенной, чего не замечала до этого момента. Их обмен мнениями заставил ее задуматься о том, насколько она зависела от своей мамы, как она искала ее совета или одобрения во всем, начиная от серьезных жизненных решений и заканчивая простыми бытовыми вопросами, несмотря на то, что у нее теперь была своя семья. Она никогда не переставала быть ребенком своей матери, и ей было интересно, так ли это у всех. Мама Бенджамина умерла, когда он был подростком, поэтому связь с матерью оборвалась рано, но в ее случае этот разрыв произошел только сейчас.

— Так, по рассказам мамы, — продолжала она, — в один из вечеров после спектакля, к ней в гримерку зашел театральный художник Лев Бакст, который в то время художественно оформлял постановки и пригласил ее на кофе в соседнем кафе. Мама была тогда удивлена этому приглашению, так как рядовых артисток балета, люди такого ранга редко когда приглашали. Они зашли в кафе, где их ждал худощавый человек, которого Бакст представил как своего знакомого тоже художника по имени Амадео Модильяни. Поскольку тот художник не говорил по-русски, то переводил с французского — Бакст.

— Что, со мной жить нельзя, что ли? — уже всерьез начал обижаться Стасик.

И вдруг все вернулось. Не это ли чудо? Возможность досказать все что не успела, еще раз послушать голос любимого человека.

Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку — это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: «Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Отдадим должное Стасику: он умел.

Модильяни рассказал, что он присутствовал на нескольких балетных спектаклях и ему очень понравились две танцовщицы Анна Павлова и Ольга Лаевская. Он хотел бы написать портреты этих балерин. Однако Павлова вообще неприступна и отказалась даже встретиться, поэтому он попросил маму попозировать ему, уж очень хотел он написать ее портрет. Мама тогда ему отказала, ее шокировал неопрятный вид этого Модильяни и винный перегар из его рта. Если бы не уважаемый художник Бакст, она бы никогда не обратила внимания на этого неряху. Однако, этот итальянец оказался настырным и уже на следующий день после спектакля сам пришел в гримерку с букетом цветов. Он жестом пригласил ее выйти в коридор и когда она вышла, то увидела улыбающегося Бакста.

Ей было приятно снова поговорить с матерью, но в то же время она сдерживалась, потому что разум твердил... ее мать умерла. Этот человек, эта юношеская версия ее мамы, могла быть тем, за кого она себя выдает, а могла и не быть, и Глория тратила слишком много сил, пытаясь расшифровать подсознательные сигналы и заметить тонкие несоответствия, чтобы понять, что именно. Она сделала глубокий вдох и сказала то, о чем думала.

А Наталья на него клеветала, дело ясное:

— Ты моя мать!? Ты? Не другая ты или какая-то твоя версия, а ты?

— Трудно жить. Род подвижничества.

Одним словом, почти неделю после спектакля в репетиционном зале по вечерам она позировала этому итальянцу. Где-то, через месяц, по завершении спектаклей во Франции, Лев Бакст пригласил маму посетить выставку художников. Когда они пришли туда, их встретил улыбающийся Модильяни с какой-то моложавой женщиной с горбинкой на носу. Он пытался ее представить, но она на чисто русском языке поздоровалась и сказала, что она русская и зовут ее Анна Ахматова. И еще она сказала, что Амадео написал и ее портрет, который также находится на его стенде. Бакст в свою очередь представил ей мою маму, ну и, конечно, самого себя. Они все вместе подошли к стенду, где висели картины Модильяни и, как рассказывала мама, на самом видном месте в центре находился большой портрет Ахматовой. Ей тогда понравилась эта картина, которая выделялась утонченностью линий и особенно, на ее взгляд, очень четко был прописан ее горбатенький нос. В конце стенда висели две небольшие картины, в которых мама узнала себя и ей было необыкновенно приятно от того, что ее образ был на этой выставке наравне с портретами других уважаемых лиц того времени. Маме очень понравились эти картины, да и Бакст выразил свое восхищение. Тогда Модильяни неожиданно снял со стенда одну из них, на которой мама в балетном трико стоит у станка и отдал ее ей, при этом что-то сказал по-французски. Бакст перевел, что итальянец дарит маме картину на память, подчеркнув при этом, что в этом весь Модильяни, как ему захочется, так он и делает: пишет того кто понравился и не задумываясь дарит свои шедевры. Мама поблагодарила его за такой царский подарок и они расстались, так как ей необходимо было присутствовать на заключительном сборе труппы.

— Конечно, милая.

— Разведись. Пожалуйста!

Глория вздохнула.

— Таким образом, картина оказалась у мамы, — проговорила Нина Николаевна, — сначала она висела в нашей маленькой квартирке на Плющихе, а когда я несколько лет назад поменяла ее на эту кооперативную, перекочевала на стенку новой квартиры.

— Не хочу.

— Так что нам делать с этим дальше? Ты планируешь жить здесь? Я имею в виду, это твой дом. Но как мы объясним это людям? Что мы будем говорить семье? А как насчет наших отношений? Мы просто вернемся к тому, на чем остановились? Я имею в виду, что последние несколько лет я была больше сиделкой, чем кем-то еще; ты была такой старой, и у тебя было так много проблем. Твое здоровье подкосилось, красоты увяла, руки плохо слушались. Теперь ты так же молода, как и я. У тебя впереди целая жизнь! Что мы будем делать?

— Понятно, — сказал Кудрин, — а что Вы можете сказать о брошке?

— Где логика?

Ее мать улыбнулась. Она взяла руку Глории и похлопала по ней, как делала всегда.

— Брошку-балеринку, как ее звала мама, ей подарил один из поклонников также во время гастролей по Франции, — ответила Ермолаева. По ее словам, в тот год русский балет произвел фурор среди искушенной французской публики и, почти после каждого спектакля, масса мужчин пыталась познакомиться с балеринами и подарить им цветы и сувениры. Одним из таких сувениров и была брошка-балеринка. Мама однажды вскользь сказала, что эту брошку ей подарил один из мастеров парижского ювелирного дома «Ван Клиф». Брошь действительно уникальна: на серебряной основе изображена балерина, а вокруг нее обрамление из трех маленьких бриллиантиков.

— Логика в том, что я тебя люблю. Но это тяжкая работа… Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? Хочешь?.. Из Пастернака: «Любить иных тяжелый крест…» Ты предсказуем, Стасик, я могу тебя прогнозировать в отличие от погоды без ошибок. Я знаю, как ты поступишь в любом случае, за двадцать лет назубок! Я даже к твоему актерству привыкла. А Ксюха — максималистка. С Ксюхой играть не надо. Она не я и не твои «каштанки», — не удержалась, ехидная, подпустила-таки шпильку.

— Давай просто начнем игру, а там будь что будет.

И Стасик немедленно воспользовался просчетом жены, захапал инициативу в свои руки.

— А какова приблизительно ее стоимость? — спросил Кудрин.

Глава вторая

— Да, я знаю, что ты обо мне думаешь: я зануда, я тиран, я домашний склочник, я постоянно кого-то играю, а когда бываю сам собой — так это невыносимо для окружающих. Только как же ты со мной двадцать лет живешь? Куда смотрела, когда в загс шла?

Месяц спустя Глория удивлялась тому, как легко и органично ее мать вписалась в их жизнь. Она действительно осталась в доме, и хотя Бенджамин изначально хотел продать его после ее смерти (\"Зачем нам два дома в одном городе?\"), он, похоже, забыл об этой идее. Он также, похоже, забыл о своем запасном плане сдачи дома в аренду, потому что ее мать каким-то образом жила там, не платя ни цента.

— Я не знаю, — ответила Нина Николаевна, — мы с мамой никогда ее не оценивали, ни к чему было.

— Ты тогда другим был.

Но она определенно зарабатывала на жизнь. Теперь, когда она была молода и достаточно здорова для этого, она нянчила внуков после школы, что снимало большую нагрузку с Глории и Бенджамина, у которых уже несколько лет не было настоящего отпуска, потому что их отпускные часы были урезаны до предела: то один, то другой уходил с работы раньше или задерживался допоздна, чтобы позаботиться о нуждах маленьких членов семьи. Неизменно, приходя посидеть с детьми, ее мать приводила в порядок и дом, за что Глория была ей благодарна. Она также приносила им еду. \"Слишком трудно готовить на одного человека\", — сказала она в первый раз, когда принесла кастрюлю тушеного мяса, и продолжала готовить больше, чем нужно, для обедов и ужинов, радуя их излишками. Глория всегда ценила мамину стряпню — как и Бенджамин, — а поскольку она не очень любила готовить сама, остатки еды были просто находкой.

— А нет ли случайно у Вас каких-нибудь фотографий, где можно увидеть картину и брошь? — тихо спросил Женя.

И это ложь! Когда они с Натальей познакомились, он уже учился в театральном, уже премьерствовал в учебном театре, и Наталью-то он брал в основном то Чацким, то князем Мышкиным, то физиком Электроном из модной пьесы — не впрямую, конечно, а в собственной интерпретации, не буквой роли, но духом ее, дыханием, тем таинственным и властным флером, который окружает любого классического героя.

— Ну, насчет брошки точно нет, а вот картина, по-моему, есть на домашних фотографиях, — сказала хозяйка квартиры и стала искать что-то на кухонном стеллаже.

В каком-то смысле возвращение матери также помогло ее отношениям с Бенджамином, или, по крайней мере, повысило ее уважение к нему. Ведь на самом деле за последние несколько лет они постепенно отдалялись друг от друга. В этом не было ничего такого очевидного или конкретного, как различие интересов или изменение чувств. И ни один из них не нашел никого другого. На самом деле, в глубине души это, вероятно, было связано с ее матерью. С тех пор как ее мать заболела, Глории пришлось переключить свое внимание с Бенджамина и мальчиков на нужды больной матери. Ее муж понимал это, по крайней мере, умом, но в реальности это означало, что она больше устает, больше отвлекается, больше физически и эмоционально недоступна. И, Глория должна была признать, что, проводя столько времени с матерью, она каким-то образом повлияла на ее мнение, заставив ее смотреть на вещи с точки зрения матери. Поскольку ее мама никогда не любила Бенджамина, это означало, что она сама стала смотреть на него язвительным взглядом. Она начала слегка разочаровываться в нем, в его безумной ровности, в его заурядном подходе ко всему.

В этот момент на кухню вошли участковый инспектор и эксперт-криминалист.

Стасик очень хотел быть классическим героем, и у него получилось.

— Протокол осмотра места происшествия я составил, понятых отпустил, а сейчас опрошу других соседей, может кто-то что-нибудь видел, — сказал Рыбин и вышел из квартиры.

И теперь он обозлился по-настоящему: и на жену и на дочь. Да, он вправе называть себя тираном, занудой, домашним склочником, Актером Актерычем, но они-то пусть помалкивают, не поддакивают ему с серьезным и трагическим видом, а возражают утешительно: мол, преувеличиваешь, старичок, излишне самобичуешься, эдак некрасивые рубцы на красивом здоровом теле останутся и красивый здоровый дух заметно поослабнет…

— Я тоже закончил свою работу, — сказал эксперт-криминалист, — чужих следов на замке и в комнате я не обнаружил, отпечатки пальцев везде одни и те же и скорее всего, принадлежат хозяйке квартиры. Но есть маленький нюанс, — хитро улыбнувшись, проговорил он и показал клочок бумажки, на которой был виден номер и слово «…ателье».

Когда она только познакомилась с ним, она думала, что Бенджамин был пианистом. Сейчас это казалось глупым и невозможным, но когда она впервые увидела его в кабинете дерматолога, где она работала администратором, а он был новым пациентом, он зарегистрировался у нее, а затем сел на утилитарный стул напротив ее окна, положив руки на ноги, и занялся тем, что постукивал пальцами по брюкам, каждый из пальцев хаотично двигался вверх-вниз. Казалось, что он играет на невидимом пианино, рассеянно оглядывая зал ожидания, и она предположила, что он мысленно репетирует, перебирая в уме сложное произведение, которое ему предстоит исполнить в будущем. На самом деле он просто делал гимнастику для пальцев, которую ему посоветовал предыдущий врач из-за начинающегося синдрома запястного канала, и, возможно, если бы она знала об этом, Глория не была бы так восприимчива к нему. Но на следующей неделе он снова пришел, продолжая играть на пианино, и поскольку было почти обеденное время и других пациентов не было, они начали разговаривать, и оба были разочарованы, когда медсестра открыла дверь и позвала его в подсобку. Они разговаривали еще больше, когда он вернулся на следующей неделе, и еще больше на следующей, а в свой последний визит он пригласил ее на свидание, и она согласилась.

— Она лежала на полу комнаты под сервантом, — сказал он. И еще эксперт обнаружил там же круглую небольшую пуговицу белого цвета с темной окантовкой. Женя и хозяйка квартиры внимательно посмотрели на нее, так как она была хорошо видна на ладони эксперта, одетые в темные резиновые перчатки.

— Вздор! — посему и заорал Стасик, порывисто убегая из кухни в спальню; время уже вовсю подпирало: пора, брат, пора… — Чушь собачья! Не был я другим! И не буду! Поздно! Поняла? Хочешь — живи с таким, не хочешь — гуляй по буфету. Арривидерчи, Рома! — Этими «буфетами» и итальянскими крылатыми словами Стасик, хитрый дипломат, Талейран доморощенный, снижал ситуацию. Орать орал, злиться злился, но контролировал ход ссоры, думал о последствиях.

— Это не моя пуговица, — с уверенностью сказала Нина Николаевна — похоже, она могла принадлежать мужской рубашке, так как женщина вряд ли стала бы носить блузку с такой отвратительной вещью. Кстати, в ателье я не хожу, потому что покупаю себе обновы в командировках.

И параллельно поспевал одеваться: мокасины, джинсы, рубаху — импортную кожу для выставок и вывесок.

Поступила бы она так, если бы знала в то время, что он не пианист, а программист? Трудно сказать. Вполне возможно, что да, но в дальнейшем ее ожидания были бы другими, и они могли бы не оказаться там, где оказались в данную минуту.

Кудрин взял у эксперта-криминалиста обрывок квитанции и положил к себе в папку, а пуговицу Родин спрятал в свой чемоданчик.

— Придется искать человека, который был в ателье и что-то себе шил, а также хозяина этой пуговицы, — тихо проговорил Кудрин.

— Все! К черту! А этой дуре передай, что она дура! Хочет замуж — скатертью дорожка!..

Но теперь все было клево, как говорили дети. Приезд ее матери, более молодой и энергичной женщины, освободил время для Глории и Бенджамина, чтобы побыть друг с другом, и они обнаружили, что по-прежнему совместимы, в чем еще два месяца назад не было никакой уверенности. Нет, он не был самым интересным человеком в мире, но и она тоже, и если их брак и не был одним из величайших романов в мире, он был приятным и удобным. Они даже начали целовать друг друга и говорить \"Я люблю тебя\" перед сном каждый вечер, чего не делали с первых лет брака, а регулярные занятия любовью, которые были в лучшем случае \"экспресс\", вернулись после перерыва.

— Я поеду на работу, а экспертное заключение вышлю с оказией через дежурного по райотделу, — сказал эксперт и также вышел из квартиры.

И хлопнул дверью.