– Может быть, не стоит здесь задерживаться? – уклонился от ответа Стайнер. – Эти проклятые журналюги…

– Манхэттен! – вдруг воскликнула девушка с конским хвостиком, которую до сих пор было не видно за плечами красивого запыхавшегося подростка. – Джеффри, я ее знаю!

– Дидо! – ахнула Манхэттен. – Что ты здесь делаешь?

– Вы якшаетесь с этой недисциплинированной и бунтарски настроенной молодежью? – игривым тоном отчитал ее Стайнер. – С чем вас и поздравляю, Манхэттен.

– Это соседка. Я не знала, что…

Загнанные в тупик непрерывными судорогами слепящих вспышек, все рванули к огням проспекта… На полпути Рубен вдруг остановился.

– Ты что? – заволновалась сзади Манхэттен. – Беги! Надо отыскать машину.

– Да, – тихо отозвался он, – только между ней и нами… вот!

Выход к проспекту загораживала плотная масса. Выстроившись в ровную шеренгу, прямые, как прутья тюремной решетки, перед ними стояли другие подростки, с вызывающе вздернутыми подбородками и высоко поднятыми транспарантами.

– Эти – не мои поклонники, – заметил Ули.

– Анти-пинкос из высшей школы Святого Олафа, – тихо сказала Дидо. – Наши заклятые враги.

На бурых полотнищах можно было прочесть:

Коммунисты, вон из Америки!
Если ты предпочитаешь СССР, убирайся туда!
Долой предателей!


– Мы не коммунисты! – завопила Дидо. – Мы хотим иметь право быть ими!

– Красная сволочь! – выкрикнул кто-то в шеренге.

– Bad, bad, bad Americans![98] – подхватили остальные.

В полной огней темноте невидимого проспекта завыли сирены.

– Полиция, Джеффри, – выдохнула Дидо. – Надо смываться.

Все отчаянно искали выход.

– Пожарная лестница? – предложила Уиллоуби.

Но и она была уже недоступна: ее заполонили до отказа репортеры. Они цеплялись за ступеньки на всех этажах, точно стая обезьян на дереве, и продолжали щелкать фотоаппаратами.

– Вперед, – скомандовал Ули. – Посмотрим, кто мне помешает идти, куда я хочу.

Из-под светящейся таблички «Служебный вход» вылетели люди в форме.

– Мы вас прикроем! – крикнул охранник по имени Мэтт.

– Оставайтесь сзади, – велел им его товарищ. – Мы расчистим вам путь.

Наконец-то! – подумала Манхэттен. Руководство Эн-уай-ви-би, должно быть, приняло меры. Речь шла о репутации студии: ни один волосок не должен упасть с головы звезды.

Охранники выстроились в ряд, наступая на молодчиков из Святого Олафа. В десяти метрах от загородившей выход цепи униформы напружинились и ринулись в атаку. Последовала всеобщая свалка, стычки, тумаки и затрещины, крики боли, гиканье и свист, Святой Олаф дрогнул, и цепь рассыпалась. Все побежали к вновь открывшемуся перед ними проспекту, к его мерцающим огням, движению, дыханию.

– Туда, вон машина! – крикнул Рубен.

Шофер увидел их и включил зажигание.

– Господа часовые, – Ули церемонно приподнял шляпу, обращаясь к охранникам, – спасибо за эскорт. Надеюсь, что…

– Ули Стайнер! – вдруг крикнул какой-то зевака. – Это Ули Стайнер!

Позже, когда Манхэттен вспоминала эти события, она поняла, что именно в ту минуту всё покатилось, как снежный ком с горы.

13. Two o’clock jump[99]

Эчика терпеть не могла опаздывать.

Не в пример ей, Шик считала дурным тоном для девушки приходить на свидание вовремя. Из «Джибуле» они вышли вместе, но, когда Эчика на грани апоплексического удара сучила ногами у дверцы такси, Шик на верхней ступеньке крыльца не спеша достала из золотой сумочки мини-спрей и выпустила облачко «Шанели» в свой открытый ротик.

– Никто не будет нюхать твои миндалины. Скорей!

Эчика села в машину, поздоровалась с шофером, чуть помедлила, располагая вокруг себя ярусами клубы розового органди своей юбки, и решительно опустила стекло.

– Считаю до трех и уезжаю одна.

– Иду, иду.

Шик спустилась с семи ступенек неспешно и величаво, точно Клеопатра у врат Рима, придерживая затянутой в шелк рукой край белой меховой накидки.

– Ну ты и копуша, – проворчала Эчика, когда она села.

– Ты слишком спешишь, дорогая.

– Или жизнь идет слишком медленно.

– Куда едем, босс? – осведомился таксист, который только что отвез голливудскую звезду с семнадцатью чемоданами в аэропорт, предварительно задав ей тот же вопрос примерно теми же словами.

– Восточная 46-я улица, пожалуйста.

– Шагом мустанга или шагом верблюда?

– А вот Гэри Купер утверждает, что и верблюд может бегать очень быстро, – возразила Эчика, видевшая «Красавчика Жеста».

– Редкий рысак обойдет верблюда из Мэдисона, – философски заметил шофер и рванул с места так, что их отбросило к спинке сиденья.

Выпрямившись, Шик достала пудреницу и проверила, не размазалась ли помада.

– Какая программа вечера? – поинтересовалась Эчика.

– Коктейль в «Коппер Слиппер», где ты познакомишься с твоим прекрасным незнакомцем, потом кино, ну или театр, и в завершение ужин.

– Где-нибудь, где танцуют, надеюсь. Сто лет не разминала ноги.

– Для этого дела я уступлю тебе Пробку. У меня на ногах шедевр Delman из «Бергдорф Гудман» за девятнадцать долларов тридцать четыре цента.

Ночные улицы казались рекой, на которой играли блики витрин множеством разноцветных солнц. Рассеянно похлопывая себя по коленке, Шик вздохнула раз, другой.

– Всё в порядке? – спросила ее Эчика, услышав неизвестно какой по счету вздох.

– М-м. М-м.

Она стянула полы накидки, смяла перчатку.

– От тебя потребует сверхчеловеческих усилий выразиться точнее?

Шик повернулась к ней. Лицо под ровной темной челкой было опрокинутым.

– Почему мне так грустно? – сказала она тоном, какого за ней не водилось.

Девушки посмотрели друг на друга. Одна удивленно, другая с тоской. Наконец Эчика отмахнулась от вопроса щелчком по розовой перчатке.

– Есть масса приемлемых причин. А: твой пояс давит на седьмое ребро. В: ты встретила под лестницей черную кошку. С: мама прислала тебе свой знаменитый яблочный пирог, перед которым невозможно устоять и который сдвинет стрелку весов в плюс на два фунта. D: ты красивая брюнетка типа Линды Дарнелл, а хочешь быть брюнеткой уродливой типа Джудит Андерсон. Е: ты встала с левой…

– Хватит, алфавит я без тебя знаю.

Шик, развеселившись, ответила ей таким же щелчком. Эчика в облаке расползшегося по сиденью розового органди состроила восторженную мину.

– Бери пример с меня.

Она открыла рот, продемонстрировав пломбу в коренном зубе слева.

– У меня есть немного золота…

Провела рукой по волосам.

– И платины…

Показала на свою накидку из серого каракуля.

– Верные звери меня охраняют…

Тут она рассмеялась жизнерадостным смехом.

– …и я встречу прекрасного незнакомца, который поведет меня на бал. Чего еще желать?

– Погоди радоваться, ты его еще не видела. Я-то с Пробкой, по крайней мере, знаю, что меня ждет: ничего хорошего.

– Так может ли быть что-то хуже Пробки?

– Скорее всего, ты убедишься, что нет.

Шик снова посерьезнела.

– Я хотела бы… Я бы так хотела…

Она умолкла, не договорив.

– Брось, – сказала Эчика, похлопав ее по руке. – Вечер будет чудесный, вот увидишь. И пусть наши рыцари не Кэри Грант и не Ван Джонсон, зато в компенсацию есть шампанское.

– Сорок шестая! – объявил таксист. – Можете слезть с верблюда. Спасибо, красавицы! – добавил он, оценив чаевые.

– Это чтобы наполнить горбы.

– Мой верблюд заправляется галлоном пива! – отпарировал он и рванул, как по взлетной полосе.

«Коппер Слиппер» был заведением шикарным и очень модным, потому что открылся только этой зимой. Швейцар в эполетах под цвет медной Золушкиной туфельки гигантского размера, украшавшей вход, толкнул перед ними дверь-вертушку. Они миновали тяжелые портьеры из золотистого бархата, и им открылся зал.

Овальный, сияющий, огромный. Все кресла имели форму женских туфелек, отчего кафе выглядело гигантской каруселью для взрослых.

Острый взгляд Шик сразу нашел того, кого искал.

– Пробка здесь, – прошептала она, не шевеля губами, как на дефиле у Дакена.

– Я забыла его настоящее имя! – встревожилась Эчика. – Как его там?..

От барной стойки в виде фасолины Пробка усиленно махал им руками. Эрни У. Калкину третьему, единственному наследнику «Калкин Фэкториз» в Кентукки, едва сравнялось двадцать два года, но с его широкими плечами ковбоя он так удачно косил под Джека Карсона, что легко мог сойти за тридцатилетнего.

– Не забудь, – прошипела Шик сквозь зубы, – когда он смеется, его волосы бьют степ.

– Что-что?

Шик жестом дала понять, что они его увидели, и очень скоро девушки присоединились к нему у стойки.

– Какое счастье видеть вас снова! – воскликнул он, просияв. – Фелисити! Вы лучшая девушка в Нью-Йорке! Очаровательная, элегантная, задорная, кокет…

– Добрый вечер, Эрни. Знакомьтесь, моя подруга Эчика.

Молодой человек поклонился, бесцеремонно разглядывая подругу.

– Фергюс еще не пришел, – сообщил он, – но, знай он, что его ждет, бежал бы бегом.

Эчике любезность понравилась. Шик отвернулась и закатила глаза.

– Значит, так зовут моего сегодняшнего кавалера? Фергюс?

– Нет в мире совершенства, – вздохнул он, продолжая есть ее глазами. – Я заказал шампанского, я знаю, как вы его любите, Фелисити.

– Отличная идея, – обрадовалась Эчика.

Фужеры словно слетели с неба на маленьком хрустальном ковре-самолете в руках у молодого официанта с очень добрыми голубыми глазами.

– Разрешите представить вам моего друга Оуэна, – сказал Эрни, энергично хлопнув официанта по плечу. – Мы только что познакомились. Оуэн в Нью-Йорке всего десять дней. Он приехал из Айовы.

– За каким бесом? – буркнула Шик.

– Из Огайо, сэр.

Кончиком мизинца Шик коснулась поверхности шампанского в бокале, потом мочки своего уха. Эчика едва заметно мигнула ей ресницами. Если Шик решила выступать в амплуа гадкой девчонки, вечер будет безнадежно испорчен. Гадкая девчонка уловила послание.

– Вам удалось найти хороший отель, Эрни? – спросила она, смягчившись.

– Тот, в котором я всегда останавливаюсь, закрыт на ремонт. Моя секретарша заточила меня в апартаментах «Плаза». Глупо же – апартаменты для одинокого холостяка, правда? Но мисс Попсайкл, видите ли, виднее. Она считает, что человек моего положения бла-бла-бла… Она также счастлива сообщить мне, что государственный секретарь провел две ночи в этих самых апартаментах.

– Мисс Попсайкл права, – сказала Шик. – Вы ведь не абы кто.

– Я нигде не бываю так счастлив, как в палатке на берегу Рэскадо, моей родной реки. Когда сплю под открытым небом. Ныряю в холодную воду, лазаю по горам… Ах.

На его лице было написано чистое блаженство. На лице Шик несказанное отвращение. Эчика спрятала улыбку в пузырьках шампанского.

– Видели бы вы, какого размера ванна, – продолжал он. – Государственный секретарь, надо думать, размещал в ней весь свой кабинет.

Шик отпила глоток и сочувственно поджала губки. Ее уму было непостижимо, как можно предпочитать ледяную речку и галечный берег в Кентукки комфортабельной ванной в апартаментах «Плаза».

– Расскажите нам про вашего таинственного гостя, – предложила она. – Кто этот Фергюс?

– Фергюсон Форд. Технический директор у «Шуйлера и Хармонда». Вы ведь знаете «Шуйлера и Хармонда»? Издательский дом.

– «Хэмонд и Шуйлер». Конечно, весь Нью-Йорк их знает, – сказала Шик, и в голосе ее невольно вновь прозвучали язвительные нотки. – Они издают… э-э… знаменитых писателей.

– Три Пулитцера, посмертный роман Марка Твена, неопубликованные путевые дневники Хемингуэя, – невозмутимо перечислила Эчика между двумя глотками шампанского. – В этом году они переиздали все романы Джейн Остин с комментариями известного профессора из Принстона.

Шик уставилась на нее, раскрыв рот. Потом – потому что не могла не оставить за собой последнее слово – сказала:

– Еще, кажется, календари у них шикарные.

Эрни восхищенно таращил глаза. Он поймал искусно наманикюренные пальчики Шик, стиснул их в своей большой ладони.

– Ого… Вы чертовски хорошо выбрали подругу, Фелисити. Хорошенькая – глаз не отвести, и вдобавок найдет о чём поговорить с моим молодчиком. А вы тонкая штучка.

Шик высвободила руку. Предлагая им по очереди блюдечко с орешками, Пробка искоса поглядывал на Эчику.

– Хотела бы я знать, на что он похож, ваш молодчик, – сказала та. – Какой он, этот Фергюс?

– Понятия не имею, – ответил он. – Я говорил с ним только по телефону. Он показался мне… обыкновенным.

– А что делает технический директор?

– Он занимается закупкой оборудования у «Шуйлера и Хармонда»… Простите, «Хэмонда и Шуйлера». Обеспечивает девятнадцать этажей мебелью, стеллажами, копиркой, стаканчиками для карандашей. Цель сегодняшнего вечера – предложить ему нечто… новенькое! – радостно сообщил он.

– Что же?

Эчика наклонилась к нему, чтобы лучше слышать.

А Шик подумала, что директор чего бы то ни было у «Хэмонда и Шуйлера», пожалуй, был бы для нее более подходящей кандидатурой, чем лесоруб из захолустья и турист-палаточник, торгующий пробковым деревом. Она с тоской представила себе, как Пробка отправляется на рыбалку в какой-нибудь кошмарной куртке от Abercrombie & Fitch в жуткую красную клетку, в шапке-ушанке, подбитой плюшем, в тяжелых ботинках на шнурках и ремешках… Бр-р… Она в глаза не видела вышеупомянутого Фергюсона Форда, но уже завидовала Эчике от всей души.

– Знаете доски объявлений, которые висят во всех конторах? Для циркуляров, памяток, фотографий, приказов и тому подобного?

– Да, – кивнула Эчика. – В театре на них вывешивают расписание репетиций и даты прослушиваний.

– Ну вот. А вы когда-нибудь пробовали забить гвоздь или кнопку в эти деревяшки?

– Боже милостивый, ни за что! – возмутилась Шик. – Ноготь сломаешь в два счета.

Она повела гранатовым кокетливо заостренным ноготком под носом у молодого человека.

– И придется тратить шесть долларов на «Красный гладиолус» от MaxFactor.

– А больно-то как! – весело добавила Эчика.

– Вот именно! А хуже всего их из дерева выдирать. Зато в пробковую доску острие входит как… в крем! И так же легко выходит. Но при этом держится сколько надо.

– Отличное изобретение, – согласилась Эчика.

– Увы, не мое. Но благодаря «Калкин Фэкториз» оно совершит настоящий прорыв. Пробка заменит дерево. Благодаря пробке…

– …и благодаря вам.

– …каждая машинистка сохранит в целости свои кукольные ручки. Никаких больше сломанных ногтей, оцарапанных пальцев, облезшего лака. Даже если вы сто раз приколете и отколете ваш рабочий график. Кнопки будут входить легко, как… как…

– …в крем, – улыбнулась Эчика.

– Вот-вот!

Он был горд своей идеей. Хрусталь его фужера звякнул о фужеры девушек.

– Я наводню этими досками весь Нью-Йорк. Головной офис, конторы, редакции… Если «Шуйлер и Хармонд» отхватит следующий Пулитцер, в этом будет и моя заслуга, не правда ли?

– Крем хорош на торте, – подпустила шпильку Шик и подумала, не пора ли переименовать Пробку в Доску.

– О! Вот вам и слоган! – просиял он. – Как в крем.

– Фу. Машинистке будет казаться, что у нее пальцы перемазаны кремом.

– Можно будет придумать что-нибудь получше, – примирительно сказала Эчика.

Эрни поставил фужер на стойку.

– Я не очень-то смыслю в таких вещах. Может быть, Фергюса Форда осенит идея?

– В этот час в моей бедной голове живет только одна идея… выпить! – произнес голос сзади.

Все одновременно повернулись на табуретах. Фергюс Форд представился.

– Как вы нас узнали? – удивилась Шик. – Мы же никогда не встречались?

– Украдкой сунул доллар официанту.

Эрни предложил ему фужер, но Фергюс предпочел радугу-шипучку.

– Не хочу показаться снобом, – сказал он, – но шампанское становится лимонадом издателей. Они даже придумали файф-о-клок-шамп. Радуга-шипучка прикольнее.

Шик нашла его чертовски юным и, пожалуй, чересчур богемным для технического директора. Эчике сразу понравились большие очки и кудри, бросавшие вызов земному притяжению. Трудно было представить его закупающим стулья, настольные лампы и стаканчики для карандашей.

– Что такое радуга-шипучка?

– Состава я не знаю, но налицо все цвета взрослой игуаны в разгар брачного периода.

Как бы то ни было, радовал тот факт, что четвертым игроком в партии оказался этот весельчак без претензий. Эрни Калкин подумал, что вести с ним деловые переговоры будет не труднее, чем забить гвоздь в… пробковый крем.

* * *

39-я улица.

Шофер, нанятый Эн-уай-ви-би вместе с «плимутом», затормозил у самого тротуара. Уиллоуби укрылась в машине первой. Ули Стайнер посторонился, чтобы пропустить Манхэттен, но… Манхэттен рядом не было.

Она увидела поодаль Дидо, которая не могла выбраться из кольца коричневых транспарантов Святого Олафа.

– Иди сюда! – закричала она. – Не стой там!

– Манхэттен! – рявкнул Стайнер от дверцы машины. – Где вы, черт возьми!

Зевака, который узнал его и назвал по имени, далеко не ушел. Он околачивался вокруг Стайнера с наглым видом, засунув большие пальцы в карманы жилета, и вдруг буквально ткнулся в него носом.

– Ну да! – заорал он прямо в лицо великому человеку. – Это он. Ули Стайнер!

На нем была куртка на меху, тесная в плечах, ирландская каскетка с большим козырьком, зеленые кожаные перчатки, а лицо не из приятных. На его крик подбежали еще двое и встали рядом, наружность обоих тоже не предвещала ничего хорошего.

– Где там застряла Манхэттен? – торопила их Уиллоуби из машины. – Садитесь, Ули. И вы, Рубен.

– А этот Стайнер-то дружбан комми! – продолжал зевака в зеленых перчатках.

– Он сам комми, ты хочешь сказать! – заржал его приятель.

– Комми! Комми! Ули Стайнер комми!

На это дружное скандирование тотчас сбежался весь Святой Олаф, а следом и «Тойфелл». Все толкались, сбивались в кучки, горланили. «Плимут» уже был окружен со всех сторон.

– Коммунисты проникли на Бродвей! – заорал один молодчик.

– А евреи в Голливуд! – подхватил другой.

– Уезжайте, мистер Стайнер! – крикнул юноша из «Тойфелл».

– Едем, сэр? – спросил шофер, уже готовый нажать на акселератор.

– Нет еще. Боже мой, Манхэттен… Где ее носит?

Чуть дальше на проспекте выли сирены, красно-синий свет мигалок заливал вход в Эн-уай-ви-би. Рубен высунулся, пытаясь отыскать Манхэттен, но приезд полиции усугубил панику, и он ретировался.

– Ее не видно.

К окну «плимута» приникло лицо с высунутым языком.

– Господи… – выдохнул Стайнер, содрогнувшись от омерзения.

Два репортера щелкали его во всех ракурсах. По сверкающему капоту покатился гамбургер и развалился на ветровом стекле, точно окровавленный череп.

– Она, наверно, укрылась в холле Эн-уай-ви-би. Я уверена, она не пропадет. Езжайте! – приказала Уиллоуби шоферу. – Выбора нет, Ули.

А Манхэттен, стиснутую в толпе, нес людской поток. Добраться до «плимута» было невозможно. Схватив Дидо за рукав, она сначала попыталась вернуться назад и укрыться в здании, как и предполагала Уиллоуби. Но когда они были уже у самой стеклянной двери, пожарный с грохотом опустил железный занавес.

В сутолоке проспекта они увидели Лео, Пэта и Джеффри, которые дрались с парнями из Святого Олафа. Вокруг слепили глаза вспышки фотоаппаратов, фары, мигалки… Девочек из «Тойфелл» как ветром сдуло.

– Бежим отсюда!

Ни за что на свете Дидо не хотела оказаться ни на страницах «Таймс», ни в полицейском фургоне. А чтобы отец пришел вызволять ее из участка – этого она и вообразить не могла.

Справа полицейские так и сыпались из машин, точно индейцы из вигвамов. Слева бушевала озверевшая толпа. Прямо – железный занавес Эн-уай-ви-би. Девушки взяли ноги в руки и кинулись к тупику.

На углу они остановились. Швейцар погасил свет над служебным входом и в привратницкой, погрузив проулок в темноту.

– Всё равно деваться некуда! – выдохнула Манхэттен. – Лишь бы было открыто.

На полпути они притормозили. В конце тупика, на пожарной лестнице, темнели силуэты…

– Святой Олаф, как ты думаешь? – испуганно спросила Дидо.

– Не знаю.

Они услышали сзади топот и крики. Толпа бежала в их направлении, спасаясь от… уже никто толком не знал от кого. От полиции. От ударов. От коммунистов, от почти-коммунистов, от антикоммунистов… Они рванули вперед со всех ног.

На подступах к пожарной лестнице сгрудились люди в форме. Охранники! – с облегчением поняла Манхэттен.

Они разговаривали с двоими в штатском. Несмотря на темноту, она их узнала: это были рабочие из студии 1017, блондин по имени Уайти и его товарищ. Манхэттен успела открыть рот, чтобы сказать, что она чертовски рада их видеть… Но ее намерение так намерением и осталось.

Кто-то бросился на нее, схватил за волосы, сбив с носа очки, и с силой швырнул в кирпичную стену. Только благодаря мусорным бакам девушка осталась цела. Она сгруппировалась и забилась между ними под грохот железных крышек.

Кто-то сильный поднял ее и посадил поодаль у стены. В следующую секунду он же с быстротой молнии развернулся, и его кулаки полетели в носы, животы, подбородки. Бой состоялся быстрый, короткий и яростный. Удары были отчасти заглушены криками боли и топотом убегавших молодчиков.

Те же сильные руки помогли Манхэттен подняться, протянули ей очки.

– Вы в порядке?

– Я… кажется… да. Спасибо, э-э, мистер Уайти.

Подбежала Дидо.

– Тебе больно? Ой, смотри, шишка. И кровь…

Она дала ей носовой платок, отвела в сторонку. Манхэттен вытерла лоб. Голова немного болела.

– Отныне каждому встречному мусорному баку я буду низко кланяться. Кто эти типы?

– Негодяи. Пойдем-ка в укрытие.

Они пробежали вдоль стены до пожарной лестницы, поднялись на три уровня… и остановились, наткнувшись на пару красивых ножек, обтянутых шелком в сеточку.

– Боже мой, нет, вы представляете? Видел бы папа, как я сижу тут на насесте между небом и адом, он сказал бы, что я бесстыжая и пустоголовая…

– Мисс Пш-ш-пш-ш! То есть мисс Келли… Рада видеть вас снова.

– Как вы думаете, они еще долго будут отрываться?

Она показала пальчиком на театр теней от продолжавшегося под лестницей побоища.

– Грейс Келли, – представила ее Манхэттен.

– Да вы поранились, милая! – встревожилась Грейс. – У вас есть под рукой что-нибудь? Я очень хорошо умею делать перевязки.

– Ничего страшного. Ох… Там, наверху, еще кто-то?

В самом деле, на два десятка ступенек выше сидела Хильда, журналистка с гламурного радио «Ист Кост Ньюс». Положив микрофон на колени, она грела руки о стаканчик с кофе. С верхнего этажа лился слабый свет.

– Окно оказалось открыто, – объяснила она. – Слава богу, оно ведет в кабинет, а в кабинете есть чайник, кофе, сахар и даже сливки. Ули не с вами?

– Он, к счастью, успел уехать.

– Опомниться не могу, как он повел себя сегодня с Воном Кросби, это же совершенно… абсолютно…

– Мужественно?

– Неслыханно. И фатально. Кросби – существо столь же злопамятное, сколь и влиятельное. Вы наверх? Ради бога, принесите мне еще кофе. Боюсь, мы застряли здесь надолго.

В открытом кабинете Дидо и Манхэттен действительно нашли еще горячий кофе, стаканчики, пачку печенья «Орео» и радио, которое тотчас включили.



О! О! Орео!

Круглое печенье – два цвета.

Круглое печенье – два вкуса.

…Продолжаем нашу программу, в эфире вечерние новости.

Послушайте репортаж с места событий, 39-я улица кипит.

Полиция уже арестовала зачинщиков беспорядков и постепенно берет ситуацию под контроль…



– Тебе больно? – забеспокоилась Дидо, увидев, что Манхэттен держится за висок.

– Ничего страшного.

Они нагрузили поднос и полезли вниз разносить кофе по всем площадкам лестницы. У мисс Пш-ш-пш-ш Келли вырвался вздох, полный несказанного блаженства, когда она сделала первый глоток.

– Заварушка внизу, похоже, стихает, – заметила она, с непревзойденным изяществом надкусив два цвета и два вкуса круглого печенья. – Мне кажется, полиция забирает всех поголовно.

Манхэттен просунула голову между прутьями лестницы. В тупике еще суетились темные фигуры, но их было куда меньше, и шум стихал.

Зажглась табличка «Служебный вход». Это был хороший знак.

– А куда девалась гламурная Хильда?

– Делает свою работу, вынюхивает-выпытывает.

– Твоя рана всё еще кровоточит, Манхэттен. Платок насквозь мокрый.

– Ничего, мы скоро…

Манхэттен осеклась. Рывком вскочила. Кофе выплеснулся из стаканчика… Кто-то внизу громко звал ее по имени.

– Манхэттен! Отзовитесь… Манхэттен!

Девушка замерла, не веря своим ушам.

– Где вы? Манхэттен!..

Голос удалялся.

Так быстро, что все ее движения словно слились в одно, она бросила на ступеньки стаканчик, схватилась одной рукой за перила, другой прижимая ко лбу платок, и буквально скатилась по лестнице.

Заварушка внизу еще продолжалась. Взгляд Манхэттен, однако, упал именно туда, куда нужно. Она кинулась к нему, выпустив из руки платок, который улетел за его раскинутые руки.

– Я здесь… Здесь.

Задыхаясь от волнения, она упала в его объятия.

Скотт прижал ее к себе, стиснул, почти задушил и, почувствовав, что она дрожит, распахнул пиджак, в который она нырнула с головой.

– Я слышал по радио новости… Ох, Манхэттен, одна другой страшнее и чудовищнее. Без конца повторяли имя Ули Стайнера и упоминали эту окаянную передачу. Я знал, что вы там были, вы сказали мне, когда…

Манхэттен даже не пыталась сосредоточиться на том, что он говорил. Она едва держалась на ногах и думала о стольких вещах одновременно! Сердце так сильно стучало в висках, что она почти оглохла. Девушка откинулась в обхвативших ее руках и между лацканами пиджака подставила ему лицо с закрытыми глазами.

– Скотт Плимптон, болван вы этакий, кончайте рассказывать вашу жизнь и поцелуйте меня!

14. Suppertime[100]

– Где бы вы хотели поужинать?

– Где-нибудь, где танцуют! – без колебаний ответила Эчика.

Они вышли из «Люмет энд Любич Бокс», кинозала на 44-й улице, где шел новый фильм с Хамфри Богартом. Шик предпочла бы театр, но Пробка так долго расхваливал Фергюсу свои чудо-доски, что они опоздали. Фильм ей понравился, но хотелось немного покапризничать.

– Какой пронзительный финал, правда? – сказал Фергюс. – Эта буря, золотая пыль…

– Да ну, – скривилась она. – Еще одна роль плохого парня мало что добавила Богарту.

– В жизни он совсем не такой, – вмешалась Эчика. – Он поддержал Голливудскую десятку. Знаете, сценаристов, которых Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности обвинила в коммунизме. Богарт, его жена Лорен Бэколл, Ричард Конте и еще многие знаменитости зафрахтовали самолет и прилетели, чтобы оказать им поддержку на слушаниях в Вашингтоне. По-моему, это смело.

Фергюс Форд пожал плечами, богемный как никогда. На этой стадии вечера его волосы пустились в свободный полет. Решительно, директора теперь не те, что прежде, подумала Шик. Она посмотрелась в витрину, проверяя, в порядке ли ее собственная прическа. Новый лак (Charles of the Ritz, 2 доллара 25 центов) достойно выдержал кактусы «Сокровищ Сьерра-Мадре».

– М-м-м, – протянул Фергюс. – Ваш Богарт не совсем тот крутой парень, каким видится на экране. Пара-тройка угроз… и вот уже из страха попасть в черный список, лишиться ролей, прекрасного дома и яхты он довольно резко переменил свои взгляды.

– Правда? Расскажите нам.

– Вы не читали «Фотоплей» в прошлом мае? Огромными буквами на обложке: I’m no communist, by Humphrey Bogart[101]. Он там раскаивается в том, что его подвело большое сердце или что-то в этом роде. О героизме после этого как-то не хочется говорить, не правда ли?

– А вы бы не поступили как он? – возразил Эрни. – Вы готовы потерять работу, друзей только потому, что поддерживаете каких-то субчиков с завиральными идеями – которые даже не разделяете?

– Согласен, я не знаю, как поступил бы на его месте. Скажем так, с 44-й улицы, в двух шагах от ужина и танцев с нашими очаровательными спутницами, это представляется мне пошлым, чтобы не сказать постыдным.

– Будь мы коммунистами, – добавил Эрни, – каши бы с вами не сварили, это точно. У них есть бомба, да, а бумага-то есть? Гвозди? Независимые газеты?

– Не Богарт в этом виноват, – вступилась за кумира Эчика. – Виновата эта удушливая атмосфера, этот моральный террор, который ощущается повсюду. Кто может устоять?