Так же снисходительно таращились небоскребы в сотни глазастых окон. Улицы, чуть шире, чем помнил Джо, делили город на разноцветье районов. Присмотревшись, Спарки узнал район Беверли-Хиллз и Центральный парк.

Наконец Пьер заснул. Но его тревожили тяжелые сновидения. Он видел Лурд, растленный деньгами, несущий пагубу, отвратительный, превратившийся в огромный базар, где все продается — обедни и души. Он видел мертвого аббата Пейрамаля, лежащего среди развалин своего храма, поросших крапивой, которую посеяла неблагодарность. Он успокоился и вкусил сладость небытия, лишь когда стерлось последнее видение — бледный и такой жалостный образ коленопреклоненной Бернадетты, мечтающей в Невере, вдали от людей, о своем творении, которого ей так и не довелось увидеть.

Четвертый день

Далеко внизу неторопливо передвигались человечки-марионетки. Это был его дом, хотя и неизвестно, сколько лет спустя. Спарки перевел взгляд в сторону океана. Прищурился. Замер пружиной, готовой сорваться. Лихорадочно ощупал горизонт по кругу. Это не могло быть ничем иным, нежели обманом зрения или каким-то специфическим световым эффектом. Насколько хватало глаз – всюду Лос-Анджелес. Насколько позволял судить вживленный в хрусталик глаза увеличитель-фиксатор – за зубчатой чертой серых махин города не существовало. Да и внимательный стоп-кадр зафиксировал подлог и недоделки дальних строений: в зданиях не было стекол, а лестницы обрывались бездонными пролетами.

Дальше – холмилась выжженная равнина с пробивающейся кое-где рыжей растительностью.

I

Как-то Спарки довелось охотится в Африканском королевстве – саванна показалась бы оазисом по сравнению с голой землей, изрезанной бороздами трещин.

Вернувшись в Больницу богоматери всех скорбящих, Мари все утро пролежала в кровати, прислонившись к подушкам. После ночи, проведенной в Гроте, она отказалась отправиться туда утром. Когда к ней подошла г-жа де Жонкьер, чтобы поправить соскользнувшую подушку, девушка спросила:

— Какой сегодня день?

– Кому мог понадобиться этот спектакль с игрушечным городом-островком? – пробормотал Спарки, озираясь.

— Понедельник, дорогое мое дитя.

Невдалеке деликатно толпились ребята в голубом из зала снизу.

— Ах, верно. Жизнь течет так быстро, что просто теряешь счет дням!.. Я так счастлива! Сегодня святая дева исцелит меня.

Еще ближе было до аппарата, который Спарки, за неимением времени, окрестил летающей тарелкой. Тарелка лишь по виду отличалась от обычного вертолета.

Мари блаженно улыбнулась, словно грезя наяву; глаза ее были устремлены вдаль, она, казалось, витала где-то, всецело поглощенная неотвязной идеей, твердо уверенная в конечном осуществлении своей надежды. Палата святой Онорины опустела, все больные отправились в Грот, лишь на соседней кровати умирала г-жа Ветю. Но Мари даже не замечала ее, так радовала девушку наступившая вдруг тишина. Одно из окон, выходившее во двор, было открыто, солнце сияющего утра вливалось в комнату широким потоком лучей, и золотая пыль кружилась над простыней Мари, оседая на ее бледные руки. В этой палате, заставленной койками, ночью такой зловещей, зловонной, наполненной стонами, вызванными кошмаром, стало так хорошо, когда ее вдруг залило солнце и в воздухе вместе с успокоительной тишиной повеяло утренней прохладой.

– Мистер Спаркслин! – предварил робот попытку Джо взломать дверцу, – аэрокар отпирается звуковыми командами человека!

— Почему вы не попробуете немного заснуть? — ласково спросила г-жа де Жонкьер. — Вы, должно быть, совсем разбиты после бессонной ночи.

Мари удивилась: она казалась себе такой невесомой, так далека была от земли, что не ощущала своего тела.

– О\'кей! Значит, люди еще не перевелись! – парировал Спарки и скомандовал: – Сим-сим, давай, валяй, отпирайся!

— Я совсем не устала, мне не хочется спать… Уснуть! О нет, это было бы слишком грустно, ведь я тогда не буду знать, что исцелюсь.

Госпожа де Жонкьер рассмеялась.

Дверца распахнулась.

— Почему же вы не хотели, чтобы вас отвезли к Гроту? Ведь вы соскучитесь одна.

— Я не одна, сударыня, она со мной.

Роботы с нежностью помахали железными лапами Джону.

Мари сложила в экстазе руки, и перед нею возникло видение.

— Знаете, я видела ночью, как она кивнула мне головой и улыбнулась… Я прекрасно поняла ее, я отчетливо слышала ее голос, хотя она не разомкнула уст. В четыре часа, во время крестного хода, я буду исцелена.

Но, хотя через стекло все выглядело просто, ни пульта управления, ни привычных навигационных приборов и в помине не было, сколько Спарки ни нажимал кнопочки и рычаги. Даже примитивное радио не работало.

Госпожа де Жонкьер хотела успокоить девушку, встревоженная ее странным состоянием, похожим на сомнамбулизм. Но больная продолжала твердить:

— Нет, нет, я не больная, я жду… Только видите, сударыня, мне незачем идти утром к Гроту, потому что она назначила мне встречу на четыре часа.

И добавила тише:

– Черт бы вас драл! – хлопнул ладонями панель управления.

— В половине четвертого за мной зайдет Пьер… В четыре часа я буду здоровой.

И тут же огорошенно смиренно сложил руки на коленях.

Лучи солнца медленно скользили вдоль ее голых, прозрачных, болезненно нежных рук, а чудесные белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам, казалось, сами излучали сияние, пронизанные солнцем, которое заливало ее целиком. На дворе запела птичка, нарушив трепетную тишину палаты. Вероятно, где-то поблизости играл ребенок, которого отсюда не было видно, потому что порой доносился легкий смех.

– Вы оштрафованы за применение нецензурных выражений! – ожила машина.

— Хорошо, — сказала г-жа де Жонкьер, — не спите, раз не хотите спать. Только лежите смирно, это тоже отдых.

– Вам наличные или берете чеком, сучьи хвосты? – разозлился Спаркслин.

На соседней кровати умирала г-жа Ветю, Ее побоялись везти к Гроту из опасения, что она может скончаться по дороге. Умирающая лежала с закрытыми глазами; сестра Гиацинта, дежурившая подле нее, знаком подозвала г-жу Дезаньо и поделилась с ней своим мнением. Обе наклонились над умирающей и следили за ней с возрастающим беспокойством. Лицо ее, напоминавшее грязноватую маску, еще больше пожелтело, глаза ввалились, губы были сжаты; сестру и г-жу Дезаньо особенно пугал хрип, медленно вырывающийся из ее груди вместе с тлетворным дыханием, — рак закончил свою страшную работу. Вдруг г-жа Ветю приподняла веки и испугалась, увидев склонившихся над ней двух женщин. Неужели смерть уже близка, что они так смотрят? Бесконечная печаль заволокла ее глаза, в них отразилось безнадежное сожаление об уходящей жизни. У нее уже не было сил бороться и проявлять бурный протест; но как жестока к ней судьба — бросить лавку, привычки, мужа и умереть так далеко! Презреть мучительную пытку путешествия, молиться дни, молиться ночи и не быть исцеленной, умереть, когда другие выздоравливают!!

В ответ компьютер зажужжал осенней сонной мухой и угодливо выдавил:

– Лучше наличными, знаете ли!

— Ах, как я страдаю, как страдаю… Умоляю вас, сделайте что-нибудь, сделайте хоть так, чтобы я больше не мучилась, — пролепетала она.

– Так ты еще и с чувством юмора? – удивился Джо. – Тогда, поехали!

Аппарат безропотно взмыл вертикально вверх. Земля стремительно удалялась. Спарки несколько мгновений благословлял небеса, что небесная твердь – всего лишь байки, а то можно было бы набить на голове здоровую шишку. В кабине азрокара резко похолодало. Спарки затянул на куртке молнию, потом лязгнул зубами – машина стремительно уносилась в стратосферу.

Госпожа Дезаньо была потрясена; ее красивое, молочного цвета личико, обрамленное растрепанными белокурыми волосами, склонилось над больной. Она не привыкла видеть умирающих и отдала бы, по ее собственному выражению, половину своего сердца, чтобы спасти бедную женщину. Г-жа Дезаньо поднялась и отозвала в сторону сестру Гиацинту, тоже тронутую до слез, но уже примирившуюся с этой смертью, которая несла несчастной избавление. Неужели действительно ничего нельзя сделать? Разве нельзя хоть чем-нибудь помочь, исполнить просьбу умирающей? Утром, два часа тому назад, аббат Жюден причастил и исповедал ее. Она получила помощь небес, больше ей не на что было рассчитывать, она уже давно ничего не ждала от людей.

– Да стой ты! – Спарки отчаялся разобраться в управлении.

— Нет, нет, надо что-то сделать! — воскликнула г-жа Дезаньо.

Аэрокар послушно завис в воздухе.

Она подошла к г-же де Жонкьер, стоявшей у постели Мари.

– А теперь осторожно, я повторяю, осторожненько, спускаемся! – кажется до Джо кое-что стало доходить.

Летающая тарелка медленно зашевелилась. Через полторы минуты Джон был на целый дюйм ниже.

— Слышите, сударыня, как несчастная стонет? Сестра Гиацинта полагает, что ей осталось жить несколько часов. Но мы не можем бросить ее на произвол судьбы… Есть же средства успокоить боль. Почему бы не позвать молодого врача, который с нами приехал?

– Можешь поторопиться! – Спарки ухмыляясь, похлопал панель перед собой.

Внизу показались улицы города. Люди останавливались, задирая носы, окидывали взглядом лихого наездника, гоняющего аэрокар вверх-вниз по вертикали и, пожав плечами, шли дальше.

— Конечно, — ответила начальница, — сейчас!

До ближайшей стоянки тарелок было метра два, когда Джон решил покинуть верного коня, но аэрокар взбунтовался.

О враче в палате никогда не думали. Дамы вспоминали о кем только во время сильных приступов, когда больные вопили от боли.

– Остановка на ходу – опасно! Остановка на ходу – опасно! – задолдонил динамик.

– Дьявол с тобой! – махнул Джо рукой. – Делай, как знаешь!

Сестра Гиацинта, удивляясь про себя, как это она не подумала о Ферране, находившемся в соседней комнате, спросила:

Машина вильнула, резко взяв влево. Царапнула соседний аппарат. Дернулась, теперь уже другим боком зацепив ажурную тарелочку двухместной прогулочной машины.

— Хотите, сударыня, я схожу за Ферраном?

Металл заскрежетал. Аппарат Спарки оставил на девственно гладкой серебристой поверхности соседней машины безобразные рваные царапины.

— Конечно, приведите его поскорей.

– Ты что, по слуху паркуешься?! – возмутился Джо, представляя, что он услышит, застань его владелец тарелки.

Когда сестра ушла, г-жа де Жонкьер с помощью г-жи Дезаньо приподняла голову умирающей, думая, что ей станет легче. Надо же было случиться такой беде именно сейчас, когда они остались одни, — остальные сестры милосердия ушли по своим делам. В огромной пустой палате, мирно дремавшей и залитой солнцем, порой раздавался лишь нежный смех невидимого ребенка.

Но, наконец, аппарат разыскал свободный посадочный круг, и, вздрогнув в последний раз, недовольно грохнулся на ворсистый газон. Очевидно, в этом сумасшедшем мире технику так вышколили, что она тут же приобретала все отвратительные черты владельца.

— Это Софи так шумит? — немного раздраженно спросила начальница, предвидя катастрофу и связанные с ней неприятности.

Спарки спрыгнул на землю. Стоянка воздушных извозчиков мало чем отличалась от места парковки автомобилей в разгар делового дня. Подходили и уходили люди.

Она быстро прошла в конец палаты: действительно, это была Софи Куто. Девочка сидела на полу, за кроватью, и, хотя ей было уже четырнадцать лет, играла с тряпичной куклой — разговаривала с ней, напевала и так увлеклась игрой, что даже смеялась от удовольствия.

Серьезный бизнесмен что-то выговаривал роботу-заправщику. Девушка в платье, расшитом васильками, нетерпеливо встречала идущие на посадку аэрокары. «Жених-то, наверное, того! Не спешит», – усмехнулся Спарки. Теперь стоило разузнать, как жить дальше. Но ничего узнавать не пришлось. Девушка в васильках, просияв и виляя бедрами, шагнула навстречу Джо, перекрывая выход со стоянки.

— Держитесь прямо, мадмуазель! А ну-ка, станцуйте польку! Раз, два! Кружись, пляши, кого хочешь обними!

– Мистер Спаркслин? Добро пожаловать в будущее! – девушка смотрела снизу вверх, от восхищения приоткрыв рот.

К Софи подошла г-жа де Жонкьер.

Выражение неприкрытого восторга польстило.

— Деточка, одна наша больная очень страдает, ей плохо… Не надо так громко смеяться.

– Здравствуйте, мисс! Я рад! – расшаркался Спарки: да и кого оставит равнодушным пара стройных ножек, чуть прикрытых подолом платья?

– Лейтенант Трейси! – осадила девица скакуна.

— Ах, сударыня, я не знала.

– Меня вы, видимо, знаете: лейтенант, вернее бывший лейтенант Спаркслин, – кисло доложил Джон. И уточнил: – Это какой век?

– Две тысячи двадцать пятый!

– Век?! – оторопел Джо.

Она вскочила с куклой в руках и сразу стала очень серьезной.

– Нет, год, – поправила девушка и мелодично приказала: – Следуйте за мной! Вас ждет задание!

Ирония судьбы или насмешка Фортуны: двухместное оцарапанное чудо оказалось аппаратом лейтенанта Трейси.

— Она умрет, сударыня?

Аэрокар помедлил.

– Машина привыкает к водителю, – пояснила Трейси, чуть повернув профиль.

— Боюсь, что да, детка.

– В мое время водитель привыкал к автомобилю, – пробормотал Спарки машинально: профиль лейтенанта, как не придирайся, был безупречен.

Софи, затаив дыхание, пошла за начальницей и села на соседнюю кровать; с жгучим любопытством, без малейшего страха, смотрела она своими большими глазами на умирающую г-жу Ветю. Г-жа Дезаньо нервничала, с нетерпением ожидая врача, а Мари, вся залитая солнцем, в восторженной надежде на чудо, казалось, не замечала, что творится вокруг.



Аэрокар долго кружил над густо застроенными кварталами. Теперь, когда у Джо было время присмотреться, Лос-Анджелес все меньше и меньше походил на город его времени.

Сестра Гиацинта не нашла Феррана в маленькой комнате возле бельевой, где он обычно находился, и отправилась искать его по всему дому. Молодой врач, пробыв здесь два дня, совсем растерялся: в этой странной больнице его призывали только к умирающим. Маленькая аптечка, которую он привез с собой, оказалась никому не нужной: нечего было и думать о каком-нибудь лечении, поскольку больные приезжали сюда не для того, чтобы лечиться, а просто для молниеносного, чудесного исцеления; поэтому доктор только раздавал пилюли опиума, которые успокаивали слишком сильные боли. Он был поражен, когда ему довелось присутствовать при обходе палат доктором Бонами. Это была просто-напросто прогулка; доктор приходил из любопытства, не интересуясь больными; он не осматривал их и не задавал им вопросов. Его занимали только мнимоисцеленные, он задерживался возле коек знакомых женщин, которых видел в бюро регистрации исцелений. Одна из них страдала от трех болезней сразу, а святая дева до сих пор соблаговолила исцелить только одну из них; правда, оставалась надежда, что она исцелит и остальные. Порой какая-нибудь несчастная, исцеленная накануне, на вопрос, как она себя чувствует, отвечала, что боли у нее возобновились; но это нисколько не нарушало безмятежного и умиротворенного настроения доктора, полагавшегося на бога, который завершит начатое. Разве не прекрасно уже то, что выздоровление началось? Поэтому он любил говорить: «Начало положено, потерпите!» Но больше всего он боялся дам-попечительниц; каждая хотела заполучить его, чтобы показать какой-нибудь исключительный случай, каждая честолюбиво считала, что у нее на руках самые тяжелые больные, самые необычайные, ужасные случаи, и потому ей не терпелось, чтобы их зафиксировали, — как же она будет потом торжествовать! Одна хватала его за руку, уверяя, что ей кажется, будто у ее больной проказа. Другая умоляла подойти к ее больной, утверждая, что у девушки бедро покрыто рыбьей чешуей. Третья шептала ему на ухо невероятные подробности, касающиеся замужней светской дамы. Он увертывался, отказывался от осмотра, наконец давал обещание прийти в другой раз, когда у него будет время. По его словам, если слушать этих барынь, — весь день пройдет в бесполезных консультациях. Затем он вдруг останавливался перед какой-нибудь чудесно исцеленной и знаком подзывал Феррана, говоря: «А! Вот интересный случай!» И ошеломленный Ферран должен был выслушивать рассказ доктора о болезни, совершенно исчезнувшей после первого же погружения в бассейн.

Казалось, город – новый и недавно заселенный дом. Жильцы, обманутые подрядчиком, уже въехали и теперь вынуждены спотыкаться о спутанный телефонный кабель и мирится с отсутствием горячей воды. Здания, украшенные лепниной, ажурной резьбой и колоннами, походили на старую рождественскую елку, когда праздник давно позади, гостинцы разобраны, а в поредевших иголках запутался серпантин и ненужные звезды из фольги.

Крыши, приспособленные для аэрокаров, серели аренами цирка. Улицы и тротуары, условно размеченные белым пунктиром, словно поле для гольфа, то и дело спотыкались о призрачно знакомые оранжевые люки.

– А это что? – полюбопытствовал Джон.

Наконец сестра Гиацинта встретила аббата Жюдена, который сказал ей, что молодого врача вызвали в палату для семейных. Он уже в четвертый раз спускался туда к брату Изидору, чьи мучения не прекращались. Единственная помощь, какую мог ему оказать врач, это давать без конца опиум.

Трейси непонимающе подняла брови, от чего глаза еще сильнее зазеленели.

– Я говорю: люки зачем? – пояснил Спарки.

Измученный миссионер просил хоть немного облегчить боль, чтобы у него достало сил отправиться после обеда в Грот, куда его не могли отнести утром. Однако боли усилились, он потерял сознание.

– Проказоры и разоры! – брезгливо отозвалась Трей, скривив губы.

Так хозяин, у которого завелись тараканы, вынужден сознаваться в нашествии насекомых.

Джон больше не расспрашивал. Его раздирали противоречивые чувства: будущее, о котором загадывает каждый, вот, за стеклом кабины, но глупо же спрашивать: «Как тут у вас?»

Войдя, сестра застала врача у изголовья больного.

Спарки задумался, а что бы он рассказал о своем времени человеку, прожившему сто лет? Но от одного вопроса Джон не удержался:

– Трейси! Что стало с городом? Что за пустыня на горизонте?

— Господин Ферран, пойдемте скорее со мной в палату святой Онорины, у нас там умирает женщина.

– Там нет никакой пустыни. Мегаполис тянется через предместья к соседнему мегаполису. Весь континент связан в единую цепь, словно люди, держащиеся за руки.

Джон осторожно помолчал, выбирая слова.

Врач улыбнулся сестре. Один вид ее всегда радовал его и поднимал у него настроение.

– А ты была там, в других городах?

– Зачем? – искренне удивилась девушка. – Мое место, работа, развлечения – здесь, что ж мне делать в другом месте? И, потом, информационный центр мистера Бредли всегда даст полную информацию о любом городе, любой корпорации и даже о любом человеке, если это кому-то интересно. Зачем же ездить?

– Любопытно! – не сдержался Джон, но вдаваться в подробности не стал. Однако имя таинственного, вездесущего и весьма лживого мистера Бредли накрепко врезалось в память.

— Иду, сестра. Только подождите минутку, я хочу привести в чувство этого несчастного.

Трейси косилась, хмурясь и порываясь о чем-то спросить.

Аэрокар завибрировал, реагируя на неприязнь пассажиров друг к другу. Компьютер оценивал уровень напряженности эмоций, готовый вмешаться и посадить аппарат.

Сестра Гиацинта вооружилась терпением и стала помогать доктору. Палата для семейных в нижнем этаже была также залита солнцем, свежий воздух врывался через открытые большие окна, выходившие в сад. В то утро г-н Сабатье, как и брат Изидор, остался в постели, чтобы немного отдохнуть, а г-жа Сабатье, воспользовавшись этим, отправилась покупать медали и образки для подарков. Сидя на кровати, прислонившись к подушкам, г-н Сабатье с блаженным видом машинально перебирал четки, но не молился, а смотрел на соседа, с болезненным интересом следя за умирающим.

Но тут Трейси, дав команду на снижение, аккуратно опустилась на крышу полицейского управления – невзрачного дома, затерянного в джунглях из арматуры, стекла и бетона.

ЗАЛ С ПРИВИДЕНИЯМИ

— Ах, сестра, — обратился он к подошедшей сестре Гиацинте, — я просто восхищаюсь этим несчастным миссионером. Вчера я усомнился в святой деве, — ведь семь лет она не удостаивает услышать мои мольбы, — и вот при виде этого мученика, так покорно переносящего свои страдания, мне стало стыдно за мое маловерие… Вы не представляете себе, как он страдает; надо видеть его перед Гротом, когда глаза его горят великой надеждой. Право, это прекрасно, В Лувре есть картина неизвестного итальянского художника, на ней изображена голова монаха, преображенного точно такой же верой. В этом убитом жизнью человеке, смиренно принявшем помощь Попечительства, чтобы в качестве бедняка быть ближе к богу, проснулся интеллигент с университетским образованием, сведущий в литературе и искусстве. И так твердо жила в нем надежда, которую не могли поколебать семь бесполезных поездок в Лурд, что он добавил:

– Не верь глазам своим! – Джон еще раз на собственной шкуре прочувствовал старую, как мир, истину.

«Ничего подобного я в жизни не видел», – подумал он едва поспевая за Трей, идущей по позолоченному лабиринту.

— У меня впереди целый день, раз мы уезжаем только завтра. Вода очень холодная, но я попрошу еще раз погрузить меня в бассейн; я молюсь все утро, вымаливая прощение за вчерашнее… Не правда ли, сестра, ведь святой деве достаточно секунды, чтобы исцелить одно из своих чад… Да будет воля ее, да будет благословенно имя ее!

– Это краска так блестит?! – неосторожно полюбопытствовал Спарк.

– Нет, золото и платина надежнее как покрытия! – пояснила Трейси, попирая драгоценные металлы.

Он снова принялся за молитвы богородице и «Отче наш», медленно перебирая четки, полузакрыв глаза; на его добром лице, лице человека, столько лет оторванного от внешнего мира, появилось детски наивное выражение.

Джон прикусил себе язык, довольствуясь зрением и слухом.

Очередная дверь из платиновых пластин распахнулась при приближении Трейси. Джон замер, сдерживая сердцебиение.

Есть непостижимая притягательность в розыгрышах извращенного гения. Мы не понимаем мотивы, движущие жестоким художником, мы трусливо подсматриваем в замочную скважину за таинством творчества. А злой мальчишка, насмехаясь и ерничая, бросает нам подачки-крохи из того великолепия, которое для гения – привычная среда. Наш убогий и жалкий мир – другая сторона зеркала.

Ферран знаком подозвал Марту, сестру брата Изидора. Девушка стояла в ногах кровати, беспомощно опустив руки, и глядела на умирающего брата, которого она так любила, без единой слезинки, с покорностью бедного, недалекого существа. Она была глубоко преданна ему и последовала за HHMI сюда, истратив последние гроши; не в силах ему помочь, она только молча глядела на его страдания. Поэтому, когда врач попросил ее приподнять немного брата, она была счастлива, что может хоть чем-нибудь быть полезной. Ее угрюмое, веснушчатое лицо просияло.

В зале, где оказался Спарк, явно безумствовал гений. То ли шальная попойка, то ли дурное настроение повлияли на него: панели стен, стыкуясь с полом нежно-розовыми бликами, уступами шли к пространству вверху. По мере того, как возносилась гигантская лестница, цвет густел, наливаясь злой кровью. Темнела краснота, неприметно переходя в багрянец.

— Поддержите его, а я попробую дать ему лекарство.

Решетчатые ажурные арки из белого мрамора причудливо вели в никуда, упираясь в тупики. Стелющаяся ползущая зелень с тропическим буйством цветов-раструбов, сочилась под ногами бледным зеленоватым соком. Трей наступила на похожий на огромную бабочку цветок – раздался сочный хруст.

Девушка приподняла брата, и Феррану удалось разжать ложечкой его стиснутые зубы и влить в рот несколько капель. Больной почти тотчас же открыл глаза и глубоко вздохнул. Он стал спокойнее, опиум оказал свое действие, утишил жгучую боль в правом боку. Но миссионер так ослаб, что надо было приложить ухо почти к самым его губам, чтобы его услышать.

Джон почувствовал, как слюна наполняет рот, словно лимонная долька оттаяла там от сахарной пудры.

И над всем этим безумием тускло сиял зимний день, зябко касаясь кожи, хотя все пять чувств твердили – в зале душно и даже жарко после полета.

Едва уловимым жестом он попросил Феррана нагнуться.

Трей не замечала, что творится со спутником и именно здесь, среди истекающей соком зелени и сочащихся яростью стен, остановила гонку по зданию, деловито раздвигая пятипалые листья и что-то щебеча.

— Вы ведь врач, сударь, правда-? Дайте мне сил добраться после обеда до Грота… Я уверен, что святая дева исцелит меня, если я буду там.

– Что? – стряхнул наваждение Спарки. – Ты что-то сказала?

Трей не успела ответить, лишь возмущенно замолчала на полуслове.

— Ну, конечно, вы непременно пойдете, — ответил доктор. — Разве сейчас вы уже не чувствуете себя лучше?

Один из тупиков раскрылся. Черный шлифованный гранитный камень наискосок прорезала трещина. По залу пробежал, отдаваясь каменным эхом, несущийся с горы валун. Щель расширилась, выпустив желтый раструб света.

Спарк сощурился. Но тело уже узнавало старого друга, с которым, как ни крути, Спарк расстался вчера. А Заклин не виделся с лейтенантом ушедшую назад вечность.

— Лучше? Нет!.. Я прекрасно знаю, что со мной, — я ведь видел, как несколько миссионеров умерло там, в Сенегале. Когда у человека больна печень и нарыв прорывается наружу — все кончено. Пот, лихорадка, бред… Но святая дева коснется меня мизинцем — и все пройдет… Умоляю вас, отвезите меня к Гроту, даже если я буду без сознания!

– Заклин! Дружище! – беспомощно ощупывал товарища Джон.

Верзила-негр смущенно выпячивал ребячьи губы и, как кот, жмурился от счастья.

Сестра Гиацинта также наклонилась к больному.

Зал-призрак завздыхал, пульсируя опадающими куполами на полу.

Спарк похлопал Заклина по плечу и в ответ получил чувствительный толчок, как в былые времена.

— Не бойтесь, дорогой брат. Вас отнесут в Грот после завтрака, и мы все будем за вас молиться.

Наконец ей удалось увести Феррана; она очень беспокоилась о г-же Ветю и была в отчаянии, что задержалась. Судьба миссионера также вызывала в ней жалость, и, поднимаясь по лестнице, она расспрашивала доктора, нет ли надежды на его выздоровление. Тот безнадежно махнул рукой. Просто безумие в таком состоянии приезжать в Лурд. Он спохватился и улыбнулся.

СЕКРЕТ АПЕЛЬСИНА

Старина Заклин сдал, и сильно. Спарк с удивлением всматривался в знакомые черты штурмана: черный эбонит лица время изрезало морщинами, голова поседела, только глаза светились прежней непримиримостью.

— Прошу прощения, сестра. Вы же знаете, что я, к несчастью, неверующий.

– Как ты? Как жена? Что, твои родственнички по-прежнему живут на твои выплаты? – заторопил Джон размыть ледяную корку молчания.

– Их нет, Джон! – Заклин потер запястье. – Многого больше нет, лейтенант!

Спаркслину показалось или в самом деле Заклин его жалел!

Но она, в свою очередь, благосклонно улыбнулась, как друг, который терпимо относится к недостаткам тех, кого любит.

К ним направлялись трое. Заклин выпрямился. Джон непроизвольно повторил его движение.

— О, это ничего не значит, я вас знаю, вы все-таки славный человек… К тому же мы видим столько людей, бываем у таких язычников, что нам не приходится обращать на это внимание.

– Начальство, – успел шепнуть Заклин уголком губ и добавил, – не задавай шефу вопросов.

Невысокий человечек с суетливо подергивающимися ручками и ножками представился:

– Шеф полицейского управления Альберт Хоппер, офицер!

Наверху, в палате святой Онорины, все оставалось по-прежнему: г-жа Ветю продолжала стонать от невыносимой боли, г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо стояли у кровати умирающей, бледные, взволнованные ее непрерывным стоном. На их вопросы Ферран лишь слегка пожал плечами: эта женщина обречена, ей осталось жить несколько часов, а может быть и минут. Единственное, что он может сделать, — это усыпить ее, чтобы облегчить ужасную агонию, которую он предвидел. Г-жа Ветю смотрела на доктора, она была еще в сознании и очень послушно принимала лекарства. Как и другие, она страстно желала отправиться к Гроту и просила об этом срывающимся детским голоском, боясь, — что ее не послушают.

– Лейтенант Спарки, – Джон неприязненно воззрился на этот ходячий рекламный плакат.

«Сколько бы ему могло быть лет?» – прикинул Спаркслин.

— В Грот, да? В Грот…

Шеф был розовощек, почти лыс, с редкими ворсинками вокруг лысины. Водянистые глаза на унылом лице, длинный нос и квадратные зубы красы ему не добавляли.

– Сникс! – представил Хоппер отставшего офицера.

— Вас сейчас туда отнесут, обещаю вам, — сказала сестра Гиацинта. — Только будьте умницей, постарайтесь уснуть, чтобы немного окрепнуть.

Третий из братии осторожно пробирался, стараясь не задеть траву и лианы на полу.

– А там рыскает малютка Пинни! – широким жестом Хоппер развел руки, словно извиняясь за подчиненного.

Переглянувшись, все рассмеялись.

Больная, казалось, задремала, и г-жа де Жонкьер увела г-жу Дезаньо в другой конец палаты, где они стали считать белье. Это была сложная работа, они путались, не досчитывались нескольких салфеток. Софи, сидя на кровати напротив, не двигалась с места. В ожидании смерти дамы — поскольку ей сказали, что та умрет, — она положила куклу к себе на колени.

Джону было неловко, словно в разгар чужого веселья, когда ты случайно попадаешь на вечеринку к малознакомым людям. Пинни, в пику всем, Джону сразу и безоговорочно пришелся по душе. Наконец-то мальчишка продрался сквозь сети.

Сестра Гиацинта осталась возле умирающей и, чтобы не тратить времени зря, взяла иголку и нитку и стала чинить платье одной из больных, у которого от долгой носки лопнули рукава.

Джону даже почудилось, растения сами отползали при его осторожных шагах.

— Вы побудете с нами? — спросила она Феррана.

– Так с чего вы взялись меня будить? – Джон держался вызывающе.

Хоппер, если вызов и понял, то не принял. Все так же зыркая русалочьими глазами, он с готовностью ответил:

Тот продолжал внимательно разглядывать г-жу Ветю.

– У нас возникла проблема. Общество мира, где столько лет не было ни одного преднамеренного убийства – и вдруг маньяк из вашего времени! – Хоппер глядел так, словно именно Спаркс – этот самый маньяк.

Спарки нагнулся и сломал стебель ярко-фиолетового цветка. Лепестки тут же обиженно свернулись. Джон смял венчик, скатал в шарик, с лету бросил себе в рот и, пожевав, проглотил.

— Да, да… Она может умереть с минуты на минуту. Я боюсь кровоизлияния.

Хоппера вывести из равновесия было явно не просто.

– Наша система общественного устройства, – как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать Хоппер, – своим существованием исключает преступления.

Заметив на соседней кровати Мари, он спросил, понизив голос:

– Как это? – искренне заинтересовался Джон.

Хоппер еще и зануда! Он даже не притормозил лекцию на вопросе Спарки. Джон разозлился.

— Как она? Ей легче?

– Широкое использование компьютеров позволяет нам контролировать каждый шаг горожан и, таким образом, предупреждать возможные преступления.

– Вы что, рехнулись, что ли?

– Вы оштрафованы за нецензурное выражение. Уплатите, пожалуйста штраф, – неизвестно откуда послышался металлический голос.

— Нет еще. Ах, милое дитя, мы все искренне желаем ей поправиться! Такая молодая, такая очаровательная и так удручена!.. Посмотрите на нее сейчас. Как хороша! Словно святая в ореоле золотых волос, глаза большие, восторженные, вся залита солнцем.

– Что это такое, черт возьми? – спросил Спаркслин и посмотрел по сторонам.

– Вы дважды оштрафованы за нецензурное выражение, – сказал тот же голос.

Ферран, заинтересовавшись, с минуту смотрел на Мари. Его особенно поразил ее отсутствующий взгляд, полная отрешенность от всего, что ее окружало, пламенная вера, глубокая радость, которая всецело владела всеми ее помыслами.

– Что это такое?

– Дело в том, – терпеливо объяснял Хоппер, – что у нас здесь нельзя выражаться нецензурными словами. Если, конечно, у вас нет лицензии на это. Но за лицензию необходимо платить крупные деньги.

— Она выздоровеет, — пробормотал он, точно взвешивая про себя состояние больной. — Она выздоровеет.

– А у вас она, конечно, есть? – язвительно спросил Спаркслин.

– Я никогда не ругаюсь, – с достоинством ответил ему Хоппер.

Затем он подошел к сестре Гиацинте, сидевшей в амбразуре большого, раскрытого настежь окна; со двора в комнату врывался теплый воздух. Теперь солнце лишь узкой полоской скользило по белой косынке и белому нагруднику сестры. Доктор, прислонившись к перилам балкона, смотрел, как она шьет.

– Да, – искренне удивился Спаркслин, – и в двадцать первом веке ду… чудаки не перевелись.

– Наша система общественного устройства… – опять заладил Хоппер.

— Знаете, сестра, эта поездка в Лурд, на которую я не очень охотно согласился, — только чтобы выручить товарища, — дала мне столько счастья! Ведь жизнь не очень-то меня балует.

– Да подождите вы со своей системой, – перебил его Спаркслин. – Сейчас меня больше интересует, что с моей женой. Где она?

– Дело в том, что после вашего заключения, спокойно сказал Хоппер, – жизнь ее была не очень хорошей. Она умерла во время землетрясения.

Сестра Гиацинта, не поняв его, наивно спросила:

– Вы обещали, что с ней ничего не случится, – упавшим голосом сказал Спаркслин.

– Джон Спаркслин, я шеф полиции. Мы понимаем, что вам очень больно слышать об этом известии, но вы наверное, понимаете: это не та причина, по которой мы решили вас сегодня разморозить.

— Как это?

– А что с моей дочерью? – мрачно спросил Спаркслин. – Она тоже…

– К сожалению, о вашей дочери нам тоже ничего неизвестно, мистер Спаркслин.

— Да так. Я снова встретил вас и хоть немного помогаю вам в вашей прекрасной деятельности. Если бы вы знали, как я вам благодарен, как я люблю и чту вас!

– То есть, как неизвестно?

– Нам не удалось ее найти. Но я еще раз вам повторяю: это не та причина, по которой мы решили вас разморозить. Дело в том, что сегодня из тюрьмы сбежал Саймон Филлипс. Он уже убил несколько человек.

Сестра Гиацинта подняла голову, без всякого смущения посмотрела ему прямо в лицо и решила обратить все в шутку. Она была очень хороша собой: лилейный цвет лица, маленький смеющийся рот, красивые голубые улыбающиеся глаза придавали ей особую прелесть, а своей стройной, гибкой фигурой и неразвитой грудью она напоминала невинную, готовую на самопожертвование девочку.

– Ничего удивительного, – хмыкнул Спаркслин.

– Мы сейчас представляем из себя общество мира. И мы не совсем понимаем эту ситуацию. И не в состоянии принять эффективные меры по обезвреживанию убийцы. На протяжении последних шестнадцати лет у нас вообще не было ни одного случая, связанного с убийством.

— Вы так меня любите! А за что?

– Где это случилось?

– Это случилось в юго-западной части Лос-Анджелеса. Вы сейчас находитесь в Лос-Анджелесе, – уточнил на всякий случай Хоппер.

— За что я вас люблю? Да вы самое лучшее, самое доброжелательное существо в мире. До сих пор в моем сердце живет глубокое, нежное воспоминание о вас, и когда я нуждаюсь в поддержке, когда теряю мужество, мне достаточно вызвать в воображении ваш образ, чтобы снова почувствовать прилив бодрости. Неужели вы забыли тот месяц, что мы провели вместе в моей бедной комнатке, когда я был так болен и вы с такой любовью за мной ухаживали?

– Представьте себе, я догадался об этом, – сказал Спаркслин. – Дайте мне сигарету.

– Курение может повредить вашему здоровью. Наша система жизнеобеспечения заботится о жизни своих граждан…

— Ну, конечно, помню… Мне, кстати, никогда не приходилось ухаживать за таким милым больным. Вы принимали все лекарства, какие я вам давала, а когда я меняла вам белье и подтыкала одеяло, вы лежали смирно, словно ребенок.

– Нет, вы здесь точно рехнулись! – не выдержал Спаркслин.

– Вы оштрафованы за нецензурное выражение, – тут же услышал он голос компьютера. Из железной коробки, которая висела на стене, появился чек с указанием стоимости штрафа,

Она продолжала смотреть на него со своей непосредственной, милой улыбкой. Ферран был очень красив, статен, с несколько крупным носом, чудесными глазами, ярким ртом и черными усиками; от его фигуры веяло силой и молодостью. Но сестра Гиацинта, казалось, была просто рада, что он стоит перед нею, растроганный до слез.

– Мы не можем допустить, чтобы какой-то маньяк-преступник держал в страхе целый город, – продолжал свою лекцию Хоппер, но его перебил Билли Мойр:

– А, кстати, куда девался этот Джон Спаркслин? Все посмотрели по сторонам. Спаркслина действительно нигде не было.

— Ах, сестра, я ведь умер бы, если б не вы. Вы меня спасли.

– Он решил привести себя в порядок, – смущенно сказала Трей.

– Что ж, пусть приведет себя в порядок, – спокойно сказал Хоппер, – потом продолжим.

И вот пока они с такой умиленной радостью смотрели друг на друга, им вспомнился весь тот месяц, проведенный вместе. Они уже не слышали предсмертного хрипения г-жи Ветю, не видели беспорядочной, загроможденной кроватями палаты, напоминающей походный госпиталь, устроенный после какого-то всенародного бедствия. Они перенеслись мысленно в высокий, мрачный дом старого Парижа, в тесную мансарду, куда свет и воздух проникали через маленькое окошечко с видом на целый океан крыш. И сколько очарования было в том, что они совершенно одни — он, сжигаемый лихорадкой, она, похожая на спустившегося к нему ангела-хранителя: сестра Гиацинта спокойно пришла к нему из монастыря, как товарищ, которому нечего опасаться. Вот так же ухаживала она и за женщинами, и за детьми, и за попадавшимися случайно мужчинами и была счастлива облегчать их страдания. Сестра Гиацинта забывала, что она женщина. Ферран тоже как будто не помнил об этом, хотя у нее были нежные руки, ласкающий голос, мягкая поступь, — ему казалось, что она заменяет ему родную мать или сестру. В течение трех недель сестра ухаживала за ним, как за малым ребенком, поднимала и снова укладывала его, оказывала ему разные услуги, делала все без малейшего смущения или отвращения — обоих спасали чистота страдания и милосердия, возвышавшая их над мирской суетой. А когда Ферран стал выздоравливать, между ними установились теплые, дружеские отношения. Сколько было веселья, радостного смеха! Сестра Гиацинта следила за ним, ругала его, шлепала по рукам, когда он непременно хотел держать их поверх одеяла. Она стирала Феррану рубашки в умывальном тазу, чтобы он не тратился на прачку. Никто к нему не ходил, они были одни, далеко от мира, и это одиночество восхищало молодых людей.

– А он не такой уж и страшный, как о нем рассказывали, – неуверенно произнес Билли Мойр.

— Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал с постели? Вы помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко передвигал ноги, разучившись ими пользоваться… Это нас очень смешило.

— Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.

– А мне он вообще понравился, – сказала Трей.

— А тот день, когда вы принесли мне вишни… Я и сейчас помню, как сидел, прислонясь к подушке, а вы — на краю кровати. Между нами на большом листе белой бумаги лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним, пока вы не станете есть их со мной… Тогда каждый из нас стал брать по одной вишне, пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.

В это время появился и сам Спаркслин и смущенно произнес:

— Да, да, очень… Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока я первая его не попробую.

Они смеялись все громче, воспоминания приводили их в восторг. Но болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности. Ферран нагнулся, взглянул на неподвижно лежавшую больную. В зале стояла трепетная тишина, нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.

– Кстати, где у вас взять бумагу? Я в туалете был и ничего там не нашел.

Задыхаясь от волнения, доктор Ферран продолжал тише:

– Он что сказал – «туалет»? – не совсем понял Спаркслина Хоппер.

— Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!

– Дело в том, что они пользовались для вытирания одного места рукой, в которую вкладывалась бумага, – объяснила шефу Трей.

Сестра Гиацинта опустила голову и снова принялась за шитье, не обнаруживая, однако, ни малейшего смущения. Лишь лилейное лицо ее покрылось едва заметным румянцем.

– А у вас там оказался какой-то шкафчик с водой и сжатым воздухом, – пробормотал Спаркслин.

— Я тоже очень люблю вас, господин Ферран… Только не надо меня излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, — это мое ремесло. И во всем этом самое приятное, что господь бог помог вам выздороветь.

– Он не знает, как пользоваться этим прибором? – недоуменно спросил Хоппер.

Все громко рассмеялись, лишь Спаркслин стоял молча и смотрел на них, словно на сумасшедших. Затем он подошел к компьютеру, который висел на стене и зло бросил ему:

Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке раньше других вернулись из Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю, вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать его за обе щеки. Ферран еще накануне заинтересовался этой чахоточной, находившейся в состоянии столь удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном аппетите и лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас Элиза Руке — ему стало ясно, что ее болезнь шла на улучшение. Девушка продолжала прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз вернулась из бюро регистрации исцелений, где ее встретил торжествующий доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую и подсохшую рану, далеко еще не вылеченную, но находившуюся на пути к излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он решил сделать заметки для одного из своих бывших учителей, который изучал происхождение некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных нарушением обмена веществ.

– Пошел к черту!

— Вы не чувствовали покалывания? — спросил Ферран.

– Вы оштрафованы за нецензурное выражение, – не замедлил среагировать тот и выплюнул клочок бумаги, на котором указывалась стоимость штрафа.

— Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!

Спаркслин взял бумагу и положил себе в карман. Затем снова произнес:

Гривотта, в течение двух дней привлекавшая к себе толпы любопытных, снедаемая завистью и тщеславием, подозвала врача.

– Пошел к черту!

– Вы еще раз оштрафованы за нецензурное выражение, – спокойно сказал компьютер и высунул новый клочок бумаги.

— Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!

Спаркслин и его отправил себе в карман – про запас.

– Так на чем мы остановились? – подошел он к Хопперу с невозмутимым видом.

Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал. — Я знаю, голубушка. Вы больше ничем не больны. В эту минуту его позвала сестра Гиацинта. Она бросила шитье, увидев, что г-жа Ветю приподнялась и у нее началась отчаянная рвота. Несмотря на поспешность, с какой сестра вскочила, она не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью, на этот раз с примесью крови. Это было кровоизлияние, приближавшее роковой конец, как и предвидел доктор Ферран.

– Дело в том, что мы сейчас представляем… – начал было Хоппер в очередной раз объяснять причину, по которой его, Спаркслина, вытащили из криогенной ванны, но тот не выдержал и перебил его: