– О мсье Вильгельме? – уточняет Бернадетта, морща нос. – Я никогда его и не вижу. Он большую часть отсиживается в своем замке. Поначалу фабричные не придавали этому значения, но с годами, сдается мне, стали терять терпение. В далеком прошлом, если на фабрике возникали трудности, мсье все улаживал. А теперь все должно проходить через его управляющего, мсье Маршана. Или через мсье Жозефа.

– Но ведь он по-прежнему… утверждает все узоры для обоев? – спрашивает Софи.

– Пожалуй, это единственное, что он делает, – усмехается Бернадетта, отпивая из своего стакана.

Почуяв родственную душу, моя сестра понимающе хмыкает.

– А что насчет его жены? – продолжает она. – Мы слыхали, мсье Вильгельм сам не свой с тех пор, как она умерла?

Бернадетта прищуривается.

– Мадам Жюстина?

– Она умерла внезапно, не так ли?

– Лет пять тому назад, верно? – подает голос Паскаль.

– Да, верно, – подтверждает Бернадетта. – Нас с Калем тогда еще не было на фабрике. Но здесь работала моя мать. Она говорила, что странное это дело – гибель мадам. Нехорошее.

– Я слышала, – вступает в беседу Сид, – ее обнаружили посреди ночи. Мертвую, как вам это понравится!

– Думаю, что ей это не очень понравилось, – возражает Паскаль. – Может, поэтому она и бродит по здешним местам. А, Бернадетта?

– Бродит по здешним местам? – взволнованно переспрашивает Софи.

– Ну, нам приходилось видывать таинственные огоньки в башне, – объясняет Бернадетта. – Правда, Каль?

Ее муж кивает.

– Верно, приходилось.

– Однажды Каль, возвращаясь на повозке, припозднился, было уже далеко за полночь, башенные ставни оказались распахнуты и…

– Только что в башне было совершенно темно, а в следующее мгновение там замелькал свет.

– Хотите сказать, кто‑то принес туда свечу? – уточняю я.

– Нет, всё выглядело куда загадочнее, – отвечает Паскаль. – Просто внезапно в окне появился огонек. Будто по собственной воле выплыл прямо из стены.

– Словно feu follet – блуждающий огонь, – добавляет Сид, и кудри падают ей на лоб. – Заблудшая душа из чистилища. – Она содрогается.

– И все одно к одному, – продолжает Бернадетта. – Мадам Жюстину нашли посреди ночи. К тому же в разгар грозы. Моя мать слышала, что она лежала на земле с задранным на голову платьем и нижними юбками. Воображению простора тут не остается. Ниже пояса эта несчастная женщина была совершенно обнажена, как в день своего появления на свет.

Меня обдает ледяным холодом.

– Не забудь про отметины, – подсказывает Паскаль. – На шее у мадам.

– Отметины? – переспрашивает Софи.

– Глубокие борозды, врезавшиеся в кожу. А лицо у мадам было синюшное.

Мы с сестрой ошеломленно молчим. Минуту или две никто не произносит ни слова.

– Любопытно также, кто обнаружил тело, – наконец добавляет Паскаль, допивая вино из своего стакана. – Некий Эмиль Порше. – Он заговорщически наклоняется вперед и закидывает ногу на ногу. – Он живет со своей матерью за пределами деревни. Время от времени вы будете видеть его тут. Мсье Маршан платит ему за уничтожение крыс. Только спросите себя, почему этот тип расставлял крысиные ловушки глубокой ночью. Спросите себя, как вышло, что он случайно обнаружил полуобнаженное тело мадам. Если бы вы задали этот вопрос мне, я бы ответил, что совпадение чересчур подозрительное.

– О, это все досужие сплетни, – отрезает Бернадетта. – Ты прекрасно знаешь, что никаких доказательств его причастности ко всему этому не нашлось, однако люди до сих пор выставляют этого человека чуть ли не дьяволом. – Она встает со стула. – Пожалуй, пора нам и честь знать. – Она берет Софи за руку. – Еще раз спасибо, что помогла моей матушке.

Мы прощаемся на пороге, и я вспоминаю, что с минуты на минуту может вернуться наша мать. Действительно, в конце дорожки уже маячит чья‑то фигура. Но прежде чем я успеваю хорошенько разглядеть ее, Сид хватает меня за руку.

– Легок на помине, – шепчет она, указывая глазами на незнакомца. – Вот и поглядите на него. А на слова Бернадетты внимания не обращайте. У него и впрямь с головой не в порядке.

Я гляжу в указанном направлении и вижу худого, одетого в темное мужчину, годами постарше Паскаля, с землистым лицом и сальными прядями, зачесанными на лысеющую макушку. Несколько секунд он смотрит на меня тяжелым немигающим взглядом, после чего поднимает воротник кафтана, засовывает руки в карманы и быстро уходит прочь.

– Он и есть Эмиль Порше, – сообщает Сид.

– Тот, который нашел тело мадам?

– Тот самый, – шепчет она.

Полночь

Софи

Тонкая полоса лунного света пробивается сквозь занавеси и падает на копну и без того светлых волос моей сестры, придавая им неземной блеск. Дыхание у нее ровное и глубокое: она уже заснула, а я подумываю о том, чтобы растолкать ее, ибо у меня в голове зреет план, от которого мне, похоже, не отмахнуться, как бы усердно я ни старалась.

Должно быть, почти полночь, и, хотя тело у меня ноет от усталости, я еще не сомкнула глаз и беспрестанно прокручиваю в голове недавний рассказ Бернадетты, Паскаля и Сид. Рассказ о мадам Жюстине, матери Жозефа, которая скончалась столь внезапно и была найдена в таком ужасном виде. Паскаль говорил, что видел огонек, вышедший посреди ночи прямо из стены комнаты в башне.

Наконец я решаюсь и осторожно тормошу Лару. Сестра шевелится.

– Э?

– Не могу заснуть.

Лара озабоченно хмурит брови.

– Опять кошмары? – спрашивает она, натягивая одеяло мне на плечи, но я снова сдергиваю его с себя и отвечаю:

– На сей раз нет. Я думала про замок. Помнишь, что говорила тетушка Бертэ? Якобы в Мезон-де-Пёплье, где мадам Жюстина была гувернанткой у детей Гюйо, ей отвели комнату в башне. А что сегодня рассказывал Паскаль? Про призрачные огни, которые он будто бы видел. Тебе все это не кажется загадочным? Таким же загадочным, как и гибель мадам Жюстины!

– Загадочным? Это трагедия.

– Но разве тебе не любопытно, что это было – там, в башне?

– Нет! – решительно отрезает Лара и закрывает глаза.

– Лгунья, – подзуживаю я сестру. – Когда я расспрашивала Бернадетту про мадам Жюстину, то посматривала и на тебя! Ты была заинтригована не меньше меня.

– Это не наше дело, – отвечает Лара, снова открывая глаза и с упреком глядя на меня.

– Но ты не думаешь, что мы могли бы осмотреть ее завтра после ужина? Башню. Может, я попрошу тетушку Бертэ показать ее нам?

– Это означало бы воспользоваться добротой тетушки, Софи. Она приглашала нас туда на ужин. И не хочет предавать доверие своего хозяина.

Моя сестра всегда такая щепетильная, и это раздражает, даже если в глубине души я знаю, что она права. Но за последние недели что‑то во мне изменилось, словно натянулась некая струна, и теперь я не в силах выбросить из головы комнату в башне.

– Завтра… – сонно лепечу я, закрываю глаза и вскоре засыпаю. Впервые с тех пор, как умер папа, мне не снятся грохочущие фургоны, барахтающиеся лошади и окровавленная вода. Мне снится башня, высящаяся в темном небе над остальным замком.

Секреты

Жуи-ан-Жуван

Софи

– Налить вам еще, тетушка? – спрашиваю я, и Лара подозрительно смотрит на меня через стол.

– Non, merci [37], София, – отвечает тетушка Бертэ, допивая остатки вина. – Иначе я утром не встану!

Я стараюсь, чтобы Лара не заметила мои нахмуренные брови.

С того самого момента, как мы сели ужинать, я ловлю возможность, чтобы расспросить тетушку. И, оглядывая пустые тарелки, понимаю: сейчас или никогда. Все рассказанное нам о смерти мадам Жюстины Бернадеттой, Сид и Паскалем страшно распалило мое воображение.

– Тетушка Бертэ, – внезапно решаюсь я, – какого вы мнения о мсье? – Последнюю фразу я произношу скороговоркой, избегая взгляда сестры.

Тетушка явно сконфужена.

– Какого я мнения о мсье? Ну, я уже говорила, он бывает неловким… порой чудаковатым. Но хозяин он неплохой.

– Однако мсье больше не занимается фабрикой? – допытываюсь я. – И сторонится дел, не так ли? Разве что утверждает узоры обоев.

Лара предостерегающе тычет меня под столом в бедро. Сестра, может, и осуждает мое любопытство, но не мама. Я кошусь на нее, с нетерпением ожидая тетушкиного ответа: мне всегда хотелось знать о слабостях людей, подобных мсье.

Тетушка бросает салфетку на стол: в ее жесте сквозит удивление с легкой примесью раздражения.

– Кто тебе сказал?

– О, просто другие работники болтали, – отвечаю я, не признаваясь, что это был Жозеф.

– Об этом судачит вся фабрика, сестрица, – вступает в беседу мама. – За те недели, что мы здесь, я видела этого человека лишь мельком.

Тетушка Бертэ беспокойно кривит губы, щеки ее краснеют.

– Ну, это оттого, что последние годы, после смерти жены, мсье было очень трудно… заниматься делами, выходить на улицу, общаться с другими людьми. Я уже говорила: он сам не свой с тех пор, как она умерла.

Я упорно гну свое:

– Кто‑то из фабричных уверял нас, что ее смерть была подозрительной.

Лара выразительно смотрит на меня и незаметно качает головой.

– Чтоб их совсем! – восклицает тетушка Бертэ. – С какой стати они распускают языки…

– Но что случилось с мадам Жюстиной, тетушка?

Ее лицо омрачается, и я тут же жалею о своем вопросе. Как бы меня ни терзало любопытство, я понимаю – как всегда, слишком поздно, – что Лара, вероятно, была права. Мне вообще не следовало расспрашивать бедную женщину.

Тетушка Бертэ опускает голову.

– Знайте, что мне совсем не нравится обсуждать подобные вещи, – отвечает она, похлопывая себя по щекам тыльной стороной ладоней. – Все это было так ужасно!

– Простите, – бормочу я. – Конечно, если это вас расстраивает, нам не стоит об этом говорить.

– Софи права, – добавляет Лара. – Спасибо вам за чудесный ужин.

– Тем не менее, – продолжает тетушка Бертэ, – мне не нравится, что фабричные распускают слухи. – Она наливает в свой стакан немного вина. – Но если я расскажу вам все, что знаю, больше об этом не заговаривайте. Ни с другими работниками, ни с кем‑либо еще.

Мама поднимает бровь.

– Ничто из сказанного не должно выйти за пределы этой комнаты. Ясно? – Тетушка Бертэ делает большой глоток вина. – Все случилось в воскресенье, поздно вечером, на следующий день после Bal de Printemps [38] – ежегодного весеннего праздника, который мсье Вильгельм устраивал для своих работников. На фабрике никого не было. Мадам Жюстина и юный мсье Жозеф ушли и надолго пропали. Поскольку в этом не было ничего необычного, тревогу подняли лишь тогда, когда они оба не вернулись к ужину. В это время разразилась небывалая гроза. – Тетушка испускает долгий, прерывистый вздох. – В конце концов насквозь промокшую мадам Жюстину обнаружили в дальнем конце сада. К сожалению, было уже слишком поздно.

Я замечаю, что тетушка ничего не говорит о человеке, который нашел мадам. И о том, чем этот тип, Эмиль Порше, занимался в замковом саду посреди ночи. У меня в голове роится все больше вопросов. Я хочу подробнее расспросить тетушку о том, что мы уже знаем от Бернадетты. О положении, в котором было найдено тело, о наготе мадам…

– А что насчет отметин на шее у мадам Жюстины? – не удержавшись, спрашиваю я. Сердце у меня безумно колотится.

Тетушка Бертэ поджимает губы.

– Ну надо же! У этих фабричных и впрямь языки без костей.

– Они говорили, будто ее нашел какой‑то мужчина, – добавляю я.

– Верно, – неохотно отвечает тетушка. – Но он не имел к этому никакого отношения. По словам мсье Вильгельма, официальный вердикт гласил, что трагическая смерть мадам произошла в результате неудачного ограбления. В ту пору на le grande route [39] случился всплеск разбойных нападений. Повинный в ее смерти злоумышленник, должно быть, тайком подобрался к замку. Бедная мадам просто оказалась не в том месте и не в то время.

У меня холодеет нутро. Что‑то в этой истории не сходится.

– Но если бы с ней был Жозеф, он бы, конечно, рассказал…

– В том‑то и дело, – медленно произносит тетушка. – Когда ее нашли, сына с ней не было. И, боюсь, Жозеф никогда не сможет поведать о том, что произошло той ночью с его матерью у него на глазах. Если он действительно что‑то видел.

Снова повисает зловещая, словно затаившийся хищник, тишина. Совсем как в прошлый раз, когда мы в этой самой комнате обсуждали с тетушкой загадочную смерть мадам Жюстины.

– Мальчика нашли почти на вершине старого платана, – вздыхает тетушка Бертэ. – Того большого дерева в конце сада…

Моя сестра бледнеет.

– Несмотря на все наши усилия, мсье Жозеф несколько часов не соглашался слезть с дерева. Он находился так высоко, что уже почти рассвело, когда одному из мужчин удалось добраться до мальчика и с помощью веревки осторожно спустить его вниз. А на протяжении следующих недель… Словом, он замкнулся в себе, как моллюск в раковине, бедное дитя. Мсье Вильгельм не видел иного выхода, кроме как отправить сына в школу. Ему было всего одиннадцать лет…

– Это… это ужасно, – шепчет Лара.

Несколько минут все молчат. У меня не укладывается в голове: как же выходит, что сейчас все идеально, а в следующее мгновение обстоятельства коренным образом меняются и ни единая душа не способна этому помешать. Мне вспоминаются инструменты моего отца, его фартук и резные камни – все то, чего я больше никогда не увижу.

– Мсье Вильгельм так и не стал прежним после смерти жены, – продолжает тетушка Бертэ. – Он не выносил никаких напоминаний о ней в доме. Находил их слишком болезненными. И даже больше не пользуется старой супружеской спальней: она заперта, и вся мебель в чехлах. Пока мсье Жозеф был в школе, его отец избавился от всего имущества его матери, вплоть до последней шпильки, вплоть до обо… – Женщина осекается.

– Вплоть до чего, тетушка? – спрашивает Лара, кладя руку на руку тетушки Бертэ. – Вы не обязаны рассказывать, если не желаете.

– Ну… просто мсье Вильгельм распорядился удалить всю прежнюю отделку – и даже сорвать во всем замке старые обои. Комнаты были повсюду оклеены новыми.

– Вот вам мужчины, – вставляет мама. – Когда на их пути встречается то, с чем они предпочли бы не сталкиваться, они вечно доходят до крайностей.

– Ты не понимаешь, сестрица, – возражает тетушка Бертэ. – Уничтоженные обои были специально разработаны мсье Вильгельмом. Каждую сценку взяли непосредственно из жизни мадам Жюстины. Было изображено все, чем она занималась с мужем и сыном. Вот почему мсье объявил, что обои нужно убрать. Он не мог вынести напоминаний о том, что утрачено навек.

Мне известно о мужчинах, которые рисуют женщин или ваяют их в обнаженном виде из мрамора, но я никогда не слыхала, чтобы кто‑нибудь изображал женщину на обоях. И не могу понять, что это: романтика или одержимость.

– Мадам Жюстина была его музой, вот в чем все дело, – бормочет тетушка Бертэ, точно угадав мои мысли. – И это хорошо, ведь по крайней мере у Жозефа осталось хоть что‑то.

– По-моему, вы сказали, что все обои были сорваны… – начинаю я. – Тетушка, вы подразумеваете, что обои были уничтожены во всех комнатах, кроме…

– Кроме башни, – отвечает она, медленно кивая. – Ведь этой комнатой, в сущности, никогда подолгу не пользовались, и в то время никто не озаботился ее переделать. Все, что осталось от обоев с изображениями мадам Жюстины, находится именно там.

– Все, что осталось?.. – переспрашиваю я. – А их не могут изготовить снова?

– О нет, – отвечает тетушка. – Печатные формы тоже были уничтожены. По приказу мсье. К тому лету, когда Жозеф вернулся из школы, от его матери почти ничего не осталось.

– Как жутко… Вся ее жизнь там, на обоях, – произносит Лара, ее голос разносится вокруг и отдается эхом. – Бедный Жозеф! У него даже не было возможности попрощаться.

– С тобой все в порядке, София? – осведомляется тетушка Бертэ. – Ты прямо побелела.

– Мне… – лепечу я, на ходу подбирая слова. – Простите, тетушка, но мне нехорошо. Вы не будете возражать, если я вернусь домой?

Башня

Софи

Я делаю несколько шагов по коридору и в нерешительности замедляю шаг, ощущая тяжесть массивных стен замка, вздымающихся надо мной. Я понятия не имею, куда идти и даже как подняться на следующий этаж, не говоря уже о том, чтобы добраться до башни.

Я перевожу дух и с уверенностью, которой вовсе не испытываю, велю себе: «Это наверняка несложно, думай!» Я представляю себе замок снаружи. Если смотреть на фасад, башня будет находиться справа. Значит, все, что нужно, – пойти в ту часть здания и отыскать путь наверх.

Убедившись, что вокруг никого, я спешу к выходу тем же путем, которым мы сюда пришли, вспоминая, как выглядели подземные галереи, лестницы и коридоры, которые мы увидели впервые почти три недели назад. И выясняется, что я все запомнила верно, потому что, не дойдя до лестницы, ведущей к двери черного хода, я замечаю еще одну, убегающую наверх. В дальнем конце коридора звучат чьи‑то голоса, и на миг у меня возникает искушение отказаться от своей затеи, коль скоро я совсем близко от выхода. Но когда прислуга приближается, я бросаюсь вверх по недавно обтесанным простым каменным ступеням и через несколько секунд оказываюсь у какой‑то двери.

Хотя лестница, минуя эту дверь, ведет выше, я, не удержавшись, протягиваю пальцы к ручке, хотя бы для того, чтобы попытаться определить, в какой части замка я сейчас нахожусь и на сколько этажей мне еще предстоит подняться. Совсем чуточку приоткрыв дверь, я заглядываю внутрь.

И замираю в изумлении: моим глазам предстает необычайно просторная и роскошная зала, настолько контрастирующая с теми помещениями замка, которые я видела до сих пор, что у меня захватывает дух. По-видимому, это вестибюль – бесконечное, как огромная пещера, пространство, отделанное полированным мрамором, с поражающим воображение «шахматным» полом, составленным из квадратов черного и светлого дерева. С потолка свисают две громадные шарообразные люстры, заливающие залу ярким светом, подобно паре солнц, а навстречу им грациозно устремляется парадная лестница с затейливыми коваными перилами. У меня такое чувство, будто я из своего маленького, серого, будничного мирка непостижимым образом попала в огромный, ослепительный мир.

По одной стене расположены высокие сдвоенные створки парадных входных дверей, увенчанных люнетами. На другой красуется огромная картина, подвешенная на цепях над внушительной полкой резного камина. Это написанный маслом портрет мужчины в сдвинутом на затылок парике. Мне вспоминается фигура мсье Вильгельма в оконном проеме над печатней: покрытая темным лаком поверхность картины похожа на стекло кабинетного окна, за которым смутно виднелось его лицо. А рядом с этим полотном, на странном пустом участке стены, болтается вторая цепь, на которой, видимо, когда‑то тоже висел портрет.

Я тихонько прикрываю дверь и продолжаю подниматься по лестнице. Она заканчивается у следующей двери, и на сей раз у меня нет иного выбора, кроме как юркнуть в нее.

Я оказываюсь в лабиринте ярко освещенных величественных лестничных маршей под высокими потолками, окаймленными изящными карнизами. Оглядываюсь по сторонам, не понимая, где нахожусь – в передней или тыльной части здания, и не имея возможности разглядеть в ночной мгле за окнами какой‑нибудь ориентир, по которому можно было бы определить свое местоположение. Но все же наконец набредаю на нее – крутую винтовую деревянную лестницу, расположенную отдельно от остальных и уходящую в темную вышину. Я подхожу к ближайшему канделябру и осторожно вынимаю из него свечу.

Ступени лестницы безбожно скрипят, пока я поднимаюсь по ним, и не раз мне приходится замирать на месте с колотящимся сердцем, напряженно вслушиваясь, нет ли кого рядом. В конце концов я останавливаюсь на небольшой площадке перед невзрачной филенчатой дверью. В свете свечи я вижу пар, выдыхаемый мною. Здесь отчего‑то еще холоднее, чем на нижних этажах.

В ту секунду, когда я опасливо протягиваю пальцы к ручке, из-за двери доносится какой‑то шум, и кровь стынет у меня в жилах. Прямо за дверью слышится шорох, точно у порога кто‑то есть. Я судорожно вздыхаю и поворачиваюсь, готовая устремиться по винтовой лестнице вниз, но мне удается собраться с духом, и я приникаю ухом к двери. В таком положении я, как мне чудится, остаюсь много минут, даже часов, но ничего не слышу. Все тихо. Должно быть, меня подвело воображение.

Дрожащей рукой я осторожно поворачиваю ручку, ожидая, что комната окажется заперта. Но, к моему изумлению, ригель щелкает и дверь поддается. Войдя, я замечаю на внутренней стороне двери ключ, торчащий из замочной скважины.

После ослепительного света в парадных коридорах моя единственная свеча кажется совсем тусклой, и я часто-часто моргаю, чтобы глаза привыкли к сумраку. Затем пламя разгорается, и сквозь темноту начинают проступать смутные очертания комнаты.

Я очутилась в идеально круглом пространстве, изогнутая стена обхватывает меня, точно пальцы, сжатые в кулак. Над головой у меня едва различимы темные прямоугольники между пересекающимися потолочными балками. Окно закрыто ставнями. Если не считать темного платяного шкафа с приоткрытой дверцей, в комнате нет никакой мебели и вещей.

А потом мой взгляд падает на обои, и у меня перехватывает дыхание. Круглая стена, обклеенная ими от пола до потолка, испещрена пурпурными узорами. Перемещая свечу, я вижу небольшие сценки в орнаментальном обрамлении, пространство между которыми заполнено переплетающимися растительными узорами, завитками и птицами. Я впервые осознаю, что именно так и должны выглядеть обои, если рассматривать их целиком. И если в каждой отдельной сценке запечатлен отдельный момент жизни, то вся стена отображает жизнь целиком. Всю жизнь женщины. Я вижу эту женщину: шапка светлых волос, тонкое, живое лицо. Она тоже смотрит на меня с каждого рисунка.

По коже пробегает дрожь возбужденного любопытства. Мерцающая свеча может осветить не более одной-двух сценок одновременно, остальные тонут в окружающем сумраке. И все же странно, что, когда горящий фитиль проплывает мимо каждого изображения, женщина на обоях будто замирает, понимая, что за ней наблюдают.

Античные сцены

Софи

Изображенные на обоях сценки миниатюрны, но в свете свечи их персонажи выглядят сверхъестественно живыми. В башне так темно, что чудится, будто я через окно подсматриваю из ночного мрака за обитателями ярко освещенной комнаты. Ощущение, что мне не следовало бы этого делать, лишь усиливает притягательность таинственных сценок.

Я подношу свечу еще ближе к стене и медленно перемещаю ее от одной сценки к другой. Внезапно рука со свечой замирает: перед моими глазами – поразительно знакомое здание. Перед ним в прекрасном саду беседует пара, пурпурное солнце клонится к горизонту. Прищурившись, я смотрю на сценку и провожу кончиком пальца по двум изображенным на ней фигурам. Мужской и женской.

Мужчину с его массивным телосложением, невзрачным лицом и осанкой я узнаю сразу. Сходство с мсье на этом, пусть и небольшом, рисунке на обоях передано идеально. Мадам Жюстина рядом с супругом кажется еще стройнее и утонченнее.

Возможно, художнику удалось точно запечатлеть наружность мсье Вильгельма, но не его манеру держаться. Здесь, на обоях, в его облике отчетливо ощущается жизнерадостность, а лицо ничуть не похоже на мрачную маску, впившуюся взглядом в мою сестру. Здесь он, очарованный мадам Жюстиной, счастлив и любуется тонкими чертами ее лица, ее профилем, столь же безупречным, как на камее в люнете у них за спинами.

Я снова рассматриваю изображенное здание, почти во всем подобное этому замку. Почти, но не совсем. Светлый фасад, единственная башня и даже два ряда тополей, окаймляющие подъездную аллею, те же самые. Но аллея подходит к зданию под другим углом, и я гадаю, не запечатлен ли в этой сценке дом, про который рассказывала в день нашего приезда тетушка, – замок Мезон-де-Пёплье, где мсье Вильгельм познакомился с мадам Жюстиной.

Свеча перемещается к следующей сценке. Те же две фигуры стоят под огромным старым деревом весьма примечательной формы. У него кривой, покрытый наплывами ствол, широкая крона, нижние ветви изгибаются дугой до земли. Оно выглядит в точности как платан в дальнем конце сада. Мсье Вильгельм, опустившись на колени, тревожно и выжидательно улыбается. Можно разглядеть даже брызги грязи у него на чулках. Рядом с ним смеющаяся мадам Жюстина прижимает одну руку к груди, а другую протягивает мсье. Поза ее грациозна и притом совершенно непринужденна. Она смеется не над мсье Вильгельмом, а вместе с ним. Здесь, должно быть, изображен момент, когда мсье делает мадам предложение, думаю я, и в голове у меня звучит голос тетушки Бертэ: «Он хотел попросить ее руки, но нечаянно встал не на одно колена, а на оба, и испачкал чулки».

Я снова перемещаю пламя свечи. В следующей сценке показан интерьер спальни. Мадам Жюстина сидит в постели, прислонившись к изголовью, с крошечным младенцем на руках. Губы ее слегка приоткрыты, словно она что‑то говорит своему сыну. Или, быть может, не говорит, а поет.

Мне чудится, будто в окружающем мраке звучит мелодия, та самая, что доносилась до меня из речного тумана, – западающий в душу мотив английской народной песни: «Лаванды цвет, дилли-дилли, собрать мне позволь. Ты королева, дилли-дилли, я твой король».

За моей спиной раздается скрип. Я вздрагиваю и рассекаю свечой темноту. Могу поклясться: за мной наблюдают, и я только что уловила в воздухе аромат лаванды! Но здесь ни души, и дверь по-прежнему закрыта. При мысли о лаванде на ум мне внезапно приходит мама. Она работала на мыловаренной фабрике и с тех пор не выносит запаха лаванды.

Успокоив себя, я позволяю свету свечи оживить еще четыре сценки. На первой из них показан туалет мадам Жюстины. Она устроилась перед столиком, заставленным баночками с косметическими средствами, футлярами с украшениями, пудреницами и коробочками со шпильками, и наносит содержимое маленького флакончика под мочку уха. На второй сценке мадам сидит за письменным столом и заносит над бумагой перо, позади нее изображена маленькая клетка с певчими птицами. На третьей мать с сыном представлены на рынке, в окружении овощей, цветов и битой птицы. На четвертой они стоят вдвоем на дальнем берегу реки и бросают в воду камешки.

Следующая сценка более оригинальна. Большой обеденный стол накрыт льняной скатертью, из-под полога которой виднеются груда подушек, фарфоровая корзина, наполненная тарталетками, дымящийся кофейник и две чашки. Может, здесь запечатлен один из «зимних пикников» мадам Жюстины? И снова мне вспоминаются тетушкины слова: «Добрая, жизнерадостная, улыбчивая и веселая…» В голове у меня звучит папин смех, теплый, как аромат корицы. Эхо минувшей поры. Глаза отчаянно щиплет, и я подношу свечу к следующему изображению.

Здесь также представлен момент, описанный тетушкой. Мадам Жюстина, подобрав юбки, закидывает ногу на перила. Кажется, она вот-вот съедет вниз. Маленький мальчик – Жозеф – изумленно таращится на мать.

В следующей сценке мать с сыном снова вдвоем, они запускают на лужайке воздушного змея. Позади них высится все тот же раскидистый платан, воздушный змей выполнен в форме сердца, ленточки в его хвосте, а также одежда и волосы женщины и мальчика развеваются на ветру. Из-за крошечных капель краски на поверхности змея чудится, что и сам он сделан из куска обоев.

Остается не так уж много сценок, которые я не изучила, но свеча, взятая мной из канделябра в коридоре, догорает и, оплывая, напоследок освещает еще два изображения. На первом мадам Жюстина и Жозеф, опять улыбающиеся, сидят за роялем и играют в четыре руки; поразительно, до чего они похожи. На другом представлен какой‑то праздник, они танцуют, мать кружит сына, и оба в бурном, несдерживаемом порыве ликования хохочут. Это Bal de Printemps – Весенний бал. Воздух вокруг меня стынет и сгущается, воцаряется могильная тишина. По словам тетушки, мадам Жюстина погибла на следующий день после этого ежегодного празднества. А поскольку Жозефу в этой сценке на вид не больше десяти лет, значит, обои, по-видимому, были напечатаны и наклеены в последний год жизни его матери…

Я замираю. До меня доносится какой‑то звук, и на сей раз это не плод моего воображения. Я слышу шаги. Кто‑то поднимается по башенной лестнице.

Я в ужасе озираюсь по сторонам. Из этой комнаты есть только один выход – дверь, через которую я вошла. Мой обезумевший взгляд падает на шкаф, я бросаюсь к нему и открываю дверцы. Вся его внутренность, начиная от уровня моих бедер до самого потолка занята полками, но под самой нижней, возможно, мне хватит места, если я свернусь клубочком.

Я задуваю свечу и ложусь на деревянный пол шкафа, чувствуя, как он слегка прогибается подо мной. Как можно тише прикрыв дверцу, я зажимаю рот рукой. Шаги приближаются.

Дыхание в пузыре

Лара

Я медленно вхожу в комнату, опасаясь, что меня в любой момент могут застигнуть. Маме и тетушке Бертэ я сказала, что должна вернуться домой и проведать сестру. Однако не сомневаюсь, что Софи сейчас здесь. Но, когда я приоткрываю дверь, выясняется, что в комнате никого нет.

Я отважилась проделать весь этот путь и подняться в башню лишь для того, чтобы как можно быстрее вытащить отсюда Софи. Преодолеть бесконечные лестницы и коридоры оказалось нелегко; понимая, что мне понадобится свет, я вытащила горящую свечу из настенного канделябра, в котором уже не хватало одной.

Теперь я обвожу комнату свечой. Она совершенно пуста, если не считать платяного шкафа. Я хмурюсь, пытаясь сообразить, куда могла подеваться Софи. Вероятно, она уже ускользнула, думаю я и собираюсь последовать ее примеру, но мое внимание полностью поглощает узор на обоях. Я больше не нахожу в себе сил уйти.

Меня окружает бесконечная круглая стена с несметным количеством пурпурных сценок в орнаментальных рамках. Неверный свет свечи загадочным образом оживляет изображения, и напечатанные на обоях фигурки пляшут, подобно мысленным видениям перед закрытыми веками.

Температура падает, в комнату проникает леденящий холод, у меня немеют руки, свеча начинает дрожать. Я смутно улавливаю справа какой‑то шум, но мне трудно сосредоточиться на чем‑либо, кроме этих бесчисленных странных сценок с тремя фигурками, всегда одними и теми же, которые смотрят на меня из каждой орнаментальной рамки. Мсье Вильгельм, Жозеф, мадам Жюстина. Как все это прискорбно, как несправедливо. Ребенок, лишившийся матери. Утраченная любовь, пронесенная, однако, через все эти годы. Никто из них не знал, что ждет их впереди. Как драгоценны и в то же время хрупки мгновения жизни, думаю я: они лишь дыхание в пузыре, заключенное внутрь тончайшей, уязвимейшей оболочки, которая может лопнуть в любую секунду…

Свеча останавливается перед сценой предложения руки и сердца. Я узнаю старый платан – то самое дерево, на вершине которого нашли Жозефа в ночь гибели мадам Жюстины. Я снова слышу шум, отрываю взгляд от обоев и устремляю его на шкаф. В комнате есть кто‑то еще, я это чувствую. Пульс у меня учащается, я подхожу к старинному гардеробу и распахиваю дверцу.

– Лара! – выпаливает сестра. – Слава богу!

– Софи! – шиплю я. – Как ты могла! Ведь я велела тебе не ходить сюда, чтобы не навлечь на нас неприятности! Что за необузданность!

Я наблюдаю за Софи, неуклюже выбирающейся из шкафа, и слишком сержусь на нее, чтобы помочь.

– Я знаю, – отвечает она, – и сожалею об этом. Но ты видела обои? Ты видела ее? – Она начинает водить моей свечой от сценки к сценке. – Вообрази, если бы вся наша жизнь с папой была вот так же запечатлена!

Пламя выхватывает из мрака ту самую сценку, на которую я смотрела в тот момент, когда мое внимание привлек шкаф. Предложение руки и сердца. Я замечаю, что на грязной земле между мсье Вильгельмом и мадам Жюстиной лежит его кафтан, затем перевожу взгляд на соседнее изображение – пикник под обеденным столом со скромным, но изысканным угощением: тарталетками с клубничным джемом. И хотя обои напечатаны пурпурными чернилами на кремовой бумаге, я почти вижу красный цвет джема в корзиночках, мерцающего, как драгоценный рубин.

Я снова изучаю женщину на обоях. Мадам Жюстина. Должно быть, это ее я видела на образце обоев, присланном в Марсель тетушкой Бертэ, хотя узор был другого цвета и сценки совсем другие. Зато на нем была изображена женщина, которая находилась в той же комнате и любовалась тем же видом из окна, что и я. Разве это похоже на простое совпадение? Ничуть не меньше пугает то, что женщина, которую я вижу сейчас на этой сценке, такая же светловолосая и стройная, как я. Она сидит под узловатыми ветвями старинного дерева, на земле перед ней расстелен мужской кафтан. А рядом – аккуратная пирамидка тарталеток с джемом.

– Лара?

У меня начинает кружиться голова, перед глазами все двоится и плывет, точно я теряю сознание. Хотя женщина на обоях изображена в платье другого покроя, она опять чрезвычайно похожа на меня. Возможно ли такое? Этот вопрос заставляет меня похолодеть и с ног до головы покрыться ледяным потом. Ответа на него у меня нет.

Часть III

Камеи

Март 1789 года, четыре месяца спустя

Софи

На одеяле разложены листы с изображениями, похожие на отдельные части узора, вырезанные из обоев. Но эти наброски не имеют никакого отношения к обоям, они сделаны мной. Я рисую их с той ноябрьской ночи, когда мы с Ларой прокрались в комнату в башне. Они напоминают сценки, в которых запечатлено – и увековечено – детство Жозефа, проведенное с матерью.

Хотя я никому не рассказываю о том, чем занимаюсь последние месяцы, даже Ларе, цель у меня та же: запечатлеть сцены нашей прежней, марсельской жизни. Моменты, которые я ни за что не должна забыть. Я не показывала эти рисунки ни одной живой душе. Вот улыбающийся папа сидит рядом со мной и Ларой за столом в своей мастерской. Вот мы в гостиной… в его фургоне… на утесах… в гавани. Здесь много изображений сестры. Ее легко рисовать, она тихая и спокойная, что позволяет мне усерднее добиваться сходства. Солнечный луч, проникший сквозь окно и упавший на наброски на одеяле, словно разрезает ее портрет пополам.

Сегодня воскресенье, и Лара с мамой и тетушкой Бертэ отправились навестить тетушкину знакомую, живущую в одной из соседних деревень. Предполагалось, что мы пойдем все вместе, но я цепляюсь за любую возможность побыть какое‑то время в одиночестве и тайком перенести на бумагу из воспоминаний еще несколько сценок.

Проголодавшись, я, хотя и подозреваю, что еды нет, спускаюсь в кухню, и взгляд мой падает на едва тлеющие в очаге угли. Мама позволила мне остаться дома, лишь когда я пообещала выполнить несколько ее заданий, в том числе поддерживать огонь. Хотя сейчас март, на улице по-прежнему морозно, как в середине зимы. Я понимаю, что, если не сдержу обещания, мама больше никогда ничего мне не разрешит, а значит, надо подбросить в очаг еще несколько поленьев и поворошить угли кочергой. Сообразив, что необходимо еще и принести с заднего двора немного дров для просушки, я беру помятое медное ведро и выхожу из дома.

По пути я мимоходом замечаю за окном, выходящим на улицу, чей‑то медленно удаляющийся силуэт. Это сухопарый, мертвенно-бледный истощенный мужчина с сутулой спиной и свисающими на поднятый воротник кафтана прядями прямых сальных волос. Эмиль Порше, крысолов! За последние несколько месяцев я видела его на фабрике пару раз, и всегда одного. Я негодую: с какой это стати он тут ошивается, да еще у самого дома. Но когда выглядываю в окно, его уже и след простыл.

Во дворе я беру с верхнего ряда поленницы несколько покрытых инеем поленьев, кладу их в ведро и с трудом тащу его обратно в дом, ругаясь, когда оно ударяется о голень. Но, вернувшись в полутемную комнату, застываю на месте. На моих глазах кто‑то направляется к лестнице и поднимается наверх. Сначала я думаю, что мне, ослепленной на улице ярким солнечным светом, это только привиделось. Но тут вторая ступенька сверху издает скрип, и я вспоминаю, что всего несколько минут назад заметила на дорожке у входа в дом Эмиля Порше. Все мои члены напрягаются. Только не закричать, как бы сильно ни билось сердце. Нельзя, чтобы этот диковатый отщепенец расслышал в моем голосе испуг. Я как можно тише ставлю ведро у очага и берусь за кочергу.

Когда я добираюсь до лестницы, то различаю наверху, в спальне, выходящей окнами на улицу, легчайший шорох. На меня снова накатывает страх, а затем гнев: как смеет этот, в сущности, совершенно незнакомый тип без приглашения вторгаться в наше жилище и рыскать у нас в спальне! Я еще крепче сжимаю в руках импровизированное оружие и бесшумно и уверенно поднимаюсь по лестнице, стараясь не наступать на скрипучие доски.

При приближении к двери спальни пульс у меня учащается. На секунду затаив дыхание, я распахиваю дверь и врываюсь в комнату.

– Убирайтесь! – ору я. – Вон отсюда, или я вас ударю!

Я замахиваюсь кочергой, ее тусклый металлический наконечник маячит у меня над головой. Мужчина оборачивается, и я заливаюсь румянцем.

– О! – восклицаю я. – Это вы!

– Софи! – Жозеф изумленно выкатывает светлые глаза. – Прости, я не знал, что ты дома… То есть…

Жозеф не появлялся у нас с того самого дня, когда я впервые открыла ему дверь и увидела его с моей куклой в руках. На неделе я время от времени перебрасываюсь с ним словцом, пару раз он даже приносил нам съестное на ужин. В подобные моменты я ощущаю, как в душе у меня, вопреки голосу разума, все дрожит и пылает.

С Ларой Жозеф, конечно, видится куда чаще. Они вместе работают в печатне и встречаются каждый день. Я же, таская пигменты к красильным ваннам или оттирая ободранными руками пятна с очередного ведра, стараюсь не растравлять себя этим.

Однако в данный момент я испытываю не раздражение, а стыд. Стоя в собственной спальне с занесенной над головой кочергой, я желаю лишь одного: немедленно провалиться под землю.

Внезапно я вспоминаю, что чуть раньше сняла чепец и распустила волосы. Темные патлы разметались по моим плечам и похожи на потревоженное змеиное гнездо. Я не только влетела в комнату, как одержимая, но, должно быть, выглядела при этом сущей дикаркой.

– Прости… – повторяет Жозеф.

– Простите… – лепечу я одновременно с ним.

– Прости, если напугал тебя. Я стучался, но никто не ответил. Прости. – Юноша сконфуженно опускает глаза.

Я делаю шаг вперед.

– Ну конечно. Я была на улице, во дворе. Вам нет нужды извиняться.

Жозеф засовывает руки в карманы.

– Я всего лишь искал Лару.

– Она ушла с мамой и тетушкой.

– А, – разочарованно тянет юноша. – Скоро они вернутся?

– Возможно. Точно не знаю.

На минуту повисает молчание. Жозеф откидывает со лба выбившуюся прядь и кивает на мои рисунки, разложенные на постели.

– Это рисунки твоей сестры?

Лицо у меня вспыхивает: я совсем позабыла, что они там лежат. Поспешно собрав листы и заложив их между двумя тонкими листами картона, я перевязываю папку бечевкой.

– О… нет, – отвечаю я, – они мои.

Снова посмотрев на Жозефа, я вижу, что он не сводит с меня глаз, и смеюсь, смущенная его неожиданным вниманием.

– Они в самом деле весьма хороши, – произносит юноша. – Из-за них‑то я и не вышел из комнаты сразу, как понял, что наверху никого нет.

Я прижимаю папку к груди, думая о том, что Жозеф – единственный, кто видел мои рисунки.

– Спасибо.

– Я серьезно!

Через секунду у меня в голове вспыхивает и тут же гаснет одно соображение. Ведь неприлично оставаться в спальне наедине с молодым человеком, однако как приятно нарушать правила приличия!

Жозеф поворачивается к лестнице.

– Мне пора.

Я следую за ним, отчаянно изобретая, что бы еще такое сказать.

– Не желаете ли подкрепиться? – Это единственное, что приходит мне на ум, – глупый вопрос, ибо у нас почти ничего нет.

– Нет, спасибо. – Жозеф протягивает руку к входной двери. – Впрочем… – Юноша останавливается на пороге, явно размышляя. – Сегодня мне совершенно нечего делать. – Он стоит вполоборота на фоне залитого льющимся снаружи светом дверного проема. – Я бы очень хотел увидеть другие твои рисунки.

До меня доходит, что я по-прежнему крепко сжимаю папку в руках. У меня сводит живот.

– Хотя, конечно, если ты не возражаешь. В противном случае…

– Хорошо, если вам угодно, – отвечаю я, делая жалкую попытку изобразить безразличие.

На губах Жозефа мелькает улыбка, и он возвращается в комнату. Я расправляю юбки, предлагаю ему сесть за маленький столик и кладу между нами свою папку.

Когда я развязываю на импровизированном переплете бечевку, у меня трясутся руки, и листы картона соскальзывают с моих набросков, выставляя их на обозрение. Это простое действие отчего‑то кажется мне слишком интимным, словно я расшнуровываю корсет. Отмахнувшись от этого мысленного сравнения, я гадаю, получится ли у меня спокойно наблюдать за тем, как воспримет мои работы Жозеф. Заметит ли он, что я взяла за образец обои из комнаты в башне, чтобы запечатлеть свое детство так же, как запечатлены его ранние годы?

Жозеф просматривает небольшие композиции, изображающие нас четверых: папу, Лару, маму и меня. Он задумчиво изучает их, скользя взглядом по орнаментам, окружающим каждую сценку: лавровым венкам и «бусам» [40], обрамляющим наши фигуры, геометрическим узорам, образующим ромбовидные рамки. Именно этим мои сюжеты отличаются от сценок на обоях в башне. Я всеми возможными способами пыталась придать этим работам собственное лицо.

– Софи, они прекрасны, – уверяет меня юноша, – честное слово. Я и понятия не имел, что ты такая одаренная.

Я неуклюже благодарю его, и он берет в руки последний из рисунков. Это двойной портрет – моей сестры и меня. Я сделала его в нашей спальне, тайком рисуя Лару, когда она не видела, и изучая себя в маленьком квадратном зеркальце, которое у нас имеется. Цветы и листья на заднем плане я позаимствовала у своей памяти, а обрамление из «бус» – у воображения.

– Восхитительно! – взволнованно, точно в благоговейном порыве, произносит Жозеф, и я чувствую, что краснею, гордая тем, что он выделил наш двойной портрет, а не портрет одной Лары. – Превосходная работа. Без всяких сомнений, это вы с Ларой, и все же тебе удалось запечатлеть… нечто большее.

Юноша кладет лист обратно в стопку, а я размышляю, не попросить ли его поговорить с отцом и дать мне рекомендацию, чтобы я могла работать с ним и Ларой в печатне и перестать дни напролет смешивать красители.

– Ты очень талантлива, Софи. Твоя тетушка упоминала, что твой отец тоже был художником. Бесспорно, он гордился бы этими рисунками.

Мгновенно позабыв о красильне, я отвожу взгляд и усиленно внушаю себе, что у меня каменный подбородок, чтобы он не начал дрожать.

Жозеф устремляет взгляд в пространство, словно погрузившись в свои мысли, и я уже открываю рот, собираясь поинтересоваться, о чем он думает, но останавливаю себя.

– Хотел бы я, чтобы моя матушка видела, чем я занимаюсь, – произносит юноша, будто угадав мое намерение. Рот его странно кривится, искаженный то ли гневом, то ли страданием. – Надеюсь, она бы меня одобрила.

Жозеф застывает в полной неподвижности, и я не понимаю, что поражает меня больше: то, что он так неожиданно заговорил о своей матери, или что у него такой вид, точно он вот-вот разрыдается.

– Конечно, одобрила бы, – отвечаю я. – Вы усердно трудитесь, вы добрый и… ну, вы знаете. – Я заливаюсь краской.

Юноша вроде и не замечает, что я была близка к тому, чтобы опозориться, ибо едва не упомянула о его красоте.

– Хотелось бы верить, – бормочет он, берет валяющийся кусок бечевки, завязанный петлей, рассеянно надевает себе на пальцы и начинает плести различные фигуры.

– Игра в «веревочку»? – спрашиваю я. – Мы с сестрой играли в нее в Марселе.

Я вспоминаю, как мы с Ларой часами сидели на полу спальни, скрестив ноги, и связывавшая нас нить как по волшебству принимала самые необычайные формы.

Это сообщение будто выводит Жозефа из задумчивости, и он протягивает мне руки.

– И какие фигуры ты умеешь делать?

– Птицу, – отвечаю я, и наши пальцы переплетаются. – Вот так… А еще бабочку – вот…

Он зачарованно наблюдает за мной, изучая меняющиеся фигуры в наших руках, и ресницы его тихо трепещут.

– А что умеете делать вы?

Жозеф задумывается.

– Старый каменный мост… – говорит он, перебирая пальцами. – Башню замка… – Он снова шевелит руками, но, стремясь придать бечевке новую форму, чересчур туго затягивает ее на моем большом пальце.

– Ой!

Жозеф, ни на секунду не замешкавшись, одним ловким движением выхватывает из кармана кафтана серебряный складной ножик и мгновенно перерезает бечевку.

– Надеюсь, тебе не больно?

Я потираю руку, боль уже утихает.

– Ничуть. Все в порядке.

Жозеф смотрит мне прямо в глаза. Проходит секунда. Затем он отворачивается. Я пытаюсь понять, чтó только что произошло между нами. И произошло ли вообще.

Мне кажется, что сейчас юноша встанет и уйдет, но он продолжает рассеянно листать мои работы, все время – и каждый раз с новым интересом – возвращаясь к одному и тому же рисунку: двойному портрету, изображающему меня с сестрой.

– Можно я заберу его? – спрашивает Жозеф. – Не возражаешь?

Проходит несколько секунд, прежде чем я нахожу в себе силы ответить:

– Пожалуйста.

Ребячьи игры

Апрель, следующий месяц

Лара

Я стою у окна нашей спальни. Через окно проникают лучи весеннего солнца, еще совсем нежаркого, и перед моими закрытыми веками бушует пламя цвета персиковой мякоти.

Когда я снова открываю глаза, то вижу за стеклом идущего по улице Жозефа с аккуратно зачесанными назад волосами. Он поднимает на меня взгляд, я отхожу от окна и спускаюсь к нему.

Когда я открываю дверь, Жозеф уже приближается к дому. Секунду он испытующе смотрит на меня, после чего застенчиво опускает глаза.

– Мне нравится, как ты уложила волосы, – бормочет он.

Я поправляю локоны по сторонам от лица. Когда я закрыла глаза, подставив их солнечному свету, еще не все волосы были заколоты: неубранные волнистые пряди оставались на висках.

– С днем рождения! – говорю я, надевая чепец. – Солнце сегодня особенно яркое.

По правде сказать, погода до сих пор не по сезону холодная, что весьма необычно для конца апреля. Зима выдалась капризная и суровая даже для севера и не желает ослаблять смертельную хватку. На протяжении последних месяцев работы на улице не велись, вследствие чего люди остались без жалованья. Мельницы обледенели, и ежедневно находят все больше тел несчастных, которые замерзли или умерли от недоедания из-за нехватки хлеба. С каждой неделей народ Франции все сильнее впадает в отчаяние.

Когда Жозеф подходит ко мне, я вижу у него в руках какой‑то предмет, обвязанный лентой и украшенный цветущими веточками. Это маленький fiole [41] граненого стекла с изящной каплевидной пробкой.

– Я пришел подарить тебе это, – говорит он, вкладывая fiole мне в руку.

– Господи… – лепечу я, смущенная и взволнованная. – Это мне? Ведь это я должна была сделать вам сегодня подарок, а не наоборот! – Я разматываю ленту и вынимаю пробку. Из горлышка флакона исходит насыщенный цветочный аромат. – О, благодарю вас! У меня еще никогда не было настоящего одеколона.

Я слышу за спиной шаги сестры, спешащей к двери, и, все еще держа в руке ленту, прячу fiole в карман передника.

– С днем рождения, Жозеф! – кричит Софи с порога. – Joyeux anniversaire! [42]

– Спасибо.

– Или же мне следует сказать… – Она чуть медлит. – Alles Gute zum… Geb-urt-stag! [43]

Жозеф молчит, очевидно, подыскивая нужные слова. Он никак не ожидал, что Софи выучит поздравление: она битые две недели уговаривала тетушку Бертэ спросить у мсье Вильгельма, как это будет по-немецки. Я гадаю, почему Жозеф сегодня явился сюда: значит ли это, что мсье Вильгельм не затеял никакого празднования в день рождения сына? Может, сам Жозеф решил, что ему необходима компания?

– О, а еще я испекла кое-что вам в подарок! – объявляет Софи, не дожидаясь ответа юноши. – Я собиралась позже зайти в замок и передать его через тетушку.

Жозефа это явно забавляет.

– Испекла? Интересно было бы знать, что именно?

Но внимание Софи кое-что отвлекает, и она не замечает его насмешливого тона.