Отец. Можно, можно. Подите к Прохору, скажите, что я велел.



___________

О ПЬЯНСТВЕ



Вечер. Осень.

— Папа, а что государь с тобой говорил? — «А скажите, профессор, что за красивая зала, где мы слушали молебен, такая светлая, просторная?» — «Греческий дворик, Ваше Величество». — «А почему он, собственно, греческий, когда все здесь греческое?» Ну, я начинаю объяснять, а государь дочерям: «Марья! Настасья! Идите сюда и слушайте, что говорит профессор!» Тут я ему: — «Помилуйте, Ваше Величество, разве таким козам может быть интересно, что говорит старый профессор?..»



Макарка 12 лет и Марфутка 8 лет выходят из дома на улицу. Марфутка плачет. Павлушка 10 лет стоит на крыльце в соседнем доме.

— Папа, а на меня государь посмотрел! — Так на тебя и посмотрел? — Честное слово! — Отец философски: — Все может быть, нужно же куда-нибудь смотреть. — И перенося взгляд с меня на последний портрет матери, где она так похожа на Байрона: — Вот и открыл Музей.

Павлушка. Куда вас нелегкая несет, ночное дело?



Макарка. Опять закурил.

И оглядываясь еще дальше — на другого путеводного женского гения, со всей силой творческой и старческой благодарности:

Павлушка. Дядя Прохор?



Макарка. А то кто ж?

— Думала ли красавица, меценатка, европейски-известная умница, воспетая поэтами и прославленная художниками, княгиня Зинаида Волконская, что ее мечту о русском музее скульптуры суждено будет унаследовать сыну бедного сельского священника, который до двенадцати лет и сапогов-то не видал…

Марфутка. Мамку бьеть...



Макарка. И не пойду. Он и меня исколотит. (Садится у порога.) Тут и ночевать буду. Не пойду.

1933

(Марфутка плачет.)

ОТЕЦ И ЕГО МУЗЕЙ

Павлушка (на Марфутку)[70]. Ну, буде. Ничего. Что же делать? Буде.

Марфутка (сквозь слезы). Кабы я царь была, я бы тех исколотила, кто ему водку дает. Никому бы не велела эту водку держать.

Павлушка.[71] Как не так? Царь сам водкой торгует. Он только другим не велит, чтобы ему убытка не было.

I. ШАРЛОТТЕНБУРГ

Макарка.[72] Вре.

(Перевод А. Эфрон)

Павлушка.[73] Вот те и «вре». Поди спроси. За что Акулину в тюрьму посадили? А за то, что не торгуй вином, нам убытка не делай.

Мне скоро шестнадцать. Асе — четырнадцать. Три года тому назад умерла наша мать.

Макарка. Разве за это? Сказывали, она что-то против закону.



Павлушка. То и против закону, что вином торговала.

Шарлоттенбург близ Берлина. Знойное время дня и года. Водопады, потоки, обвалы солнца. Устрашающая девическая мода тех лет: длинные юбки, длинные рукава, тиски обшлагов и пройм, капканы воротников. Не платья — тюрьмы! Черные чулки, черные башмаки. Ноги черные!



— Папа, долго еще!

Марфутка. Я бы и ей не велела. Всё это вино. То ничего, а то бьет не судом всех.



Макарка (к Павлушке). Чудно ты говоришь. Спрошу завтра у учителя. Ему нельзя не знать.

Шагаем уже добрых полчаса, а час ходьбы с отцом стоит целого дня с иным скороходом.

Павлушка. Ну и спроси.





— Скоро, скоро, еще минут пятнадцать-двадцать, не больше! Отец мой — страстный, вернее — отчаянный, еще вернее — естественный ходок, ибо шагает — как дышит, не осознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого — перестать дышать. Мы с сестрой, пыхтя, следуем. Идем гуськом — отец впереди, за ним — я, за мной — Ася.

На другое утро Прохор, отец Макарки, выспавшись, ушел опохмеляться. Мать Макарки с распухшим, подбитым глазом месила хлебы. Макарка пошел в школу. Ребята еще не собрались. Учитель сидел на крылечке и курил, пропуская ребят в школу.



Макарка (подходя к учителю). А скажите, Евгений Семеныч, правду это мне вчера один человек сказывал, что царь вином торгует, и Акулину в тюрьму посадил за это самое.

«Городок Шарлотты» (какой-нибудь «Великой», должно быть, раз назван ее именем) — Шарлоттенбург вымер начисто. Ставни закрыты. Вокруг — ни собаки. Единственные собаки на улице — мы. Сказала: «закрытые ставни». А есть ли они вообще? Ставни? Дома? — Не знаю и знать не могу, так как иду, не поднимая головы, загипнотизированная движением собственных черных ног по белой мостовой.

Учитель. И ты глупо спрашиваешь, и дурак тот, кто говорил тебе: царь ничем не торгует. На то он царь. А что Акулину подвергли тюремному заключению, так это за то, что она беспатентно торговала вином, следовательно, казне убыток делала.



Макарка. Почему убыток?

— Папа, скоро? — это опять Ася спрашивает, я же, из гордости врожденного пешехода — и прочих своих гордостей — молчу.



Учитель. Потому что на вино наложен акциз. Ведро на заводе стоит...,[74] а в продаже....[75] Вот этот лишек и составляет доход государству. И доход этот самый большой....[76] миллионов.

Шесть черных башмаков по белой мостовой.

Макарка. Стало быть, что больше пьют вино, то больше дохода.



Учитель. Известно. Не будь этого дохода, не на что бы было содержать ни войско, ни училища, ни всё то, что для вас всех нужно.

Два впереди, два вслед, два замыкающих.



Макарка. Да если это всем нужно, так отчего же прямо бы [не] брать это на нужные дела, а зачем через вино?

Но не может же так длиться вечно! Надо что-то придумать. И — придумываю. Все это — только сон. Я сплю. Потому что такой жары — до седьмого пота, такого раскаленного света, словом, такого ужаса просто не может быть. И поскольку любому, даже самому долгому сновидению срок — три минуты, не более, значит, я не успела устать. Даже во сне.

Учитель. Как зачем через вино? Затем, что, значит, так положено. Ну, ребята, собрались, рассаживайтесь.



О СМЕРТНОЙ КАЗНИ

Стоило лишь убедиться — усталости как не бывало.



М[арья] И[вановна] — жена профессора (шьет).

Федя, ее сын, 9 лет (слушает разговор отца).

И — голос отца:

Ив[ан] В[асильевич] — военный прокурор.



Петр Петр[ович] — профессор.

— Вот мы и пришли.





И[ван] В[асильевич]. Но нельзя же отрицать опыта истории. Мы не только видели это во Франции после революции и в других исторических моментах, но мы видим это теперь у нас, что пресечение, то есть изъятие извращенных и опасных для общества членов, достигает цели.

Громадная, если не бесконечная, Gipsabgьsserei: склады гипсовых слепков с мраморных подлинников. Статуи, статуи, статуи.

Петр Петр[ович]. Нет, мы не можем знать этого, знать дальнейших последствий, и это не оправдывает исключительных положений.



И[ван] В[асильевич]. Но мы тоже не имеем права предполагать, что последствия исключительных мер будут дурные и что если бы они и были дурные, чтобы причина их заключалась именно в применении исключительных мер. Это одно, другое же то, что устрашение не может не действовать на людей, потерявших всякое человеческое свойство и превратившихся в зверей. Чем же другим, кроме устрашения, можете вы подействовать на людей, как тот, который спокойно зарезал старуху и трех детей только для того, чтобы украсть 300 рублей?

— Вы у меня молодцы, шли — не ныли, — говорит отец, вытирая лоб, — в награду дарю каждой по слепку, пока мы тут побеседуем с господином директором. Будьте умницами, мы недолго.

Петр Петр[ович]. Но ведь я не отрицаю вообще применение смертной казни, я отрицаю исключительно военные суды, так часто применяющиеся. Если бы эти частые смертные казни производили только устрашение, но вместе с устрашением они производят и развращение: приучают людей к равнодушию, к убийству себе подобных.



Ив[ан] В[асильевич]. Опять мы не знаем дальнейших последствий, а зная благотворность...

Итак, мы с Асей одни в зачарованной стране, одни — странно-черноногие среди всех этих застывших, бело- и голо-ногих. Начинаем поиски, от статуи к статуе, от торса к торсу, от головы к голове. По правде сказать, я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двух слепков на выбор две книги, я бы тотчас назвала с десяток самых вожделенных. Но — делать нечего. Постараемся хотя бы напасть на что-нибудь не слишком статуйное.

Петр Петр[ович]. Благотворность?!



Ив[ан] В[асильевич]. Да, благотворность ближайших, не имеем права отрицать ее. Как же может общество не воздавать по делам его такому злодею, как...

Расходимся в разные стороны, чтобы, упаси господи, не выбрать одно и то же. Время от времени, как в лесу за грибами:

Петр Петр[ович]. То есть что общество должно мстить?



Ив[ан] В[асильевич]. Не мстить, а, напротив, заменять личную месть общественным возмездием.

— Ау-у! Нашла?

Петр Петр[ович]. Да, но тогда оно должно происходить в раз навсегда определенных законом формах, а не в исключительных положениях.



— Нет еще, а ты?

Ив[ан] В[асильевич]. Возмездие общественное заменяет ту месть случайную, преувеличенную, незаконную, часто необоснованную, ошибочную, которую могло бы употреблять частное лицо.



Петр Петр[ович] (горячась). Что же, по вашему мнению, это возмездие применяется теперь всегда не случайно, всегда обоснованно, всегда безошибочно? Нет, никогда не соглашусь. Никакие ваши доводы не могут убедить ни меня, ни кого бы то ни было, что эти исключительные положения, при которых казнены тысячи, и казни всё продолжаются, — чтобы это было и разумно, и законно, и благотворно. (Встает и ходит в волнении.)

— И я нет.

Федя (к матери). Мама, о чем папа спорит?

М[арья] И[вановна]. О том, что папа думает, что нехорошо, что так много смертных казней.

Федя. Как, что до смерти убивают?



М[арья] И[вановна]. Да. Он думает, что не надо этого делать так часто.

— Ты меня видишь?

Федя (подходит к отцу). Папа, отчего же в десяти заповедях сказано: не убивать? Стало быть, совсем не надо?



Петр Петр[ович] (улыбаясь). Это сказано не про то, про что мы говорим, а про то, чтобы одни люди не убивали других.

— Вижу!

Федя. Да ведь если казнят, то убивают все-таки люди?



Петр Петр[ович]. Разумеется, но надо понимать, почему и когда можно.

— Ты где?

Федя. Когда же можно?



Петр Петр[ович]. Ну, как тебе сказать? Ну война, ну злодей всех убивает. Как же его так и оставить и не наказывать?

— Здесь!

Федя. А как же в евангелии сказано, чтобы всех любить, всех прощать.

Петр Петр[ович]. Хорошо бы было, если бы можно было так. Да нельзя.



Федя. Отчего нельзя?

Игра в прятки среди статуй. Наконец вопль Аси:

Петр Петр[ович]. А от того. (Обращается к Ив[ану] В[асильевичу], который улыбается, слушая Федю.) Так вот я, почтенный Ив[ан] В[асильевич], и не могу признать пользы исключительных положений и военных судов.



— Есть! Кажется, мальчик!

О ТЮРЬМАХ



Семка 13 лет. Аксютка 10 лет, Митька 10 лет, Палашка 9 лет, Ванька 8 лет. (Набравши грибов, сидят у колодца.)

Полная ревнивого любопытства, я бы помчалась на ее голос, но не очень-то тут помчишься. Пробираюсь, даже протискиваюсь.

Аксютка. И уж как убивалась тетка Матрена. А ребята — один заголосит, все зальются, зальются.



Ванька. Чего же они ревут?

Действительно, мальчик. Наш сверстник, даже, пожалуй, моложе — и с нашей челкой на лбу. Не статуя, не торс — голова.

Палашка. Чего ревут? Отца в острог ведут. Кому ж реветь.



Ванька. За что в острог?

— Нравится?

Аксютка. А кто их знает. Пришли, собирайся, говорят, взяли, повели. Нам всё видать...



Семка. За то и ведут, что лошадей не уводи. У Демкина свел, у Краснова тоже их работа. Не миновал их рук и наш мерин. Что ж его по головке гладить?

— Для тебя — да, для себя — нет.

Аксютка. Да что и говорить, только ребят жалко. Четверо ведь их. А беднота — хлеба нет. Нынче к нам приходили.



Семка. А не воруй.

Не успеваю скрыться в дебрях человеческих окаменелостей, как снова — зов.

Митька. Да ведь он воровал, а не ребята. Им-то что же, по миру идти?



Семка. А не воруй:

— Еще нашла! Опять мальчик! Подхожу, и, вглядевшись:

Митька. Да ведь не ребята, а он.



Семка. Эка заладил: «ребята, ребята». Зачем же он худо делает? Что ж, оттого, что много ребят, так ему и воровать?

— Никакой это не мальчик.

Ванька. А что ж с ним там в остроге делать будут?



Аксютка. Будет сидеть, да и всё.

— Мальчик!

Ванька. А кормить будут?



Семка. То-то они не боятся, конокрады проклятые. Что ему острог. На всем готовом, сиди, посиживай. Кабы я царь был, я бы знал, как с этими конокрадами обойтись. Я бы их отучил. А то ему что. Сидит, посиживает с такими же молодцами. Друг друга научают, как лучше воровать. Дед сказывал, что Петруха совсем хороший был малый, а как раз побывал в остроге, такой отпетый оттелева вышел, что беда. С тех пор и начал...

— Говорю тебе — не мальчик.

Ванька. Так зачем их сажают?



Семка. А вот ты спроси.

— Ну, знаешь, ты с ума сошла, если считаешь это — девочкой!

Аксютка. Его посадят на готовый на хлеб...



Семка (вставляет). Чтоб он получше обучился.

Аксютка. А ребята с мамкой помирай с голоду. Соседи ведь, жалко. Что с ними станешь делать? Придут хлеба просить, нельзя не дать.

— А я и не говорю, что девочка. Скорее — ангел.

Ванька. Так зачем же их сажают?

Семка. А что ж с ними делать?



Ванька. Что? Что делать? Как-нибудь так, чтоб...

— А крылья?

Семка. Вот то-то как-нибудь, а как — и сам не знаешь. Поумней[77] тебя думали, да не придумали.



Палашка. А я думаю, что если [бы] я была царица...

— Значит — греческий ангел. Или римский. Во всяком случае — не человеческий мальчик.

Аксютка (смеется). Ну, что ж ты, царица, бы сделала?



Палашка. А то бы сделала, чтоб никто не воровал и чтоб ребята не плакали.

— Человеческий — не человеческий, зато у меня их два, а у тебя — ничего.



Аксютка. Да как же ты сделаешь?

И правда — ничего. Потому, что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха.

Палашка. А так и сделала бы, чтобы всем давать всё, что нужно, чтоб никого не обижать, и чтобы всем хорошо было.



Семка. Ай царица. Да как же ты это сделаешь?

Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! Я давно бы схватила ее, притиснула бы к груди — но он родился куда позже Греции и Рима! Ну а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже.

Палашка. Да так и сделаю.



Митька. Ну, а что же частый березник пройдем? Там анадысь много девки набрали.

Остается продолжать поиски среди женщин.



Семка. И то. В ход, ребята. Ты, царица, смотри, не рассыпь свои грибы, то уж очень шустра.

И — вот она! Вот — отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а — крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот!

(Встают и уходят.)



БОГАТСТВО

Кто она? — Не знаю. Знаю одно — моя! И так как столь же моего мне больше не найти, и так как мне ничего (никого!), кроме нее, не нужно — не раздумывая присоединяю к ней некую благонравную и туповатую девицу с чем-то вроде шарфика на волосах — первую попавшуюся!

Сидят на балконе за чаем хозяин, хозяйка, дочь и 6-летний Вася. Дети взрослые играют в теннис. Подходит молодой нищий.

Xозяин (к нищему). Ты что?



Нищий (кланяется). Известно что. Пожалейте безработного. Раздемши, не емши идем. В Москве были, теперь до дома пробираюсь. Помогите бедному человеку.

Найдя — прогуливаемся.

Хозяин. А отчего ты бедный?



Нищий. Известно отчего, от нужды.

— Конфетку хочешь?

Хозяин. Работал бы, не был бы беден.



Нищий. И рад бы работать, да работы нынче нет. Всё позакрывали.

— Давай!

Хозяин. Отчего же другие работают, а у тебя нет работы?



Нищий. Верьте совести, всей душой рад бы работать. Не берут. Пожалейте, барин. Второй день не емши иду.

В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови — кислый русский леденец, носящий французское — времен их эмиграции? — название «монпансье». Переглядываемся и — одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася — зеленую, я — красную конфету в разверстые пасти: Льва — (Ася), Героя — (я).

Хозяин (смотря в комнату, к жене). Avez-vous de la petite monnaie? Je n’ai que des assignats[78].



Хозяйка (к Васе). Поди, умник, у меня в мешке на столике, подле кровати, кошелек — возьми и принеси.

До чего же этот изумруд и этот гранат оживляют белизну гипсовых языков!

(Вася не слышит матери, смотрит, не спуская глаз с нищего.)



Хозяйка. Вася! не слышишь? (Дергает его за рукав.) Вася.

Сестра, засунув руку поглубже:

Вася. Что ты, мама?



(Хозяйка повторяет, куда идти, что взять.)

— Знаешь, у них нет глотки. Совсем. Там, внутри, — тупик! (Голос отца: «Ася, Муся!» — «Сейчас, папа!»)



Вася (вскакивает). Сейчас. (Всё оглядывается на нищего, уходит.)

— Надо их вынуть!

Хозяин. Подожди, сейчас. (Нищий отходит к стороне.) (К жене по-французски.) Это ужасно, сколько их ходит без работы. Всё лень. Но все-таки ужасно, если он голоден.



— Нет, оставим!

Хозяйка. Преув[ел]ичен[ие]. Говорят, то же и за границей. Я читала, в Нью-Йорке что-то около 100 000 безработных. Хочешь еще чаю?



Хозяин. Налей послабее. (Закуривает. Молчание.)

— Но что директор подумает?

(Нищий смотрит на них, покачивает головой и кашляет, очевидно обращая на себя внимание.)



(Вася прибегает с кошельком и тотчас ищет глазами нищего и, подавая кошелек матери, уставляется на него.)

— Он и не увидит: у него очки. Да если и увидит — никогда не поверит, что дочери нашего отца…

Хозяин (достает гривенник из кошелька). Так вот, ты, как тебя, получи.



Нищий (снимает шапку, кланяется, берет монету). Благодарю, спасибо и на этом. Благодарю за то, что пожалели бедного человека.

— А если и поверит, то никогда не решится сказать…

Хозяин. Жалею, главное, о том, что не работаете. Работали бы, так не были бы бедны. Кто работает, тот не будет беден.



— А если и решится, то не успеет…

Нищий (получив деньги, надевает шапку и, повернувшись, говорит). Это точно, что от работы будешь не богат, а горбат. (Уходит.)



Вася. Что это он сказал?

— …Ну как, выбрали?

Хозяин. А сказал ихнюю глупую мужицкую пословицу, что от работы не будешь богат, а будешь горбат.



Вася. Что это значит?

О, ужас! Папа с директором направляются в нашу сторону!

Хозяин. А то, что будто бы от работы только сгорбишься, а не разбогатеешь.



Вася. Это неправда?

— Нашли себе что-нибудь по вкусу, милые барышни? (Директор.)

Отец. Разумеется, неправда. Те, кто так, как эти, шляются и не хотят работать, те всегда бедны. Богаты бывают только те, кто работает.



Вася. Отчего же мы не работаем, а богаты?