– Есть кое-что еще, – сказала я, – хотя мне тошно вспоминать об этом.
Бэла Барабаш перешагнул через комингс и плотно прикрыл за собой дверь. На двери красовалась черная пластмассовая табличка: «The chief manager of Bamberga mines. Spase Pearl Limited»[7]. Табличка была расколота. Еще вчера она была цела. Пуля попала в левый нижний уголок таблички, и трещина проходила через заглавную букву «В». Подлый слизняк, подумал Бэла. «Уверяю вас, на копях нет никакого оружия. Только у вас, мистер Барабаш, да у полицейских. Даже у меня нет». Мерзавец.
– Я изменила планы. Я останусь здесь, в Долине, пока ты не завершишь свои дела, а затем поеду с тобой на юг. Вместе к нашим голосам прислушаются внимательнее, чем по отдельности.
– Делай что хочешь, – сказал Вонвальт.
Коридор был пуст. Прямо перед дверью висел жизнерадостный плакат: «Помни, ты — пайщик. Интересы компании — твои интересы». Бэла взялся за голову, закрыл глаза и некоторое время постоял так, слегка покачиваясь. Боже мой, подумал он. Когда же все это кончится? Когда меня отсюда уберут? Ну, какой я комиссар? Ведь я же ничего не могу. У меня сил больше нет. Вы понимаете? У меня больше нет сил. Заберите меня отсюда, пожалуйста. Да, мне очень стыдно и все такое. Но больше я не могу…
Августа ободряюще улыбнулась мне и поднялась, собираясь уйти.
Где— то с лязгом захлопнулся люк. Бэла опустил руки и побрел по коридору. Мимо осточертевших рекламных проспектов на стенах. Мимо запертых кают инженеров. Мимо высоких узких дверей полицейского отделения. Интересно, в кого могли стрелять на этаже администрации? Конечно, мне не скажут, кто стрелял. Но, может быть, удастся узнать в кого стреляли? Бэла вошел в полицию. За столом, подперев рукой щеку, дремал сержант Хиггинс, начальник полиции, один из трех полицейских шахты Бамберги. На столе перед Хиггинсом стоял микрофон, справа -рация, слева лежал журнал в пестрой обложке.
– С нетерпением жду возможности провести с тобой больше времени, Хелена, – сказала она. – У тебя талант к нашему делу. Неудивительно, что сэр Конрад взял тебя под свое крыло.
– Благодарю вас, – сказала я, растерявшись от похвалы, но она уже пошла прочь. Вскоре Вонвальт и я остались одни в неловкой тишине.
— Здравствуйте, Хиггинс, — сказал Бэла.
– Почему Правосудие Августа просто не вернется в Сову сама? – наконец спросила я. – Зачем вы ей вообще там нужны?
Хиггинс открыл глаза.
Вонвальт поджал губы.
— Добрый день, мистер Барабаш.
– К леди Августе относятся не так серьезно, как ко мне, – сказал он. – Несмотря на то что мы с ней одного ранга, многие считают ее несколько… чудаковатой.
Голос у него был мужественный, но немножко сиплый.
– Понятно, – сказала я.
— Что нового, Хиггинс?
– Она умеет общаться с животными, – сказал Вонвальт. – Ее талант к этому намного превосходит способности других Правосудий. Но это повлияло на ее рассудок. Она не всегда была столь одержимой. Когда-то она была гораздо рассудительнее. – Я думала, что сэр Конрад скажет что-нибудь еще на этот счет; возможно, намекнет на то, какие чувства они испытывали друг к другу – все-таки Августа явно осталась в Долине не только потому, что беспокоилась за Орден. Однако, когда Вонвальт ненадолго погрузился в размышления, стало ясно, что он закончил.
— Пришла «Гея», — сказал Хиггинс. — Привезли почту. Жена пишет, что очень скучает. Как будто я не скучаю. Вам тоже есть четыре пакета. Я сказал, чтобы вам занесли. Я думал, что вы у себя.
В хранилище снова повисла тишина. Нам так много нужно было сказать, столько прояснить, но времени было совсем мало.
— Спасибо, Хиггинс. Вы не знаете, кто сегодня стрелял на этом этаже?
Вонвальт сделал глубокий вдох. Я собралась с духом.
– Я знаю, что ты винишь меня в гибели Матаса. Это можно поня…
Хиггинс подумал.
– Нет, – прервала его я. Мое сердце сжалось, когда я это сказала. Я покачала головой. – Я вас не виню.
— Что-то я не помню, чтобы сегодня стреляли, — сказал он.
– Причинно-следственная связь здесь все же есть, – сказал Вонвальт. – Если бы я не попросил тебя отправиться в монастырь, он бы не пошел за тобой туда.
— А вчера вечером? Или ночью?
– Я ведь могла и не идти, – сказала я. – Я могла отказаться. Я сама сказала Матасу, куда собираюсь, и велела ему не ходить за мной. Я… – Я с трудом сдерживала слезы. Чувства грозили захлестнуть меня. – Я слишком строго с ним говорила. Мы скверно расстались.
Хиггинс сказал неохотно:
Вонвальт посмотрел на меня и сочувственно поморщился.
— Ночью кто-то стрелял в инженера Мейера.
– Это, должно быть, тяжело, – сказал он. – Уверен, он не сердился на тебя в конце.
— Это сам Мейер вам сказал? — спросил Барабаш.
Я кивнула, не доверяя своему голосу.
— Меня не было. Я дежурил в салуне.
– Я лишь хочу, чтобы он вернулся, – через некоторое время сказала я и расплакалась.
— Видите ли, Хиггинс, — сказал Барабаш. — Я сейчас был у управляющего. Управляющий в десятый раз заверил меня, что оружие здесь имеется только у вас, у полицейских.
– Ну же, Хелена, – сказал Вонвальт, вставая. Он обошел стол и присел рядом со мной на корточки. Затем он сделал то, чего я совсем не ожидала, – он обнял меня.
— Очень может быть.
За два года мы ни разу не обнимали друг друга. Было странно и неловко, но в то же время мне стало спокойнее. От Вонвальта пахло дымом и вином. Я рыдала ему в грудь, и он ласково утешал меня. До этого я даже не знала, что он был способен на такую мягкость.
— Значит, в Мейера стрелял кто-нибудь из ваших подчиненных?
Вскоре он отстранился. Я же могла просидеть так еще час. Вонвальт налил большой кубок вина и вложил его мне в руки.
— Не думаю, — сказал Хиггинс. — Том был со мной в салуне, а Конрад… Зачем Конраду стрелять в инженера?
– Вот, – сказал он. – Выпей. Вино поможет. Сэр Радомир может подтвердить.
— Значит, оружие есть у кого-нибудь еще?
Я не удержалась и рассмеялась. Затем сделала большой глоток. Затем осушила кубок. Вонвальт хотел было пожурить меня, но увидел в моих глазах новые слезы.
— Я его не видел, мистер Барабаш, этого оружия. Если бы видел — отобрал бы. Потому что оружие запрещено. Но я его не видел.
Бэле вдруг стало все совершенно безразлично.
– Вы обнимете меня еще раз? – спросила я едва слышным шепотом.
— Ладно, — вяло сказал он. — В конце концов следить за законностью — дело ваше, а не мое. Мое дело — информировать МУКС о том, как вы справляетесь со своими обязанностями.
Вонвальт кивнул и прижал меня к себе. И на этот раз не отпустил.
Он повернулся и вышел. Он спустился в лифте на второй этаж и пошел через салун. В салуне никого не было. Вдоль стен мигали желтыми огоньками продавцы-автоматы. Напиться, что ли, подумал Бэла. Нализаться, как свинья, лечь в постель и проспать двое суток. А потом встать и опять напиться. Он прошел салун и пошел по длинному широкому коридору. Коридор назывался «бродвеем» и тянулся от салуна до уборных. Здесь тоже висели плакаты, напоминавшие о том, что «интересы компании — твои интересы», висели программы кино на ближайшую декаду, биржевые бюллетени, лотерейные таблицы, висели таблицы бейсбольных и баскетбольных соревнований, проводившихся на Земле, и таблицы соревнований по боксу и по вольной борьбе, проводившихся здесь, на Бамберге. На «бродвей» выходили двери обоих кинозалов и дверь библиотеки. Спортзал и церковь находились этажом ниже. По вечерам на «бродвее» было не протолкнуться, и глаза слепили разноцветные огни бессмысленных реклам. Впрочем, не так уж и бессмысленных — они ежевечерне напоминали рабочему, что ждет его на Земле, когда он вернется к родным пенатам с набитым кошельком.
Вонвальт занял пустые покои на верхнем этаже здания суда, и полчаса спустя я уже оказалась там и поедала с разделочной доски свой обед – жареную утку. Комната была со вкусом обставлена дорогой мебелью, но на стоявшем посередине столе лежали стопки книг и груды свитков, отчего казалось, будто в покоях царит неряшливость и беспорядок. Повсюду валялись кубки и кружки, а на одной тарелке лежали остатки вчерашнего ужина.
Сейчас на «бродвее» было пусто и полутемно. Бэла свернул в один из коридоров. Справа и слева потянулись одинаковые двери. Здесь располагались общежития. Из дверей тянуло запахом табака и одеколона. В одной из комнат Бэла увидел лежащего на койке человека и вошел. Лицо лежавшего было облеплено пластырем. Одинокий глаз грустно смотрел в потолок.
— Что с тобой, Джошуа? — спросил Бэла, подходя.
– Какая жалость, что Орден велит мне отдать этих людей под суд, – сказал Вонвальт. В его руках снова была трубка, и, пока он ею размахивал, клубы серого дыма заполнили комнату. Думаю, табак успокаивал его нервы. – Все уже не так, как было десять лет назад. Тогда, чтобы повесить их, хватило бы одного моего слова. Времена меняются. Однако же я получил от них всех письменные признания, так что, уверен, через день или два с этим делом будет покончено. – Вонвальт ненадолго выглянул в окно, глядя на кипевшую на улице жизнь. – Что ж, это и к лучшему, – через некоторое время прибавил он. – Санджа Бауэр отказалась выступить.
Я оторвала взгляд от тарелки.
Печальный глаз Джошуа обратился на него.
– Что?
— Лежу, — сказал Джошуа. — Мне следует быть в шахте, а я лежу. И каждый час теряю уйму денег. Я даже боюсь подсчитать, сколько я теряю.
– Она не станет свидетельствовать против своего отца, – сказал Вонвальт. – Суд ей не нужен. Она лишь хочет, чтобы ее оставили в покое.
— Кто тебя побил?
– Как она может не свидетельствовать против него? – недоуменно спросила я, тут же вспоминая камеру, в которой держали Санджу, отвратительные условия, годы тьмы, запустения, скудной еды и угрозы насилия. – Ведь он виновен в гибели ее семьи!
— Почем я знаю? — ответил Джошуа. — Напился вчера так, что ничего не помню. Черт меня дернул… Целый месяц крепился. А теперь вот пропил дневной заработок, лежу и еще буду лежать. Он снова печально уставился в потолок.
– Подобное случается гораздо чаще, чем ты думаешь, – сказал Вонвальт. – Она – юная девушка, с которой обращались настолько плохо, насколько вообще возможно. И теперь она не знает, что делать с жизнью за пределами темницы. Сэр Радомир говорил мне, что она целыми днями молча сидит в своей комнате и ни к кому не выходит. Он считает, что Санджа так долго приспосабливалась к неволе, что освобождение повредило ее рассудок. Думаю, он прав.
— Да, — сказал Бэла.
– Пропади моя вера, – прошептала я. – Бедняжка. – Мне казалось, что она хорошо держалась, по крайней мере, пока я не рассказала о судьбе ее матери. – И все же мне не верится, что она не желает, чтобы свершилось правосудие. После всего, что ее отец сделал с ней.
Ну, вот что ты с ним поделаешь, подумал он. Убеждать его, что пить вредно — он это и сам знает. Когда он встанет, то будет сидеть в шахте по четырнадцать часов, чтобы наверстать упущенное. А потом вернется на Землю, и у него будет черный лучевой паралич и никогда не будет детей или будут рождаться уроды.
Вонвальт пожал плечами. За годы службы он часто разбирал подобные случаи, отчего стал относиться к ним отстраненно и равнодушно.
— Ты знаешь, что работать в шахте больше шести часов опасно? — спросил Бэла.
– Она скорее навредит нашему делу, нежели поможет ему. Ее показания были бы спутанными, дробными… возможно, даже враждебными. Представители защиты разобрали бы их по косточкам, как врачи, вскрывающие трупы. Как бы там ни было, я не заставлю ее пройти через это. Она и так достаточно пережила.
Я помедлила.
— Идите вы, — тихо сказал Джошуа. — Не ваше это дело. Не вам работать.
– Представители защиты? – спросила я. – Вы хотите сказать, что кто-то будет их защищать?
Бэла вздохнул и сказал:
Вонвальт кивнул.
— Ну, что ж, поправляйся.
– Два чистокровных оратора, так мне сказали. Павле Гарб и Хендрик Байерс. Я поспрашивал в торговых судах, что о них поговаривают. Старая гвардия здешних судебных кругов с впечатляющим списком побед. Говорят, они порядочные и честные слуги закона и отличные адвокаты. Думаю, они жаждут возможности помериться силами с имперским Правосудием и потому не дадут личной неприязни к своим клиентам помешать этому.
— Спасибо, мистер комиссар, — проворчал Джошуа. — Не о том вы заботитесь. Позаботьтесь лучше, чтобы салун прикрыли. И чтобы самогонщиков нашли.
– Но раз у нас есть признания, значит, никаких препятствий не будет?
— Ладно, — сказал Бэла. — Попробую.
Вот, думал он, направляясь к себе. А попробуй, закрой салун, и ты же сам будешь орать на митингах, что всякие коммунисты лезут не в свое дело. Нет никакого выхода из этого круга. Никакого.
– Ты ведь знаешь, что я не люблю искушать судьбу подобными заявлениями, – сказал Вонвальт. Действительно, единственным суеверием, которое он признавал, было всемогущее «чтоб не сглазить». – Подписанные признания, добытые моим Голосом и засвидетельствованные сэром Радомиром, должны поставить в этом деле точку. Будь мы пятьюдесятью милями севернее, эти трое были бы уже повешены. Однако… – он пожал плечами, – сейчас мы на милости суда. Ничто не кончено, пока присяжные не признают их виновными и судья не вынесет приговор.
Он вошел в свою комнату и увидел, что там сидит инженер Сэмюэль Ливингтон. Инженер читал старую газету и ел бутерброды. На столе перед ним лежала шахматная доска с расставленными фигурами. Бэла поздоровался и устало уселся за стол.
– И все же…
— Сыграем? — предложил инженер.
– Да, Хелена, – сказал Вонвальт, недовольный тем, что я все же решила искусить судьбу. – Очень скоро эти люди должны умереть. Но если на суде они сразу же признают себя виновными, то не выиграют ничего, кроме висельной петли. Так что они поставят все на слушания, какой бы отчаянной эта ставка ни была. Пусть все остальное играет против, но судопроизводство на их стороне.
— Сейчас, я только посмотрю, что мне прислали.
– Вы будете выступать в качестве обвинителя со стороны Короны? – спросила я. Несмотря на то что в Империи уже существовала система странствующих Правосудий, большинство судебных заседаний по уголовным делам все же проходило без их участия. Вместо этого представители закона с каждой стороны – Короны и обвиняемого – рассказывали свою версию дела присяжным – группе избранных обывателей, – и эти люди решали, виновен подсудимый или нет. Местный лорд или страж закона присутствовал на заседании в качестве судьи; он должен был следить за тем, чтобы суд проводился в соответствии с сованскими законами, и он же выносил приговор, если обвиняемого признавали виновным.
Бэла распечатал пакеты. В трех пакетах были книги, в четвертом — письмо от матери и несколько открыток с видами Нового Пешта. На столе лежал еще розовый конвертик. Бэла знал, что в этом конвертике, но все-таки распечатал его. «Мистер комиссар! Убирайся отсюда к чертовой матери. Не мути воду, пока цел. Доброжелатели». Бэла вздохнул и отложил записку.
Присутствие Правосудия, который одновременно являлся и обвинителем, и защитником, и судьей, и палачом, создавало для судов неловкую ситуацию, в которой они и вся их власть становились в какой-то степени не нужны. Поэтому Правосудия старались держаться периферийных районов Империи, где судебная инфраструктура была развита слабо или отсутствовала вовсе и где они могли разбираться с преступлениями на месте.
— Ходите, — сказал он.
Инженер двинул пешку.
И все же по закону Старшинства ничто не мешало Вонвальту взять на себя роль обвинителя, и он воспользовался этим правом. Это, по крайней мере, означало, что суд завершится очень быстро. Меня злило, что трое подсудимых вообще утруждали себя борьбой перед лицом столь неопровержимых доказательств.
— Опять неприятности? — спросил он.
Вонвальт кивнул.
— Да.
– Присяжные решат, виновны все трое или нет, и потому я должен убедиться, что хорошенько их обработаю. Достучусь до каждого, покажу, что вина неоспорима. Не переживай, Хелена, мы уже очень скоро отправимся в Сову.
Он в молчании разыграл защиту Каро-Канн. Инженер получил небольшое позиционное преимущество. Бэла взял бутерброд и стал задумчиво жевать, глядя на доску.
– А что они сказали? – спросила я. До меня вдруг дошло, что, хотя мне многое было уже известно, я все же не знала, в чем именно сознались эти люди. Меня внезапно переполнило любопытство. – Что они замышляли? Вогт, Бауэр и Фишер?
— Вы знаете, Бэла, — сказал инженер, — когда я впервые увижу вас веселым, я скажу, что проиграл идеологическую войну.
Вонвальт улыбнулся мне.
— Вы еще увидите, — сказал Бэла без особой надежды.
– Это ты сможешь узнать послезавтра из моей вступительной речи, – сказал он. Он передал мне лист пергамента со списком прецедентов. – В здешнем хранилище довольно обширная библиотека законов. В основном там представлено торговое право, но у них есть несколько относительно свежих томов по уголовным прецедентам. Будь добра, принеси их мне и начинай выписывать то, что имеет отношение к нашему делу. Поторопись, Хелена; нам предстоит проделать большую работу.
— Нет, — сказал инженер. — Вы обречены. Посмотрите вокруг, вы сами видите, что обречены.
— Я? — спросил Бэла. — Или мы?
Мы трудились весь день до позднего вечера. К тому времени, когда мы оторвались от дел, чтобы поужинать в ближайшем трактире, ворота уже закрылись на ночь, и в городе стало холодно и тихо.
— Все вы со своим коммунизмом. Нельзя быть идеалистами в нашем мире.
Мы сели в общем зале трактира. Брессинджер присоединился к нам за ужином, а сэр Радомир подошел позже, чтобы выпить. Через несколько часов с тяжким вздохом ушел спать трактирщик, уставший и недовольный, что мы задержали его допоздна. Позже, когда огонь в камине уже почти догорел, мы четверо все еще неспешно попивали из больших кружек дешевый болотный эль.
— Ну, это нам двадцать раз говорили за последние сто лет.
– Клянусь Немой, – сказал Брессинджер, когда я закончила пересказывать обвинения и чем они грозили каждому подсудимому. – Ум у тебя острый, как клинок. Да и последние месяцы наверняка неплохо его отточили.
— Шах, — сказал инженер. — Вам говорили правильно. Кое-что, конечно, недооценили и потому часто говорили ерунду. Смешно было говорить, что вы уступите военной силе или проиграете экономическое соревнование. Всякое крепкое правительство и всякое достаточно богатое государство в наше время непобедимо в военном и экономическом отношении. Да, да, коммунизм, как экономическая система, взял верх, это ясно. Где они сейчас, прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и Мицубиси? Все лопнули и уже забыты. Остались жалкие огрызки вроде нашей «Спэйс Пёрл», солидные предприятия по производству шикарных матрасов узкого потребления… Да и те вынуждены прикрываться лозунгами всеобщего благоденствия. Еще раз шах. И несколько миллионов упрямых владельцев отелей, агентов по продаже недвижимости, унылых ремесленников. Все это тоже обречено. Все это держится только на том, что в обеих Америках еще имеют хождение деньги. Но тут вы зашли в тупик. Есть сила, которую даже вам не побороть. Я имею в виду мещанство. Косность маленького человека. Мещан не победить силой, потому что для этого их пришлось бы физически уничтожить. И их не победить идеей, потому что мещанство ограничено и не приемлет никаких идей.
Я улыбнулась и отпила, пытаясь принять скромный вид. Впрочем, я понимала, что он прав. Это дело мне подходило. Я никогда прежде не принимала участия в подобном судебном процессе, где бы рассматривались такие тяжкие преступления и доказательства были столь весомыми. А еще в городе только и говорили, что о суде. Для местных он стал ярким событием. По сованским законам, публику пускали на все судебные заседания, за исключением тех, которые касались государственных тайн; и, судя по разговорам в тавернах, этот суд должен был стать настоящим представлением. Я даже слышала, что некоторые торговцы решили повременить с отбытием, лишь бы посмотреть на Правосудие в действии.
— Вы были когда-нибудь в коммунистических государствах, Сэм?
— Был. И видел там мещан.
– Ты не волнуешься, что тебя вызовут давать показания? – спросила я его. Поскольку мы трое были свидетелями, сованские законы требовали, чтобы каждый из нас изложил свою версию событий перед присяжными.
— Вы правы, Сэм. Они еще есть и у нас. Пока есть, и вы это заметили. Но вы не заметили, что у нас их гораздо меньше, чем у вас, и что они у нас тихие. У нас нет воинствующего мещанина. Пройдет еще поколение, другое, и их не станет совсем.
– Тьфу ты, – сказал Брессинджер, отмахнувшись от меня. – Я уже дюжину раз их давал, пока служил сэру Конраду. Мне это нипочем, всего лишь часть работы. Пусть эти хлыщи попытаются найти в моих словах хоть какую-то лазейку.
— Так я беру слона, — сказал инженер.
Я сжала и разжала ладони.
– А я волнуюсь, – признала я. – Мне даже хочется перед выходом немного выпить вина.
— Попробуйте, — сказал Бэла.
– Даже не думай, – резко сказал Вонвальт. – Так ты дашь защите повод придраться. Ты должна сохранять ясность ума. И не торопись, отвечая на вопросы. Удивишься, но подловить кого-либо очень легко. Одно дело – наблюдать за тем, как допрашивают свидетеля, и совсем другое – оказаться на месте допрашиваемого.
Некоторое время инженер раздумывал, затем взял слона.
Дверь распахнулась, и мы обернулись. На пороге стояла Правосудие Августа. По залу прошелся крепкий, прохладный сквозняк. Августа закрыла за собой дверь и скинула плащ. Ее глаза были красными, выглядела она осунувшейся и уставшей. От нее исходила почти неосязаемая сверхъестественная сила.
— Через два поколения, говорите вы? А может быть, через двести тысяч поколений? Снимите, наконец, розовые очки, Бэла. Вот они вокруг вас, эти маленькие люди. Я не беру авантюристов и сопляков, которые играют в авантюристов. Возьмите таких, как Джошуа, Смит, Блэкуотэр. Таких, кого вы сами называете «сознательными» или «тихими», в зависимости от вашего настроения. У них же так мало желаний, что вы ничего им не можете предложить. А того, чего они хотят, они добьются безо всякого коммунизма. Они станут владельцами трактиров, заведут жену, детей и будут тихо жить в свое удовольствие. Коммунизм, капитализм — какое им до этого дело? Капитализм даже лучше, потому что капитализм благословляет такое бытие. Человек же по натуре — скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением. Вы мне сейчас скажете: мы можем предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте не в свое дело. Маленькая равнодушная скотинка.
– Трактирщик уже ушел, – неуверенно пробормотал Брессинджер. – Можете сами налить себе эля.
— Вы клевещете на людей, Сэм. Джошуа и компания кажутся вам скотами только потому, что вы очень много потрудились, чтобы сделать их такими. Кто с пеленок внушал им, что самое главное в жизни — это деньги? Кто учил их завидовать миллионерам, домовладельцам, соседскому бакалейщику? Вы забивали их головы дурацкими фильмами и дурацкими книжками и говорили им, что выше бога не прыгнешь. И вы вдалбливали им, что есть бог, есть дом и есть бизнес, и больше ничего нет на целом свете. Так вы и делаете людей скотами. А человек ведь не скотина, Сэм. Внушите ему с пеленок, что самое важное в жизни — это дружба и знание, что, кроме его колыбельки, есть огромный мир, который ему и его друзьям предстоит завоевать, — вот тогда вы получите настоящего человека. Ну вот, теперь я ладью прозевал.
– Когда состоится суд? – без предисловий спросила Августа.
— Можете переходить, — сказал инженер. — Не буду с вами спорить. Может быть, роль воспитания действительно так велика, как вы говорите. Хотя и у вас при вашем воспитании, при государственной нетерпимости к мещанству все-таки ухитряются как-то вырастать… как это говорят по-русски… чертополохи. А у нас при нашем воспитании ухитряются как-то вырастать те, кого вы называете настоящими людьми. Конечно, мещан у вас гораздо меньше, чем у нас… Шах… Все равно я не знаю, куда вы намерены девать два миллиарда мещан капиталистического мира. У нас их перевоспитывать не собираются. Да, капитализм — труп. Но это опасный труп. А вы еще открыли границы. И пока открыты границы, мещанство во всех видах будет течь через эти границы. Как бы вам не захлебнуться в нем… Еще шах.
– Послезавтра, – ответил Вонвальт.
— Не советую, — сказал Бэла.
– Я наблюдала за Восточной Маркой Хаунерсхайма, – сказала Августа. Судя по всему, Правосудие имела в виду, что следила за провинцией глазами животных: птиц, лисиц, волков. – На Долину Гейл движется вооруженный отряд. Большинство солдат облачены в ливреи маркграфа Вестенхольца.
— А в чем дело?
Все внезапно выпрямились, одновременно встревожившись.
— Я закроюсь на же-восемь, и у вас висит ферзь.
– Сколько их? – недоверчиво спросил Вонвальт.
Инженер некоторое время размышлял.
– Полтысячи.
— Да, пожалуй, — сказал он. — Шаха не будет.
– Раздери меня Нема! – прорычал сэр Радомир. – «Вооруженный отряд»? Да это же целая проклятущая армия!
— Глупо было бы отрицать опасность мещанства, — сказал Бэла. — Кто-то из ваших деятелей правильно сказал, что идеология маленького хозяйчика представляет для коммунизма большую опасность, чем забытая теперь водородная бомба. Только адресовал он эту опасность неправильно. Не для коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство. Потому что в ваших рассуждениях, Сэм, есть одна ошибка. Мещанин — это все-таки тоже человек, и ему всегда хочется большего. Но поскольку он в то же время и скотина, это стремление к большему по необходимости принимает самые чудовищные формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга как собаки. А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида. И прежде всего поэтому мы ведем борьбу против мещанства. И скоро вы вынуждены будете начать такую войну просто для того, чтобы не задохнуться в собственном навозе. Помните поход учителей в Вашингтон в позапрошлом году?
– Они идут с востока? – спросил Вонвальт, прерывая шерифа. – Из Кругокаменска?
— Помню, — сказал Ливингтон. — Только, по-моему, бороться с мещанством — это все равно, что резать воду ножом.
– Да, – сказала Августа. – Они квартировались у барона Наумова. По крайней мере, некоторые воины из этого войска – слуги барона.
— Инженер, — насмешливо сказал Бэла, — это утверждение столь же голословно, как апокалипсис. Вы просто пессимист. Как это там?… «Преступники возвысятся над героями, мудрецы будут молчать, а глупцы будут говорить; ничто из того, что люди думают, не осуществится».
– Мы знали, что Клавер вертелся около Кругокаменска, когда вы отправились на север по Эстафете, но не знали, что он собирает армию, – сказал сэр Радомир. – Наумов известен своей набожностью, но я не думал, что она приведет его к измене.
– В письмах, которые я нашла в личных покоях Фишера, говорилось, что Клавер встречался с бароном, – сказала я. – Но я тогда ничего не заподозрила.
— Ну что ж, — сказал Ливингтон. — Были и такие времена. И я, конечно, пессимист. С чего мне это быть оптимистом? Да и вам тоже.
Вонвальт откинулся назад, слегка сникнув.
— Я не пессимист, — сказал Бэла. — Я просто плохой работник. Но время нищих духом прошло, Сэм. Оно давно миновало, как сказано в том же апокалипсисе.
– Итак. Значит, он открыто принял сторону Вестенхольца и Клавера.
Дверь распахнулась, и на пороге остановился высокий человек с залысым лбом и бледным, слегка обрюзгшим лицом. Бэла застыл всматриваясь. Через секунду он узнал его. Ну вот и все, подумал он с тоской и облегчением. Вот и конец. Человек скользнул взглядом по инженеру и шагнул в комнату. Теперь он смотрел только на Бэлу.
– Судя по всему, да, – сухо сказала Августа.
— Я генеральный инспектор МУКСа, — сказал он. — Моя фамилия Юрковский.
Брессинджер с отвращением фыркнул.
Бэла встал. Инженер тоже почтительно встал. За Юрковским в комнату вошел громадный загорелый человек в мешковатом синем комбинезоне. Он скользнул взглядом по Бэле и стал смотреть на инженера.
– В этом вся беда этих старых сованских хаунерцев. Они слишком долго пробыли в челюстях Аутуна, впитывая его слюнявую религию.
— Прошу меня извинить, — сказал инженер и вышел. Дверь за ним закрылась. Пройдя несколько шагов по коридору, инженер остановился и задумчиво засвистел. Затем он достал сигарету и закурил. Так, подумал он. Идеологическая борьба на Бамберге входит в новую фазу. Надо срочно принять меры.
Вонвальт потер лицо руками.
Размышляя, он пошел по коридору, все ускоряя шаг. В лифт он уже почти вбежал. Поднявшись на самый верхний этаж, он направился в радиорубку. Дежурный радист посмотрел на него с удивлением.
– И далеко они?
— Что случилось, мистер Ливингтон? — спросил он.
– В одном или двух днях пути, не больше. Я еще посмотрю утром. Сейчас у меня уже нет сил следить за ними.
Ливингтон провел ладонью по мокрому лбу.
– Немино вымя, – прорычал сэр Радомир. Он испустил вздох, от которого так сильно разило алкоголем, что открытый огонь мог бы его подпалить. – Не может же быть, чтобы он собрался напасть на город?
— Я получил плохие вести из дому, — сказал он отрывисто. — Когда ближайший сеанс с Землей?
Никто не ответил. Какое-то время мы сидели молча, давая друг другу возможность осознать этот нежеланный поворот событий.
— Через полчаса, — сказал радист.
– Сколько человек было в гормогонском гарнизоне? – спросил Вонвальт Брессинджера и сэра Радомира. – Когда вы искали там Вогта?
Ливингтон присел к столику, вырвал из блокнота лист бумаги и быстро написал радиограмму.
– У них могло разместиться несколько сотен, – сказал Брессинджер и пожал плечами. – Но мы не знаем, что внутри форта – может быть, все заброшено. Мы там долго не задерживались.
— Отправьте срочно, Майкл, — сказал он, протягивая листок радисту. — Это очень важно.
Радист взглянул на листок и удивленно свистнул.
– И видели мы не больше нескольких дюжин бойцов, – прибавил сэр Радомир.
— Зачем вам это понадобилось? — спросил он. — Кто же продает «Спэйс Перл» в конце года?
Вонвальт с досадой вздохнул.
– В Греше была сотня, но им понадобится не меньше трех дней, чтобы добраться до нас… и это при условии, что мы сможем передать им весточку сию же секунду.
— Мне срочно нужны наличные, — сказал инженер и вышел.
– А что в горах у толской границы? – спросила Августа.
Радист положил листок перед собой и задумался.
– В Западной Марке нет хороших дорог, – отмахнулся сэр Радомир. – Гарнизоны близко, но идти они будут медленно. Небольшая, легко вооруженная дружина сможет добраться до нас, наверное, за неделю, но многочисленное войско, способное разбить полтысячи солдат? Им понадобится две недели лишь для того, чтобы перейти горы.
Юрковский сел и отодвинул локтем шахматную доску. Жилин сел в стороне.
Вонвальт поморщился и повернулся к Августе.
— Осрамились, товарищ Барабаш, — сказал Юрковский негромко.
– У тебя хватит сил передать сообщения путевым фортам в Греше и Гормогоне? И барону Хангмару в Вайсбауме?
— Да, — сказал Бэла и глотнул.
– Да, – устало сказала Августа. – Но не более. Если я перенапрягусь, то уже не смогу никому ничем помочь.
— Откуда на Бамбергу попадает спирт, вы выяснили?
Вонвальт кивнул.
— Нет. Скорее всего спирт гонят прямо здесь.
– Я понимаю. Спасибо, Реси. – Он немного подумал, затем снова повернулся к сэру Радомиру. – Сколько у вас подчиненных?
— За последний год компания отправила на Бамбергу четыре транспорта с прессованной клетчаткой. Для каких работ на Бамберге нужно столько клетчатки?
– Не нравится мне, к чему вы ведете, – пробормотал сэр Радомир.
— Не знаю, — сказал Бэла. — Не знаю таких работ.
– Сколько? – резко спросил Вонвальт.
— Я тоже не знаю. Из клетчатки гонят спирт, товарищ Барабаш. Это ясно даже и ежу.
– Всего сотня, – ответил сэр Радомир. – Сэр Конрад, вы ведь не хотите предложить…
Бэла молчал.
– Вы правы, – сказал Вонвальт. – Я не предлагаю. Я приказываю. Что бы ни случилось в следующие несколько дней, эти солдаты не должны войти в город.
— Кто на Бамберге имеет оружие? — спросил Юрковский.
— Не знаю, — сказал Бэла. — Я не мог выяснить.
Вскоре после этого наша небольшая компания разошлась. Сэр Радомир вернулся к себе домой, где бы тот ни находился, а Брессинджер направился к резиденции лорда Саутера. Я решила перед уходом зайти в уборную, а когда пересекала таверну по пути назад, услышала, как Вонвальт и Августа негромко разговаривают. Вместо того чтобы пройти мимо, я поддалась любопытству и подкралась к двери.
— Но оружие все-таки есть?
– Что будешь делать? – спросила Августа у Вонвальта.
— Да.
– Ты о чем? – ответил Вонвальт.
— Кто санкционирует сверхурочные работы?
– Нужно обо всем сообщить Императору. Дело зашло слишком далеко.
— Их никто не запрещает.
– Император обо всем узнает, – сказал Вонвальт. Тон его голоса совершенно изменился, стал спокойным и мягким. – Я сегодня же ночью отправлю ему письмо с моей личной печатью.
— Вы обращались к управляющему?
– Не нужна ему твоя печать. Отправь ему себя самого.
Бэла сжал руки.
– Я не оставлю Долину Гейл на милость Вестенхольца, – сказал Вонвальт. – Это я разворошил осиное гнездо. Не могу же я один сбежать, чтобы меня не ужалили.
— К этой сволочи я обращался двадцать раз. Он ни о чем не желает слушать. Он ничего не видит, не слышит и не понимает. Он очень сожалеет, что у меня плохие источники информации. Знаете что, Владимир Сергеевич, либо вы меня отсюда снимайте к чертовой матери, либо дайте мне полномочие расстреливать гадов. Я ничего не могу сделать. Я вразумлял. Я просил. Я угрожал. Это стена. Для всех рабочих комиссар МУКСа красное пугало. Разговаривать со мной никто не желает. «I don\'t know nothing and it\'s not any damn buziness of yours»[8]. Плевать они хотели на международное трудовое законодательство. Я больше так не могу. Видели плакаты на стенах?
Я выглянула из-за угла. Лиц мне было не видно – их заслоняла балка, – но зато я видела все остальное.
Марина Цветаева
Юрковский задумчиво смотрел на него, вертя в пальцах белого ферзя.
– Ты ведь не собираешься продолжать суд? – спросила Августа.
Пьеса о Мэри
— Здесь не на кого опереться, — продолжал Бэла. — Это либо бандиты, либо тихая дрянь, которая мечтает только о том, чтобы набить свой карман, и ей наплевать, сдохнет она после этого или нет. Ведь у них настоящие люди сюда не идут. Отбросы, неудачники. Люмпены. У меня руки трясутся по вечерам от всего этого. Я не могу спать. Позавчера меня пригласили подписать протокол о несчастном случае. Я отказался: совершенно ясно, что человеку вспороли скафандр автогеном. Тогда этот подлец, секретарь профсоюза, сказал, что будет на меня жаловаться. Месяц назад на Бамберге появляются и в то же утро исчезают три девицы. Я иду к управляющему, и этот стервец смеется мне в лицо: «У вас галлюцинация, мистер комиссар, вам пора вернуться к вашей жене, вам уже мерещатся девки». В конце концов в меня трижды стреляли. Да, да, я знаю, что ни один дурак не старался в меня попасть. Но мне от этого не легче. И подумать только, меня посадили сюда, чтобы охранять жизнь и здоровье этих обормотов! Да провались они все…
– Конечно, собираюсь. – Вонвальт пожал плечами. – Хотя бы для того, чтобы скоротать время.
Наброски
Бэла замолчал и хрустнул пальцами.
– Не шути со мной.
— Ну-ну, спокойно, Бэла, — сказал строго Юрковский.
Остов пьесы
– Брось, Реси, – сказал Вонвальт. Он потянулся к ней и взял ее руки в свои. Я ждала, что Августа стряхнет их, но она этого не сделала. Я задумалась о том, насколько глубоки были их чувства друг к другу. Очевидно, их привязанность, какой бы сильной она ни была, пережила несколько лет разлуки. И, несмотря на недавние препирательства, в обществе друг друга они вели себя так естественно. Они были похожи на старую супружескую чету. Мне подумалось, что, возможно, до этого Вонвальт был так холоден с ней лишь потому, что рядом была я.
— Разрешите мне уехать, — сказал Бэла. — Вот товарищ, — он указал на Жилина, — это, вероятно, новый комиссар…
Придворный и комедиант. Женщина ищет в комедианте то, что есть в придворном. Комедиант – тщеславное, самовлюбленное, бессердечное существо, любящее только зеркало.