Гюстав Флобер



Бувар и Пекюше

1

Стояла жара — тридцать три градуса, и на бульваре Бурдон не было ни души.

Внизу, замкнутый двумя шлюзами, тянулся ровной линией канал Сен-Мартен с тёмною, как чернила, водою.

Посредине стояла баржа, гружённая лесом, а на берегу громоздились бочки, сложенные в два ряда.

По ту сторону канала, между строений, разделявших дровяные склады, виднелась лазурь широкого чистого неба; в солнечном сиянии белые фасады домов, шиферные крыши, гранитные набережные ослепительно сверкали. Где-то далеко в тёплом воздухе разносился смутный гул; всё словно замерло в праздничном бездействии, в томительной печали летнего дня.

На бульваре появились два человека.

Один шёл от площади Бастилии, другой — от Ботанического сада. Первый, высокого роста, в полотняном костюме, шагал, сдвинув шляпу на затылок, расстегнув жилет и держа галстук в руке. Другой, ростом пониже, в наглухо застёгнутом коричневом сюртуке, семенил мелкими шажками, понурив голову и нахлобучив на лоб картуз с острым козырьком.

Дойдя до середины бульвара, они уселись, оба разом, на одну и ту же скамью. Вытирая лоб, оба они сняли головные уборы и положили рядом с собой; низенький прочёл на подкладке шляпы своего соседа надпись «Бувар», а тот, заглянув в картуз незнакомца, разобрал слово «Пекюше».

— Вот занятно, — сказал он, — нам обоим пришло в голову написать на шляпе свою фамилию.

— Ну да, ведь мой картуз могли бы обменять у нас в конторе.

— И у меня, я тоже служу в конторе.

Тут они присмотрелись друг к другу.

Приятная внешность Бувара сразу очаровала Пекюше.

Голубые глаза из-под полуопущенных век озаряли улыбкой его румяное лицо. Просторные панталоны топорщились внизу, на касторовых штиблетах, и обтягивали живот, вздувая рубашку у пояса, а светлые волосы в лёгких завитках придавали его физиономии что-то ребячливое. Он постоянно что-то насвистывал, выпятив губы.

Бувара поразила серьёзная мина Пекюше.

Чёрные пряди волос так гладко облегали его высокий череп, что их можно было принять за парик. Лицо из-за длинного висячего носа было как будто постоянно обращено к вам в профиль. Ноги в узких люстриновых брюках казались несоразмерно короткими в сравнении с туловищем; говорил Пекюше низким глухим голосом.

У него вырвалось восклицание:

— Как хорошо сейчас в деревне!

Но Бувар возразил, что за городом невыносимо от кабацкого шума и гама. Пекюше согласился, но всё-таки пожаловался, что начинает тяготиться столичной жизнью. Бувар испытывал то же.

Они обводили глазами груды строительного камня, грязную воду канала, где плавали пучки соломы, фабричные трубы, торчавшие вдали; из сточной канавы несло вонью. Они обернулись в другую сторону: там перед ними тянулись стены хлебных амбаров.

— Право же, — удивился Пекюше, — на улице ещё жарче, чем дома!

Бувар посоветовал ему снять сюртук. Наплевать ему на приличия — пусть говорят, что хотят!

Тут по аллее проковылял какой-то пьянчуга, выписывая кренделя ногами; заговорив по этому поводу о рабочих, они перешли на политические темы. У обоих оказались одинаковые взгляды, хотя, пожалуй, из них двоих Бувар был либеральнее.

По мостовой, в вихре пыли, с лязгом и грохотом прокатили три коляски по направлению к Берси; там ехали невеста с букетом, несколько горожан в белых галстуках, дамы, утопавшие до самых плеч в пышных юбках, две-три девочки, школьник-подросток. При виде свадебного поезда Бувар и Пекюше заговорили о женщинах и пришли к выводу, что все они легкомысленны, сварливы, упрямы. Правда, встречаются иной раз женщины лучше мужчин, но обычно они всё-таки хуже. Словом, гораздо спокойнее жить без них; потому-то Пекюше и остался холостяком.

— А я вдовец, — заявил Бувар, — и детей у меня нет.

— Может быть, это и к лучшему. А впрочем, одиночество под конец становится тягостно.

На набережной появилась уличная девица под руку с военным, черноволосая, бледная, с рябым лицом. Она шла вперевалку, опираясь на руку солдата и шаркая туфлями по панели.

Дав ей отойти подальше, Бувар отпустил непристойную шутку. Пекюше густо покраснел и, видимо, желая переменить тему, указал ему на священника, который к ним приближался.

Аббат величаво проплыл по аллее, обсаженной вдоль тротуара тощими вязами; как только его треугольная шляпа исчезла из виду, Бувар вздохнул с облегчением и заявил, что терпеть не может иезуитов. Пекюше, не защищая их, всё же признался, что относится к религии с уважением.

Между тем наступили сумерки, и в доме напротив подняли жалюзи. Прохожих стало больше. Пробило семь часов.

Их беседа лилась неиссякаемым потоком; за анекдотами следовали рассуждения, за личными мнениями философские идеи. Они раскритиковали в пух и прах ведомство путей сообщения, пошлины на табак, торговые дома, театры, морское министерство и весь род человеческий, — как будто они все испытали и во всём разочаровались. Каждый из них, слушая другого, вспоминал своё забытое прошлое, узнавал самого себя. И хотя они вышли из возраста наивных восторгов, оба испытывали что-то новое, неизведанное, расцвет чувств, прелесть зарождающейся дружбы.

Раз двадцать они вставали со скамьи, садились опять, прохаживались вдоль бульвара, от верхнего шлюза до нижнего, то и дело собирались уйти, но не в силах были расстаться, будто их приворожили.

Наконец они распрощались, как вдруг, при последнем рукопожатии, Бувар воскликнул:

— Погодите! А что, если нам пообедать вместе?..

— Я уж думал об этом, — подхватил Пекюше, — но не решался вам предложить.

Бувар повёл его в ресторанчик против ратуши, где, по его словам, уютная обстановка.

Он сам заказал обед.

Пекюше остерегался пряностей, как слишком возбуждающего средства. Это послужило поводом поспорить о медицине. Затем они начали превозносить науку: сколько интересного можно узнать, сколько исследований произвести… если бы только хватало времени! Увы, всё их время уходило на то, чтобы заработать на хлеб. И тут выяснилось, что оба они служат переписчиками; от изумления сотрапезники всплеснули руками и, перегнувшись через стол, едва не бросились в объятия друг друга. Бувар работал в одном торговом доме, а Пекюше — в морском министерстве, что не мешало ему вечерами уделять время научным занятиям. Он сообщил, что выискал много ошибок в сочинении Тьера, зато отозвался с величайшим почтением о некоем профессоре Дюмушеле.

У Бувара были другие достоинства. Изящная часовая цепочка, сплетённая из волос, манера сбивать соус — всё обличало в нём человека бывалого, умеющего пожить; за обедом, зажав салфетку под мышкой, он забавлял Пекюше уморительными историями. У Пекюше был характерный смех — басистый, на одной ноте, с долгими паузами. Бувар смеялся благодушно, звонко, скаля зубы, поводя плечами, и посетители невольно оборачивались на него.

Отобедав, они зашли выпить кофе в другое заведение. Пекюше, оглядевшись при свете газовых рожков, поворчал на излишне роскошную обстановку, затем презрительным жестом отбросил газеты. Бувар был гораздо снисходительнее. Он любил всех писателей без разбору, а в юности намеревался поступить актёром в театр.

Ему вдруг захотелось показать ловкие фокусы с бильярдным кием и двумя шарами, какие при нём проделывал его приятель Барберу. Но шары беспрестанно падали на пол, под ноги посетителей, и закатывались куда-то в угол. Лакей, которому всякий раз приходилось, ползая на четвереньках, доставать их из-под скамеек, в конце концов начал ворчать. Пекюше наорал на него; явился хозяин, но Пекюше не пожелал слушать извинений и разругал все кушанья в ресторане.

После этого он предложил мирно закончить вечер у него на дому; это совсем рядом, на улице Сен-Мартен.

Войдя, он напялил какую-то полотняную курточку и повёл гостя осматривать помещение.

Письменный стол елового дерева стоял, загораживая проход, как раз посреди комнаты, а повсюду вокруг — на полках, на стульях, на старом кресле и по углам — в беспорядке громоздились книги: несколько томов Энциклопедии Роре, Руководство для магнетизёра, томик Фенелона; там же, вперемешку с кипами бумаг, лежали два кокосовых ореха, всевозможные медали, турецкая феска и несколько раковин, привезённых Дюмушелем из Гавра. Стены, когда-то выкрашенные в жёлтый цвет, были покрыты бархатным слоем пыли. На краю постели, с которой свисали простыни, валялась сапожная щётка. На потолке чернело большое пятно от коптящей лампы.

Бувар, не выносивший спёртого воздуха, попросил позволения отворить окно.

— Но ведь бумаги разлетятся! — вскричал Пекюше, который пуще всего боялся сквозняков.

Однако и сам он задыхался в тесной комнатушке, накалившейся с утра от шиферной кровли.

— На вашем месте я бы снял фуфайку, — сказал Бувар.

— Как можно!

Пекюше, ужаснувшись при мысли, что расстанется с фланелевым набрюшником, предохранявшим от простуды, пожал плечами.

— Проводите-ка меня до дому, — предложил Бувар, — на свежем воздухе вы проветритесь.

И Пекюше пришлось снова натягивать сапоги.

— Вы просто околдовали меня, честное слово! — ворчал он.

Несмотря на расстояние, он проводил приятеля до самого дома, до угла улицы Бетюн, против моста Турнель.

У Бувара была большая комната с навощённым до блеска полом, перкалевыми занавесками, мебелью красного дерева и с балконом, выходившим на реку. Главными украшениями служили погребец на комоде и дагерротипы у зеркала, изображавшие друзей хозяина. В алькове висела картина масляными красками.

— Мой дядя, — сказал Бувар и, подняв свечу, осветил портрет пожилого господина.

Рыжие бакенбарды обрамляли широкое лицо, увенчанное взбитой причёской с завитком на хохолке. Пышный галстук и тройной воротник — от сорочки, бархатного жилета и фрака — туго стягивали шею. На жабо блестела бриллиантовая булавка. Глаза его щурились над обвислыми щёками, а губы лукаво усмехались.

— Его скорее можно принять за вашего отца! — невольно заметил Пекюше.

— Это мой крёстный, — небрежно отозвался Бувар и добавил, что его нарекли при крещении Франсуа-Дени-Бартоломе. Пекюше носил имя Жюст-Ромен-Сирил; они оказались ровесниками; обоим было по сорока семи лет. Такое совпадение их обрадовало, хоть и удивило. Каждый считал другого гораздо старше. Тут оба принялись восторгаться мудростью провидения, чьи пути неисповедимы.

— Подумать только: если бы мы не встретились нынче на прогулке, мы бы так и умерли, не узнав друг друга.

Обменявшись адресами по месту службы, они пожелали один другому покойной ночи.

— Смотрите, не заверните к девочкам! — крикнул Бувар, провожая гостя на лестницу.

Пекюше спустился по ступенькам, ничего не ответив на эту нескромную шутку.

На другое утро во дворе конторы братьев Декамбо «Эльзасские ткани», на улице Отфей, 92, кто-то громко позвал:

— Бувар! Господин Бувар!

Бувар высунул голову в окошко и узнал Пекюше.

— Я не простудился, я её снял! — крикнул тот ещё громче.

— Что такое?

— Я её снял, фуфайку! — объяснил Пекюше, показывая на грудь.

Их вчерашние разговоры, жара в комнате и тяжесть в животе не давали ему заснуть, так что, не выдержав, он скинул с себя фланелевый набрюшник. Наутро, удостоверившись, что это не имело дурных последствий, он поспешил поделиться новостью с Буваром, который теперь ещё более возвысился в его мнении.

Пекюше был сыном мелкого торговца и не помнил своей матери, рано умершей. Пятнадцати лет ему пришлось уйти из школы и поступить на службу к частному приставу. В один прекрасный день в дом явились жандармы, и вскоре его хозяина сослали на галеры. Пекюше до сих пор не мог вспомнить этой истории без ужаса. После этого он перепробовал много профессий: был аптекарским учеником, репетитором, счётоводом на пакетботе Верхней Сены. Наконец какой-то начальник, восхитившись его почерком, нанял его писцом в контору. Пекюше, при его пытливом уме, мучило сознание, что он недостаточно образован. Нрава он был раздражительного и жил совершенно один, без родных, без любовницы; по воскресным дням, в виде развлечения, ходил наблюдать за строительными работами.

Самые ранние воспоминания Бувара были связаны с фермой на берегу Луары. Потом дядя повёз мальчика в Париж обучать торговому делу. Достигнув совершеннолетия, он получил в банке несколько тысяч франков. Тогда он женился и открыл кондитерскую лавку. Полгода спустя его супруга сбежала, прихватив с собою кассу. Кутежи с друзьями, чревоугодие, а главное, лень очень скоро довели его до полного разорения. Но он догадался пустить в ход свой талант — красивый почерк, и вот уже двенадцать лет работал на том же месте, в конторе торговцев тканями, братьев Декамбо, улица Отфей, 92. О своём дяде, когда-то приславшем ему на память пресловутый портрет, Бувар ничего не слыхал, не знал даже его адреса и больше не рассчитывал на его помощь. Полутора тысяч франков дохода и жалованья переписчика ему хватало, чтобы вечером посидеть и подремать в кофейне.

Итак, случайная встреча стала важным событием в жизни обоих. Их сразу неодолимо потянуло друг к другу. Чем, в сущности, можно объяснить взаимную симпатию? Почему иные характерные черты, иные недостатки, безразличные или нетерпимые в одном человеке, восхищают вас в другом? Так называемая любовь с первого взгляда встречается в жизни нередко. Короче говоря, к концу недели Бувар и Пекюше перешли на ты.

Они то и дело навещали друг друга на службе. Как только один появлялся, другой запирал свой стол, и они отправлялись гулять по улицам. Бувар шёл, широко шагая, а Пекюше, путаясь в длинном сюртуке, едва поспевал за ним, будто катясь на роликах. Так же мало совпадали их личные вкусы. Бувар курил трубку, любил сыр, после обеда неизменно выпивал чашечку кофе. Пекюше нюхал табак, за десертом ел только варенье и макал сахар в свой кофе. Один был доверчив, беспечен, великодушен, другой скрытен, серьёзен и скуповат.

Желая доставить удовольствие Пекюше, Бувар познакомил его с Барберу. Это был биржевой делец, в прошлом коммивояжер, славный малый, патриот, волокита, любивший щегольнуть крепким словцом. Пекюше нашёл его несносным и повёл Бувара к Дюмушелю. Этот учёный (он опубликовал книжку по мнемонике) преподавал литературу в пансионе молодых девиц, высказывал ортодоксальные взгляды и держался с необычайной серьёзностью. Бувару он скоро наскучил.

Приятели не скрывали своих мнений, и каждый признал правоту другого. Вскоре они изменили прежним привычкам и, отказавшись от домашнего пансиона, стали день за днём обедать вместе.

Братья Гримм

Они беседовали о нашумевших пьесах, о политике правительства, росте цен на провизию, о мошенничестве в торговле. Иногда вспоминали дело об ожерелье королевы или процесс Фюальдеса, рассуждали о причинах революции.

Они бродили по лавкам старьевщиков, посетили Музей искусств и ремёсел, аббатство Сен-Дени, фабрику гобеленов, Дом инвалидов, осмотрели все выставки, все коллекции.

Предисловие

Когда у них требовали пропуск, они делали вид, что потеряли его, или выдавали себя за иностранцев, за двух англичан.

Предлагаемая книга фактически является первым на русском языке обстоятельным очерком жизни и творчества братьев Гримм. Потребность в такой книге назрела уже давно, и ее издание сможет в известной мере восполнить этот пробел и в основном удовлетворить интерес широкого советского читателя к личной судьбе и направлениям научных поисков Якоба и Вильгельма Гримм.

В галереях Музея естественной истории они подолгу стояли у чучел четвероногих, любовались бабочками, равнодушно проходили мимо витрин с металлами; ископаемые возбуждали их любопытство, а моллюски не вызывали никакого интереса. Они разглядывали теплицы сквозь стёкла, содрогаясь при мысли о ядовитых испарениях. Кедр поразил их тем, что когда-то мог уместиться в шляпе.

В Лувре они принуждали себя восхищаться Рафаэлем. В Национальной библиотеке пытались выяснить точное число томов.

Книга принадлежит перу западногерманского писателя Германа Герстнера, автора ряда беллетризованных биографий, в том числе книг о Камиле Демулене, Фритьофе Нансене, Кристофе Вильгельме Хуфеланде, Людвиге Уланде, а также книг для детей и юношества, стихотворных сборников и переводов. Над изучением фактов биографии и творческого пути братьев Гримм Г. Герстнер работал более двадцати лет; кроме настоящей книги о братьях Гримм, им написаны еще две — «Братья Гримм. Иллюстрированная биография» (1952 г.) и «Братья Гримм в царстве поэзии и языка» (1961 г.), а также целый ряд статей по этой теме, опубликованных в периодической печати ФРГ. Многие знают художественный фильм «Волшебная страна братьев Гримм», снятый киностудией «Метро Голдвин Майер» по сценарию Г. Герстнера.

Как-то раз они зашли в Коллеж де Франс на лекцию об арабском языке и, к величайшему удивлению профессора, принялись старательно что-то записывать. При помощи Барберу им удалось проникнуть за кулисы бульварного театра. Дюмушель достал им билеты на заседание Академии. Они интересовались научными открытиями, читали книжные каталоги и, по свойственной обоим любознательности, развивали свой ум. Кругозор их расширился, каждый день им открывалось что-то новое, что-то смутное и чудесное.

Братья Гримм — Якоб и Вильгельм — относятся к числу универсальных умов своего времени, то есть к той чрезвычайно редкой породе людей, разносторонне одаренных и удивительно трудолюбивых, перед именами которых обыкновенный человек охотно ставит слово «гениальный», испытывая к ним чувство глубокого уважения, иногда, быть может, смешанного со смутным недоверием.

Любуясь старинной мебелью, они сокрушались, что не жили в те времена, хотя о самой эпохе не имели ни малейшего представления. Слыша названия стран, мечтали о далёких краях, тем более прекрасных, что они ничего о них не знали. Книги с непонятными заглавиями привлекали их обаянием тайны.

Новые идеи приносили им новые страдания. Когда на улице им встречалась почтовая карета, их неодолимо тянуло уехать куда-то вдаль. На Цветочной набережной они тосковали о лугах.

При воспоминании о Байроне, Китсе, Новалисе испытываешь всякий раз чувство горького сожаления, что таким высокоодаренным людям выпал на долю несообразно короткий срок жизни. По отношению к братьям Гримм судьба оказалась щедрее — Вильгельму было отпущено 73 года, Якобу — 78 лет. И если у Вильгельма периоды повышенной творческой активности сменялись периодами спада, что частично обусловливалось ухудшением здоровья, то жизнь Якоба Гримма являла собой беспрерывный напряженный труд и одержимый научный поиск, плоды которого вместе с достижениями Вильгельма дают нам право относить обоих братьев к числу великих людей своего времени.

Однажды в воскресенье, ранним утром, они отправились на прогулку пешком; прошли через Медон, Бельвю, Сюрен, Отейль, весь день бродили среди виноградников, рвали мак на полях, отдыхали на траве, пили молоко, закусывали в загородных кабачках под акациями; вернулись они поздно ночью, изнурённые, счастливые, все в пыли. Они часто повторяли такие прогулки, но наутро им становилось так тоскливо, что пришлось от них отказаться.

Однообразная работа в конторе обоим им опротивела. Всё те же ножички и резинки, те же перья и чернильницы, всё те же сослуживцы! Бувар и Пекюше считали конторщиков болванами и всё меньше с ними разговаривали. Те обижались и дразнили их. Чуть ли не каждое утро оба приятеля опаздывали на службу и получали выговор.

Братья Гримм принадлежат к категории тех знаменитых людей, которых, пожалуй, больше почитают, чем знают, если не считать их популярности как собирателей сказок. А деятельность братьев Гримм была большой и разносторонней, она охватывала многие и очень разные, на первый взгляд кажущиеся совершенно чуждыми друг другу области — скандинавскую мифологию и историю права, собирание произведений немецкого фольклора и занятия грамматикой германских языков, текстологические штудии по немецкой средневековой литературе и поиски надежного научного метода в гуманитарных науках, этнографические исследования и составление исторического словаря немецкого языка и еще многое другое. И в каждой из этих областей знания их вклад трудно переоценить. Если попытаться в двух словах определить роль Якоба и Вильгельма в любой из этих областей, то надо будет сказать, что они являются ни больше ни меньше как основателями обширной комплексной науки — германистики, охватывающей самостоятельные науки о языке, литературе, истории, праве, культуре, быте и нравах германских народов.

Прежде они были вполне довольны своим положением, но с тех пор как высоко о себе возомнили, их профессия стала казаться им унизительной. Они внушали это один другому, подстрекали, раззадоривали друг друга. Пекюше перенял вспыльчивость Бувара, Бувар усвоил угрюмую манеру Пекюше.

Книга Герстнера отличается многими достоинствами своего жанра: достаточно широким охватом биографического материала, включающего в себя массу бытовых деталей и сведений о «второстепенных персонажах», что способствует требуемой полноте картины, единым стилем книги и последовательностью изложения. Немалым достоинством книги является также, на наш взгляд, явное предпочтение точному факту, а не вымыслу. Хочется выделить как удавшиеся главы, рассказывающие о событиях вокруг «геттингенской семерки» и последовавшей за ними ссылки Вильгельма и Якоба, — они написаны с должным драматизмом, на хорошем уровне и читаются с большим интересом.

— Уж лучше быть паяцем в ярмарочном балагане! — вздыхал один.

— Или стать тряпичником! — восклицал другой.

Несколько необычен ракурс повествования. Стремясь сделать свою книгу доступной для максимально широкой аудитории, Герстнер явно избегает изложения научных концепций братьев Гримм и больше рисует их нам с бытовой стороны, говорит о чисто человеческих проблемах в жизни Якоба и Вильгельма. Такое художественное решение задачи тоже имеет право на существование — в мировой литературе можно найти не так уж мало подобных примеров. Однако этот способ имеет и свои издержки. Портреты могут получиться менее объемными и масштабными (что как раз и имеет место в книге Герстнера), чем если бы автор не побоялся ярче осветить этапы духовной биографии и показать напряженную работу самостоятельной мысли своих героев. Оставаясь верным избранному пути, автор порой увлекается популяризаторством и явно упрощает суть излагаемого предмета и те мотивы, которыми руководствуются братья Гримм в ряде ситуаций.

Ужасное положение! Безвыходное! Безнадёжное!

В освещении исторических событий Герстнер с крайней осторожностью подходит к их оценке. В изложении событий, связанных с революцией 1848 года, ни разу, например, не упоминается «Манифест коммунистической партии». Неверно трактуются у Герстнера причины и движущие силы этой революции. Имя Гегеля упоминается только в связи с получением им университетской кафедры, и ни слова не сказано об исторической роли гегелевской диалектики. Некоторое недоумение вызывает также склонность Герстнера проводить параллели между развитием художественной культуры, литературы главным образом, и быстрым техническим прогрессом в XIX веке. Нельзя также признать удавшимися попытки автора дать панораму состояния литературы в те или иные периоды времени — картина выглядит порою фрагментарной и неясной.

И вот однажды (это было 20 января 1839 года), когда Бувар работал в конторе, почтальон принёс ему письмо.

Бувар всплеснул руками, голова его медленно запрокинулась назад, и он упал на пол без чувств.

Наследие братьев Гримм огромно, и давать исчерпывающую его характеристику в рамках предисловия вряд ли возможно, да это и не входит в нашу задачу; вместе с тем представляется целесообразным дать некоторые дополнительные сведения, отсутствующие или недостаточно отчетливо сформулированные у Г. Герстнера.

Конторщики бросились к нему, развязали ему галстук, послали за врачом. Бувар открыл глаза; на обращённые к нему вопросы он отвечал бессвязно:

Мысленно возвращаясь к далеким временам детства, мы волей-неволей думаем о сказке, красочные образы и мотивы которой входят неотъемлемой частью в круг детского сознания.

— Ах!.. Это пустяки… На воздухе мне станет лучше. Нет, оставьте меня! Позвольте выйти!

Три века назад, в эпоху классицизма в европейском искусстве на народную сказку смотрели как на «низкий» вид устного творчества («нянькины сказки»), не заслуживающий сколько-нибудь серьезного внимания. Да и в другие периоды развития культуры находилось немало людей, видевших в сказке только крайне примитивный, полупервобытный вид искусства, раздражающий и в чем-то даже оскорбляющий эстетическое чувство цивилизованного человека.

Несмотря на свою тучность, он во весь дух помчался в морское министерство; он вытирал лоб, стараясь успокоиться, ему казалось, будто он сходит с ума.

Такое отношение к сказкам вело к тому, что об их сохранении и изучении мало кто заботился. Сказка жила своей естественной, стихийной жизнью в народе, в памяти энтузиастов-сказителей, часто даже не знавших грамоты, и многих тысяч ее любителей.

Он просил вызвать Пекюше.

Пекюше явился.

Братья Гримм, движимые идеей сохранения древних устных и письменных памятников литературы, проделали обширную и кропотливую работу по сбору, записи, частичному редактированию и изданию немецких сказок центральной части Германии. Их двухтомный сборник «Детские и семейные сказки» (1812—1815 гг.) явился первым в истории солидным собранием немецких народных сказок.

— Мой дядя умер! Оставил мне наследство!

Правда, у братьев Гримм были предшественники.

— Быть не может!

Бувар показал извещение:

За сто с лишним лет до появления на свет гриммовского сборника, в 1697 году, французский поэт Шарль Перро вопреки господствовавшему пренебрежению законодателей придворного искусства к устному народному творчеству издал сборник «Сказки моей матушки Гусыни». Он был небольшой по объему — всего восемь сказок. Весь читающий мир познакомился тогда с Красной Шапочкой, Спящей красавицей, Синей Бородой, Котом в сапогах.

Нотариальная контора г‑на Тардивеля Савиньи в Септене, 14 января 1839 г.

Значительно позднее, во второй половине XVIII века, появились первые сборники сказок в Германии. Наиболее известным среди них является большой сборник немецкого писателя Иоганна Карла Августа Музеуса «Немецкие народные сказки» («Народные сказки немцев») в восьми томах (1782—1786 гг.). Однако сказки Перро и Музеуса отличались от гриммовских тем, что они подверглись основательной литературной обработке, из-за чего их следует относить не к народным, а к литературным сказкам.

Милостивый государь!

Прошу вас пожаловать в мою контору, чтобы ознакомиться с завещанием вашего отца, г‑на Франсуа-Дени-Бартоломе Бувара, бывшего негоцианта в городе Нанте, скончавшегося в нашем округе 10‑го числа сего месяца. В завещании содержится весьма важное распоряжение в вашу пользу.

Предельно внимательное и бережное обращение с фольклорным богатством своего народа (и других народов), сохранение не только содержания, способа развития сюжета, направленности, идеи сказки, но и ее неповторимой индивидуальной языковой формы — вот основной принцип, которого почти в равной мере придерживались и Якоб и Вильгельм Гримм в работе по изданию сказок. Но их роль не свелась только к собирательству и записи сказок, хотя это уже сам по себе гигантский труд. У Герстнера хорошо описано, с какими трудностями им приходилось сталкиваться во время этой работы. Собранные ими сказки были получены из разных источников и разных областей, а потому заметно отличались одна от другой по языковой окраске, колориту, бытовым реалиям, по стилю и интонациям рассказчика. Поэтому братья Гримм решили осуществить некоторую их редактуру, чтобы, сохраняя неизменным дух и строй сказки, достичь определенного единообразия их формы и добиться такого впечатления, что все они как бы рассказаны одним рассказчиком. От человека, берущегося за такую работу, требовались тонкое чутье формы и стиля и хороший вкус. Эту важную и ответственную задачу с блеском решил Вильгельм Гримм.

Примите уверение в моём глубоком уважении.

Нотариус Тардивель

Сборник сказок братьев Гримм вначале не имел четкого целевого назначения, поскольку он был задуман как издание, способное удовлетворить запросы всех категорий читателей — и массового читателя, и людей науки, и людей искусства.

Пекюше, ослабев от волнения, присел на тумбу во дворе. Вернув бумагу, он произнёс, запинаясь:

Уступая настоятельным рекомендациям писателей-романтиков «гейдельбергского кружка», в первую очередь Арнима и Брентано, с которыми братья Гримм находились в дружеских отношениях, они пошли по пути придания сказкам большей литературности. Точнее, эту работу взял на себя Вильгельм, а Якоб предпочел в ней не участвовать.

— Лишь бы только… это не оказалось… шуткой!

— Ты думаешь… это кто-то подшутил? — спросил Бувар сдавленным голосом, похожим на предсмертный хрип.

Подготовленное Вильгельмом второе издание (1819 г.) существенно отличалось от первого. В дальнейшем Вильгельм продолжал литературную правку сборника, идя по пути «сказочной стилизации», придания ему большей выразительности и единообразия формы.

Однако почтовые штемпеля, печатный бланк нотариальной конторы, подпись нотариуса — всё подтверждало подлинность документа. Они пристально смотрели друг на друга, губы у них дрожали, а в глазах стояли слёзы.

Им не хватало воздуха. Они дошли пешком до Триумфальной арки и зашагали обратно по набережным, мимо Собора Богоматери. Бувар побагровел. Он дубасил Пекюше кулаком в спину и бормотал какую-то чепуху.

Сколь последовательно более поздние варианты отклонялись от первоначального, столь же последовательно снижалась научная ценность гриммовского сборника. Тем не менее ряд сказок остался в первозданном виде, в некоторых из них была сохранена живописная диалектная окраска языка, в сборнике содержались сведения о том, где, когда и в чьем пересказе была записана та или иная сказка, а издание 1822 года Вильгельм снабдил примечаниями, в которых, кроме текущих пояснений к сказкам, мы находим теоретические обобщения, уже содержащие общие контуры мифологической теории братьев Гримм.

Оба они не могли удержаться от смеха. Уж конечно, Бувар получит не меньше…

— Ох, это было бы слишком хорошо! Не стоит говорить об этом.

У завзятых любителей фольклора и ученых, естественно, особый интерес проявлялся именно к первому изданию сказок. Но оно быстро разошлось и со временем стало библиографической редкостью. Большой радостью для исследователей немецкого фольклора было известие о том, что в одном из монастырей Верхнего Эльзаса найдена первая рукопись сказок братьев Гримм. История этой находки такова. 2 июля 1809 года, а потом еще раз, 3 сентября 1810 года, Брентано, решивший заняться изучением сказок, просил братьев Гримм прислать ему собранные ими материалы. У Гриммов не было оснований отказать Брентано, и в конце октября 1810 года они послали ему копию рукописи с просьбой вернуть после ее использования. Но получилось так, что Брентано не возвратил ее Гриммам. Много лет спустя его бумаги вместе с рукописью попали в Эленбергский монастырь траппистов и чудом сохранились. Основная же рукопись, с которой Гриммы изготовили копию для Брентано, не сохранилась — после выхода в свет сборника сказок она, по всей вероятности, была уничтожена за ненадобностью. «Эленбергская рукопись», как ее теперь называют, содержит 25 сказок, записанных Якобом, 14 — Вильгельмом и 5 — их знакомыми, а также несколько преданий и фрагментов. Сказки по тексту этой рукописи были изданы Йозефом Леффцем в 1927 году в Гейдельберге и переизданы Манфредом Леммером в 1963 году в Лейпциге.

И всё-таки заговорили. Что им мешает сразу же попросить разъяснений? Бувар написал нотариусу.

«В каждой сказке есть элементы действительности», — писал В. И. Ленин1. Несмотря на подчеркнутую фантастичность повествования, на якобы полный отрыв от логики и фактов повседневной жизни, ее забот и проблем, на нарочитую «несерьезность», в ней прямо или косвенно отражается жизнь народа, круг его интересов, система ценностей, его идеалы, его культура. Несмотря на «запрограммированную» непритязательность повествования, в сказках нетрудно найти самые жесткие жизненные реалии, отражающие антагонизмы бедности и богатства, власти и бесправия.

Нотариус прислал копию завещания, которое заканчивалось словами: «Вследствие чего я завещаю Франсуа-Дени-Бартоломе Бувару, моему внебрачному сыну, признанному мною, полагающуюся ему по закону часть моего состояния».

Многие любители фольклора отмечают обилие «жестоких сцен» в гриммовских сказках. С этим трудно спорить, но не стоит торопиться идти по пути скороспелых и поверхностных умозаключений (что-де поскольку в сказке отражается душа народа, то, следовательно, ей, видимо, не чужда эта жестокость). Природа этого явления совсем иная — просто в гриммовских сказках пусть несколько больше, чем в сказках других народов, нашло свое отражение глубоко укоренившееся, смутное и бессознательное ощущение присутствия жестокости в круговороте самой повседневной жизни, где каждого человека на каждом шагу подстерегает смерть, болезнь, несчастный случай, большие и малые катастрофы, войны, стихийные бедствия и тому подобное.

Старик Бувар тщательно скрывал грех своей молодости, воспитывал сына вдали от города, выдавая за племянника, и тот всегда называл его дядей, хотя догадывался обо всём. К сорока годам Бувар-отец женился, потом овдовел. Два его законных сына огорчали его дурным поведением, и он стал раскаиваться, что бросил на произвол судьбы своего первенца. Не будь он под башмаком у своей кухарки, он выписал бы сына к себе. Когда, из-за семейных раздоров, кухарка ушла от них, старик, оставшись в одиночестве, решил перед смертью искупить давнюю вину, завещав всё, что мог, плоду своей первой любви. Наследство составляло около полумиллиона, на долю скромного переписчика приходилось двести пятьдесят тысяч франков. Старший из братьев, г‑н Этьен, заявил, что признаёт завещание.

Иногда читателя гриммовских сказок озадачивает то, что некоторые из них повторяют сказки других народов. Так, например, среди сказок братьев Гримм есть своя «Золушка», «Красная Шапочка», «Спящая красавица», то есть варианты известнейших сказок Шарля Перро. Но надо сказать, что наличие сходных сюжетов и мотивов — вещь вообще характерная для народной сказки, да и для всей народной поэзии. Приведем для иллюстрации несколько примеров. Сказку, очень похожую на ту, что имеется в сборнике братьев Гримм под названием «Девушка-дикарка», можно найти в английских сказках, и там она называется «Тростниковая шапка», во французских ей соответствует «Дочь испанского короля», в норвежских — «Кари-замарашка», в японских — «Хатикацуги» и т. д. Сказку братьев Гримм «Девушка-безручка» с достаточной точностью повторяет словацкая сказка «Безрукая девушка», сказку «Три ореха» — норвежская «Три тетушки» и итальянская «Вот тебе семь!», сказку «Румпельштильцхен» — английская «Том-Тит-Тот», сказка «Мужичок и черт» очень похожа на русскую «Корешки и вершки», с той лишь разницей, что вместо медведя в гриммовской сказке одураченным остается черт. Природа этого явления все еще не изучена достаточно глубоко и всесторонне, так же как не изучена еще до сих пор история сказки у разных народов. Вполне возможно, что в отдельных случаях действительно имело место заимствование сюжетов, но столь же вероятно и то, что здесь не меньшую роль сыграла культурно-историческая общность развития разных народов, даже не связанных друг с другом, а также повторяемость круга жизненных и бытовых ситуаций.

Бувар ходил как одурелый. Блаженно улыбаясь, точно пьяный, он всё шептал:

Над изучением этого явления бились многие десятки ученых различных научных школ и направлений. Братья Гримм, являющиеся представителями так называемой «мифологической школы» в фольклористике, считали, что общность мотивов в устном народном творчестве разных народов, иногда даже географически очень отдаленных друг от друга (например, немцев и индусов), объясняется общностью происхождения этого творчества, истоки которого, по их мнению, следует искать в древнейшей мифологии, общей для всех индоевропейских народов.

— Пятнадцать тысяч франков ренты!

Другие ученые пытались объяснить это родство единством национальных и общечеловеческих моментов, простым заимствованием сказочных сюжетов («теория миграции»), биологическим сходством рас и народов, старались найти какое-то объяснение путем кропотливого сопоставления реалий фольклора с историей каждого народа. Ихотя в фольклористике с течением времени одна школа сменяла другую и претендовала на единственно верное толкование этого явления, все они давали лишь частичное его объяснение.

Пекюше, хоть голова у него была покрепче, тоже не мог опомниться.

Жизненная и творческая судьба братьев Гримм оказалась неразрывно связанной с интереснейшей эпохой развития немецкой литературы — с эпохой романтизма. Романтизм — сложное и многоликое явление мировой культуры — возник в Европе на рубеже XVIII—XIX веков. Три десятилетия романтической литературы в Германии дали миру совершенные образцы высокого искусства.

Стихию жизненного и духовного обновления, вдохновлявшую писателей этой эпохи, открытие возможности свободы и движения, острое ощущение обнаруживающейся ненадежности старых общественных устоев, казавшихся ранее незыблемыми как гранит, предчувствие рождения новой эпохи, пусть еще неясно какой, — все это принесла с собой в умы немцев французская революция 1789—1794 годов. Она, по выражению Энгельса, «точно молния ударила в этот хаос, называемый Германией»,2 взбудоражила ее общественную жизнь и общественную мысль и послужила предвестием глубоких социальных перемен в этой лоскутной феодальной империи, состоявшей из более чем 360 больших и маленьких княжеств.

Их сразу отрезвило письмо Тардивеля с неприятным известием. Младший сын, г‑н Александр, объявил о своём намерении оспорить завещание в суде и, если удастся, признать его недействительным; он требовал опечатать имущество, составить опись, наложить арест и прочее! У Бувара разлилась желчь. Едва оправившись, он поехал в Савиньи, но вернулся ни с чем, не добившись никакого решения и досадуя, что даром потратился на дорогу.

Реакция немцев на итоги французской революции была двоякой. С одной стороны, свержение старой, обветшавшей феодальной монархии, крамольные идеи равенства и свободы, провозглашавшиеся якобинцами, оказывали на немцев мощное электризующее воздействие, создавали освежающую атмосферу новых, передовых идей. С другой стороны, практика революционного террора по отношению к врагам революции и первые годы буржуазного развития Франции у многих вызвали разочарование в итогах французской революции и сомнения в самой возможности осуществления передовых идеалов.

Потянулись бессонные ночи, мучительные переходы от отчаяния к надежде, от восторгов к полному упадку сил. Наконец, через полгода несносный Александр смирился, и Бувар вступил во владение наследством.

Первым делом он воскликнул:

В этих условиях и рождается романтизм в Германии. Он начинается с деятельности кружка энергичных и весьма одаренных молодых литераторов в Йене (отсюда и название — «иенский романтизм»), собиравшихся в доме братьев Шлегелей, Фридриха и Августа, начиная с 1796 года. В него входили Новалис, Людвиг Тик и близко стоявший к нему Вильгельм Генрих Вакенродер, философы Фихте и Шеллинг и естествоиспытатели Риттер и Стеффенс.

— Вот теперь мы переедем в деревню!

Иенские романтики, переосмысляя идеи просветительства, немецкой классической философии (в лице Канта) и французской революции, стремились к радикальному духовному раскрепощению человека; задумываясь над возможными путями совершенствования человека, они уже не верили во всесилие разума, как, например, французские просветители Вольтер и Дидро, ибо сами они стали свидетелями того, как разумные принципы французской революции, которая была закономерным завершением просветительской эпохи, породили на практике весьма неразумные общественные порядки и гораздо больше доверяли чувству и творческому началу в человеке. Рациональному познанию мира они предпочитали интуицию гениально одаренной личности. Особая роль в системе их воззрений отводилась искусству — оно рассматривалось ими как высшее проявление человеческих возможностей и человеческой культуры, а путь к высшей ступени человеческого совершенства они видели в развитии художественного дарования. «Придет прекрасная пора, — писал Новалис, — и люди ничего читать другого не будут, как только прекрасные произведения, создания художественной литературы. Все остальные книги суть только средства, и их забывают, лишь только они уже более не являются пригодными средствами — а в этом качестве книги сохраняются недолго»3.

Для иенского романтизма было характерно программное соединение поэзии и философии.

Это решение разделить с другом свалившееся на него счастье показалось Пекюше вполне естественным: союз этих двух людей стал тесным и неразрывным.

«...Всякое искусство должно стать наукой, — писал в этой связи другой теоретик иенского романтизма, Фридрих Шлегель, — всякая наука — искусством; поэзия и философия должны объединиться»4. Призыв стремиться к высшей ступени духовности искусства, творимого гениальной личностью, — в этом смысл основополагающих высказываний иенских романтиков. Философия же, которой должен следовать романтический поэт, — это, по словам Ф. Шлегеля, не идеализм, не скептицизм, не эмпиризм, а «творческая философия, исходящая из идеи свободы и веры в нее», раскованная философская импровизация самостоятельно мыслящего человека. Рождающееся новое искусство должно было, по мысли писателей-романтиков, преодолеть всякую ограниченность «классического искусства», стать всеохватывающим и по предмету изображения, и по многообразию художественных форм, стать, по выражению Ф. Шлегеля, «прогрессивной, универсальной поэзией».

Однако Пекюше заявил, что не желает жить на счёт Бувара и никуда не поедет, покуда не дослужит до пенсии. Ещё два года — подумаешь! Он был тверд и непоколебим; на том они и порешили.

Хотя гениальность и подразумевалась иенскими романтиками как главная черта нового искусства, однако оно отнюдь не мыслилось ими искусством элитарным, искусством для избранных, посвященных. «От всякого следует требовать гениальности, без того, чтобы мы рассчитывали при этом на успех», — заявлял Ф. Шлегель5. Такой взгляд на искусство был тесно связан с раннеромантической концепцией человека как существа творческого, таящего в себе скрытые необъятные возможности, как личности, неисчерпаемой в своем богатстве и глубине. «Ни один человек не тождествен другому», — писал философ и теолог Фридрих Шлейермахер, близко стоявший к кружку иенских романтиков. «В жизни каждого есть некая минута, подобная серебряному блеску у неблагородных металлов, когда этот человек, то ли приблизившись к существу высшему, то ли от прикосновения некой электрической искры, бывает поднят над самим собою и достигает высочайшей вершины, доступной ему»6.

Выбирая место, где поселиться, они перебрали все провинции. На севере плодородные земли, но слишком холодно; на юге климат чудесный, но отравляют жизнь москиты, а в центральных областях, по правде сказать, нет ничего интересного. Бретань, пожалуй, подошла бы, но там живут одни святоши. О восточных округах из-за местного диалекта нечего и думать. Однако есть же и другие края. Что такое, к примеру, Форе, Бюже, Румуа? В географических картах ничего о них не сказано. Впрочем, неважно, в том или другом месте они поселятся, — главное, у них будет свой дом.

Историю иенского романтизма можно сравнить с короткой и яркой вспышкой на литературном горизонте. Все богатое художественное и философское наследие иенской школы укладывается в считанные годы — с 1798 года и примерно по 1805 год. Поздний немецкий романтизм имеет более долгую историю и представляет собой еще более пестрое явление, чем ранний. Творчество Эрнста Теодора Амадея Гофмана, одного из крупнейших его представителей, имеет много точек соприкосновения с эстетикой венского романтизма, а по ряду направлений и развивает ее, опираясь на иную и весьма оригинальную систему художественных средств. Большое место в позднем немецком романтизме занимает так называемый гейдельбергский литературный кружок (отсюда и название «гейдельбергский романтизм»), в который входили Ахим фон Арним, Клеменс Брентано и братья Гримм. На близких к ним эстетических позициях стоял Йозеф Эйхендорф. Особняком, не будучи связанными ни с какими литературными группами, стояли в позднем романтизме Генрих фон Клейст, Адальберт Шамиссо и позднее молодой Гейне.

Они уже представляли себе, как будут без пиджаков работать в саду, подрезать розовые кусты, рыть, копать, рыхлить землю, пересаживать тюльпаны. Проснувшись рано, под пение жаворонка, они пойдут на пашню, отправятся с корзинкой собирать яблоки, станут наблюдать, как сбивают масло, молотят, стригут овец, подкармливают пчёл, будут наслаждаться мычанием коров, запахом свежего сена. И никакой переписки! Никакого начальства! Никаких платежей в срок. Ведь у них будет свой собственный дом! Куры из своего птичника, овощи со своего огорода, обеды по-домашнему в затрапезном платье.

— Мы будем делать всё, что душе угодно. Хоть бороды отрастим.

В то время как иенскому романтизму был присущ пафос гениально одаренной личности, романтизм гейдельбергский в известном смысле являл собой его противоположность. Ему была свойственна тяга к народности, к патриархальности, к «естественной» поэзии и фольклорным источникам — народным сказкам, песням и преданиям. Гейдельбергский романтизм в отличие от иенского вырастал уже на совершенно иной почве, в совершенно иных социально-исторических условиях — наполеоновских войн (1806— 1813 гг.), оккупации Германии и ее национального унижения, в условиях пробуждения и консолидации национального самосознания. Эти обстоятельства наложили рельефный отпечаток на искусство поздних романтиков, особенно гейдельбергских, и в нем порой отчетливо звучат националистические нотки.

Они купили садовый инвентарь, разные мелочи, «которые могут пригодиться», ящик с инструментами (необходимый в хозяйстве), потом весы, землемерную цепь, ванну на случай болезни, градусник и даже барометр «системы Гей-Люссак» для физических опытов: а вдруг им придёт охота этим заняться? Не мешает иметь в доме литературу для чтения — не всё же время работать в саду; они даже начали подыскивать книги, часто не зная хорошенько, подходят ли они для «домашней библиотеки».

Наконец Бувар принял решение:

Хотя поздний романтизм (как и немецкий романтизм вообще) исчерпывает себя в литературе в основном уже в конце второго десятилетия XIXвека, духовные связи с ним у братьев Гримм остаются на долгие годы. И мы ничуть не погрешим перед истиной, если скажем, что романтиками по своему строю мыслей братья Гримм были и оставались всю жизнь.

— К чёрту! Нам не понадобится библиотека.

— К тому же можно взять мою, — сказал Пекюше.

Связи братьев Гримм с романтизмом не исчерпываются только литературными. В равной мере, если не в большей, они простираются на область их научных изысканий — филологических, исторических и юридических. Если поздний романтизм определил интерес к фольклору и национальной старине, то ранний романтизм оказал сильное воздействие на формирование их научного метода. Об этом важно сказать еще и потому, что с именем Якоба Гримма связывается становление сравнительно-исторического метода в филологических и вообще гуманитарных науках и целой исторической школы.

Они строили планы. Бувар перевезёт свою мебель, Пекюше — большой чёрный стол; если прихватить ещё занавески да немного кухонной утвари, этого будет достаточно.

Мысль о необходимости рассматривать любое явление в системе связей с прошлым, выявлять определенные закономерности в смене больших периодов истории, идея генезиса и преемственности исторических эпох впервые нашла настоящих приверженцев в лице ранних немецких романтиков. Выработка концепции истории литературы как единого процесса, как закономерного движения от одной большой эпохи развития культуры к другой является значительным достижением иенского романтизма.

Они условились хранить всё в тайне, но лица у обоих сияли, и сослуживцы подшучивали над ними. Бувар писал, лёжа грудью на конторке, расставив локти, чтобы аккуратнее выводить косые буквы, и всё время весело насвистывал, хитро подмигивая из-под тяжёлых век. Пекюше, взгромоздясь на высокий соломенный стул, писал так же старательно, как и прежде, тем же чётким почерком с нажимом, но невольно раздувал ноздри и кусал себе губы, словно боясь проговориться.

Большое влияние на формирование исторического подхода в работах братьев Гримм оказал их университетский преподаватель, профессор права Фридрих Карл фон Савиньи. «Настоящее может быть понято только из прошлого»7, — учил он.

Уже больше полутора лет они искали, где бы поселиться, но ничего не могли найти. Путешествовали по окрестностям Парижа, ездили от Амьена до Эвре, от Фонтенебло до Гавра. Их тянуло в деревню, в настоящую сельскую местность, пускай не слишком живописную, но на широком просторе.

Помимо исторического рассмотрения предмета как основной заповеди молодой исторической школы в науке, для ее методологии были характерны еще два очень важных принципа. Во-первых, требование отвлечься от привычных представлений, от смелых гипотез и авторитетных теорий, а вместо этого вернуться к первоисточникам и заняться тщательным их изучением. Во-вторых, требование меньше предаваться общим рассуждениям и чистому теоретизированию, а больше внимания уделять конкретным фактам, частностям и деталям, ибо только хорошее знание «мелочей», но мнению сторонников такого подхода, может создавать основу для надежных обобщений.

Они избегали слишком многолюдных посёлков и вместе с тем опасались одиночества.

Иногда они уже делали выбор, затем, боясь разочароваться, отменяли решение, ссылаясь на нездоровую местность или на резкий морской ветер, на близкое соседство фабрики или на неудобное сообщение.

Это внимание к факту, к частности, к мелочи в изучаемом предмете очень характерно и для Гриммов, особенно для Якоба. Стремление досконально изучить любую деталь, самую мелкую, во всей ее индивидуальной неповторимости и красочности дает себя знать в любой его работе. Говоря о своих первых научных публикациях, Якоб в письме к Савиньи 18 ноября 1808 года, опираясь на свой личный опыт, подчеркивает, что «никогда нельзя в статье просто излагать свое мнение по тому или иному вопросу, сложившееся в результате соответствующих исследований. ...Лишь в неторопливом и всестороннем изложении деталей как раз все удовольствие, а потом уж можно коротко резюмировать свои выкладки; я убежден, что тот, кто знает дело в деталях, сможет сказать о нем что-нибудь стоящее. А эти пространные рассуждения и ничего не доказывающие общие изложения нашей поэзии и истории мне просто противны».

На помощь им пришёл Барберу.

Узнав об их заветной мечте, он сообщил им в один прекрасный день, что слыхал о продаже поместья в Шавиньоле, между Каном и Фалезом. Поместье состояло из фермы в тридцать восемь гектаров, господского дома и фруктового сада, приносящего доход.

Утверждение сравнительно-исторического метода в германской филологии и других научных дисциплинах, оформление целой исторической школы было определенным шагом вперед в развитии гуманитарных наук; оно открыло новые широкие перспективы научных исследований и способствовало многим новым научным открытиям. Вместе с тем со временем стали видны пределы применения этого метода и его ограниченность. Нетрудно видеть, что изучение предмета немыслимо без изучения его истории, но одной историей наука о том или ином предмете отнюдь не исчерпывается. Именно по этой причине «сравнительно-историческая школа» в гуманитарных дисциплинах к середине прошлого столетия постепенно стала отходить на второй план.

Друзья поспешили съездить в Кальвадос и пришли в восторг. Однако за ферму вместе с домом (их не продавали порознь) с них запросили сто сорок три тысячи франков, а Бувар не давал больше ста двадцати тысяч.

Подвижническая деятельность братьев Гримм в деле практического собирания и сохранения произведений немецкого фольклора не ограничилась сказками. Ободренные хорошим приемом, оказанным «Детским и семейным сказкам», братья Гримм решили продолжить начатую ими работу, теперь уже сосредоточив усилия на народных преданиях. Эта работа, собственно говоря, была начата ими давно — почти одновременно с собиранием сказок. И вот в 1816 году она увенчалась выходом в свет объемистого сборника «Немецких преданий».

Пекюше спорил с ним, убеждал пойти на уступки и объявил наконец, что доплатит недостающие деньги из своих личных средств. На это ушло всё его состояние — материнское наследство и собственные сбережения. Этот капитал он хранил в тайне от всех на чёрный день.

Что такое сказка, знают все. А вот что такое предание, знает, вероятно, не каждый. В своем предисловии к этому сборнику братья Гримм как раз и намечают некоторые различия между этими двумя видами (или жанрами) народной поэзии. Сказка и предание во многом родственны друг другу и по форме и по содержанию. Но есть у них и вполне уловимые различия. Сказка — продукт свободного художественного вымысла, и в этом качестве она нами и воспринимается; предание же, о каких бы фантастических вещах в нем ни говорилось, претендует на историческую достоверность. Предание в отличие от сказки точно указывает время и место действия, полнее дает имена и титулы действующих лиц. Если действие сказки, как правило, проходит в «некоем царстве, тридевятом государстве», то предание начинается иначе, в довольно деловом тоне, например, так: «В феврале 1605 года во владениях герцога Генриха Юлиуса Брауншвейгского, в миле от Кведлинбурга...» произошло такое-то событие («Серебряный источник», № 161). Сказка, отмечают братья Гримм, художественнее, поэтичнее предания, в последнем же больше истории. Сказка существует сама по себе, ее сюжет понятен каждому независимо от географических широт; предание привязано к какой-либо известной географической местности, известному историческому факту или исторической личности. Предания отличаются «более простым и более решительным стилем, они требуют от слушателя большей серьезности и размышлений»8, говорится в предисловии к сборнику.

Вся сумма была уплачена полностью к концу 1840 года, за полгода до выхода Пекюше на пенсию.

Бувар уже не работал переписчиком. Первое время, ещё не уверенный в будущем, он ходил на службу, но лишь только решился вопрос о наследстве, вышел в отставку. Однако он охотно заглядывал в контору братьев Декамбо и накануне отъезда угостил пуншем всю компанию.

Вот одно предание из этого сборника — «Игрушки великанов» (№ 17): «Много лет тому назад хозяевами замка Нидек в Эльзасе, того, что на высокой горе, недалеко от водопада, были великаны. Однажды юная великанша спустилась в долину, чтобы посмотреть, что делается там, внизу, и подошла к самому Хаслаху. Она увидела, как на небольшом поле возле леса крестьяне пахали землю. От удивления она остановилась, посмотрела на плуг, на лошадей и на людей — очень все это ей было в новинку. «Вот тебе на, — сказала она, подходя ближе, — это я, пожалуй, возьму с собой». Она встала на колени, разложила на земле свой передник и сгребла в него рукой все, что было на поле. Весело, вприпрыжку побежала она домой, перемахивая со скалы на скалу, и даже там, где скалы были такими крутыми, что человеку надо было бы с трудом карабкаться, ей стоило сделать один шаг, чтобы сразу быть наверху.

Пекюше, напротив, угрюмо распрощался с сослуживцами и, уходя в последний раз, сердито хлопнул дверью.

Хозяин замка сидел как раз за столом, когда она вошла. «Дитя мое, — сказал он, — что ты там такое принесла — ты вся сияешь от радости?» Она живо раскрыла свой передник и дала ему взглянуть. «Что там так барахтается?» — спросил он. «Это — мои милые игрушки. Таких хорошеньких игрушек у меня не было ни разу в жизни». Она стала вытаскивать и ставить на стол одно за другим: плуг, крестьян, лошадей, — она бегала вокруг и хлопала в ладоши от радости, глядя, как там все забавно двигалось туда и сюда. Тогда отец сказал: «Дитя мое, это совсем не игрушки, я вижу теперь, что ты натворила. Иди и отнеси их назад в долину». Девушка стала плакать, но это не помогло. «Крестьянин — не игрушка, — сказал он очень серьезно, — и перестань хныкать. Собери их всех осторожно и отнеси на то место, где ты их взяла. Если крестьянин не будет возделывать свое поле, то нам, великанам, в нашем высоком гнезде нечего будет есть».

Ему ещё надо было последить за упаковкой вещей, исполнить множество поручений, закупить кое-что и нанести прощальный визит Дюмушелю.

Предания, так же как и сказки, проникнуты поэтическим и детски наивным восприятием мира и его явлений; при всей их фантастичности в них нет ничего случайного, что так или иначе не затрагивало бы жизненно важных человеческих проблем и выходило бы за пределы знакомых и общепонятных тем. В них, как и в сказках, преломилась извечная вера человека (или, может быть, желание верить) в то, что любое зло бывает в конце концов наказано и что добро торжествует. Так, например, предание «Танец мечей в Вайсенштайне» (№ 166) повествует о том, как благородные обитатели замка Вайсенштайн обеспечивали себе средства на жизнь одним способом — бандитизмом, совершая грабительские набеги на близлежащие деревни, пока их не постигло суровое возмездие от рук потерявших терпение крестьян.

Профессор обещал вести с ним переписку, сообщать ему все литературные новости, потом ещё раз поздравил и пожелал доброго здоровья.

В одном из преданий говорится, что таинственный дух, обитающий в угольных шахтах, одетый в монашескую рясу, жестоко покарал штейгера, притеснявшего горняков («Дух, обитающий в горах», № 2); в другом рассказывается о том, как дьявол унес богатую невесту, обещавшую выйти замуж за бедняка и нарушившую свое слово («Дьявол уносит невесту», № 209), как он же покарал трактирщицу, бессовестно обманывавшую посетителей («Подкова дьявола», № 208). В том, что предание «предостерегает от зла и наполняет нас радостью, когда совершается добро», братья Гримм видели «существо и добродетель немецкого народного предания».

Барберу простился с Буваром гораздо сердечнее — даже бросил неоконченную партию в домино. Он дал слово приехать к нему в гости, заказал две рюмки анисовки и крепко обнял на прощание.

Преданиям, как и сказкам, присуще ограничение горизонта мировосприятия кругом бытовых вещей и понятий, а вместе с тем наивно-мифологический взгляд на мир. Немецкие предания изобилуют сверхъестественными явлениями (к мужу, например, возвращается умершая жена, и их жизнь продолжается как ни в чем не бывало, даже рождаются дети, — «Иоганн из Пассау», № 95, или читатель знакомится с человеком, умевшим отсекать головы и приставлять их обратно, — «Лилия», № 94), в них в переизбытке встречаются гномы, призраки, русалки, черти и т. п.

Вернувшись домой, Бувар вышел на балкон и, вздохнув полной грудью, воскликнул: «Наконец-то!». В воде канала отражались огни набережной, вдали затихал шум омнибусов. Бувару вспомнились счастливые дни, прожитые в этом огромном городе, кутежи в ресторане, вечера в театре, болтовня привратницы, все его прежние привычки, и он почувствовал стеснение в груди, печаль, в которой не решался признаться самому себе.

Пекюше до двух часов ночи расхаживал из угла в угол. Никогда больше он не вернётся сюда, и слава богу! Однако, чтобы оставить что-то на память о себе, он нацарапал своё имя на стенке камина.

Иногда в основе предания лежит просто необычный бытовой эпизод из народной жизни или живописная жанровая сценка. Таково, например, предание «Ссора из-за межи» (№ 287): «В Вильмсхаузене, одной гессенской деревне, расположенной недалеко от Мюндена, между соседними общинами возник спор о том, где должна проходить граница между ними. Никто толком не мог сказать этого точно. Решили взять рака и пустить его по полю, из-за которого и возник спор. Где рак прополз, там и установили граничные камни. А так как он полз криво, то и граница получилась с сильными изгибами и углами. Такой она осталась и по сей день».

Тяжёлую кладь они отправили ещё вчера. Садовые инструменты, кровати, тюфяки, столы, стулья, жаровню, ванну и три бочки бургундского решили везти баржой по Сене до Гавра, а оттуда доставить в Кан, где Бувар их дождётся и переправит в Шавиньоль.

Сборник «Немецких преданий» братьев Гримм состоял из двух частей: в первой части были помещены предания, привязанные к какому-либо месту (их еще называют географическими), а во второй — предания, рассказывающие о каком-то историческом событии или известной исторической личности (их условно называют историческими). Предания исторические столь же пестры и разнообразны по колориту, как и географические. Они рассказывают о готах, гуннах, лангобардах, франках, о королях Албоине и Карле, Людвиге, Лиутпранде, об императорах Генрихе и Вильгельме, здесь есть предания о Зигфриде и Лоэнгрине и, наконец, о Мартине Лютере. В качестве примера исторического предания можно привести знаменитое предание об Албоине, короле лангобардов, и его жене Розамунде (№ 400).

Портрет отца, кресла, погребец с ликерами, книги, стенные часы и прочие ценные вещи погрузили в фургон, который должен был ехать через Нонанкур, Верней и Фалез. Пекюше вызвался его сопровождать.

«После смерти Турисенда, короля гепидов9, его сын и наследник Кунимунд снова нарушил мир, заключенный ранее с лангобардами. Но Албоин разбил воинственного противника, победил в бою самого Кунимунда, а из его черепа сделал себе чашу. Розамунду, дочь Кунимунда, одну из своих пленниц, он решил взять себе в жены. Слава о подвигах Албоина гремела повсюду, и имя его воспевали в песнях не только лангобарды, но и баварцы, саксонцы и другие германские народы. И еще рассказывают многие, что в его времена хорошо умели ковать оружие.

Надев самый старый сюртук, шарф, рукавицы, упрятав ноги в меховой мешок, которым пользовался в конторе, он уселся на скамье рядом с проводником и в воскресенье 20 марта, на рассвете, выехал из столицы.

Как-то однажды Албоин, сидя в Вероне и совершая трапезу, велел королеве налить вина в ту чашу, которую он сделал из черепа ее отца, и говорит ей: «Выпей вина вместе со своим отцом!» Розамунде больно было слышать это, но она взяла себя в руки и решила отомстить. Она отправилась к Хельмихису, оруженосцу короля и своему молочному брату, и стала его просить убить Албоина. Но Хельмихис не согласился и посоветовал только поручить это дело Передео, храброму воину. Честный Передео, однако, наотрез отказался участвовать в этом злодеянии. Тогда Розамунда пошла на хитрость и тайком спряталась в постели своей служанки, к которой наведывался Передео. Вскоре появился Передео и, сам того не ведая, провел ночь с королевой. Совершив грех, Розамунда спросила Передео, за кого он ее принимает, и, услышав имя его подруги, сказала: «Ты ошибаешься, любезный, это я, Розамунда, а теперь, раз уж ты содеял непоправимое, я даю тебе выбор — убить Албоина или самому пасть от его руки». Тут Передео понял, что от злодейства ему никак не уйти, и дал свое согласие убить Албоина.

Первое время его увлекала быстрая езда и новые впечатления. Но вскоре лошади пошли шагом, и он повздорил из-за этого с кучером и проводником. Для ночлега они выбирали самые омерзительные постоялые дворы, и, хотя хозяева отвечали за сохранность багажа, Пекюше от излишней мнительности ночевал там же.

Однажды пополудни, когда Албоин уснул, Розамунда велела соблюдать тишину в замке, убрала подальше все оружие, а меч Албоина крепко-накрепко привязала к его кровати, так что его нельзя было ни оторвать, ни вытащить из ножен. Тогда она, по совету Хельмихиса, впустила Передео. Албоин, пробудившись ото сна, увидел грозившую ему опасность и хотел было достать меч, но это ему не удалось; он схватил скамейку и некоторое время упорно ею защищался. В конце концов смелый и могучий воин, победивший столько врагов, оказался беззащитным перед хитростью и коварством своей жены. С плачем и причитаниями хоронили его лангобарды. Его могила находится у самой лестницы, ведущей в королевский замок. Герцог Гизильберт открывал потом могилу, чтобы взять оттуда меч и украшения. Он говорил потом, что видел Албоина».

Наутро они пускались в путь с рассветом, и всё та же дорога тянулась перед ними до самого горизонта. Мелькали кучи щебня, канавы, полные воды, расстилались широкие, однообразные поля холодного зелёного цвета, по небу бежали облака, то и дело моросил дождь. На третий день поднялась буря. Брезентовый верх, плохо привязанный, хлопал на ветру, точно парус. Пекюше ёжился, нахлобучив фуражку на нос, и всякий раз, открывая табакерку, поворачивался спиной к ветру, чтобы уберечь глаза. При сильных толчках он слышал, как перекатывается позади него вся их кладь, и надоедал проводнику советами. Увидев, что это не помогает, он переменил тактику; принял добродушный тон, шутил, угождал, помогал возчикам толкать фургон на крутых подъемах и даже угощал их кофеем с водкой после обеда. Тогда они покатили так резво, что, не доезжая Гобюржа, у них треснула ось, и повозка завалилась на бок. Пекюше тут же бросился проверять поклажу: фарфоровые чашки разбились вдребезги. Он простирал руки к небу, скрежетал зубами, осыпая проклятиями обоих болванов. Наутро кучер напился, и они потеряли целый день, но у Пекюше уже не хватало сил возмущаться: чаша горечи была переполнена.

Трудно переоценить значение этого сборника братьев Гримм для сохранения и популяризации такого весьма специфического вида народного творчества, как предание. Вместе с тем судьба этого сборника оказалась менее счастливой, чем судьба «Детских и семейных сказок». Хотя многие из преданий обрели настоящую известность только после выхода в свет гриммовского сборника и стали хрестоматийными, породив немало подражателей, все же общий интерес к нему был не так велик, как к сборнику сказок. «Немецкие предания» по сравнению с «Детскими и семейными сказками» выдержали лишь незначительное количество переизданий.

Бувар выехал из Парижа только через день, так как ему захотелось ещё раз отобедать с Барберу. Он примчался на почтовую станцию в последнюю минуту, а проснувшись, увидел перед собой Руанский собор: впопыхах он ошибся дилижансом.

Удивительным является тот поворот в творческой биографии Якоба Гримма, который произошел в промежутке между 1815 и 1819 годами. В течение тринадцати лет занимался он собиранием народных сказок. И вот спустя всего четыре года с момента выхода в свет второго тома «Сказок» выпускает огромный труд — «Немецкую грамматику», в котором почти с нечеловеческой обстоятельностью и методичностью разрабатывает историю и грамматическую структуру германских языков, начиная с готского, подробнейшим образом останавливаясь на каждой эпохе их развития, — сказочник Якоб Гримм вдруг становится классиком языкознания и повергает своим многотомным трудом в изумление весь ученый мир.

Вечером все места на Кан были заняты; не зная, как убить время, Бувар пошёл в театр. Там, любезно улыбаясь, он рассказывал соседям, что он — коммерсант, удалившийся от дел, владелец нового поместья в окрестностях города. Когда наконец он добрался до Кана, его багаж ещё не прибыл. Получил он его лишь в воскресенье и отправил в Шавиньоль на телеге, известив фермера, что сам поедет следом через несколько часов.

Его «Немецкая грамматика» явилась принципиально новым в истории изучения германских языков трудом, неслыханным по размаху, глубине и широте охвата материала, заложившим прочный фундамент для научных исследований в этой области. Его предметом стал не только и не столько современный Гриммам немецкий язык, сколько путь его становления и основные эпохи его развития.

В Фалезе на девятый день пути Пекюше нанял ещё пристяжную, и до захода солнца лошади бежали рысью. Миновав Бретвиль, они свернули с большака на проселочную дорогу, и Пекюше всё ждал, что вот-вот покажутся крыши Шавиньоля. Между тем колеи на проселке становились всё мельче, наконец исчезли совсем, и фургон очутился среди вспаханного поля. Надвигалась темнота. Что делать? Пекюше слез с повозки и, шлёпая по грязи, отправился на поиски. Когда он подходил ближе к фермам, на него лаяли собаки. Он кричал во всё горло, прося показать дорогу. Никто не отвечал. Наконец ему стало страшно, и он побежал назад. Вдруг в темноте загорелись два фонаря. Пекюше разглядел коляску и бросился навстречу. В коляске сидел Бувар.

Пользуясь уже определившимися принципами сравнительно-исторического изучения языка, Якоб Гримм оперирует очень конкретным материалом готского, древне-, средне- и нововерхненемецкого, англосаксонского, древнескандинавских (включая древнеисландский), шведского, датского и других языков. Этот огромный труд охватывает вопросы фонетики, морфологии, синтаксиса, словообразования и словарного состава германских языков, — и в каждом из этих больших разделов Якобу Гримму удалось сделать ряд ценнейших наблюдений и интересных открытий.

Но куда же девался фургон с поклажей? Битый час они бродили впотьмах, окликая возчиков. Наконец фургон отыскался, и они приехали в Шавиньоль.

В камине жарким огнем пылали сучья и сосновые шишки. Стол был накрыт на два прибора. Мебель, привезённая на телеге, загромождала прихожую. Всё было доставлено в целости. Приятели уселись за стол.

О масштабе труда, проделанного Якобом Гриммом в процессе создания «Немецкой грамматики», и о его заслугах перед наукой очень хорошо сказал Генрих Гейне: «...Якоб Гримм сделал для языкознания больше, чем вся... Французская академия со времен Ришелье. Его «Немецкая грамматика» — исполинское создание, готический собор, под сводами которого все германские племена, словно гигантские хоры, поднимают голоса, каждое на своем наречии... Человеческой жизни и человеческого терпения не могло хватить, чтобы собрать эти глыбы учености и чтобы скрепить их воедино из сотен тысяч цитат»10.

Им подали луковый суп, цыплёнка, сало и крутые яйца. Старуха кухарка то и дело приходила спросить, по вкусу ли им угощение. «Отлично, замечательно!» — отвечали они; пышный хлеб, который так трудно было резать, сливки, орехи — всё приводило их в умиление. В полу были щели, стены сочились сыростью. И всё же они с удовольствием оглядывали комнату, закусывая вдвоём за столиком, на котором горела свечка. Лица их разрумянились на свежем воздухе. Выпятив животы, откинувшись на спинки скрипучих стульев, они всё повторяли:

В предисловии к «Немецкой грамматике» Якоб Гримм изложил основные принципы построения своего труда. «Я противник общих логических понятий в грамматике, — писал он, утверждая свой подход в противовес широко распространенной в ту пору «философской» трактовке этого предмета, — они создают только видимость строгости и целостности определений, но мешают точному наблюдению, которое я считаю душой языкознания. Кто не признает наблюдения, результаты которого в своей непреложности... смеются над любой теорией, тому никогда не проникнуть в непостижимый дух языка». «Надежность и точность грамматики как таковой, — говорится далее в предисловии, — может быть достигнута не иначе как путем полного перечисления всех примеров, относящихся к данному правилу фонетики или морфологии, — не для фиксации частностей ради самих частностей, а имея в виду то, что наглядный обзор этих примеров таит в себе совершенно непредсказуемые преимущества и возможности».

Трудно судить, какой раздел «Грамматики» больше других удался Якобу Гримму, но есть мнение, что наибольшую ценность в его труде представляет собой фонетическая часть. Столь подробно, основательно и систематически разработанной исторической фонетики германских языков до Гримма просто не существовало.

— Наконец-то мы дома! Какое счастье! Уж не сон ли это?

Хотя уже пробило полночь, Пекюше вздумалось прогуляться по саду. Бувар согласился. Они взяли свечу и, защитив её от ветра старой газетой, прошлись вдоль грядок. Оба радостно вскрикивали, показывая друг другу огородные овощи.

Исследуя становление звукового состава семьи германских языков, Якоб Гримм, помимо блестящего владения предметом, проявляет удивительно тонкое чутье языка и незаурядные комбинационные способности, поражающие до сих пор самых талантливых лингвистов, занимающихся германской филологией. Поэтому бессмысленно было бы пытаться перечислить все обилие новых наблюдений, которые удалось сделать Якобу Гримму только в разделе фонетики. Так, опираясь на работы датского лингвиста Расмуса Кристиана Раска, он более отчетливо сформулировал «закон передвижения» согласных, то есть закон соответствия определенных групп согласных в германских языках определенным группам согласных в древнегреческом, латинском, древнеиндийском, славянских и других индоевропейских языках. Много новых наблюдений и предложений внес Якоб Гримм и в другие разделы своей исторической «Грамматики». Так, например, принцип деления глаголов на слабые и сильные он распространил и на склонение существительных. Важное значение среди прочих проблем, затрагиваемых его «Грамматикой», Я. Гримм придает проблеме диалектов; он подчеркивает, что диалекты заслуживают того, чтобы ими занимались ради них самих, а не рассматривали их как вспомогательное средство в изучении литературного языка. Я. Гримм выдвигает свою теорию распространения и угасания диалектов, предлагает целый ряд методических рекомендаций, например, как определять границы диалектов в древних языках и по каким элементам грамматики лучше всего определять диалекты. На дискуссионный вопрос о том, существовал ли в Германии XII—XIII веков единый народный язык, Я. Гримм отвечает утвердительно.

— Гляди-ка, морковь! А вот капуста.

Затем они осмотрели шпалерники. Пекюше пытался отыскать молодые побеги. По стене иногда пробегал паук, а две их тени, непомерно удлинённые, вырисовывались на ней, повторяя каждый их жест. С тонких стеблей капала роса. Наступила полная темнота, и всё замерло в великом молчании, в глубоком покое. Где-то вдали пропел петух.

«Немецкую грамматику» Я. Гримм написал за очень короткий срок; безостановочное продвижение вперед такого гигантского труда требовало от него большого напряжения, и на повторное прочтение написанного и корректуры уже не хватало сил. Якоб сам прекрасно понимал, что его труд отнюдь не свободен от недостатков и неточностей, что его можно было бы сделать стройнее и о многом сказать лучше. И надо отдать должное немецкому ученому Карлу Лахману, который оказывал Якобу в этот трудный период твердую моральную поддержку, убеждая, что тот создает эпохальный труд, что его придирчивость к себе излишне строга и что отдельные погрешности работы ничуть не умаляют ее ни с чем не сравнимых достоинств и с успехом будут впоследствии устранены его учениками.

В стене, разделявшей их спальни, оказалась потайная дверь, заклеенная обоями. Когда двигали комод, дверца соскочила с петель, и между комнатами открылся проход. Это было приятной неожиданностью.

Важно отметить, наконец, что для самого Якоба Гримма смысл создания «Немецкой грамматики» не исчерпывался решением чисто лингвистических проблем, сколь бы важны они ни были:. Исследование языка и его истории было в глазах Якоба и его брата Вильгельма еще одним подходом к изучению и освоению истории и культуры своего народа.

Раздевшись и улёгшись в постель, они ещё поболтали некоторое время, потом уснули. Бувар спал на спине, с непокрытой головой, с разинутым ртом; Пекюше — на правом боку, прижав колени к животу, нахлобучив тёплый колпак; и оба уютно похрапывали, залитые лунным светом, струившимся через окно.

Следующим — после «Грамматики» — этапным трудом Якоба Гримма явилось фундаментальное исследование «Немецкая мифология» (1835 г.). В нем материализовался наконец давний замысел Якоба Гримма реконструировать германскую мифологию, объяснить ее и вернуть ей хотя бы частицу того авторитета, которым она пользовалась во времена германской древности и которого она, по мнению братьев Гримм, вполне заслуживает.

«Немецкая мифология» явилась одной из важнейших работ из целого комплекса исследований, задуманных братьями Гримм в связи с поставленной ими перед собой долгосрочной задачей всестороннего изучения преданий и, пожалуй, завершающей работой в этой области. «Основой основ предания является миф, — пишет Я. Гримм в предисловии к «Немецкой мифологии», — то есть вера в богов... Без такой мифологической основы нельзя понять предание, так же как, не зная происшедших конкретных событий, нельзя представить себе историю»11.

Слово «мифология» вообще имеет два основных значения: во-первых, это совокупность фантастических представлений о мире, заключенных в преданиях (мифах) того или иного народа, и, во-вторых, это наука, занимающаяся изучением мифов. У Якоба Гримма оно употребляется и в том и в другом смысле, в зависимости от контекста.

2

Создавая эту работу, Я. Гримм преследовал две основные цели: 1) собрать буквально по крохам отрывочные сведения, касающиеся мифологических представлений древних германцев, и систематизировать их; 2) показать родство германской и скандинавской мифологии.

Как радостно было их утреннее пробуждение! Бувар закурил трубку, Пекюше втянул понюшку табаку, и оба воскликнули, что никогда в жизни не испытывали такого удовольствия. Потом они подошли к окну полюбоваться пейзажем.

Интерес к мифологии как самостоятельной области философских, историко-литературных и фольклорных исследований по-настоящему родился в эпоху романтизма; этот интерес велик как в раннем, так и в позднем романтизме, хотя истоки его в том и другом совершенно различны. Но так или иначе, а именно романтизм дал мощный толчок глубокому и всестороннему изучению мифов разных времен и народов, в том числе и мифов германской древности, и именно немецким романтикам братья Гримм в большой степени обязаны и своими мифологическими устремлениями.

Прямо перед ними расстилались поля, справа виднелись рига и церковная колокольня, слева — ряды тополей.

Занимаясь мифологическими изысканиями, немецкие романтики преодолевали пренебрежительное отношение к мифу, бытовавшее в предшествующую эпоху — эпоху Просвещения. Просветители трактовали миф как сознательный вымысел, как басни и россказни, распространявшиеся хитрыми жрецами и охочими на выдумку поэтами.

Две главные аллеи, пересекаясь крест-накрест, разделяли сад на четыре части. Среди грядок с овощами росли кое-где карликовые кипарисы и кусты. С одной стороны стояла на пригорке беседка, увитая виноградом, с другой — стена, подпиравшая шпалерник, а в глубине, в просветах изгороди, открывался широкий вид на поля. По ту сторону стены раскинулся фруктовый сад, дальше шла буковая аллея, роща; за изгородью тянулась тропинка.

Вот поэтому всем, кто публиковал свои первые работы по мифологии, приходилось не только идти вразрез с утвердившимся безразличным, а то и пренебрежительным отношением к мифам, но и преодолевать известную косность и противодействие в ученом мире. «Немецкой мифологии пришлось очень нелегко — лишь с большим трудом отвоевала она себе доступ в круг научных исследований», — говорил позднее Якоб Гримм в своей лекции «О двух найденных мной стихотворениях времен немецкого язычества», прочитанной в Берлинской академии наук 3 февраля 1842 года.

Пока они обозревали окрестности, какой-то господин с проседью, в чёрном пальто, прошёл по дорожке, колотя палкой по всем жердям изгороди. Старуха служанка сообщила, что это господин Вокорбей, известный в округе врач.

Правда, занимаясь мифами, романтики впадали в другую крайность и видели в мифах таинственное и совершенное воплощение народной мудрости, граничащее с откровением.

Другими именитыми гражданами были: граф де Фаверж, бывший депутат, владелец образцового скотного двора; Фуро, здешний мэр, который торговал лесом, извёсткой и всем, чем угодно; нотариус Мареско, аббат Жефруа и г‑жа Борден, вдова, жившая на свои доходы. Их служанку звали Жерменой, по имени Жермена, её покойного мужа. Она работала подёнщицей, но охотно пошла бы в услужение к новым господам. Они согласились её нанять и отправились осматривать ферму, расположенную всего на расстоянии километра.

Вопросы мифологии занимают одно из важных мест в эстетической теории иенских романтиков — Новалиса, братьев Шлегелей, пожалуй, больше других — Шеллинга. Идею о том, что мифология может быть кем-то вымышлена, выдумана, Шеллинг решительно отвергал12. Мифология по Шеллингу — это единственно возможный архаичный способ выражения народного самосознания, и источником, порождающим мифологические формы, является само человеческое сознание. Правда, он считал, что мифология появляется вместе с появлением различных народов — вместе с расщеплением единой божественной сущности и сама по себе является ее реликтом.

Когда они вошли во двор, фермер, дядя Гуи, орал на какого-то мальчишку, а фермерша сидела на табуретке, зажав между колен индюшку и кормила её мучными клецками. Мужчина был широкоплечий, низколобый, с острым носом и хитрым недоверчивым взглядом. Жена — светло-русая, с веснушками на щеках, простоватого вида — похожа была на крестьянок, изображённых на церковных витражах.

Значительное влияние на мифологическую концепцию братьев Гримм, и в первую очередь Якоба, оказали идеи Шеллинга о национальном духе как основе и источнике многих материальных явлений жизни. И вот теперь, после выхода в свет «Немецкой мифологии» Я. Гримма, в западноевропейской филологической науке окончательно утверждается взгляд на мифологию как на продукт «бессознательно творящего духа», некой «коллективной души» и одновременно как выражение сущности народной жизни.

На кухне с потолка свисали связки пеньки. У высокого камина стояли три старых ружья. Середину стены занимал буфет с расписной фаянсовой посудой; сквозь окна бутылочного стекла падал тусклый свет на кухонную утварь из жести и красной меди.

Двое парижан, которые только раз, мельком, видели своё поместье, пожелали подробно всё осмотреть. Дядя Гуи с женой пошли их провожать, и начался бесконечный поток жалоб.

Книга Я. Гримма представляет собой не беллетризованное собрание древнегерманских мифов, рисующее нравы и облик обитателей германского Олимпа на манер мифов Древней Греции, а вполне академический трактат. Здесь, как и в других своих работах зрелого периода, Якоб оперирует огромной массой фактического материала, опираясь на самые разнообразные фольклорные и исторические источники, включая греческих и римских авторов, охотно пускаясь в головокружительные лингвистические изыскания и исторические экскурсы. Он терпеливо и внимательно прослеживает генеалогию германских богов, устанавливает параллели с родственными фигурами античной, скандинавской и восточной мифологии, описывает основные изменения, происходившие в облике, «призвании» и «характере» этих богов, отмечает различия в понимании того или иного божества у разных германских народов.

Все строения, от сарая до винокурни, нуждаются в починке. Надо бы пристроить ещё сыроварню, обновить железные скрепы на воротах, поднять ограду в загоне, вырыть канавы и пересадить множество яблонь во всех трёх дворах.

В поле зрения Якоба Гримма попадают не только боги и герои, но все то, что так или иначе облекается фантазией древних германцев сверхъестественными свойствами и играет важную роль в их системе воззрений на мир и природу. Отдельные главы посвящены небу и звездам, дню и ночи, миру, душе, деревьям и животным, колдовству, призракам, смерти и болезни. Важное место отводится у Я. Гримма религиозным обычаям и суевериям древних и современных ему германских, славянских и романских народов.

После этого они осмотрели посевы; дядя Гуи не одобрял здешней земли. Она требует много навозу, возить его накладно, повсюду мелкие камешки, луга зарастают сорняком. Такое охаивание земельных угодий отравляло удовольствие, с каким Бувар обходил свои поля.

Реконструкция немецкой мифологии, вещь сложная сама по себе, усугублялась, как известно, рядом обстоятельств, связанных с христианизацией Германии. Смена язычества христианством проходила далеко не гладко.

Обратно они вернулись ложбиной, ведущей в буковую аллею. С этой стороны был виден парадный двор и фасад дома.

Христианство пришло в Германию как враждебная язычеству религия, организовывавшая свои богослужения на латинском языке, непонятном простому народу. Совершать привычные обряды, верить в местных германских богов объявлялось преступлением, а языческие храмы и святые места подлежали разрушению или, по крайней мере, превращению в христианские. Хотя эта борьба носителей новой религии в Германии не всегда и не везде была крайне радикальной, а нередко сочетала насилие с тактическими уступками, но так или иначе она ставила целью уничтожение языческой культуры и очень во многом здесь преуспела. «Историю языческих воззрений на мир будет тем легче писать, чем дольше отдельные народы оставались в стороне от обращения в новую религию», — отмечал Якоб Гримм во введении к «Немецкой мифологии»13.

Дом был белого цвета с жёлтыми лепными украшениями. Каретник и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему с боков в виде двух низеньких крыльев. Кухня выходила в маленькую залу. Дальше шла прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Четыре комнаты во втором этаже соединялись коридором, выходившим окнами во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; в последней комнате они решили разместить библиотеку; отпирая шкафы, они обнаружили ещё какие-то книги, но даже не удосужились прочитать заглавия. Им не терпелось заняться садом.

В связи с этим в ходе восстановления древнегерманской мифологии от исследователя требовались, помимо хорошего знания истории, умение различать те элементы верований и обрядности, которые сохранились в неизменном виде еще со времен язычества, от верований, образовавшихся в процессе взаимовлияния язычества и христианства, в ходе которого языческие боги были дискредитированы и превращены в «низшие» существа германской мифологии. «Самые показательные примеры огрубления и фальсификации поэтических преданий времен язычества, — пишет Я. Гримм в предисловии к «Немецкой мифологии», — приводятся в 26-й и 27-й главах книги; эльфы и великаны превращены (христианством. — Ред.) в чертей, прорицательницы — в ведьм, и даже Вотан выродился в страшного охотника, а Хольда и Берта стали просто пугалами для детей; вороны Вотана переданы теперь во владение дьяволу».

Проходя по буковой аллее, Бувар вдруг заметил среди ветвей гипсовую женскую статую. Склонив головку набок, согнув колени, она двумя пальцами придерживала юбку, словно боясь, что её застигнут врасплох.

«Немецкая мифология» Якоба Гримма получила широчайшее признание и в Германии, и за ее рубежами и стала авторитетным трудом, способствовавшим окончательному оформлению и утверждению в филологической науке влиятельной мифологической школы, имевшей много приверженцев.

— Ах, извините! Пожалуйста, не стесняйтесь!

Во второй половине XIX века идеи мифологической школы претерпели существенную трансформацию и частично были вытеснены теорией заимствования, солярно-метеорологической, психологической, исторической и другими.

Эта шутка так их позабавила, что они повторяли её раз двадцать на дню несколько недель подряд.

Между тем жители Шавиньоля жаждали познакомиться с новыми соседями, даже подглядывали за ними через калитку. Когда они забили калитку досками, это всех возмутило.