Последовала необъяснимо долгая пауза. Он как старик, подумал Эйвери, он забывает, что не один.

— Конечно, тут столько непредвиденного. Вы раньше делали что-нибудь похожее?

— Раз или два.

Опять Смайли ничего не сказал и, казалось, не замечал образовавшейся паузы.

— Как там все на Блэкфрайерз Роуд? Холдейна вообще вы знаете? — спросил Смайли. Он не ждал ответа.

— Он теперь в исследовательском отделе.

— Конечно. Хорошая голова. У людей из вашего исследовательского хорошая репутация, как вам известно. Мы сами не раз к ним обращались. С Холдейном мы учились в Оксфорде в одно время. Потом во время войны вместе работали какое-то время. У него отличное классическое образование. Мы хотели его взять к нам после войны; кажется, врачей смущали его легкие.

— Я не слышал.

— Не слышали? — Он комично приподнял брови. — В Хельсинки есть гостиница под названием «Принц Датский». Напротив главного вокзала. Случайно, не знаете?

— Нет, я никогда не бывал в Хельсинки.

— Вот как? — Смайли пристально смотрел на него с озабоченным видом. — Очень странная история. Тэйлор ваш — тоже участвовал в учебном мероприятии?

— Не знаю. Но гостиницу я найду, — сказал Эйвери, начиная терять терпение.

— Вы войдете в дверь, там в вестибюле продают журналы и открытки. Вход там один только. — Он мог говорить о соседнем доме. — И цветы. По-моему, лучше всего, если вы придете туда, когда у вас будет пленка. Скажете цветочнице, чтобы послали дюжину красных роз миссис Эйвери в отель «Империал» в Торки. Пожалуй, хватит полдюжины. Не будем бросаться деньгами. Цветы там дорогие. Вы поедете под вашим собственным именем?

— Да.

— Есть на то какая особая причина? Я не хочу быть любопытным, — добавил он торопливо, — но жизнь так коротка… особенно при нашей работе.

— Насколько я понимаю, требуется время, чтобы сделать фальшивый паспорт. А Форин Офис…

Не надо было отвечать. Надо было посоветовать ему заниматься своими делами.

— Очень жаль, — сказал Смайли и нахмурился, как если бы позволил себе бестактность. — Вы всегда можете обратиться к нам. За паспортом. — Это была только вежливость. — Просто пошлите цветы. Выходя из гостиницы, сверьте ваши часы с настенными в холле. Через полчаса возвращайтесь к главному входу. Таксист узнает вас и откроет дверцу машины. Садитесь, сделайте круг, передайте ему пленку. Да, и пожалуйста, заплатите ему. Ровно сколько полагается. Мелкие детали так легко забываются. Значит, учебное мероприятие — какого же рода?

— А если я пленку не достану?

— Тогда ничего не делайте. Не подходите близко к гостинице. Не ездите в Хельсинки. Забудьте обо всем.

У Эйвери мелькнула мысль, что его инструкции были удивительно ясные.

— Когда вы изучали немецкий, вы, случайно, не касались литературы семнадцатого века? — с надеждой спросил Смайли, когда Эйвери собрался уходить. — Грифиус, Лоэшптейн; такие имена вам известны?

— Это был специальный предмет. Боюсь, что нет.

— Специальный, — пробормотал Смайли. — Какое глупое слово. Просто они выходят за рамки общего курса; какое неуместное слово.

Когда они подошли к двери, он сказал:

— У вас есть какой-нибудь портфель?

— Да.

— Когда у вас будет пленка, положите ее в карман, — посоветовал он, — и носите портфель в руке. Если за вами будут следить, их внимание отвлечет ваш портфель. Это так естественно. Если вы просто где-нибудь его бросите, может быть, вместо вас искать будут его. Мне кажется, финны не слишком искушенные люди. Это только учебный совет, разумеется. Но не волнуйтесь. Приверженность методу я всегда считал большой ошибкой.

Он проводил Эйвери к выходу, потом задумчиво направился по коридору к кабинету Контроля.

* * *

Эйвери поднимался в свою квартиру, размышляя, как Сара его встретит. Жаль, что он так и не позвонил домой. Как будет неприятно, если она сейчас возится на кухне, а игрушки Энтони разбросаны по ковру гостиной. Очень неприятно приходить без предупреждения. Сара пугалась в таких случаях, словно он сделал что-то непоправимое.

Он не брал с собой ключа: Сара всегда была дома. Своих друзей у нее не было; она ни к кому не ходила пить кофе и не занималась покупками. Она не умела самостоятельно развлекаться.

Он нажал кнопку звонка, услышал, как Энтони зовет «мама, мама!», и ждал, когда раздадутся ее шаги. Кухня располагалась на другом конце коридора, но она вышла из спальни, почти бесшумно, будто была босиком.

Она открыла дверь, не глядя на него. На ней была ночная рубашка и вязаная кофта.

— Боже, как ты задержался, — сказала она, повернулась и неуверенным шагом направилась обратно в спальню. — Опять что-нибудь стряслось? — спросила она через плечо. — Еще кого-то убили?

— Что такое, Сара? Ты плохо себя чувствуешь?

Энтони носился по квартире и кричал, что папа пришел домой. Сара опять забралась в постель:

— Я звонила доктору. Я не знаю, что это, — сказала она, будто болезни не были постоянной темой ее разговоров.

— У тебя температура?

Рядом с ней стоял таз с холодной водой и лежало полотенце. Он выжал полотенце и положил ей на лоб.

— Придется тебе потерпеть, — сказала она. — Боюсь, что это не так интересно, как твои шпионы. Ты не хочешь спросить, что со мной?

— Когда придет доктор?

— Он должен быть в операционной до двенадцати. Потом сразу придет, я думаю.

Он пошел на кухню. Энтони за ним. Остатка завтрака все еще стояли на столе. Он позвонил ее матери в Райгит и попросил немедленно приехать.

Был почти час, когда приехал доктор.

— Лихорадка, — сказал он, — какой-то вирус ходит по городу.

Эйвери боялся, что она расплачется, когда сказал ей, что уезжает за границу; она поняла, задумалась, потом сказала, чтобы он начинал собираться.

— Это важное дело? — вдруг спросила она.

— Естественно. Очень важное.

— Для кого?

— Для тебя, для меня. Для всех нас, наверное.

— И для Леклерка?

— Я сказал тебе. Для всех нас.

Он обещал Энтони, что привезет ему что-нибудь.

— Куда ты едешь? — спросил Энтони.

— Я лечу на самолете.

— Куда?

Он уже хотел сказать ему, что это большая тайна, но тут вспомнил девчушку Тэйлора.

Он поцеловал жену, вытащил чемодан в холл и поставил его на коврик. В двери было два замка, чтобы Сара чувствовала себя спокойней, открывать их надо было одновременно. Он услышал, как она сказала:

— А это опасно?

— Не знаю. Знаю только, что дело очень серьезное.

— Это действительно так, ты уверен?

Он закричал почти в отчаянии:

— Послушай, не за всех же я должен думать! И не в политике сейчас дело, понимаешь? Тут дело нешуточное. Ты мне не веришь? Хоть раз в жизни ты можешь сказать мне, что я делаю что-то хорошее? — Продолжая говорить, он пошел в спальню. Она держала перед собой книжку и делала вид, что читает. — Каждый из нас должен знать, для чего он живет. И нечего все время спрашивать: «Ты уверен?» Все равно что спрашивать, иметь ли нам детей, быть ли нам женатыми. Просто нет смысла.

— Бедный Джон, — сказала она, отложив книгу и глядя на него. — Преданность без веры. Как ты должен страдать.

Ее голос звучал совершенно бесстрастно, будто, она говорила о социальном зле. Она поцеловала его, словно жертвуя тем, во что верила.

* * *

Холдейн смотрел, как последние выходили из кабинета: позднее других он приехал, позднее и уедет, только не вместе со всеми.

Леклерк сказал:

— Зачем вы меня мучаете?

Он говорил, как уставший от своей роли актер. Карты и фотоснимки покрывали стол вперемешку с пустыми чашками и пепельницами.

Холдейн не ответил.

— Что вы пытаетесь доказать, Эйдриан?

— Что это вы говорили о том, чтобы кого-то забросить?

Леклерк подошел к умывальнику в наполнил стакан водой из-под крана.

— Вы не любите Эйвери? — спросил он.

— Он молод. Я устал от культа молодости.

— У меня начинает болеть горло, когда я много говорю. Попейте воды тоже. Это помогает от кашля.

— Сколько лет Гортону? — Холдейн взял стакан, выпил и отдал обратно.

— Пятьдесят.

— Больше. Он наших лет. Он был нашим ровесником в войну.

— Многое забывается. Да, ему должно быть пятьдесят пять — пятьдесят шесть.

— Числится у нас на службе? — раздраженно спросил Холдейн.

Леклерк покачал головой:

— Он не годен. Прерванный стаж службы. После войны он стал работать в Контрольной комиссии. Когда Комиссия завершила свою деятельность, он пожелал остаться в Германии. Кажется, женат на немке. Он пришел к нам, и мы заключили с ним контракт. Мы бы никогда не могли позволить ему там оставаться, если бы он числился у нас на службе. — Он глотнул немного воды, осторожно, как ребенок. — Десять лет назад у нас было тридцать действующих агентов. Теперь только девять. У нас даже нет своих курьеров — тайных. Все, кто сидел сегодня за этим столом, знают. Почему никто не говорил об этом?

— Как часто он посылает донесения, сведения от беженцев?

Леклерк пожал плечами.

— Ко мне попадает не все, что от него приходит, — сказал он. — Ваши люди должны знать лучше. Рынок сокращается, как я понимаю, теперь, когда в Берлине закрыли границу.

— Мне приносят лучшие донесения. Это первое из Гамбурга за последний год. Я всегда думал, что он занимается чем-то иным.

Леклерк покачал головой. Холдейн спросил:

— Когда надо будет возобновлять контракт?

— Не знаю. Просто не знаю.

— Я думаю, его это сильно беспокоит. Ему полагается пособие, когда он выйдет в отставку?

— Это просто трехгодичный контракт. Никакого пособия. Ничего дополнительно. Он, конечно, может продолжать работать после шестидесяти, если будет нам нужен. Такое преимущество есть у тех, кто работает по контракту.

— Когда в последний раз возобновлялся его контракт?

— Лучше спросите у Кэрол. По-моему, два года назад. Может, раньше.

Холдейн опять заговорил:

— Вы сказали, что надо кого-то забросить.

— Я сегодня опять встречаюсь с Министром.

— Вы уже направили Эйвери. Вы не должны были делать этого, вы знаете.

— Кому-то поехать надо. Или вы хотели, чтобы я обратился в Цирк?

— Эйвери очень нагло себя вел, — заметил Холдейн.

Дождь сбегал по водосточным трубам, расплывался серыми разводами на грязных стеклах. Леклерку, видимо, хотелось, чтобы говорил Холдейн, но Холдейну сказать было нечего.

— Я пока не знаю, что Министр думает по поводу смерти Тэйлора. Он меня сегодня спросит, и я скажу свое мнение. Конечно, мы все бродим в потемках. — В его голос вернулась сила. — Но он может поручить мне, что очень вероятно, Эйдриан, он может поручить мне забросить агента.

— Так что же?

— Предположим, я попросил вас сформировать оперативный отдел, провести соответствующие исследования, подготовить документы и снаряжение; предположим, я попросил, вас подыскать агента, подготовить и бросить на операцию. Сделали бы вы это?

— И чтобы Цирк ничего не знал?

— Подробностей. Время от времени нам, возможно, придется пользоваться их помощью. Это не означает, однако, что мы должны им все рассказывать. Это вопрос безопасности: только необходимая информация.

— Значит, без Цирка?

— Почему бы и нет?

Холдейн покачал головой:

— Потому что это не наша работа. У нас просто-напросто нет снаряжения. Передайте дело Цирку, поможете им с военной точки зрения. Пусть возьмется за это кто-нибудь с опытом, вроде Смайли или Леамаса…

— Леамас умер.

— Хорошо, тогда Смайли.

— Смайли едва дышит.

Холдейн покраснел:

— Тогда Гийом или кто-нибудь еще. Какой-нибудь профессионал. У них теперь большой штат. Пойдите х Контролю, пусть займется он.

— Нет, — твердо сказал Леклерк и поставил стакан на стол. — Нет, Эйдриан. Вы прослужили в Департаменте столько же, сколько и я, вы знаете наш устав. Используйте все возможности, говорится там, все возможности для добычи, анализа и проверки данных разведки в тех районах, где условия не позволяют действовать обычными военными средствами. — Произнося каждое слово, он взмахивали опускал свой маленький кулачок. — Какое иное, по-вашему, основание дало мне право на разведывательный полет?

— Хорошо, — смягчился Холдейн. — У нас есть устав. Но жизнь меняется. Теперь совсем другие игры. В то время мы были в зовите — надувные лодки в безлунную ночь, захват вражеского самолета, беспроволочный радиопередатчик и всякое такое. Мы с вами знаем; мы все делали вместе. Но времена изменились. И война другая теперь; и ведут ее по-другому. И в Министерстве это отлично знают. — Он прибавил:

— И не слишком доверяйте Цирку, от них благотворительности не ждите.

Они с удивлением посмотрели друг на друга. В эту минуту их мысли сошлись. Леклерк сказал почти шепотом:

— У нас в разных странах прежде были сети агентов, все Началось с них. Помните, как Цирк их у нас сожрал одну за другой? А Министр говорил: «На польском направлении нам грозит дублирование, Леклерк. Я решил, что Контроль будет присматривать за Польшей». Когда это было? В июле сорок восьмого. Это продолжалось год за годом. Почему, вы думаете, они покровительствуют вашему исследовательскому отделу? Не за прекрасные ваши досье; мы просто делаем то, что они хотят, вот в чем дело. Спутники! Неоперативный Департамент! От нас хотят избавиться! Знаете, как теперь нас называют в Уайтхолле? Белоснежка и семь гномов.

Они надолго умолкли.

Холдейн сказал:

— Я изучаю информацию, я не участвую в операциях.

— Вы участвовали в операциях, Эйдриан.

— Как все.

— Вам известна цель. Вы знаете всю подоплеку. Вы единственный можете этим заняться. Возьмите кого хотите — Эйвери, Вудфорда, любого.

— Мы от людей как-то отвыкли. То есть как с ними обращаться. — Холдейн на секунду сник, что было для него необычно. — Я изучаю информацию. Работаю с досье.

— Нам нечего было поручить вам за все это время. За сколько? За двадцать лет.

— Вам известно, что такое ракетная установка? — спросил Холдейн. — Вам известно, сколько она создает шума? Нужны стартовые платформы, пламеотбойные щиты, кабельные трассы, здания управления; нужны бункеры для хранения боеголовок, трейлеры с горючим, и окислителями. Для начала прибывает все это. Ракеты не ползают по ночам; их транспортировка, напоминает передвижную ярмарку; мы бы уже получили новые данные; или Цирк. А что касается смерти Тэйлора…

— Послушайте, Эйдриан, неужели вы думаете, что разведка состоит из неопровержимых филососфских истин? Разве каждый священник должен доказывать, что Христос родился в Рождество? — Он приблизил свое маленькое личико к Холдейну, пытаясь вытянуть из него что-то. — Невозможно все вычислить, Эйдриан. Мы не профессора, мы служащие. Нам приходится иметь дело с личными вещами, такими, какие они есть. Нам приходится дело с людьми, с событиями!

— Очень хорошо, возьмем события: если он переплывал реку, как ему удалось уберечь пленку? Как он фотографировал в действительности? Почему нет следов смещения камеры? Он перед этим пил, снимал он стоя на цыпочках; экспозиции были большие, как вы знаете, по его словам — продолжительные. — Казалось, Холдейн боялся — не Леклерка, не операции, а самого себя. — Почему Гортону он отдал бесплатно то, за что с других хотел получить деньги? Почему он вообще рисковал жизнью, когда делал снимки? Я послал Гортону список дополнительных вопросов. Он говорит, что все еще пытается разыскать того человека. — Его взгляд переместился на модель самолета и досье на письменном столе Леклерка. — Вы думаете о Пенемюнде, верно? — продолжал он. — Вам хочется, чтобы все было, как в Пенемюнде.

— Вы не сказали мне. что будете делать, если я получу то самое распоряжение.

— Ни за что не получите. Ни за что. — Он говорил с особенной категоричностью, почти с торжеством. — Мы умерли, разве вы не понимаете? Вы и сами так сказали. От нас хотят избавиться, они не хотят, чтобы мы воевали. — Он встал. — В общем, это не имеет значения. Академический вопрос, в конце концов. Можете ли вы в самом деле себе представить, чтобы Контроль нам помогал?

— Они согласились дать нам курьера.

— Да. По-моему, это чрезвычайно странно.

Холдейн остановился перед фотографией у двери.

— Это ведь Малаби? Я помню, он погиб. Почему вы выбрали это имя?

— Не знаю. Просто пришло в голову. Память может сыграть с тобой самую чудную штуку.

— Напрасно вы посылаете Эйвери. Это работа не для него.

— Я просмотрел картотеку вчера вечером. У нас есть человек, который сделает это. Человек, которого мы можем послать. — Он добавил уже смелее:

— Агент. Радист, с соответствующей подготовкой, говорит по-немецки, не женат.

Холдейн стоял неподвижно.

— Возраст? — спросил он наконец.

— Сорок лет. Чуть больше.

— Наверное, в войну был совсем мальчишка.

— Ему есть чем похвастаться. Его поймали в Голландии, и он бежал.

— А как его поймали?

Короткая пауза.

— Подробности не зафиксированы.

— Хорошо соображает?

— Кажется, у него отличные профессиональные качества.

Они опять надолго умолкли.

— У меня тоже. Посмотрим, что привезет Эйвери.

Леклерк дождался, когда в конце коридора затих кашель, и только потом надел пальто. Он сейчас прогуляется, немного подышит свежим воздухом и потом закажет в клубе самый лучший обед, какой ему смогут предложить. Впрочем, так ли уж будет хорош обед, который его ждет, думал он: с каждым годом клуб становился хуже. После обеда он пойдет к вдове Тэйлора. Затем в Министерство.

* * *

За обедом «У Горинджа» Вудфорд сказал жене:

— Молодой Эйвери отправился на свое первое задание. Кларки его послал. Думаю, справится, и с успехом.

— Может, и его прикончат, — сказала она раздраженно. Она не пила, ей не разрешали врачи. — Вот когда будет праздник. Торжественный вечер с балом! Приходите на Блэкфрайерз Роуд, на бал! — У нее дрожали губы. — Почему молодые всегда такие распрекрасные? Мы тоже были молодые… Господи, да мы и сейчас еще молоды! Мы-то чем плохи? Разве мы уже старики? Разве мы?..

— Ладно, Бэбз, — сказал он. Он боялся, что она расплачется.

Глава 6

Старт

В самолете Эйверн вспомнился день, когда Холдейн не пришел на работу. Так вышло, что был первый день месяца, скорее всего июля, и Холдейн не пришел. Эйвери ничего не знал, пока Вудфорд не позвонил ему по внутреннему телефону и не сказал. «Холдейн, должно быть, заболел, — сказал Эйвери, — или какие-то личные дела». Но Вудфорд был непреклонен. Он был в кабинете Леклерка, сказал он, и посмотрел реестр отпусков: у Холдейна не могло быть отпуска до августа.

— Позвоните ему на квартиру, Джон, позвоните ему на квартиру, — настаивал он. — Поговорите с его женой. Выясните, что с ним случилось.

Эйвери был так поражен, что даже не знал, что сказать: эти двое двадцать лет работали бок о бок, и даже Эйвери знал, что Холдейн не женат.

— Выясните, где он, — настаивал Вудфорд. — Приступайте, я приказываю, звоните ему домой.

Так он и сделал. Он мог сказать Вудфорду, чтобы тот позвонил сам, но не хватило смелости. Трубку взяла сестра Холдейна. Холдейн лежал в постели, его грудь разрывал кашель; он отказался сообщить ей телефон Департамента. Взгляд Эйвери скользнул по календарю, и вдруг он понял, почему Вудфорд так разволновался: начало квартала, Холдейн мог, не предупредив Вудфорда, поступить на новую работу в другое место и уйти из Департамента. Спустя день или два, когда Холдейн появился вновь, Вудфорд стал проявлять к нему необычную теплоту, мужественно заставляя себя не замечать его выходок; он был благодарен ему за возвращение. Через некоторое время Эйвери охватил страх. Вера его была поколеблена, он возвращался мыслями к тому, во что верил.

Он заметил, что они приписывали друг другу легендарные качества, — это был заговор, в котором участвовали все, кроме Холдейна. Леклерк, например, представляя Эйвери сотруднику вышестоящего Министерства, редко когда воздерживался от замечания: «Из наших звезд Эйвери — самая яркая»; или — чинам повыше: «Джон — моя память. Спросите у Джона». Они легко прощали друг другу ошибки, потому что не допускали мысли, ради своего же спокойствия, что в Департаменте было место для дураков. Он понял, что Департамент предоставлял укрытие от сложностей современной жизни, там еще существовали государственные границы. Служащие Департамента, наподобие монахов, придавали ему, как своей обители, мистическую значимость: эта обитель царила над неуверенными в себе, греховными людьми, какими они были. Они могли цинично относиться к качествам друг друга, презирать свои собственные иерархические заботы, но их вера в Департамент была выше всего этого, и они называли ее патриотизмом.

Вот почему, когда он посмотрел на темнеющее под самолетом море, на холодные лучи солнца, скользящие по волнам, он почувствовал, как его сердце переполняется любовью. Вудфорд, со своей трубкой и прямым характером, стал частью той тайной элиты, к которой теперь принадлежал Эйвери. Холдейн, прежде всех Холдейн, со своими кроссвордами и странностями, играл роль бескомпромиссного интеллектуала, раздражительного и высокомерного. Жаль, что он был груб с Холдейном. А взять Деннисона и Мак-Каллоха: несравненные технические специалисты, тихие люди, молчаливые на собраниях, но неутомимые и всегда доказывающие свою правоту. Он был благодарен Леклерку, сердечно благодарен за привилегию быть знакомым с этими людьми, за радость от полученного задания; за возможность сделать шаг от неопределенности прошлого к опыту и зрелости, стать мужчиной и работать плечом к плечу с другими, прошедшими через огонь войны: он был благодарен за четкость приказа, который привел в порядок сумятицу в его сердце. Он представил себе, что, когда Энтони немного подрастет, его тоже можно будет повести по этим обшарпанным коридорам, представить старине Пайну, который со слезами на глазах встанет в своей будке и тепло пожмет нежную руку мальчика.

Для Сары роль в этой сцене была не предусмотрена.

Эйвери легонько прикоснулся к кончику продолговатого конверта во внутреннем кармане. Там были деньги: двести фунтов в голубом конверте с правительственной короной. Он слыхал, что во время войны такие конверты зашивали в подкладку, и он пожалел, что для него не сделали то же. Ребячество, конечно; он даже улыбнулся, поймав себя на детской фантазии.

Ему вспомнился Смайли в то утро; теперь он понимал, что Смайли его просто немного напугал. И вспомнился ребенок у двери. Мужчина не должен поддаваться чувствам.

* * *

— Ваш муж проделал замечательную работу, — говорил Леклерк. — Подробности я рассказывать не могу. Поверьте, он мужественно принял смерть.

У нее был некрасивый рот, к губам что-то прилипло. Леклерк никогда не видел столько слез: они текли как кровь из свежей раны.

— Что значит — мужественно? — Она зажмурилась. — Мы ни с кем не воюем. Хватит, это пустой разговор. Он умер, — оцепенело сказала она и уткнулась лицом в согнутую руку, лежавшую на обеденном столе как сломанная кукла. Ребенок таращился из угла.

— Я полагаю, — сказал Леклерк, — что получил ваше согласие на ходатайство о пенсии. Вы должны все предоставить нам. Чем скорее мы позаботимся об этом, тем лучше. От пенсии, — объявил он, как если бы оглашал девиз своего дома, — зависит очень многое.

* * *

Консул ждал у паспортного контроля; он шагнул навстречу Эйвери не улыбнувшись, по обязанности.

— Вы Эйвери? — спросил он.

Эйвери окинул взглядом высокого человека с суровым красным лицом. Он был в мягкой фетровой шляпе и темном плаще. Они пожали руки друг другу.

— Вы британский консул, мистер Сазерлэнд.

— Консул Ее Величества, вообще говоря, — немного язвительно ответил он. — Разница есть. — Он говорил с шотландским акцентом. — Как Вы узнали мое имя?

Они прошли вместе к главному входу. Все было очень просто. Эйвери заметил девушку за стойкой, блондинку и довольно красивую.

— Спасибо, что приехали меня встречать, — сказал Эйвери.

— Тут от города всего три мили.

Они забрались в машину.

— Несчастье случилось недалеко отсюда, там, на дороге, — сказал Сазерлэнд. — Хотите посмотреть место?

— Да, пожалуй. Потом расскажу матери.

На нем был черный галстук.

— Вас зовут Эйвери, не так ли?

— Именно так, вы видели мой паспорт у стойки.

Консулу это не понравилось, и Эйвери уже сожалел о том, что сказал. Саэерлэнд завел мотор. Он выруливал на середину дорога, когда сзади выскочил «ситроэн» и стремительно обогнал их.

— Болван! — рявкнул Сазерлэнд. — Дорога скользкая. Наверно, какой-нибудь летчик. Привык к сверхскоростям.

Они успели заметить форменную фуражку в заднем стекле быстро удалявшейся машины, следом взметалось снежное облачко, дорога во всю длину лежала через дюны.

— Где вы живете? — спросил он.

— В Лондоне.

Сазерлэнд указал прямо перед собой:

— Вон там погиб ваш брат. На обочине. В полиции считают, что водитель был навеселе. Знаете ли, в здешних местах с теми, кто пьет за рулем, разговор короткий.

Казалось, это было предупреждение. Эйвери глядел на заснеженные просторы с обеих сторон и представлял себе одинокого англичанина Тэйлора: как он с трудом бредет по дороге, как его близорукие глаза слезятся от холода.

— Потом сходим в полицию, — сказал Саэерлэнд. — Нас ждут. Вам расскажут все подробности. Вы забронировали себе номер?

— Нет.

Когда они достигли верхней точки подъема, Сазерлэнд сказал со сдержанной вежливостью:

— Здесь как раз, если желаете выйти.

— Не беспокойтесь.

Сазерлэнд прибавил газу, будто хотел побыстрей уехать с того места.

— Ваш брат шел в гостиницу, в «Регину», сюда вот. Такси не было.

Теперь они спускались по склону с другой стороны; Эйвери увидел дальние огни гостиницы.

— На самом деле очень близко, — заметил Сазерлэнд. — Он добрался бы за пятнадцать минут. Даже меньше. Где живет ваша мать?

Вопрос застал Эйвери врасплох.

— В Вудбридже — в Саффолке.

Там проходили дополнительные выборы, это был первый город, который он вспомнил, хотя он не интересовался политикой.

— Почему он не вписал ее?

— Извините, не понял.

— Как ближайшую родственницу. Почему Малаби не вписал мать вместо вас?

Может быть, вопрос и не был целенаправленным; может, он просто хотел, чтобы Эйвери что-нибудь говорил, потому что молчание тягостно; тем не менее это действовало на нервы. Он утомился с дороги, он хотел, чтобы его принимали за того, за кого он себя выдавал, а не подвергали допросу. Он теперь понял, что недостаточно разработал предполагаемую родственную связь между Тэйлором и собой. Что Леклерк передал по телексу — единоутробный или сводный он брат? Он торопливо попытался представить себе цепочку семейных событий, смерть, новый брак или раздельную жизнь, которые помогли бы ему ответить на вопрос Сазерлэнда.

— Вот гостиница, — вдруг сказал консул и потом:

— Мне, впрочем, какое дело. Кого хотел, того и вписал.

Раздраженность была привычкой и своего рода философией Сазерлэнда. Он говорил так, будто каждое его слово противоречило общепринятой точке зрения.

— Ей много лет, — наконец сказал Эйвери. — Он, наверно, думал, как защитить ее от возможного удара. Наверно, он думал об этом, когда заполнял паспортную анкету. Она много болела, у нее плохое сердце. Перенесла операцию. — Это прозвучало слишком по-детски.

— А-а.

Они подъехали к городским окраинам.

— Будет вскрытие, — сказал Сазерлэнд. — По закону, как здесь принято, в случае насильственной смерти.

Леклерку это не понравится. Сазерлэнд продолжал:

— Для нас формальности только усложняются. Уголовная полиция не выдаст тело до окончания вскрытия. Я попросил, чтобы побыстрее, но очень их торопить мы не можем.

— Спасибо. Я думаю отправить тело в Англию самолетом. — Когда с главной дороги они свернули на рыночную площадь, Эйвери спросил невзначай, будто не был заинтересован:

— А как личные вещи? Не забрать ли мне их сразу?

— Вряд ли полиция их вам отдаст, прежде чем получит санкцию прокурора. Он изучает данные вскрытия, потом дает разрешение. Ваш брат ставил завещание?

— Понятия не имею.

— И наверно, не знаете, душеприказчик вы или нет?

— Не знаю.

Сазерлэнд сухо усмехнулся.

— Извините, у меня такое чувство, что вы еще не вполне созрели. Ближайший родственник и душеприказчик — не одно и то же, — сказал он. — Боюсь, что у вас нет никаких прав, за исключением того, как поступить с телом. — Он замолчал, повернул голову назад и подал машину задним ходом, чтобы поставить ее на свободное место. — Даже если полиция передаст мне личные вещи вашего брата, я должен буду держать их у себя, пока не получу соответствующего указания из Форин Офис, а они, — быстро продолжил он, потому что Эйвери хотел перебить его, — мне такого указания не дадут, пока не будет оформлен документ о передаче вам прав на наследство или о полномочиях на управление наследством. Но я могу вам выдать свидетельство о смерти, — прибавил он в утешение, открывая дверцу, — если требуется для страховой компании. — Он искоса посмотрел на Эйвери, будто прикидывал, рассчитывает ли Эйвери на какое-то наследство. — Пять шиллингов вам будет стоить регистрационная запись в консульстве и пять шиллингов заверенная копия. Что вы сказали?

— Ничего.

Они поднимались по ступенькам в полицейское отделение.

— Нам придется встретиться с инспектором Пеерсеном, — заметил Сазерлэнд. — Он вполне хорошо к нам относится. С вашего позволения, разговор я возьму на себя.

— Конечно.

— Он мне очень помогает улаживать вопросы, связанные с ПБП.

— С чем?

— С Происшествиями с Британскими Подданными. В летний сезон у нас по одному ПБП на день. Просто позор. Между прочим, ваш брат не выпивал? По некоторым признакам он был…

— Возможно, — сказал Эйвери. — Я очень мало с ним общался последние несколько лет.

Они вошли в отделение.

* * *

Леклерк осторожно поднимался по широким ступеням Министерства. Оно находилось между Уайтхолл Гарденз и рекой, огромный обновленный портал окружали те ложноклассические статуи, которые так радуют глаз столичного начальства. Частично модернизированное здание охранялось сержантами с красными повязками; оно было оборудовано двумя эскалаторами; тот, что двигался вниз, был полон: рабочий день кончился.

— Я вынужден, — робко начал Леклерк, обращаясь к замминистра, — я вынужден просить Министра разрешить новый разведывательный полет.

— Не теряйте попусту время, — твердо сказал тот. — Последний полет и так вызывал достаточно опасений. Од принял стратегическое решение — полетов больше не будет.

— Даже с задачей такого рода?

— Именно с задачей такого рода.

Замминистра прикоснулся пальцами к ящику для входящих бумаг — так управляющий банком прикасается к выписке счета.

— Вам придется придумать что-нибудь другое, — сказал он. — Что-нибудь другое. Нет ли какого безболезненного пути?

— Никакого. Можно попробовать спровоцировать побег из страны, из того района. Но это длинная история. Листовки, пропаганда по радио, денежные приманки. Это хорошо срабатывало во время войны. Придется иметь дело с множеством людей.

— Все это едва ли выполнимо.

— Да. Теперь многое изменилось.

— Так есть еще какой путь? — настаивал он.

Леклерк опять улыбнулся, словно хотел помочь другу, но не умел творить чудеса.

— Агент. Краткосрочная операция. Туда и обратно — неделя на все.

Замминистра сказал:

— Но кого вы найдете для такой работы? В наши-то дни?

— Кого, в самом деле? Дело очень рискованное.

Кабинет замминистра был большой, но темный, с рядами книжных полок. Модернизация дошла до его личной канцелярии, отделанной в современном стиле, и остановилась. Кабинету придется подождать, пока он выйдет на пенсию. В мраморном камине горел газ. На стене висела картина морской битвы, написанная маслом. Были слышны гудки барж в густом тумане. Будто все это происходило у моря.

— Калькштадт довольно близко от границы, — сказал Леклерк. — Мы бы не стали брать самолет из тех, что летают по расписанию. Мы бы организовали учебный полет, сбились с курса. Так делалось прежде.

— Именно так, — сказал замминистра и продолжил:

— Этот ваш человек, который умер…

— Тэйлор?

— Меня не интересует, как его звали. Он был убит, верно?

— Это не доказано, — сказал Леклерк.

— Но вы-то считаете, что его убили?

Леклерк терпеливо улыбнулся:

— Я считаю, что мы оба знаем, как опасно делать обобщающие заключения, когда речь идет о стратегическом решении. Я все же прошу разрешить еще один полет.