Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие в тайне, он бы не смог, ибо день или два спустя после получения упомянутого письма в \"Почтальоне\" и других печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где говорилось, что \"молодой ирландский лорд виконт К-слв-д, только что достигший совершеннолетия и весьма отличившийся в последних кампаниях в качестве адьютанта его светлости герцога Мальборо, объявил о своем переходе в папистскую веру и недавно участвовал в церковной процессии, шествуя по улицам Брюсселя босиком, с восковою свечой в руке\". Честь этого обращения принадлежала, по словам \"Почтальона\", знаменитому патеру Холту, который был деятельным агентом якобитов во время последнего царствования, однако же покойный король Вильгельм неоднократно прощал ему все вины.

Насколько леди Каслвуд была подавлена этим известием, настолько Беатриса вознегодовала.

- Ну, маменька, - говорила она, - никогда больше Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный дедушка - все их проповеди пропали для моего братца даром. Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит за нос и что подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу всю их породу, - сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, - да, да, все равно, носят ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец, который не пропускает ни одного воскресного приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские факиры. Все хотят одного - властвовать, и для того запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы еще преклоняем перед ними колени, испрашивая благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. Он, этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе; а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят, у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? - И она оглядела себя в зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире.

- Это я для того так напустилась на священников, - говорила мне позднее госпожа Беатриса, - чтобы отвлечь бедняжку маменьку от печальных мыслей о Фрэнке. Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о девичьем тщеславии, но что мы перед вами! Нетрудно было предвидеть, что его одурачит первая же юбка, которой это заблагорассудится, или первая сутана; для меня что священник, что женщина - одно и то же. Мы всегда строим козни; плетем небылицы, не задумываясь о том, что говорим; всегда или воркуем и ластимся, или угрожаем - и всегда причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову, слову женщины, которая знает свет и должна прокладывать себе дорогу в нем. Могу изобразить вам всю историю женитьбы Фрэнка так, будто все это происходило на моих глазах. Граф, будущий тесть, постоянно в кофейне. Графиня-маменька не выходит из кухни. Графиня-сестрица всегда за клавикордами. Когда милорд приходит с вестью о том, что собирается в поход, прелестная Клотильда разражается слезами и готова лишиться чувств - вот так; он подхватывает ее в объятия, - нет, нет, кузен, уберите руки, прошу вас, сэр, - она рыдает у него на плече, и он говорит: \"О моя божественная, моя возлюбленная Клотильда, так вам жаль расставаться со мной?\" - \"О мой Франциско! - восклицает она. - О май повелитель!\" - И в этот самый миг маменька, а с ней пара усатых братцев с длинными рапирами появляются из кухни, где они закусывали хлебом и луком. Попомните мое слово: трех месяцев не пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там водворится вея ее родня. Старый граф, и графиня, и молодые графы, и бесчисленные графини-сестрицы. Графы! Все они графы, вся эта голытьба. Гискар, который едва не заколол мистера Харли, выдавал себя за графа; а был он, кажется, цирюльник. Французы все цирюльники, - да-да-да, не спорьте со мной! - а кто не цирюльник, тот или учитель танцев, или аббат. - И так она болтала без умолку.

- А кто _вас_ учил танцевать, кузина Беатриса? - спросил полковник.

Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта и низко присела перед ним, выставив вперед прелестнейшую в мире ножку. В этой позе ее застала вошедшая мать; миледи очень близко к сердцу приняла весть об обращении бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем кабинете. Проказница подбежала к матери, расцеловала ее, обхватив за талию, и потащила танцевать, приговаривая: \"Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит ли плакать из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош он, верно, был, когда шел в процессии, завернувшись в белую простыню, босиком и со свечою в руках!\" И она проворно сбросила свои маленькие туфельки (восхитительные туфельки на прелестных красных каблучках; одна упала неподалеку от Эсмонда, который так и набросился на нее), состроила презабавную гримасу и, держа перед собою трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и вперед по комнате. Как ни тяжело было на душе у леди Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха; что же до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом, как смотрел на все, что ни делало это прекрасное существо; для него ни одна женщина на свете не могла сравниться с нею задором, блеском и красотой.

Покончив с представлением, она протянула ножку за своей туфелькой. Полковник опустился на колени.

- Если вы сядете на папский престол, я готов стать папистом, - сказал он, в ответ на что получил от ее святейшества милостивое разрешение поцеловать обтянутую шелковым чулком ножку, прежде чем надеть на нее туфельку.

Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо застучали по полу, и Беатриса, от чьих блестящих глаз ничто не могло укрыться, тотчас же заметила это.

- Ах вы глупенькая моя маменька, - ведь ваши ножки ничуть не хуже моих, - сказала она, - можете в этом не сомневаться, кузен, хоть она и прячет их. Спросите нашего башмачника, и он скажет вам, что шьет обеим по одной колодке.

- Но ты выше меня ростом, дорогая, - возразила мать, и румянец залил ее нежные щеки, - а кроме того... кроме того, ведь он не ноги твоей добивается, а руки. - Она сказала это с нервическим смешком, в котором больше было грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала лицо на плече у дочери. Прелестное зрелище они являли вдвоем, точно две сестры - кроткая матрона казалась много моложе своих лет, и хотя дочь не выглядела старше, но благодаря величавой и несколько властной грации, всегда выделявшей ее среди женщин, казалось, будто мать находится под ее защитой и покровительством.

- Что это, право! - вскричала моя госпожа, приходя в себя и возвращаясь к прежнему своему печальному тону. - Не стыдно ли нам хохотать и веселиться, в то время когда мы должны были бы преклонить колени и молить господа о прощении.

- Прощении? А за что? - спросила неугомонная госпожа Беатриса. - Не за то ли, что Фрэнку взбрело на ум поститься по пятницам и бить поклоны статуям? Да если б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и остались бы до конца своих дней. Эту религию исповедует король и многие из знати. Что до меня, я не чувствую презрения к ней и нахожу, что королева Бесс была ничем не лучше королевы Мэри.

- Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни, из какого ты рода! воскликнула миледи. Беатриса меж тем уже вертелась перед зеркалом, охорашиваясь на все лады: оправляла рюш на шее, приводила в порядок свои ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В этой девушке не было ни капли лицемерия. Она не умела в ту пору думать ни о чем, кроме света и собственной красоты, и была попросту лишена чувства преданности, как некоторые люди бывают лишены музыкального слуха до такой степени, что не могут отличить одну мелодию от другой. Эсмонд знал этот ее недостаток, знал и много других и не раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою женой для всякого, кто званием ниже принца. Она была рождена, чтобы повелевать, блистать на больших приемах, украшать собою дворцовые залы, - ей пристало бы вести политические интриги или сверкать в королевской свите. Но сидеть у очага в доме бедного человека и штопать его детям чулки! То была доля не для нее, и едва ли она стала бы надрываться, стараясь с честью ее нести. Она была настоящей принцессой, хоть и не имела шиллинга за душой; и одним из ее подданных - самым верным и самым жалким существом когда-либо пресмыкавшимся у ног женщины - был злополучный джентльмен, по доброй воле заковавший в цепи свой здравый смысл, разум и свободу и положивший все это к ее ногам.

А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве женщина, когда она почувствует власть? И кто не знает, как бесплодны тут всякие советы? Я многое мог бы сказать в назидание своим потомкам, но не сомневаюсь, что когда придет час, они позабудут дедовские наставления и поступят по-своему. Всякий мужчина учится на собственном опыте, а не заимствует его из чужих рассказов; да и немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе. Ведь это я влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая меня; и это мое дело оценить предмет моих желаний и установить, сколько я готов заплатить за него. Для вас он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей жизни. Обладай Эсмонд короной и бриллиантами Великого Могола, или состоянием герцога Мальборо, или золотыми слитками, потопленными в бухте Виго, он, не задумавшись, отдал бы все за эту женщину. Сочтите его глупцом, если угодно; но так же глуп принц, готовый отдать полкоролевства за кристалл величиною с голубиное яйцо, зовущийся бриллиантом; или вельможа-дворянин, который, не зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой, полжизни тратит на интриги ради куска голубой ленты; или же голландский купец, который уплатил десять тысяч за луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная цель, ради которой мы готовы поставить жизнь на карту. Один стремится к славе ученого, другой - к светским успехам на зависть всему городу, тот мечтает создать шедевр кисти или пера и тем проложить себе дорогу к бессмертию, а у этого в известную пору его жизни средоточием всех помыслов и стремлений является женщина.

В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз вел с близкими друзьями в ту пору, когда эта страсть им владела. Друзья высмеивали рыцаря печального образа за его преданность Беатрисе, которую он и не пытался скрывать, но на их насмешки у него всегда готов был ответ в духе рассуждений, приведенных выше.

- Пусть я глуп, - говорил он, - и ничем не лучше вас; но ведь и вы не лучше меня. У каждого из вас есть своя слабость, ради которой он хлопочет; дайте же и мне право иметь свою. Взять хотя бы вас, мистер Сент-Джон; какой только лести вы не нашептываете в уши королевской фаворитке! Как часто вы, отъявленнейший ленивец, пренебрегаете бутылкой и собутыльниками, пренебрегаете Лайсой, в чьих объятиях понежились бы столь охотно, и ночи напролет трудитесь над сочинением речи, полной небылиц, чтоб заговорить зубы трем сотням тупоголовых сквайров в палате общин и вызвать одобрительный рев пьяниц из Октябрьского клуба! Сколько дней вы проводите в тряской карете! (Мистер Эсмонд за последнее время часто ездил в Виндзор в обществе государственного секретаря.) Сколько часов выстаиваете на своих подагрических ногах, как смиренно преклоняете колени, вы, непомерной гордости человек, с детства не преклонявший колен даже перед богом! Как льстите, прислуживаетесь, едва ли не молитесь недалекой женщине, которая подчас принимает господина секретаря, осоловев от чересчур обильных закусок и возлияний! Если суетность - мой удел, то и ваш, без сомнения, тоже. - Но тут государственный секретарь разражался таким потоком красноречия, который это перо не властно передать; он защищал свои честолюбивые планы, распространялся обо всем том, что он сумеет сделать для блага родины, когда получит над ней непререкаемую власть; подкреплял свои суждения десятками удачных цитат из латинских и греческих источников (знанием которых он любил щегольнуть), и цинично выхвалял те уловки и хитросплетения, с помощью которых намерен был глупцов обратить в сторонников, противников подкупить или принудить к молчанию, сомневающихся убедить, а врагам внушить страх.

- Я Диоген, удостоившийся прогулки в колеснице Александра, - смеясь, говорил Эсмонд. - Не моя цель покорить Дария или укротить Буцефала. Я не гонюсь за тем, за чем гонитесь вы; громкие имена и высокие посты мне ни к чему. Но моя скромность - дело вкуса, а не добродетели, и я знаю: то, что меня влечет, столь же суетно, сколь и то, к чему стремитесь вы. Будьте же снисходительны к моим слабостям, как я снисходителен к вашим; или еще лучше, посмеемся вместе над теми и другими, и над самими собой, и друг над другом.

- Если у вашей очаровательницы хватит стойкости, - сказал Сент-Джон, она, пожалуй, заставит вас вести осаду лет двадцать и сдастся тогда, когда вам стукнет семьдесят, а ей впору будет няньчить внучат. Что ж, охота на женщину - не хуже всякой иной потехи, - прибавил он, - только уж очень коротка на мой взгляд. Дичь настигаешь слишком быстро - в этом вся беда.

- Вам, видно, приходилось иметь дело с дичью, которая привыкла к тому, что ее ловят, и потому легко дается в руки, - сказал мистер Эсмонд.

- Дульцинее Тобосской равных нет, не так ли? - подхватил его собеседник. - Что же, честный мой Гарри, ступай, сражайся с ветряными мельницами, быть может, ты безумен не более других, - закончил Сент-Джон со вздохом.

Глава III

Статья из \"Зрителя\"

Нет ли среди молодых джентльменов, моих потомков, читающих эти записки, такого, кто претерпевал бы ныне муки любви? Вот средство от этой болезни, постыдное, быть может, но верное и сильнодействующее - бегство. Несколько раз Эсмонд уезжал от своей возлюбленной и излечивался почти совершенно; но потом возвращался, и недуг охватывал его с прежней силой. Расставаясь с нею, он давал зарок более о ней не думать; и в самом деле, ему удавалось подавить то неистовое томление, которое снедало его, когда она была рядом; но стоило ему воротиться, и все начиналось сызнова. Он был смешон и жалок и под конец уже не вызывал ни в ком сочувствия, кроме своей дорогой госпожи, леди Каслвуд; на ее нежной груди он изливал все свои мрачные жалобы, и она никогда не уставала его слушать и заступаться за него.

Иногда Эсмонду начинало казаться, что есть надежда. Потом снова какая-нибудь дерзкая или кокетливая выходка возлюбленной повергала его в отчаяние. Подолгу они бывали, точно брат с сестрой или самые близкие друзья, - она становилась простой, милой и ласковой, и он не помнил себя от счастья, видя ее такой. Потом вдруг все круто изменялось. Либо он, некстати заторопившись, заговаривал о своей любви, и тотчас же получал отпор, подчас весьма болезненный для его самолюбия; либо в нем вспыхивала ревность, отнюдь не лишенная оснований, к какому-нибудь новому поклоннику или просто богатому молодому приезжему, которому неисправимая кокетка тотчас же спешила расставить сети и заготовить приманки. Если же Эсмонд отваживался на упрек, маленькая строптивица возражала:

- А вы кто такой, сэр? Я иду к своей цели, и эта цель - замужество, так не извольте же становиться мне поперек дороги. Вам я не пара, полковник, нет, не пара, понятно? Будь вы побогаче и помоложе - это бы еще куда ни шло. Что, всего на восемь лет старше, говорите вы? Вздор! Вы старше меня на сто лет. Вы старый-престарый Неулыба, вот вы кто; выйди я за вас замуж, я сделала бы вас несчастным, и это было бы моим единственным утешением. Ведь того, что у вас останется после уплаты домохозяйке и лакею, кошке на молоко и то не хватило бы. Прикажете мне жить в меблированных комнатах и жарить баранину на вертеле, покуда ваша честь нянчит младенца? Пустое, сэр, и пора бы вам выбросить все это из головы. Вы столько пробыли на войне, а вернулись еще скучнее и унылее прежнего. Вы и маменька - вот отличная пара. Вы жили бы душа в душу, точно Дарби и Джоэн, и коротали бы за крибиджем остаток своих дней.

- Хорошо, что ты сама признаешься в суетности своих желаний, бедная моя Трикс, - сказала ее мать.

- Суетность, - ах вы, моя прелесть! Уж не думаете ли вы, что я малое дитя, которое можно запугать букою? Суетность, скажите пожалуйста; а велика ли беда, сударыня, хотеть, чтобы тебе было хорошо? Придет пора, вы умрете, милая моя старушка, или мне наскучит дома, и я сбегу от вас - и куда же мне тогда податься? В няньки к невестке-папистке, пичкать лекарствами ее детишек, сечь их и за непослушание укладывать в постель? Или стать домоправительницей в Каслвуде, а потом выйти замуж за Тома Тэшера? Merci! Довольно я была в загоне из-за Фрэнка. Ах, зачем я не мужчина! Я в десять раз умнее его, и если б только я носила - нет, нет, можете не пугаться, миледи, - если б я носила парик и шпагу вместо этих фижм и мантилий, на которые меня обрекла природа (хотя и это не так уж плохо, - кстати, кузен Эсмонд, завтра же отправитесь в ряды и подберете мне к этой ленте в точности такую же, слышите, сэр?), уж я сумела бы прославить наше имя. Да и Неулыба сумел бы, будь он главою нашего рода. Милорд Неулыба не ударил бы лицом в грязь. Да, да, у вас приятные манеры, и из вас вышел бы отличный, почтеннейший, скучнейший оратор.И тут она принялась подражать Эсмондовой манере держаться и говорить, да так уморительно, что леди Каслвуд покатилась со смеху и даже сам полковник не мог не признать некоторого сходства в этой причудливой и злой карикатуре.

- Да, - продолжала Беатриса, - заявляю во всеуслышание, открыто и честно, что я хочу заполучить хорошего мужа. Велик ли грех? Мое лицо - все мое богатство. Налетайте, покупайте! Я не умею ни ткать, ни прясть, но я знаю двадцать три карточных игры, умею танцевать самые модные танцы, могу охотиться на оленя и, пожалуй, попаду в птицу на лету. Язык у меня острее, чем у любой из моих сверстниц, а сплетен в запасе столько, что хватит для развлечения угрюмого супруга по меньшей мере на тысячу и одну ночь. Я знаю толк в нарядах, бриллиантах, азартных играх и старом фарфоре. Люблю конфеты, мехельнские кружева (те, что вы привезли мне, кузен, очень милы), оперу и все бесполезное и дорогое. У меня есть обезьянка, маленький негритенок, Помпеи, ступайте, сэр, предложите шоколад полковнику Неулыбе, - попугай и пудель, а еще мне надобен муж. Купидон, ты меня слышишь?

- Да, миссус, - сказал Помпей, подаренный ей лордом Питерборо, белозубый арапчонок в тюрбане, украшенном чучелом райской птицы, и ошейнике с выгравированным на нем именем его госпожи.

- Да, миссус, - сказала Беатриса, передразнивая мальчика. - А если муж не находится, Помпей пойти и достать муж для миссус.

Помпей вышел из комнаты, скаля белые зубы над подносом с шоколадом, а мисс Беатриса бросилась матери на шею и, как обычно, закончила свою выходку звонким поцелуем, и не удивительно, что после уплаты подобной пени кроткий судья тут же простил ей все провинности.

Когда мистер Эсмонд воротился на родину, здоровье его все еще было расстроено, и он нанял квартиру в Кенсингтоне, неподалеку от дома, где жили обе его госпожи, что позволяло ему каждодневно наслаждаться их обществом и нежными заботами. Он также мог принимать у себя друзей - из числа самых избранных. Мистер Стиль и мистер Аддисон не раз оказывали ему честь своим посещением и не одну бутылку отличного кларета распили вдвоем за здоровье хозяина, который из-за недавней раны принужден был ограничиваться жидкою кашей и прохладительными напитками. Оба эти джентльмена были вигами и ярыми приверженцами герцога Мальборо; Эсмонд же, как известно, принадлежал к противной партии. Но, невзирая на несходство политических взглядов, три джентльмена отлично сходились во всем остальном, и когда однажды в дом полковника (выгодно расположенный у Найтсбриджа, между Лондоном и Кенсингтоном, и выходивший окнами на кенсингтонские сады) приковылял, опираясь на костыль и палку, добрый старый покровитель Эсмонда, генерал-лейтенант Уэбб, - мистер Аддисон и мистер Стиль дружно признали не только его душевное благородство и воинскую доблесть, но даже и то, что в случае с Винендальской битвой он был незаслуженно и несправедливо обойден. Он, правда, щедро вознаграждал себя за это в разговоре, и, явись у мистера Аддисона мысль написать поэму о Винендале, он мог бы услышать рассказ об этом деле из уст самого генерал-лейтенанта не менее сотни раз.

Будучи обречен на бездействие, мистер Эсмонд обратился к литературе и занялся сочинением комедии, суфлерский экземпляр которой и поныне хранится в моем ореховом escritoire с печатью и надписью: \"Преданный Глупец, комедия, представленная на театре Слугами Ее Величества\". То была весьма чувствительная пьеса, и мистеру Стилю, более склонному к чувствительности подобного рода, нежели мистер Аддисон, она понравилась, тогда как последний откровенно посмеялся над нею, хотя и вынужден был признать, что есть в ней два-три удачных места. В ту пору он сам только что закончил свою трагедию \"Катон\", блеск которой совершенно затмил мерцание Эсмондовой грошовой свечки; полковник даже не решился выставить свое имя на этом произведении, и оно было напечатано за подписью \"Дворянин\". Покупателей нашлось всего на девять экземпляров, хотя прославленный критик мистер Деннис дал весьма похвальный отзыв, всячески превозносивший достоинства комедии; и в один прекрасный день полковник Эсмонд, будучи сильно не в духе, приказал Джеку Локвуду, своему слуге, сжечь все издание.

Комедия изобиловала едкими сатирическими выпадами против некоей молодой леди. Сюжет ее отличался новизной. Героиня, светская красавица, окруженная толпою поклонников, останавливает свой выбор на молодом пэре, пустослове и щеголе, предпочтя его герою, Преданному Глупцу, который продолжает боготворить ее (роль эту исполнял, если память мне не изменяет, мистер Уилкс, и исполнял прескверно). В пятом акте автор заставляет Тераминту по заслугам оценить Эугенио (Преданного Глупца) и проникнуться любовью к нему, увы, запоздалой, ибо он уже отдал свою руку и состояние Розалии, молодой крестьянке, наделенной всеми добродетелями. Справедливость требует признать, что публика немилосердно зевала во все время представления и на третий вечер комедия провалилась, причем свидетелей ее бесславной гибели было не более пяти или шести. Эсмонд и обе его госпожи присутствовали на первом представлении, и мисс Беатриса сладко проспала все пять актов; мать же ее, не бывавшая в театре со времен царствования Иакова Второго, нашла комедию хоть и не слишком блестящей, но весьма возвышенной по заключенной в ней морали.

Сочинительство пришлось мистеру Эсмонду по вкусу, и в эту долгую пору досуга он много писал как прозою, так и стихами. Заденет ли его какой-нибудь выходкою Беатриса, и он тотчас же сочиняет сатиру, давая в ней выход своим чувствам. Кольнет ли сердце мысль о вероломстве женщин, и уже готовы стихи, в которых весь женский род бичуется презрением. Однажды, будучи в подобном расположении духа, он замыслил проделку, для которой призвал на помощь своего друга Дика Стиля (взяв с него обещание хранить тайну); сочинив небольшую статью, он дал типографу Дика напечатать ее в точности по тому образцу, как печатались статьи самого Дика, и за завтраком положил перед прибором мисс Беатрисы следующее:

\"Зритель

Э 341

Вторник, апреля 1-го 1712

Mutato noraine de te Fabula narratur (Гораций) {*}.

{* Лишь имя стоит тебе изменить - и не твоя ли история это? (лат.)}

Мораль же басни сам сумей найти (Крич).

Иокаста славится как женщина светская и образованная и в любезности обхождения не знает себе равных при дворе, да и во всей стране. Дважды в неделю по утрам она принимает у себя, и в ее гостиной можно встретить всех лондонских умников и нескольких красавиц. Когда она отправляется в Танбридж или Бат, целая свита обожателей сопутствует ей, но, кроме лондонских поклонников, ее уже ожидает толпа почитателей из местной знати; цвет сэссекского и сомерсетского общества теснится за ее чайным столом и окружает ее портшез, надеясь удостоиться хотя бы милостивого кивка хозяйки. Круг знакомства Иокасты весьма обширен. Особый клерк ведет ее визитную книгу, которую носит за нею дюжий лакей; и нужно иметь голову, светлее даже чем у самой Иокасты, чтобы упомнить по именам всех ее лучших друзей.

Где-то не то в Танбридже, не то на Эпсомских водах (это немаловажное обстоятельство сама Иокаста не в силах установить с точностью), ее милости посчастливилось встретить некоего молодого джентльмена, чьи манеры были столь отменны, а беседа отличалась таким блеском, что она тут же пригласила его посетить ее, если когдалибо судьба приведет его в Лондон. Сколь, однако, ни приятен в обращении и ни хорош собой был этот новый знакомец, не следует забывать, что под знаменами Иокасты всегда марширует целый полк ему подобных, и вполне понятно, если но этой причине ее внимание несколько дробится. Короче, хотя упомянутый джентльмен произвел на нее немалое впечатление и занимал ее сердце целых двадцать три минуты, мы вынуждены признаться, что она позабыла его имя. Он брюнет, и на вид ему можно дать лет двадцать восемь. Одет без излишней роскоши, хотя его платье сшито из самых добротных материй. На лбу, над левым глазом, родинка; трость и шпага - на перевязи голубого цвета, парика не носит.

В прошлое воскресенье Иокаста явилась в церковь св. Иакова и была изрядно польщена, заметив на соседней скамье своего нового поклонника (в том, что каждый увидевший ее тотчас же становится ее поклонником, ей никогда не приходило в голову сомневаться); когда же он как будто задремал во время проповеди - на самом же деле бросал из-под опущенных ресниц на Иокасту взгляды, исполненные почтительного восхищения, - это показалось ей крайне трогательным и интересным. При выходе из церкви он сумел пробраться к ее портшезу и, когда она садилась в него, поспешил отвесить ей изящный поклон. Позднее она вновь встретила его при дворе, где он держался с отменным достоинством, но среди ее знакомых не нашлось ни одного, кто знал бы его имя; а на следующий вечер он оказался в театре, и ее милость из своей ложи соблаговолила осчастливить его кивком головы.

Все время представления она ломала голову, силясь припомнить его имя, и не слыхала ни слова из того, что произносилось на сцене; когда ей посчастливилось встретить его еще раз в вестибюле театра, она устремилась к нему, вся в волнении, и поспешила напомнить, что принимает дважды в неделю и жаждет видеть его у себя на Спринг-Гарден.

В ближайший вторник он явился в изысканном наряде, который делал честь вкусу портного и его собственному; но хотя среди джентльменов, толпившихся в гостиной прелестной Иокасты, каждый мог похвалиться, что знает весь город, никто не сумел назвать его имя Иокасте, торопливо расспрашивавшей всех вокруг, покуда он шел к ней, чтобы приветствовать ее поклоном, исполненным истинно герцогского величия.

В ответ Иокаста присела перед ним с тем искусством, секрет которого известен только этой леди. Она приседает с томной улыбкой на устах, точно говорит: \"Наконец-то ты пришел. Я вся истомилась в ожидании\", - а затем добивает свою жертву разящим взглядом, в котором ясно читается: \"О Филандр! Ведь я никого не замечаю, кроме тебя\". Быть может, и Камилла умеет так приседать, а Фалестра - мастерица на подобные взгляды, но из всех красавиц Англии одна лишь Иокаста владеет сочетанием того и другого.

- Добро пожаловать в Лондон, сэр, - сказала она. - По вашему виду нетрудно отгадать, что вы явились из деревни. - Она сказала бы \"из Эпсома\" или \"из Танбриджа\", если бы помнила, где именно повстречала его в первый раз, но, увы, это она позабыла.

Молодой джентльмен отвечал, что он и в самом деле всего только три дня как прибыл в город и что одною из причин, побудивших его к тому, было желание засвидетельствовать свое почтение Иокасте.

Она пожаловалась, что воды не принесли ей пользы.

- Пользу они приносят больным, - возразил ее собеседник. - Молодые и прекрасные являются на воды лишь для того, чтоб воды засверкали. А в прошлое воскресенье, во время проповеди в церкви, - продолжал он, - ваша милость заставили меня подумать об ангеле, возмущающем в купальне воду. - Это остроумное замечание вызвало одобрительный ропот. Манилио, который блещет умом всюду, но только не за карточным столом, услышав это, пришел в такую ярость, что не вовремя объявил \"пас\".

Итак, Иокаста - ангел, возмущающий воду; но в которой же из Вифезд? Она все более терялась в догадках; но, как то было свойственно ей, чем коварнее становились ее замыслы, тем невинней и простодушнее смотрели ее глаза.

- Когда вы вошли, - начала она, - мы тут говорили о правописании. Отчего мы говорим \"звиозды\", а пишем \"звезды\", говорим \"лоп\", а пишем \"лоб\"? И если \"щет\" мы обозначаем \"счетом\", то почему бы нам не обозначать \"щетку\" - \"счеткой\"?

- Когда женщина царит в сердцах, подобно вашей милости, - отвечал он, ее воля выше всех законов, в том числе и законов правописания.

- А кстати, как правильно писать ваше имя? - спросила она, дойдя наконец до того, что составляло цель всей беседы, которая, надо сказать, была много длиннее, нежели здесь описано, так как собеседники успели выпить за это время по три чашки чаю.

- О сударыня, - отвечал он, - я сам пишу его через мягкий знак. - И, поставив на стол пустую чашку, наш джентльмен отвесил еще один изящный поклон и тут же удалился.

Иокаста до сих пор не может оправиться после этого поражения и столь поспешного ухода незнакомца. А так как при всякой неудаче у нее всегда портится здоровье и настроение, то мы, ее верные слуги, несем на себе всю тяжесть гнева нашей повелительницы. Не можете ли вы, мистер Зритель, которому все и вся известно, разгадать эту загадку и тем вернуть нам утраченный покой? В ее списке значатся мистер Дрилль, мистер Чайльд, мистер Тальон, которые с таким же успехом могут оказаться мистером Дриллом, мистером Чайлдом, мистером Таллионом. Она прогнала клерка, который вел ее визитную книгу, а у бедняги большая семья. Помогите же отыскать ключ к этой загадке, добрый мистер Зритель, и вы навеки обяжете вашего постоянного читателя и почитателя _Эдипа_\".

\"Кофейня \"Труба\", Уайтхолл

Мистер ЗРИТЕЛЬ!

Вам пишет джентльмен, мало знакомый с городскими нравами, хотя, получивши университетское образование, он несколько лет провел в чужих странах, где верой и правдой служил своей родине и где имя его известно лучше, нежели в кофейнях или в Сент-Джеймском дворце.

Два года назад скончался мой дядя, оставивший мне недурное поместье в графстве Кент; и когда истек срок траура, я отправился на танбриджские воды в надежде - если уж говорить всю правду - встретить там достойную молодую леди, которая согласится разделить со мной уединение моего обширного кентского замка и стать доброй госпожою для моих арендаторов (которым женщина может сделать добра гораздо более, нежели самый благонамеренный мужчина), И точно, вскоре я почувствовал сильное влечение к некоей молодой леди из Лондона, служившей истинным украшением всего танбриджского общества. Каждому известна красота Сахариссы, а ей самой, пожалуй, лучше всех.

Справляясь со своей записной книжкой, я вижу, что танцевал с ней в собрании не менее двадцати семи раз. Дважды нанимал музыкантов, чтобы они играли под ее окном. Несколько раз являлся по приглашению к ней в дом, где встречал самый радушный и даже предпочтительный перед другими гостями прием, и некоторое время был совершенно порабощен красавицей. Лишь впоследствии, прислушиваясь к толкам, ходившим о ней в обществе, а также пристально наблюдая за всем поведением той, к кому я уже готов был обратить самые святые слова, какие только может сказать мужчина женщине, я понял, сколь мало она подходит для жены сельского сквайра, и убедился, что прелестное это создание - лишь бездушная светская кокетка, играющая чувствами, которые она не склонна - да и неспособна! - разделить. Подобные женщины ищут лишь поклонника, а к любви сердце их остается глухо; и трудно вообразить себе участь более жалкую, нежели та, которая ожидает эту леди под старость, когда красота ее исчезнет, поклонники разбегутся, а утешения религии и дружбы не будут доступны ей.

В прошлое воскресенье, будучи по своим надобностям в Лондоне, я отправился в церковь св. Иакова и там, на соседней скамье, вдруг увидел свою танбриджскую красавицу. Во все время службы она явно скучала, причем вела себя крайне развязно и нелепо: играла веером, жеманилась и строила мне глазки столь непристойным образом, что я принужден был закрыть глаза, дабы не видеть всех ее ужимок; но стоило мне только приоткрыть их, я встречал ее взгляд (живой и яркий, в чем ей нельзя отказать), неизменно обращенный в мою сторону. После этого я вновь повстречался с ней при дворе и, наконец, в театре, где она не успокоилась до тех пор, покуда не протолкалась сквозь толпу и не пригласила меня посетить ее дом неподалеку от Ч-р-нг-Кр-са.

Я пообещал и, разумеется, выполнил обещание; и, явившись туда, застал молодую вдову в окружении полудюжины карточных столов и целой толпы поклонников и модных острословов. Направившись прямо к ней, я приветствовал ее самым учтивым поклоном и тотчас же по выражению ее лица (хотя она всячески старалась скрыть свое замешательство), понял, что она не помнит даже моего имени.

Последовавший затем разговор, сколь хитроумно он ни велся, убедил меня в справедливости этой догадки. Она вдруг ни с того, ни с сего свела речь на правописание слов и имен, и я отвечал ей самыми нелепыми и неуклюжими комплиментами; однажды я даже хватил через край, сравнив ее с ангелом, возмущающим воду в целебном источнике. Я не решился бы на подобное сравнение, не будь оно подсказано мне текстом проповеди, которую мы оба слушали в прошлое воскресенье, и не торопись я так с ответом.

Наконец она задала вопрос, которого я все время ожидал: она спросила, как надо писать мое имя. \"Сударыня, - ответил я, повернувшись на каблуках, я пишу его через мягкий знак\". И с этим я покинул ее дом, дивясь про себя легкомыслию горожан, которые сегодня заводят друзей, а назавтра забывают их, и твердо решив обратиться к иным кругам в поисках спутницы жизни для уважающего Вас

Уильяма Любомудра.

Вы знаете мое настоящее имя, мистер Зритель, и знаете, что никакого мягкого знака в нем нет и не может быть. Но если леди, которую я здесь назвал Сахариссой, покажется удивительным, что я не появляюсь более за ее чайным столом, пусть изложенное выше послужит ей объяснением прошлого и _мягким знаком_ предостережения на будущее\".

Автору настоящих записок следует теперь объяснить смысл этой притчи. В лице Иокасты выведена была не кто иная, как Беатриса Эсмонд, фрейлина ее величества. Она сама рассказывала мистеру Эсмонду о джентльмене, которого она повстречала где-то на водах и чье имя тут же позабыла, и о том, как этот джентльмен на искусно поставленный ему вопрос отвечал именно так, как это сделал Уильям Любомудр в нашей притче, с тою лишь разницей, что ответ был дан без всякой задней мысли и никаких каверзных намерений за ним не крылось; все мы немало смеялись тогда над неудачею госпожи Беатрисы-Иокасты, ухищрения которой так ни к чему и не привели.

Что же до Уильяма Любомудра, то под ним подразумевался ее и ваш покорный слуга, автор этих записок и самой притчи, которую мы отпечатали в типографии мистера Стиля на бумаге, предназначенной для \"Зрителя\", в точности тем же форматом и шрифтом, как обычно печаталось это знаменитое издание, и положили в час завтрака на стол вместо настоящего номера газеты. Госпожа Иокаста, наделенная живым и острым умом, куска не могла проглотить утром без \"Зрителя\"; и из этого подложного номера ей предстояло узнать, что сама она - бездушная кокетка, а Уильям Любомудр - джентльмен, исполненный благородства и твердости, который видит все ее недостатки и решил порвать свои цепи раз и навсегда.

Ибо, хоть и немало уже рассказано об этой любви, - достаточно, во всяком случае, для того, чтобы внуки автора воочию убедились, каким влюбленным дурнем был тот самый их дед, который желает выказать себя перед ними весьма мудрым старым джентльменом, - все же это лишь незначительная часть всей истории, и, будь ей уделено в записках Эсмонда столько же места, сколько она занимала в его жизни, ее хватило бы на то, чтобы уморить с тоски три поколения потомков обоего пола, и она составила бы такую хронику безумств и бредней, восторгов и страданий, какой ни один здравомыслящий человек не пожелал бы после себя оставить.

Истина же в том, что, как ни поступала с ним Беатриса, высмеивала его или поощряла, улыбалась ему или обдавала его холодом, а улыбки расточала другому; сколько ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как ясно ни видел все растущую черствость и легкомыслие, которое воспитала в ней придворная жизнь и постоянная смена поклонников, то являвшихся, то исчезавших, - ничто не помогало. Эсмонд не мог заставить себя позабыть ее, думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в чужом краю, и если ему попадалась на глаза \"Газета\", в которой упомянуто было его имя, если пушечное ядро пролетало стороной или другая опасность миновала его на поле боя, - первой мыслью его было: \"А что она скажет на это? Польстит ли ей это отличие, тронет ли весть о пережитом испытании настолько, чтобы расположить ее сердце ко мне?\" Он так же не властен был нарушить это пламенное постоянство, как изменить цвет своих глаз, - и то и другое было дано ему природою; он знал каждый из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый взыскательный судья, и отлично понимал, сколь неразумна любовь к подобной женщине, обладание которой могло дать ему счастье самое большее на одну неделю; но были у этой Цирцеи чары, от которых бедняга не в силах был освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же немолодой офицер, много странствовавший по свету и проделавший не один иноземный поход), испытывал на себе властную и коварную силу ее уловок. Он рад был уйти от неверной прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра из сочиненной им притчи, но это было невозможно, как невозможно вытравить из памяти воспоминание о вчерашнем дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из любой дали прибежал бы обратно; стоило сказать: такому-то поклоннику я дала отставку, и несчастный, одержимый своею любовью, тотчас же принялся бы рыскать вокруг ее дома в надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы на одну лишь неделю. Если он безумством своим походил на Улисса, то в ней было то общее с Пенелопою, что ее постоянно осаждала толпа женихов и изо дня в день, из вечера в вечер она распускала и вновь плела сеть кокетливых ухищрений и уловок, с помощью которых привыкла завлекать и удерживать их.

Быть может, эта страсть к кокетству порождалась в ней отчасти ее положением при дворе, где прекрасная фрейлина была огоньком, на который слетались сотни молодых щеголей, где всегда вокруг нее теснилось множество почитателей, спешивших послушать ее остроумные выпады и полюбоваться ее красотой, и где она привыкла говорить и слушать такие вольные речи, которые едва ли можно было счесть достойными уст или ушей дочери Рэйчел Каслвуд. Когда двор находился в Виндзоре или Хэмптоне, леди и джентльмены часто затевали совместные прогулки верхом, и госпожа Беатриса, в мужском кафтане и шляпе, неслась следом за гончими во главе целой кавалькады, с легкостью перемахивая через изгороди на всем скаку.

Если сельские жительницы тогдашней Англии были самыми скромными и целомудренными женщинами в мире, то у горожанок и придворных леди зато были в обычае такие разговоры и поступки, которые никак нельзя было назвать ни целомудренными, ни скромными, и многие из них притязали на свободу поведения, какой истинные почитатели прекрасного пола никогда не согласились бы им даровать. Джентльмены из числа моих потомков (для леди я не считаю подобные изыскания подходящими) могут из сочинений мистера Конгрива, доктора Свифта и других узнать, каковы были речи и нравы того времени.

В 1712 году, в пору возвращения Эсмонда на родину, самой красивой женщине во всей Англии, леди благороднейшего происхождения, не обладавшей, правда, богатством, но зато являвшей собою образец ума и обхождения, Беатрисе Эсмонд шел уже двадцать седьмой год, а она все еще оставалась Беатрисой Эсмонд. Из сотни поклонников она не сумела выбрать мужа: одни просили ее руки и получили отказ; другие - и таких было большинство покинули ее. Уже десять раз с той поры, как она вступила в свет, всходил урожай красавиц и в должное время бывал благополучно убран рачительными хозяевами, если позволительно будет продолжить это буколическое сравнение. Сверстницы ее к этому времени давно уже были матерями семейств; девушки, не обладавшие и десятой долей ее ума и достоинств, сделали отличнейшие партии и теперь смотрели сверху вниз на незамужнюю подругу, которая еще совсем недавно высмеивала их и затмевала своей красотой. Юные красавицы уже начинали считать Беатрису старой девой, хихикая, называли ее дамою прошлого столетия и спрашивали, отчего в галерее Хэмптон-Корт нет ее портрета. Но она все еще царила в сердцах, в одном во всяком случае, и никакая из юных дев, чье здоровье пили в кофейнях зеленые юнцы, не могла сравниться с нею; а для Эсмонда она была по-прежнему молода и прекрасна.

Кто сосчитает, сколько искателей едва не удостоились счастья обладать этой сиреной, или, лучше сказать, скольким посчастливилось ускользнуть из ее сетей! Диву даешься при мысли, что у матери, чище и невинней которой не было женщины в мире, могла родиться подобная дочь. Я склонен полагать, что моя госпожа, от которой дети никогда не слышали резкого слова (а кое-кто если и слышал, то лишь два-три раза в жизни), чересчур донимала их своими материнскими ласками и заботами, а потому и дочь и сын ее рано взбунтовались, - и после первого вылета из гнезда их уже нельзя было заставить укрыться вновь под крылышком любящей матери. Леди Каслвуд знала далеко не все о жизни, которую вела ее дочь, и о тех мыслях, которые ее занимали, да оно, пожалуй, было и к лучшему. Многое из того, что творилось в королевских приемных и обеденных залах, показалось бы ей непонятным. Госпожа Беатриса так круто с самого начала повернула дело, что мать быстро сдалась. Прелестная фрейлина имела собственную карету, выезжала и возвращалась, когда заблагорассудится; и мать была так же бессильна запрещать или приказывать ей, как вразумлять ее или убеждать.

Один, два или даже три раза на памяти Эсмонда она была обручена и собиралась выйти замуж. Как уже говорилось, накануне его отъезда она дала слово лорду Эшбернхэму; и что же: когда Эсмонд воротился на родину, милорд уже был женат на леди Мэри Батлер, дочери герцога Ормонда, и все его прекрасные замки вместе с двенадцатью тысячами годового дохода, послужившие для госпожи Беатрисы главной приманкой, от нее ускользнули. С нею Эсмонд не решался разговаривать о причинах, расстроивших эту помолвку; леди же Каслвуд на его расспросы отвечала лишь одно: \"Не будем говорить об этом, Гарри. Я сама не знаю, отчего они разошлись, и боюсь спрашивать. Я уже не раз говорила вам, что как ни умна, добра и великодушна моя бедная Беатриса, как ни щедро одарена от природы, я немного могу сказать о ней хорошего и со страхом думаю о ее замужестве. У нее все мысли только о богатстве и почестях, о том, чтобы стать важною особой, а стоит ей достигнуть своей цели, это тут же наскучит ей, как наскучивало все остальное. Да поможет господь ее мужу, кто бы он ни был! Милорд Эшбернхэм - отличнейший молодой человек, мягкий и вместе с тем мужественный, недюжинного ума и способностей, как я слыхала и насколько сама могла заключить из немногих наших бесед, и притом кроткого нрава - уж в кротости и терпении ему никак нельзя отказать, судя по всему, что ему пришлось вытерпеть. Но в конце концов он все же ушел от Беатрисы - должно быть, после какой-нибудь особенно капризной или самовластной выходки - и теперь вот женился на молодой девушке, с которой проживет в тысячу раз счастливее, чем прожил бы с моей бедной дочкой\".

Разрыв этот, какова бы ни была его истинная причина, вызвал немало пересудов (и до меня доходили сплетни, но, право же, не стоит труда приводить на этих страницах праздные толки завсегдатаев кофеен); мистеру Эсмонду довелось присутствовать на дворцовом приеме по случаю дня рождения ее величества, где милорд впервые появился со своей новобрачной супругой и где Беатриса в отместку за себя была так царственно прекрасна, что скромная, тихонькая молодая леди рядом с нею совсем потерялась и лорд Эшбернхэм, имевший особые причины избегать этой встречи, был весьма смущен и поспешил незаметным образом покинуть праздник. В тот вечер от Беатрисы не отходил его светлость герцог Гамильтон, которого Эсмонд и ранее видел с нею вместе, один из самых блестящих джентльменов в Европе, чьи природные качества были еще усовершенствованы чтением, путешествиями, долголетним общением с избранными умами, выдающийся государственный деятель, побывавший послом во времена короля Вильгельма и спикером в Шотландском парламенте, где он возглавлял партию противников Унии; и хотя в описываемое время ему было уже сорок пять или сорок шесть лет, он сохранил стройность стана, блеск ума и приятность черт, которые делали его достойным руки любой принцессы в Европе.

- Приятно ли вам будет иметь своим кузеном герцога? - шепнул по-французски полковнику Эсмонду государственный секретарь, мистер Сент-Джон. - Вдовец, по всей видимости, готов утешиться.

Но воротимся к нашему листку \"Зрителя\" и к той беседе, для которой он дал повод. Сначала мисс Беатриса была изрядно задета за живое, но истинного автора так и не \"учуяла\"; и в самом деле, Эсмонд не щадил стараний, подражая слогу мистера Стиля (что до другого автора \"Зрителя\", то его манера письма, на мой взгляд, неподражаема), и сам Дик, чья леность и добродушие поистине не знали пределов, готов был поместить заметку в своем журнале и увековечить для потомства в качестве одного из собственных трудов, не воспротивься этому Эсмонд, не желавший, чтобы женщина, которую он любил, предстала перед обществом в столь невыгодном свете. Беатриса сердито фыркала, читая заметку, и полковник не без интереса наблюдал за выражением ее лица.

- До чего, однако, поглупел наш друг мистер Стиль! - вскричала наконец мисс Беатриса. - Эпсом и Танбридж! Только и знает, что Эпсом и Танбридж, да щеголи на церковной скамье, да Иокасты и Линдамиры! Почему это не называть женщин попросту Нелли и Бетти, как их крестные папеньки и маменьки нарекли их при рождении?

- Беатриса, Беатриса, - остановила ее мать, - будь серьезна, когда говоришь о серьезных вещах.

- Матушка верит, должно быть, что катехизис составлен на небесах, смеясь, сказала Беатриса, - и что его принес миру епископ, спустившийся с высокой горы. Ох, сколько же слез я над ним пролила в свое время! Кстати, матушка, ведь моя крестная мать была паписткой; как же это вы допустили подобное?

- Я назвала тебя именем нашей королевы, - возразила, краснея, ее мать, а некто третий добавил при этом:

- Лучше имени не придумаешь. Беатриса продолжала читать.

- \"Я пишу его через мягкий знак\" - ах, негодник! - вскричала она, оборотясь к полковнику Эсмонду. - Вы пересказали мою историю мистеру Стилю, или нет, погодите, - вы сами написали это, чтобы высмеять меня перед всеми. Стыдитесь, сэр!

Бедный мистер Эсмонд несколько струхнул и попытался отговориться фразой, в которой заключалось столько же истины, сколько бессовестной лжи.

- Клянусь честью, - сказал он, - я еще даже не видел сегодняшнего \"Зрителя\". - Он и не мог видеть, ибо то, что лежало перед Беатрисой, было не настоящим \"Зрителем\", но лишь подделкою под него.

Она продолжала читать, и лицо ее все гуще покрывалось краской.

- Нет, - сказала она, - не верю, что это написали вы. Должно быть, это написал мистер Стиль, хлебнув лишнего и заранее страшась своей отвратительной, вульгарной жены. Когда \"Зритель\" начинает расточать женщинам чудовищные комплименты или пускается в неумеренные восхваления женской добродетели, я так и знаю, что накануне капитану досталось от его дражайшей половины и что его привели домой мертвецки пьяным или нашли где-нибудь в...

- Беатриса! - воскликнула леди Каслвуд.

- Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени. Я ничего другого не собиралась сказать. Я ведь если и огорчаю вас, то всегда в меру, добрая вы моя, хорошенькая маменька. Конечно, ваша маленькая Трикс - пренесносная маленькая Трикс, она не делает того, что должна была бы делать, и делает то, чего не должна была бы делать, и- ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду, если только вы меня сейчас же не поцелуете. - И с этими словами плутовка откладывает свою газету в сторону, бросается к матери на шею и принимается на все лады ластиться к ней, выразительно поглядывая при этом на мистера Эсмонда и как бы говоря: \"Что, сэр? Пожалуй, и вы не. отказались бы сыграть в столь приятную игру\".

- Не отказался бы, - сказал он.

- От чего? - спросила Беатриса.

- От того, что у вас было в мыслях, когда вы так. лукаво на меня посмотрели, - отвечал Эсмонд.

- Каков ясновидец! - со смехом вскричала Беатриса.

- От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? - спросила мать; добрая душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.

Девушка опять бросилась к ней на шею.

- Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! - воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями. - Вот от чего не отказался бы Гарри. - И она залилась веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.

- Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, - шепнула Беатриса, подбежав к нему. Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.

Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из комнаты, чтоб скрыть свое смущение.

- Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить их! - продолжала Беатриса и снова засмеялась. - Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает. - С минуту она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его затуманилась надвигающимся ливнем слез. - О, как она добра, Генри! вскричала она. - Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе. Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто скажет, кого мы, женщины, любим и за что.

- Вот именно, кого и за что, - вставил мистер Эсмонд.

- И никто не знает, как она живет теперь, - продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. - Вот нынче рано поутру ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских бедных - об этих ужасных, грязных людях. Не пропускает ни одной проповеди нашего священника, - если б только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire {Что ни говори (франц.).}, но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно присутствует незримо третий. Не может она быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри, я ревную к этому ангелу-хранителю! - вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы. Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть истинными друзьями; да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, - да, да, я знаю это; и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу. Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот - церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила больше меня, - я знаю, не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей легче оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre {Временный приют (франц.).} для праведников, где они останавливаются на ночлег, подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,

- Замолчите, Беатриса, - сказал мистер Эсмонд.

- Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и мрачные взоры - одно притворство. Все мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки, одиноки! - вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее прелестную грудь.

- Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой строчки до последней, - сказал мистер Эсмонд. - Вы вовсе не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и отворачиваться от счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве, которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам? Все это вам прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете счастливы...

- Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, - перебила его Беатриса. - Благодарю покорно, Любен!

- Разумеется, я не очень веселый пастух, - покраснев, ответил Эсмонд, и мне нужна такая нимфа, которая варила бы мне кашу и взбивала подушки на ночь. А впрочем, с этим справится отлично и Джон Локвуд. Он на руках вынес меня из-под неприятельского огня, а когда я был болен, ходил за мной с преданностью, на какую любовь едва ли способна. Хорошее жалованье да надежда на платье с моего плеча и содержимое моего баула - вот а все, что требуется. Сколько лет прослужил Иаков ради Рахили?

- Ради Рахили? - подхватила Беатриса. - Но ведь Рахиль по-английски Рэйчел. Значит, это маменькиной руки добивается ваша честь, и, может быть, мне еще предстоит удовольствие звать вас папенькой?

Эсмонд снова покраснел.

- Я говорил о той Рахили, которую любил один пастух пять тысяч лет назад, когда пастухи были долговечнее нынешних. И я хотел сказать, что с тех самых пор как я впервые увидел вас после нашей разлуки, - вы тогда были совсем еще дитя...

- И я надела свои лучшие чулки, чтобы пленить вас, сэр, как же, отлично помню...

- С тех пор мое сердце принадлежит вам, и, кроме вас, для меня нет и не было другой женщины. Той скромной славой, которую я себе завоевал, я хотел лишь угодить вам; не так уж, впрочем, она и велика, и в армии не одна сотня найдется дураков, по заслугам достигших того же. Что-то такое было в самом воздухе мрачного старого Каслвуда, отчего всем нам было тоскливо, одиноко и беспокойно под его обветшалою крышей. И даже когда все мы сидели вокруг стола, казалось бы, одной дружной семьей, на самом деле каждый был занят своею отдельной думою.

- Милый, скучный, старый Каслвуд! - вскричала Беатриса. - У маменьки так и недостало духу побывать там ни разу с самого нашего отъезда, тому назад... впрочем, это не важно, сколько именно лет. - И, тряхнув локонами, она бросила через плечо вызывающий взгляд в зеркало, как бы говоря: \"Я не боюсь тебя, время!\"

- Да, да, - сказал Эсмонд, который, по собственному ее признанию, обладал искусством отгадывать многие ее мысли, - вам еще можно без опаски глядеться в зеркало; правда, которую оно скажет, только порадует вас. Что же до меня, то хотите вы знать, каковы мои планы? Я намерен просить Фрэнка подарить мне виргинское поместье, пожалованное королем Карлом нашему деду. (Она грациозно присела перед ним, как бы говоря: \"Ах вот как, нашему деду! Благодарю за честь, мистер бастард!\") Да, да, я знаю: вы сейчас подумали о темной полосе в моем гербе, и я сам думаю о том же. Здесь, в Англии, такой знак служит вечным укором человеку; вот только если Герб принадлежит королевскому дому, тогда другое дело: тогда этой полоской можно гордиться как почетнейшим отличием. Вот почему я и решил удалиться в Виргинию. Построю себе вигвам в лесу, а если уж очень будет одиноко, возьму в жены индейскую скво. Мы станем присылать вашей милости меха к зимнему сезону; а когда вы состаритесь, позаботимся, чтобы у вас всегда было вдосталь табаку. Для старого света я недостаточно умен, а может быть, недостаточно хитер, не знаю. Попробую найти себе место в новом, где не так еще тесно; пожалуй, и семьей там обзаведусь. Быть может, когда-нибудь, когда вы и сами будете уже матерью семейства и знатною леди, я пришлю к вам сюда маленького дикаря, помесь Эсмонда с могиканом, и вы поласкаете его ради его отца, который, как бы там ни было, доводился вам сродни и которого вы когда-то немножко любили.

- Что это вы за вздор говорите, Гарри? - спросила Беатриса, широко раскрыв свои большие глаза.

- Я говорю вполне серьезно, - отвечал Эсмонд. И в самом деле, план этот давно уже занимал его мысли, в особенности же после возвращения на родину, когда он убедился в том, насколько безнадежна его страсть и каким унижением оборачивается для него самого. - Да, - продолжал он, - я проверил себя уже не раз. Разлуку с вами я вполне могу перенести, но близость ваша для меня нестерпима (тут госпожа Беатриса снова учтиво присела); и потому я решил уехать. У меня хватит денег, чтобы накупить для моих людей ружей и топоров, а для дикарей - бус и одеял; уеду и стану жить среди них.

- Mon ami {Друг мой (франц.).}, - сказала Беатриса очень ласково и с видом живейшего участия взяла Эсмонда за руку. - Вы сами понимаете, что в нашем положении ничто, кроме дружбы, между нами невозможно. Вы наш старший брат, и мы издавна привыкли так смотреть на вас, сочувствуя вашей беде, а вовсе не попрекая вас ею. Да что там! По возрасту и по складу своему вы нам годились бы в отцы. У вас всегда такой серьезный и мрачный вид, Гарри, что я бы вам дала лет сто, не меньше. Я к вам привыкла, как сестра, но и только. Вам этого не достаточно, сэр? - И она близко-близко заглянула ему в лицо. Кто знает, что при этом было у нее на уме.

- Более чем достаточно, - сказал Эсмонд, отворотясь. - Эта жизнь не по мне, и я решил с ней покончить. Дождусь, пожалуй, покуда вы выйдете замуж, а лотом снаряжу корабль, назову его \"Беатриса\" и пожелаю вам всем...

Тут слуга, распахнув настежь двери, доложил о его светлости герцоге Гамильтоне, и Эсмонд, едва сдержав нечто весьма похожее не проклятие, отступил назад, так как в комнату уже входил упомянутый вельможа, во всем великолепии своих лент и орденов. Он милостиво кивнул мистеру Эсмонду, как кивнул бы лакею, кликнувшему его портшез или принявшему от него шляпу, и расположился в кресле подле госпожи Беатрисы, а бедный полковник с видом прибитой собаки поплелся прочь из комнаты.

Когда Эсмонд спустился вниз; его дорогая госпожа была в нижней зале. Она часто встречала его там, когда он выходил от Беатрисы; и теперь также, увидя его, пригласила войти.

- Сказала она вам, Гарри? - спросила леди Каслвуд.

- Она была со мной очень откровенна, очень, - сказал Эсмонд.

- А об... о том, что вскоре должно случиться?

- Что должно случиться вскоре? - спросил он, и сердце у него упало.

- Его светлость герцог Гамильтон сделал ей предложение, - ответила миледи. - Это произошло вчера. Свадьба будет, как только истечет срок траура. Вы, верно, слыхали, что его светлость получил назначение послом в Париж; и супруга господина посла поедет вместе с ним.

Глава IV

Новый жених Беатрисы

Джентльмен, удостоившийся стать избранником Беатрисы, был, спору нет, двадцатью годами старше полковника Эсмонда, которого она постоянно попрекала тем, что он слишком стар для нее; но полковник был безродным выскочкою, а герцог носил самое громкое имя в Шотландии и мог бы претендовать на титул еще более высокий. Милорд герцог Гамильтон поистине наделен был всеми достоинствами джентльмена и, кроме того, обладал достаточным временем, чтобы всесторонне усовершенствовать их, ибо когда госпожа Беатриса остановила на нем свой выбор, ему уже перевалило за пятьдесят. Герцог Гамильтон - в ту пору он еще именовался графом Арраном - получил образование в знаменитом шотландском университете в Глазго и, прибыв затем в Лондон, сразу же вошел в милость к Карлу Второму, который сделал его лордом Опочивальни, а впоследствии назначил послом при дворе французского короля, и граф два военных похода проделал в качестве адъютанта его величества; весть о кончине Карла застала его при исполнении этих обязанностей.

При короле Иакове карьера милорда продолжалась - он был назначен Смотрителем Королевского Гардероба и получил чин полковника в Королевском кавалерийском полку; и надо сказать, что его милость был одним из самых верных сторонников короля Иакова и в числе немногих других оставался при особе этого злополучного государя вплоть до его отъезда из Англии; именно тогда, в году 1688-м, и завязалась у него с полковником Фрэнсисом Эсмондом дружба, которая в той или иной степени поддерживалась с тех пор обеими семьями.

К королю Вильгельму граф всегда относился с величайшим уважением, однако же верноподданническими чувствами к нему так и не проникся до конца и не раз участвовал в заговорах против этого великого монарха - заговорах, неизменно кончавшихся поражением заговорщиков и по большей части помилованием их благодаря великодушию короля. Дважды за время этого царствования лорд Арран был заключен в Тауэр, и на предложение освободить его под честное слово, что он не будет умышлять против короля Вильгельма, бесстрашно отвечал отказом, ибо не хотел давать слова, \"будучи уверен, что не одержит его\". Тем не менее оба раза он был отпущен на волю без суда; и король так мало злобы питал к этому благородному врагу, что, когда мать его, герцогиня Гамильтон, после смерти своего супруга отказалась от права на титул, лорд Арран высочайшим рескриптом, подписанным в Лоо в 1690 году, был возведен в герцогское достоинство и стал называться герцогом Гамильтоном, маркизом Клайдсдэйлем и графом Арраном. В 1700 году его светлость после надлежащей присяги занял свое место в шотландском парламенте, где стяжал себе славу как своим высоким патриотическим пылом, так и своим красноречием, особенно проявившимся во время дебатов по поводу билля об Унии, ярым противником которого герцог Гамильтон был с самого начала, хотя и не разделял крайних взглядов шотландских дворян, требовавших вооруженного сопротивления Унии. Он изменил свою политику довольно неожиданно, - как утверждала молва, после письма из Сен-Жермена, в котором король Иаков просил его не допускать действий, могущих повредить его венценосной сестре; а так как герцог всегда был сторонником возвращения короля на родину путем примирения его с королевой Анной, а не путем насильственного вторжения с помощью французских войск, то он уклонился от участия в этом деле, покинул Шотландию, и время, когда готовилась высадка шевалье де Сен-Жорж, снаряженная из Дюнкерка, провел в (Своем великолепном стаффордширском поместье, в Англии.

Когда в 1710 году виги были устранены от власти, королева стала всячески изъявлять его светлости свое благоволение. Ему были пожалованы титулы герцога Брэндона и барона Дэттона, и в дополнение к шотландскому ордену Чертополоха, дарованному ему королем Иаковом Вторым, он получил еще и орден Подвязки - подобного двойного отличия не удостаивался дотоле никто из подданных ее величества. Когда королеве указали на это, она соизволила ответить следующими словами: \"Такой подданный, как герцог Гамильтон, достоин всех знаков отличия, которыми венценосный правитель властен отметить его заслуги. Отныне я и сама буду носить оба ордена\".

Собравшийся в октябре 1712 года в Виндзоре капитул ордена утвердил в рыцарском достоинстве герцога (а с ним и других лиц, в том числе лорда казначейства, вновь пожалованного графа Оксфорда и лорда Мортимера); а несколько дней спустя его светлость получил назначение чрезвычайным послом во Францию и отдал приказание готовить свиту, серебро, ливреи, все самое роскошное, не только для его сиятельства господина посла, но и для сиятельной его супруги. Уже на дверцах парадной кареты красовался ее герб, и брат ее спешил из Фландрии, чтобы в назначенный день вручить ее жениху.

Его светлость овдовел недавно: первою женой его, с которой он сочетался браком в 1698 году, была Елизавета, старшая дочь лорда Джерарда, принесшая большие богатства дому Гамильтон; эти-то богатства и послужили отчасти причиною роковой ссоры, которая прервала жизненный путь герцога.

От вырванного зуба и до утраченной возлюбленной, нет такой потери, которой нельзя было бы пережить. Ожидание куда страшней, нежели сознание свершившегося; и когда горю уже нельзя помочь, мы покоряемся судьбе и, расставшись с источником мучений, привыкаем жевать корку здоровою стороной. Пожалуй, полковник Эсмонд вздохнул свободнее после того, как герцогская карета, заложенная шестеркой цугом, умчала его очаровательницу в недосягаемую высь. Когда оперная нимфа с помощью машины возносится в последнем акте на небеса в обществе Марса, Вакха, Аполлона и прочих божественных олимпийцев, она исполняет там свою заключительную арию уже в качестве богини, и точно так же, когда подобное чудесное вознесение совершилось в семействе Эсмонд, все мы, надо признаться, стали оказывать Беатрисе едва ли не божеские почести; по крайней мере, своенравная красавица вскидывала теперь голову с видом недосягаемого превосходства, и вся повадка ее, казалось, говорила: \"Не подступись!\" - а друзья и близкие ей в этом добродушно потворствовали.

Служил некогда в одном полку с Эсмондом бравый офицер по имени Том Третт, который впоследствии продал свою должность, женился и занялся торговлей; дело у него было поставлено на широкую ногу, жил он в прекрасном доме на набережной и тем не менее последние годы был постоянно мрачен и чем-то удручен. Кончилось тем, что однажды Эсмонд прочитал его имя в \"Газете\", в списке несостоятельных должников; и что же - неделю спустя наш банкрот явился к своему старому другу с сияющим лицом, такой веселый и беззаботный, как десять лет назад, когда они вместе отплывали из Саутгемптона, держа путь на Виго. \"Целых три года это банкротство висело над моей головой, - рассказывал честный Том, - мысль о нем не давала мне покоя, и часто в бессонные ночи я глядел то на голову Полли, покоившуюся на соседней подушке, то на бритву, лежащую на столе, и думал о том, чтобы покончить с собою и тем спастись от настигавших меня врагов. Но вот о моей несостоятельности уже объявлено в \"Газете\". Том Третт платит столько шиллингов за фунт, сколько может;, у жены его есть свой маленький домик в Фулеме, и личный капитал ее остался неприкосновенным. \"Мне не страшны более ни кредиторы, ни судебные пристава; и вот уж шесть ночей, как я сплю спокойным сном\". Итак, когда Фортуна расправила наконец крылья и упорхнула прочь, честный Том свернулся клубочком, укрылся своей потрепанной добродетелью и мирно задремал.

Эсмонд ничего не сказал другу о том, насколько рассказанная история приложима к его, Эсмонда, судьбе; по, посмеявшись вволю, постарался извлечь для себя урок и, честно признав свое банкротство в этой любовной сделке, решил отнестись к нему как можно спокойнее и даже веселей. Быть может, его веселость несколько уязвила Беатрису.

- Так-то вы встречаете известие о своей печальной участи, сэр, сказала она, - по вашему сияющему виду можно подумать, что вы рады избавиться от меня.

Но это не поколебало миролюбивого расположения Эсмонда, и он лишь рассказал ей в ответ историю банкротства Тома.

- Меня манила гроздь винограда на высокой стене, - сказал он, - я не мог достать до нее и оттого злился - мудрено ли? Теперь гроздь сорвана и более не дразнит мой взгляд - нашелся человек ростом повыше вашего покорного слуги. - И полковник отвесил ей низкий поклон.

- Ах вот как, повыше ростом! - вскричала она. - Кто поумнее, приставил бы лестницу и взобрался бы на стену, братец Эсмонд! Кто посмелее, стал бы добиваться, а не глядел бы, разинув рот.

- Когда рот разевает герцог, виноград сам падает туда, - возразил Эсмонд с еще более низким поклоном.

- Да, сэр, вы правы, - сказала Беатриса, - всякий герцог выше вас ростом. И не вижу, отчего бы мне не быть признательной вельможе, подобному его светлости, который дарит мне и свое сердце и свое славное имя. Дары, которыми он почтил меня, - богатые дары. Я знаю отлично, что это сделка; и я иду на это и постараюсь выполнить честно свою часть обязательств. Когда мужчина в годах его светлости, а девушка от природы не склонна к чувствительности, охи и вздохи здесь ни к чему. Да, я честолюбива, Гарри Эсмонд, и охотно признаю это; если для мужчины не зазорно домогаться славы, почему бы и женщине не стремиться к тому же? Я вам больше скажу, Гарри: может быть, если б вы были со мной не столь смиренны и кротки, и вы могли бы добиться большего. Женщину моего склада, сэр, покоряют отвагой, а не вздохами и горестными взглядами. Вы мне поклоняетесь и славословите меня в гимнах, а я отлично знаю, что я не богиня, и у меня от вашего фимиама голова болит. Да и вам богиня быстро надоела бы, если б она стала называться миссис Эсмонд и брюзжать из-за того, что не хватает на булавки и нужно донашивать старые платья. Полноте, кузен. Богиня в чепце над кастрюлькою с кашей не может оставаться богиней. Пошли бы жалобы, попреки; а из всех нищих гордецов на свете мистер Эсмонд - самый гордый, позвольте вам заметить. Вы никогда не выходите из себя, но никогда и не прощаете тоже. Будь вы важной особой, вы, быть может, отличались бы добродушием; но вы - никто, сэр, и оттого вы для меня чересчур важная особа. Я просто боюсь вас, Гарри Эсмонд; боготворить вас я никогда бы не стала, а вы только с такой женщиной и можете быть счастливы, которая вас будет боготворить. Да что там! Если б я сделалась вашей женой, вы бы меня за первую же провинность удушили ночью подушкой, как мавр в трагедии, которая вам так нравится. Как, бишь, звали его жену, Дездемона? Непременно удушила бы, у вас и глаза, как у Отелло.

- Пожалуй, что удушил бы, - согласился полковник.

- Ну, а мне такой конец вовсе не по вкусу. Я собираюсь дожить до ста лет и побывать еще на десяти тысячах раутов и балов и играть в карты каждый вечер до самого тысяча восьмисотого года. И я хочу везде быть первой, сэр, и хочу, чтобы мне льстили и говорили любезности, а от вас я этого никогда не слышу, и хочу смеяться и веселиться, а на вас как взглянешь, никакое веселье на ум нейдет, и хочу карету шестеркой или восьмеркой, и бриллианты, и новое платье каждую неделю, и чтобы люди говорили: \"Смотрите, вот герцогиня! Как хороша нынче ее светлость! Дорогу Madame l\'Ambassadrice d\'Angleterre! {Супруге английского посла (франц.).} Карету ее сиятельства!\" - вот чего я хочу. А вы... вам нужна жена, которая будет подавать вам туфли и ночной колпак, и сидеть у ваших ног, и ахать и охать, слушая ваших Шекспиров и Мильтонов и прочий вздор. Маменька - вот для вас самая подходящая жена, будь вы чуть постарше; впрочем, по виду вы на десять лет старше ее, да, да, противный, насупленный старикашка! Сидели бы вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр. - И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом: деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая \"гори\", в которую влюблен был путешественник в книжке.

- А что на это скажет ваш Питер Уилкинс? - спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милее казалась, когда бывала в задорном расположении духа и высмеивала его.

- Герцогиня знает свое место, - со смехом отвечала она. - У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от роду - милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не только они, но и все вассалы его светлости и все его единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость - первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король должен вернуться и вернется; я сама привезу его из Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим кринолином.

- Хочу верить, что вы будете счастливы в свете, Беатриса, - вздохнув, сказал Эсмонд. - Мне ведь можно называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать почтительные поклоны вашей светлости.

- Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек,сказала она. - Я очень благодарна его светлости за его доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю, что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением, послушанием и признательностью - все это я ему обещала, но только это; и его благородное сердце этим удовлетворилось. Он знает обо мне все - даже историю моего обручения с этим несчастным, которого я не могла себя заставить полюбить и которому охотно вернула его слово, радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять лет...

- Двадцать шесть, дорогая, - сказал Эсмонд.

- Двадцать пять, сэр; мне угодно считать, что двадцать пять; и за восемь лет я ни разу не встретила мужчины, который затронул бы мое сердце. Пожалуй... да, пожалуй, вам это однажды удалось, Гарри, хоть и очень ненадолго; это было, когда вы приехали из Лилля после вашей дуэли с негодяем Мохэном, которая спасла жизнь Фрэнку. Мне тогда показалось, что я могу полюбить вас; матушка умоляла меня об этом чуть не на коленях, и я поддалась - на один день. Но потом я снова почувствовала прежний холод и прежний страх - я ведь боюсь вас, Гарри, боюсь вашей меланхолии, и я была рада, когда вы уехали, и дала слово лорду Эшбернхэму, только чтобы больше не возвращаться мыслью к вам, - вот, если хотите знать правду. Вы для меня, должно быть, слишком хороши. Я не могла бы дать вам счастья и только извелась бы понапрасну, стараясь любить вас. Но если бы вы попросили моей руки в тот день, когда мы опоясали вас шпагой, ваше желание исполнилось бы, сэр, и за это время мы уже успели бы сделать друг друга несчастными. Я тогда нарочно весь вечер проболтала с глупым лордом Эшбернхэмом, чтобы позлить вас и маменьку, и, кажется, мне это удалось. Как легко говоришь сейчас обо всем этом! Кажется, будто тысяча лет прошла с тех пор, и хотя мы с вами сидим в одной комнате, нас разделяет высокая - высокая стена. Милый мой, добрый, преданный, скучный кузен! Я вас все-таки очень люблю, сэр, и горжусь вами, и знаю, что вы очень добрый и очень верный друг и что вы настоящий джентльмен, несмотря на... несмотря на маленькое неблагополучие в вашей родословной, добавила она, лукаво тряхнув головой. - А теперь, сэр, - сказала она, церемонно приседая, - нам больше не следует беседовать с вами иначе как в присутствии маменьки, потому что его светлость не слишком вас жалует, а он ревнив, как мавр из вашей любимой трагедии.

Хотя самая ласковость, с которой были сказаны эти слова, пронзила мистера Эсмонда острой болью, он ничем не выдал наружно своего страдания (что впоследствии подтверждала ему сама Беатриса) и, отлично управляя собой, ответил с безмятежной улыбкой:

- Я еще не сказал своего последнего слова, дорогая моя, и потому беседа наша не может считаться оконченной. Вот, кстати, и матушка ваша (в самом деле, леди Каслвуд в эту минуту вошла в комнату, и Эсмонд, прочтя выражение тревоги в ее милых чертах, поспешил встать и почтительно поцеловать ей руку). Пусть миледи также услышит мое последнее слово; тайны тут нет, это лишь прощальное благословение в придачу к свадебному подарку от пожилого джентльмена, вашего опекуна; я привык смотреть на себя как на опекуна всей семьи, и мне кажется, я уже так стар, что всем вам гожусь в дедушки. А потому, как дед и опекун, я прошу миледи герцогиню принять от меня свадебный подарок - бриллианты, которые оставила мне в наследство вдова моего отца. Год тому назад я мечтал подарить их Беатрисе Эсмонд, но они и герцогине сделают честь, хотя для прекраснейшей женщины в мире их игра недостаточно хороша. - С этими словами он достал из кармана футляр, в котором хранились бриллианты, и поднес его своей родственнице.

У нее вырвался крик восторга - камни и в самом деле были дивной красоты и ценности также немалой; и минуту спустя ожерелье уже сверкало там, где, в прелестной поэме мистера Попа, поблескивает крест Белинды, и украшало собою самую белую и самую стройную шейку в Англки.

Драгоценный подарок так обрадовал Беатрису, что, насмотревшись в зеркало, чтобы проверить, как выглядят бриллианты на ее прекрасной груди, она бросилась к своему кузену на шею и, должно быть, намеревалась заплатить ему монетой, которую он не прочь был бы принять с ее прелестных розовых губок; но тут дверь отворилась, и слуга доложил о прибытии его светлости нареченного супруга.

Герцог довольно неприязненно покосился на мистера Эсмонда, однако же отвесил ему низкий поклон, прежде весьма церемонно подойдя к руке обеих леди. Он прибыл в своем портшезе прямо из дворца, расположенного неподалеку, и был при обоих орденах, Подвязки и Чертополоха.

- Взгляните, милорд, - сказала Беатриса, приблизившись к нему и указывая на обвивавшее ее шею ожерелье.

- Бриллианты! - сказал герцог. - Гм! И недурные.

- Это свадебный подарок, - сказала Беатриса.

- От ее величества? - спросил герцог. - Королева очень добра к вам.

- От кузена Генри, от нашего кузена Генри! - в один голос воскликнули обе леди.

- Не имею чести знать такого. Милорд Каслвуд, насколько мне известно, был единственным сыном, и у вашей милости тоже как будто нет племянников.

- Милорд, это подарил мне кузен, полковник Генри Эсмонд, - сказала Беатриса, храбро взяв полковника за руку, - тот, кому мой отец поручил заботу о нас и кто уже сотни раз доказал свою любовь и преданность нашему семейству.

- Герцогиня Гамильтон не может принимать бриллианты ни от кого, кроме мужа, сударыня, - сказал герцог. - Я вынужден просить вас возвратить эти драгоценности мистеру Эсмонду.

- Беатриса Эсмонд вправе принять подарок от нашего родственника и благодетеля, ваша светлость, - с большим достоинством возразила леди Каслвуд. - Она пока еще моя дочь; и если мать дает ей на это разрешение, никто не вправе его оспаривать.

- Родственника и благодетеля! - повторил герцог. - Я не знаю никаких родственников и не потерплю, чтобы у моей жены числился в благодетелях.

- Милорд! - сказал полковник Эсмонд.

- Не будем тратить слов, - сказал его светлость. - Скажу вам откровенно: я считаю, что вы чересчур часто посещаете этот дом, и я не потерплю, чтобы герцогиня Гамильтон принимала подарки от джентльменов, называющих себя именем, которое им не принадлежит.

- Милорд! - вскричала леди Каслвуд. - Это имя принадлежит мистеру Эсмонду по праву, законнее которого быть не может, а по древности и благородству оно не уступает имени вашей светлости.

Милорд герцог усмехнулся, словно желая сказать, что лишь помрачение ума могло побудить леди Каслвуд произнести подобные слова.

- Я назвала его благодетелем не зря, - продолжала меж тем моя госпожа, - он и в самом деле благодетель наш, и притом самый благородный, самый бескорыстный, самый преданный на свете. Он сделал все, чтобы отвести от моего мужа шпагу убийцы Мохэна. Он отвел ее от моего мальчика и спас ему жизнь. Это ли не благодеяния?

- Прошу полковника Эсмонда простить меня, - сказал его светлость еще надменнее прежнего, если только это было возможно. - Я отнюдь не желал бы его чем-либо обидеть и глубоко признателен за все услуги, оказанные им семейству вашей милости. Кстати, милорд Мохэн доводится мне свойственником, хотя ни кровного родства, ни дружбы между нами нет. Но тем не менее я вынужден настаивать на своих словах: моя жена не может принять подарка от полковника Эсмонда.

- А моя дочь может принять подарок от главы нашего рода; моя дочь с благодарностью примет этот подарок от самого близкого друга ее отца, матери, брата и будет у него в долгу еще за одно благодеяние, кроме тысячи других, уже оказанных нам! - вскричала леди Эсмонд.Чего стоит нитка бриллиантов в сравнении с той любовью, которой он подарил нас, он, наш милый защитник и покровитель! Мы не только жизнью Фрэнка - мы всем, всем, что мы имеем, обязаны ему, - продолжала моя госпожа, вся раскрасневшись и с дрожью в голосе. - Титул, которым мы гордимся, принадлежит ему. Это мы носим свое имя не по праву, мы, а не он, который достоин еще лучшего имени. У смертного одра моего супруга он отрекся от своих прав и пожертвовал ими ради моих осиротевших детей; лишил себя почестей и званий во имя благородной любви, которую он питал ко всем нам. Его отец был виконт Каслвуд и маркиз Эсмонд, а он - законный сын своего отца и прямой наследник, и мы вечные его должники, и он был и остается истинным главой рода, не менее древнего, чем род вашей светлости. А если ему угодно было отказаться от своего имени, чтоб мой сын мог носить это имя вместо него, мы всегда будем любить его, почитать и благословлять, какое бы имя он ни избрал для себя. - И в пылком своем порыве она хотела было упасть на колени перед Эсмондом, но он удержал ее. Тогда Беатриса, бледная и взволнованная, бросилась к ней, обняла ее и спросила:

- Матушка, что все это значит?

- Это семейная тайна, милорд герцог, - сказал: полковник Эсмонд, бедная Беатриса ничего о пей не звала: и сама миледи узнала лишь год тому назад. Я был вправе отказаться от титула, как ваша мать отказалась в пользу вашей светлости.

- Если бы герцог Гамильтон просил руки моей дочери у меня, я тогда же рассказала бы ему обо всем, - сказала моя госпожа, - но он предпочел обратиться к самой Беатрисе. Не вызови ваши слова, милорд, это неожиданное объяснение при всех, я все равно сегодня же переговорила бы с вами с глазу на глаз, - впрочем, тем лучше, если Беатриса тоже услышит правду; пусть знает то, что должен был бы узнать целый свет, - сколь многим мы обязаны нашему родственнику и покровителю.

И тут, не выпуская руки дочери и обращаясь не столько к милорду герцогу, сколько к ней, леди Каслвуд рассказала по-своему, трогательно и любовно, историю, которая вам уже известна, до небес превознося при этом заслуги Эсмонда. Мистер Эсмонд, со своей стороны, пояснил причину, неоспоримую для него самого, почему он не желает нарушать сложившийся уже порядок наследования имени и титула в семье и предпочитает оставаться просто полковником Эсмондом.

- И маркизом Эсмондом также, милорд, - сказал его светлость с глубоким поклоном. - Прошу вашу милость простить меня за сказанное в неведении и почтить меня впредь своей дружбой. Я считаю за честь породниться с вами, сэр, какое бы имя вы ни пожелали принять (именно так угодно было выразиться его светлости), и за великолепный подарок, который вы сделали моей супруге, вашей родственнице, буду счастлив отслужить вам всем, что только по силам Джеймеу Дугласу. Я перед вами в неоплатном долгу и не успокоюсь до тех пор, пока не покрою этот долг; быть может, высокая миссия, которой угодно было меня облечь ее величеству, предоставит мне к тому возможность в недалеком будущем. А пока, - продолжал герцог, - я почту себя крайне польщенным, милорд, если полковник Эсмонд согласится быть посаженым отцом на моей свадьбе.

- И он может сейчас же получить в виде задатка часть установленной платы, - сказала Беатриса, подойдя к нему; и когда он целовал ее, шепнула: О, почему я не знала вас раньше!

Милорда герцога в жар бросило от этой церемонии, но он не вымолвил ни слова; Беатриса величественно присела перед ним, и обе леди покинули комнату.

- Когда ваше сиятельство предполагает отбыть в Париж? - спросил полковник Эсмонд.

- После свадьбы, как только будет возможно, - отвечал его светлость. Назначено на первое декабря; раньше этого срока едва ли удастся. Свита не будет готова. Королева желает, чтобы посольство было снаряжено с большою пышностью, а кроме того, у меня есть еще дела, которые надо уладить. Этот зловредный Мохэн снова в Лондоне; мы ведем тяжбу из-за наследства покойного лорда Джерарда; и он прислал мне сказать, что желает встретиться со мною.

Глава V

Мохэн в последний раз появляется в этой истории

Помимо герцога Гамильтона и Брэндона, пообещавшего полковнику Эсмонду свою родственную поддержку и покровительство, были у него и другие влиятельные друзья, которые, находясь ныне у власти, могли и хотели оказать ему содействие; и, имея подобную опору, он мог рассчитывать на столь же быстрый успех на поприще общественной жизни в родной стране, сколь быстрой и удачной была его военная карьера в чужих краях. Его светлость простер свое великодушие до того, что предложил мистеру Эсмонду место секретаря при посольстве в Париже, но при этом и сам, вероятно, рассчитывал на отказ; Эсмонд же и мысли не мог перенести о том, чтобы сопровождать свою возлюбленную дальше, чем до ворот церкви после венчания, и потому поспешил отклонить предложение благородного соперника.

Но и другие влиятельные особы, расположенные к полковнику Эсмонду, не скупились, во всяком случае, на любезности и посулы. Мистер Харли, ныне ставший графом Оксфордом и милордом Мортимером и удостоенный ордена Подвязки в тот самый день, когда честь эта была оказана его светлости герцогу Гамильтону, предупредил полковника о том, что в недалеком будущем его ожидает место в палате, а мистер Сент-Джон рисовал ему самые лестные перспективы парламентской карьеры. Все друзья Эсмонда в ту пору преуспевали, и более всех его любимый старый командир, генерал Уэбб; он только что получил чин генерал-лейтенанта сухопутных войск и был всячески обласкан министрами и королевой; что же до простого народа, то когда бы бравый полководец ни появлялся на улице - ехал ли он в карете, направляясь в палату либо во дворец, или пешком ковылял из здания палаты к дожидавшемуся экипажу, опираясь на заслуженный свой старый костыль и палку, - толпа окружала его и приветствовала не менее восторженными криками, чем в свое время Мальборо.

Великий герцог находился в полной опале; честный старый Уэбб был убежден, что все несчастья его светлости начались с Винендаля, и считал, что поделом вору и мука. Герцогиня Сара также потерпела крушение; ей пришлось отдать все ключи, лишиться всех должностей и потерять все доходы. \"Да, да, говаривал Уэбб, - если бы меня разбили при Винендале, она бы заперла этими самыми ключами три миллиона французских крон, но я вовремя перехватил французский обоз\". Наш недруг Кардонелл был изгнан из палаты общин (вместе с мистером Уолполом) за присвоение общественных средств. Кэдоган лишился своего поста коменданта Тауэра. Дочери Мальборо были разжалованы из камер-фрейлин, и дошло до того, что зять его светлости, лорд Бриджуотер, принужден был освободить помещение, которое он занимал в Сент-Джеймском дворце, и лишился половинного пенсиона, выплачивавшегося ему как обер-шталмейстеру. Но для меня вся глубина падения Мальборо обозначилась в тот день, когда он смиренно просил аудиенции у генерала Уэбба; он, который некогда отдавал приказания нашему бравому генералу, оскорблял и высмеивал его, заставляя часами дожидаться в своей передней; который после неоценимой услуги, оказанной Уэббом королевству, даже не удостоил его собственноручного письма. Страна жаждала мира так же пылко, как недавно еще рвалась в бой. Принц Савойский явился в Лондон, был принят королевой, получил свою славную награду - почетную шпату, и немало усилий приложил, хлопоча о сплочении партии вигов, о приезде в Англию юного ганноверского принца, - все что угодно, только бы продолжалась война, только бы до конца разгромить престарелого государя, к которому он питал столь непримиримую ненависть. Но страна устала воевать; борьба настолько утомила ее, что даже поражение при Денэне не могло разжечь в нас гнева, хотя два года назад вся Англия пришла бы в ярость от подобной неудачи. Сразу было видно, что во главе армии нет уж больше великого Мальборо. Евгений вынужден был отступить и отказаться от мстительной мечты, всю жизнь его не покидавшей. Напрасно спрашивали сторонники герцога: \"Неужели мы потерпим позор нашего оружия? Неужели не призовем вновь единственного бойца, способного отстоять нашу честь?\" Страна по горло сыта была сражениями, и ни удары, ни окрики не могли вновь погнать британцев вперед.

Принадлежа к той породе государственных мужей, у которых слово \"свобода\" не сходит с языка и всегда имеется наготове запас пышных философских изречений, мистер Сент-Джон, однако, своими действиями подчас напоминал скорее турецкого, нежели греческого философа; и была одна злосчастная порода людей, а именно сочинители, которую он тиранил с ожесточением, несколько удивительным в человеке, постоянно твердившем о своем уважении к этой профессии. В печати шли в ту пору весьма жаркие распри; правительственная партия одержала верх, пользовалась большим влиянием и могла бы, на мой взгляд, проявлять больше великодушия. Не удивительно, если оппозиция вопила и жаловалась; при этом некоторые от чистого сердца восхищались непревзойденными талантами герцога Мальборо и сокрушались по поводу опалы, постигшей величайшего полководца в мире; иных же патриотов побуждал к недовольству голодный желудок; они терпели нужду и кричали потому, что им за это платили. К таким милорд Болинброк не знал пощады и, не задумываясь, десятками отправлял их за решетку и к позорному столбу.

Из рыцаря шпаги мистер Эсмонд превратился ныне в рыцаря пера, но без риска поплатиться своей свободой и спиной, подобно описанным выше неудачникам. На стороне нашей партии был перевес, и мистеру Эсмонду нечего было опасаться; к тому же он тешил себя мыслью, что если как остроумец он не всегда преуспевает в своих писаниях, то джентльменом остается в них неизменно.

Мистер Эсмонд знавал многих из выдающихся умов той поры, людей, чьи сочинения прославили царствование королевы Анны и на долгие века останутся излюбленным чтением всякого англичанина; однако большей частью встречал их лишь в общественных местах, не будучи короток ни с кем, кроме доброго Дика Стиля и мистера Аддисона, с которым, впрочем, дружба у них разошлась, когда мистер Эсмонд сделался убежденным тори и вошел в доверие к руководителям этой партии. Аддисон придерживался узкого кружка друзей и редко кого, кроме них, дарил своей откровенностью. Трудно было встретить в обществе человека, более честного и последовательного в своих убеждениях, чья беседа была бы столь же разнообразна, приятна и поучительна. Сейчас, в зрелых годах, вспоминая и рассказывая обо всем этом, я прихожу к заключению, что взгляды мистера Аддисона были правильными, и, начни я жизнь сызнова, я стал бы в ряды вигов, а не тори; по так уже повелось в политике, что выбор стороны скорее зависит от личных связей, нежели от убеждений. Кем-нибудь оказанная услуга или нанесенная обида заставляет человека встать под то или иное знамя, и потом он уже сражается за него до конца кампании. Боевой учитель Эсмонда был оскорблен герцогом Мальборо и возненавидел его; и подчиненный принял в ссоре сторону своего начальника. Когда Уэбб прибыл в Лондон, враги Мальборо поспешили использовать его в качестве оружия в своей борьбе (и оружие, надо сказать, было надежное, закаленной стали); не пренебрегли и его адъютантом, мистером Эсмондом, который тоже мог явиться верным и полезным сторонником. Ныне, на чужой земле, в стране, независимой во всем, кроме имени (ибо я не допускаю и мысли, что североамериканские колонии могут еще долгие годы оставаться в зависимости от маленького островка за океаном), мне кажется удивительным, как это наш британский народ мог отдавать себя во власть то одной, то другой аристократической партии и склоняться то к французскому, то к ганноверскому королю, смотря по тому, какая из партий брала верх. И в то время, как тори, джентльмены из Октябрьского клуба и духовенство Высокой церкви, придерживавшиеся догматов англиканства, требовали короля-паписта - и немало торийских вождей, в Шотландии и Англии, верных сынов англиканской церкви, с беззаветной преданностью положили за него свои жизни, - верховодили ими люди, у которых и вовсе не было никакой религии и которые лишь пользовались ею как одним из средств для удовлетворения собственных честолюбивых стремлений. С другой стороны, вигам, во всеуслышание заявлявшим о своей приверженности к религии и свободе, приходилось обращаться то в Голландию, то в Ганновер в поисках монарха, вокруг которого они могли бы сплотиться. Ряд удивительных компромиссов - вот что являет собою английская история: компромиссы идейные, компромиссы партийные, компромиссы религиозные! Ревнители свободы и независимости Англии подчиняли свою религиозную совесть парламентскому акту, не могли утвердить свою свободу иначе, как под эгидой короля, вывезенного из Целля или Гааги, и в среде самого гордого на свете народа не умели найти правителя, который говорил бы на их языке и понимал бы их законы. Патриоты из числа тори и сторонников Высокой церкви готовы были умереть за папистское семейство, которое продало нас Франции; знатные виги и суровые республиканцы-нонконформисты, за измену отрубившие голову Карлу Стюарту, с готовностью приняли короля, которому корона досталась через его царственную бабку - внучку другой царственной бабки, сложившей голову на плахе королевы Бесс. И наше гордое британское дворянство отправило послов в маленький немецкий городок за государем для английского трона; и наши прелаты целовали грубые руки его любовниц-немок и не видели в том позора. В Англии есть только две партии, между которыми можно выбирать; и, выбрав дом для жилья, вы должны взять его таким, как он есть, со всеми его неудобствами, с вековою теснотой, со старомодной обстановкой, даже с руинами, к нему принадлежащими; можете чинить и подновлять, но только не вздумайте перестраивать. Так неужто же и нам, людям Нового Света, подчиняться, хотя бы только по внешности, этому обветшалому британскому предрассудку? Мне пришлось наблюдать такие знамения времени, которые позволяют думать, что недалека пора, когда нам столько же будет дела до короля Георга и пэров светских и духовных, сколько до короля Капута или до друидов.

Внук мой может мне заметить, что я хотел посвятить эту главу сочинителям, однако же весьма значительно удалился от их общества. Из всех сочинителей, которых мне довелось встречать, приятнейшими были доктор Гарт и доктор Арбетнот, а также мистер Гэй, автор \"Тривии\", добрейшей души человек, отличный собутыльник и ценитель удачной шутки. Знавал я и мистера Прайора, и он всегда напоминал мне глиняный горшок, который плывет по реке среди увесистых чугунов, весь дрожа от понятного страха, как бы ему не разбиться. Я встречал его и в Лондоне и в Париже, где он являл довольно жалкую фигуру на утренних приемах у герцога Шрусбери, не имея достаточно смелости, чтобы держать себя соответственно тому высокому званию, которое снискали ему его бесспорный ум и талант, писал льстивые письма государственному секретарю Сент-Джону и постоянно тревожился о своем серебре, и о своем положении, и о том, что станется с ним, если его партия окажется не у власти. У Бэттона случалось мне встречать и знаменитого мистера Конгрива, в ту пору превратившегося уже в величественную развалину, но всегда пышно разряженного и мужественно сносившего свою жестокую подагру и почти полную слепоту.

Великий мистер Поп (чудодейственный гений которого для меня выше всяких словесных похвал) был в ту пору еще молод и редко являлся в общественных местах. Театры и кофейни тогдашнего Лондона постоянно были переполнены сочинителями, модными острословами, просто светскими щеголями, которых \"nunc prescribere longum est\" {Теперь некогда описывать (лат.).}. Но из них едва ли не самым блистательным показался мне встреченный мною лет пятнадцать спустя, в последний мой приезд в Англию, молодой Гарри Фильдинг, сын того Фильдинга, с которым мы вместе служили в Испании, а потом и во Фландрии, положительно затмевавший всех веселостью и остроумием. Что же до знаменитого доктора Свифта, то о нем я могу лишь сказать - \"vidi tantum\" {Видел я только (лат.).}. Все эти годы, вплоть до смерти королевы, он пребывал в Лондоне и являлся во многих общественных местах, где мне и приходилось видеть его; он также не пропускал ни одного воскресного приема при дворе, и вашему деду раз или два указывали на него там. Будь я вельможей с громким именем или с звездою на груди, он непременно искал бы знакомства со мной. Бывая при дворе, почтенный доктор никого не замечал, кроме сильных мира сего. Лорд-казначей и Сент-Джон звали его запросто Джонатаном, расплачиваясь этой дешевой монетой за все услуги, которые он им оказывал. Он писал для них памфлеты, дрался с их врагами, рассыпал в их защиту брань и удары, и все это, нельзя не признать, с отменным жаром и искусством. Ныне, говорят, он помутился в уме и позабыл свои обиды и свою ненависть к человечеству. Он и Мальборо всегда представлялись мне двумя величайшими людьми нашего века. Здесь, в тишине наших лесов, я читаю написанные им книги (кто не знает их?), и передо мною встает образ поверженного и одинокого исполина, Прометея, терзаемого коршуном и стонущего от боли; Прометеем рисуется он мне, однако в день первого моего знакомства с ним исполин вылез из наемного портшеза на Полтри, и пьяный слуга-ирландец доложил о нем, выкрикивая во всю глотку имя его преподобия, в то время как господин еще доругивался у подъезда с носильщиками. Я не питал симпатии к мистеру Свифту и слышал немало россказней о нем, о его отношении к мужчинам и обращении с женщинами. Он мастер был льстить сильным и угнетать слабых; и мистер Эсмонд, который в ту пору был помоложе и погорячей, нежели сейчас, проникся твердой решимостью, если случится когда-либо повстречать этого дракона, не испугаться и не бежать от его огнедышащей пасти.

Многообразны силы, движущие поступками человека, и у каждого свои причины, которые одного толкают на безрассудства, а другого на подвиг. Был однажды у Эсмонда приятель, поручик ирландец из полка Хэндисайда, славный малый, который столько задолжал полковому маркитанту, что принялся ухаживать за его дочерью, рассчитывая таким путем погасить свой долг; в битве при Мальплакэ, гонимый желанием избавиться и от кредиторов и от девицы, он с такой яростью врезался в гущу французов, что тут же получил повышение в чине; и, выйдя из боя капитаном, принужден был все-таки жениться на дочери маркитанта, которая вместо приданого принесла ему погашение долга ее отцу. Чтобы спастись от векселя и брачного контракта, бедный Роджер кинулся на неприятельские пики и, не встретив желанной смерти, вновь угодил из Сциллы в Харибду. Наш великий герцог в этой же битве сражался не против французов, а против английских тори и рисковал собственной жизнью и жизнью своих солдат не для блага родины, а ради своих чинов и денежных выгод, да еще из страха перед женой, единственным в мире существом, которого он боялся. Я беседовал со многими солдатами своей роты (во время войны мы то и дело получали пополнения из деревенских парней, сменивших плуг на саблю), и оказалось, что добрая половина из них очутилась под боевыми знаменами из-за женщины; одного бросила жена, и он с горя надел военный мундир; другой, напротив, сам бросил девушку и бежал от нее и от приходских властей в походную палатку, где закон был против него бессилен. Да что множить примеры: ни одному из сыновей Адама и Евы не избежать того пути любви и страданий, на который впервые ступили их отец и мать. О внук мой! Близится к концу рассказ о той поре моей жизни, которую я провел среди великих людей и событий Англии и Европы; лета мои перешли предел, положенный иудейским песнопевцем, и я говорю тебе: все мои радости и несчастья происходили от женщины; и так будет и с тобой, когда настанет твой час. Женщина сделала из меня солдата, женщина толкнула потом на путь политических интриг; и пожелай она, чтобы я ткал шелк для ее нарядов, я, вероятно, делал бы и это; все помыслы мои принадлежали ей. У каждого мужчины бывает в жизни своя Омфала и Далила. Моя забавлялась мною на берегах Темзы, в доброй старой Англии; ты, быть может, повстречаешь свою у истоков Раппахэннока.

В угоду одной женщине я сначала искал боевой славы, а потом стремился отличиться на литературном или политическом поприще, точно так же как в угоду другой я готов был надеть пасторское облачение и белый воротник и не сделал этого лишь благодаря вмешательству судьбы. И сдается мне, то, что было сказано о солдатах роты капитана Эсмонда, можно приложить ко всем мужчинам на свете; если проследить путь каждого в жизни, непременно найдется женщина, которая или висит на нем тяжелым грузом, или цепляется за него, мешая идти; или подбодряет и гонит вперед, или, поманив его пальцем из окна кареты, заставляет сойти с круга, предоставив выигрывать скачку другим; или протягивает ему яблоко и говорит: \"Ешь\"; или вкладывает в руку кинжал и шепчет: \"Убей! Вот перед тобой Дункан, вот венец и скипетр!\"

Старания вашего деда на политическом поприще увенчались большими успехами, нежели на литературном; питая личную вражду к великому герцогу как за собственные обиды, так и за оскорбления, нанесенные его генералу, и будучи осведомлен в военных делах более, нежели иные сочинители, никогда не нюхавшие другого дыма, кроме табачного дыма в кофейне Уилла, он мог принести немалую пользу делу, которому решил себя посвятить, иначе говоря, мистеру Сент-Джону и его партии. Но ему противен был бранчливый тон, в который охотно впадали некоторые сочинители из лагеря тори, - доктор Свифт, например, не задумывавшийся подвергать сомнению прославленное мужество герцога Мальборо и даже его талант полководца; и писания мистера Эсмонда (хотя, разумеется, они не могли вредить герцогу в глазах народа так, как это делали злобные нападки Свифта, искусно рассчитанные на то, чтобы очернить его и унизить) не проигрывали в силе оттого, что в них открыто и честно говорилось обо всем, о чем автор хотел и почитал себя вправе говорить не таясь, ибо не носил более военного мундира, и оттого, что он, обличая себялюбие и жадность главнокомандующего, всегда отдавал должное его удивительному бесстрашию и боевому искусству.

Как-то раз полковнику Эсмонду, только что написавшему статью для \"Почтальона\", одной из торийских газет, случилось быть в рядах, так как госпоже Беатрисе понадобилась пара перчаток или, может быть, веер, и, находясь поблизости, он зашел к типографщику, чтобы выправить корректуру (статья была о Бушене, о которой весь город говорил целых два дня, покуда приезд итальянского певца не доставил новой пищи для разговоров). В это же время туда явился доктор Свифт со своим слугою-ирландцем, который постоянно шагал перед портшезом своего господина и весьма важно выкрикивал его имя.

В ожидании типографщика (жена отправилась за ним в соседнюю таверну) мистер Эсмонд занимался тем, что рисовал солдата верхом для забавы сынишки типографщика, хорошенького и невероятно грязного мальчугана, которого мать оставила на его попечение.

- Вы, верно, издатель \"Почтальона\", сэр? - спросил доктор скрипучим голосом, слегка гнусавя на ирландский манер; из-под мохнатых бровей уставилась на полковника пара очень ясных голубых глаз. Он был довольно тучен, с двойным подбородком и землистым цветом лица. На нем была поношенная сутана, потрепанная шляпа криво сидела на его черном парике; он вытащил из кармана огромные золотые часы и сердито взглянул на них.

- Нет, доктор Свифт, я всего лишь автор, - отвечал Эсмонд, не двигаясь с места. Он сидел, держа мальчика на коленях, спиною к окну, и доктор не мог разглядеть его лица.

- Откуда вы знаете, что я доктор Свифт? - спросил доктор, смерив его надменным взглядом.

- Слуга вашего преподобия выкрикнул ваше имя, - отвечал полковник. Он, видимо, родом из Ирландии.

- А какое вам дело, сэр, до того, откуда родом мой слуга? Я желаю говорить с вашим хозяином, мистером Личем. Потрудитесь сходить за ним и привести его сюда.

- Где твой папа, Томми? - спросил полковник маленького замарашку.

Вместо ответа тот заревел благим матом: должно быть, доктор своим видом испугал малыша.

- Бросьте этого визгливого щенка, сэр, и делайте, что вам приказано, сказал доктор.

- Я прежде должен дорисовать Томми картинку, - смеясь, сказал полковник. - Ты как хочешь, Томми, чтобы у нас всадник был с бородой или без бороды?

- С болодой, - сказал Томми, целиком поглощенный рисунком.

- Да вы кто такой, черт вас дери, сэр? - закричал доктор. - Служите вы тут или нет?

- Чтобы выяснить этот вопрос, ваше преподобие могли бы обойтись и без черта, - сказал полковник Эсмонд. - Скажи-ка, Томми, слыхал ты когда-нибудь про доктора Фауста? А про монаха Бэкона, который выдумал порох и море зажег?

Мистер Свифт густо покраснел, почти побагровел.

- Я не имел намерения обидеть вас, сэр, - сказал он.

- Да, надеюсь, вы сделали это не преднамеренно, сэр, - сухо ответил Эсмонд.

- Но кто же вы такой? Известно ли вам, кто перед вами? Вы, верно, из той своры писак с Граб-стрит, которую мой друг, государственный секретарь, недавно отправил куда следует. Как смеете вы говорить со мною подобным тоном? - кричал расходившийся доктор.

- Смиренно прошу прощения у вашей чести, если я чем-либо обидел вашу честь, - сказал Эсмонд тоном крайнего унижения. - Я на все готов, только бы не угодить за решетку или к позорному столбу. Видите ли, миссис Лич, жена типографщика, просила меня присмотреть за Томми, покуда она сбегает за мужем в таверну, а если его оставить одного, он может свалиться в камин; но, может быть, вашему преподобию угодно будет подержать его...

- Мне возиться с этим пащенком! - вскричал доктор, подпрыгнув на месте. - Меня ждут дела поважнее, любезный. Передайте мистеру Личу, что когда уговариваются о встрече с доктором Свифтом, то не заставляют его дожидаться, понятно? А вам, сэр, советую поменьше распускать язык в разговоре с такой особой, как я.

- Я всего лишь бедный солдат, сэр, - сказал полковник. - Но я видывал лучшие дни, хоть теперь вот и пришлось взяться за перо ради куска хлеба. Судьба, сэр, ничего не поделаешь.

- Понимаю, вы тот человек, про которого мне говорил мистер Лич. Так вот, потрудитесь отвечать вежливо, когда к вам обращаются; и скажите Личу, пусть нынче в десять часов вечера придет ко мне на Бэри-стрит со всеми корректурами. А вы теперь уже знаете, с кем имеете дело, и в другой раз будете повежливей, мистер Кемп.

Бедняга Кемп был в чине поручика, когда началась война, однако претерпел ряд неудач и ныне вместо королевской службы состоял на службе у доброго мистера Лича, исполняя в \"Почтальоне\" скромные обязанности штатного автора. Эсмонд встречал этого джентльмена и знал его как честного, трудолюбивого и способного малого, который, будучи обременен большим семейством, долгие зимние ночи напролет просиживал за работой, чтобы отогнать нужду от своего порога. А мистер Сент-Джон, ярый поборник свободы на словах, только что засадил в тюрьму дюжину сочинителей, принадлежавших к оппозиции, а одного даже приговорил к позорному столбу за произведения, которые объявил пасквилями, но которые и вполовину не были так хлестки, как пасквили, писавшиеся у нас. Эсмонд весьма решительно выразил государственному секретарю протест по поводу столь бесцеремонных притеснений, но тот лишь засмеялся в ответ, сказав, что канальи получили по заслугам, и привел Эсмонду шутку, отпущенную по этому поводу доктором Свифтом. Более того, в другом случае, когда Сент-Джон готов был помиловать какого-то беднягу, приговоренного к смертной казни за изнасилование, этот ирландец попросту не дал секретарю проявить подобную снисходительность и хвалился потом, что несчастный повешен по его, доктора Свифта, настоянию; как ни велик был гений доктора, как ни блистательно его дарование, Эсмонд никогда не питал к нему особого расположения и не искал знакомства с ним. Доктор был усерднейшим посетителем воскресных приемов во дворце, на которых полковник появлялся весьма редко, хоть там и водилась приманка для него в лице некоей прекрасной фрейлины ее величества; и можете не сомневаться, что покровительственные замашки мистера Свифта, его привычка не узнавать земляков, его неумеренно громкие речи, одновременно и дерзкие и льстивые, быть может, даже самая короткость его с лордом-казначеем и государственным секретарем, которые звали его Джонатаном и смотрели сквозь пальцы на его причуды, - все это отмечалось многими из тех, кого кичливый священник не замечал в дни своего величия и торжества.

Три дня спустя, 15 ноября 1712 года (число, навеки оставшееся памятным для Эсмонда), он был приглашен отобедать у своего генерала, за чьим столом в дни парадных обедов привык занимать хоть и скромное, но постоянное место, точно так же, как бывало за грубой, но обильной трапезой в боевые дни. На этот раз пиршество было особенно пышным: добрый генерал любил принимать своих друзей на широкую ногу. Среди гостей были его светлость герцог Ормонд, готовившийся отбыть в армию в качестве генералиссимуса, милорд виконт Болинброк, один из государственных секретарей ее величества, и милорд Оркни, вместе с нами проделавший европейский поход. Обед был затеян в честь генерал-фельдцейхмейстера герцога Гамильтона по случаю предстоящего отъезда его в Париж, но около двух часов пополудни, всего за час до того, как надо было садиться за стол, от его светлости явился нарочный с письмом, в котором герцог приносил свои извинения любезному хозяину и заверял, что лишь самое неотложное дело помешало ему выпить прощальный бокал за здоровье генерала Уэбба. Известие это весьма разочаровало Эсмондова командира, который к тому же изрядно страдал в этот день от старой раны; и хотя общество собралось отменное, но веселья не было. Последним явился Сент-Джон и привел с собою друга.

- За моим столом, - сказал генерал, приветствуя гостя учтивым поклоном, - всегда найдется место для доктора Свифта.

Мистер Эсмонд подошел к доктору и, улыбаясь, поклонился.

- Я в точности передал типографщику наставление доктора Свифта, сказал он, - надеюсь, он вовремя принес вам требуемое.

И в самом деле, бедняга Лич вскоре после ухода доктора был доставлен домой рачительной супругою и, будучи немного навеселе, не слишком почтительно отзывался о \"братце Свифте\", хотя, разумеется, Эсмонд воздержался от упоминания об этом предполагаемом родстве. Доктор нахмурился, покраснел, явно смешался и во весь обед не проронил почти ни слова. Так иногда маленьким камешком можно сбить с ног подобных Голиафов остроумия; тот же, о ком идет речь, вообще легко терялся перед всяким проявлением независимости. Он сумрачно занял свое место за столом, разбавил водою вино, которое прочие пили, не стесняясь, и почти весь обед молчал.

Разговор вертелся вокруг событий дня, вернее, не столько событий, сколько замешанных в них лиц; толковали о том, как беснуется миледи Мальборо и как ее дочки, в чепцах и старых платьях, сидят у окна и смотрят на торопящихся во дворец гостей; о том, какое потрясение испытал дежурный камергер, когда принц Савойский явился на аудиенцию к ее величеству в парике с косичкой, хотя доныне никто не смел подойти к королевской руке иначе, как в парадном парике с буклями; о проделках могоков, которые рыщут по всему городу, пугая честных горожан, грабя и убивая. Кто-то сказал, что вчера в театре видел будто бы Мохэна, а с ним Макартни и Мередита и что выражение лица милорда не предвещало ничего хорошего. Одним словом, празднество, невзирая на обилие напитков и разговоров, было унылым, как похороны. О чем бы ни заходила речь, все принимало неудачный оборот. Его светлость герцог Ормонд уехал раньше времени, так как разговор коснулся Денэна, где он потерпел поражение в последнюю кампанию. Эсмондов генерал также омрачился при упоминании об этом бое, так как в нем погиб его винендальский соратник граф Нассау-Вуденберг. Мистер Свифт, когда Эсмонд пожелал чокнуться за его здоровье, сказал, что не пьет, и тут же взял свою шляпу и удалился, сделав лорду Болинброку знак следовать за ним; последний, однако, предложив доктору воспользоваться его каретой, чтобы не тратиться на наемный экипаж, сказал, что должен поговорить с полковником Эсмондом; и когда прочие гости перешли за карточные столы, они вдвоем остались сидеть в полумраке опустевшей столовой.

У Болинброка после обильной выпивки всегда развязывался язык. В такую минуту ничего не стоило выведать у него любую тайну; и враги не раз пользовались этим, иногда даже через женщин, которые записывали его слова. Я слыхал, будто три года спустя, когда государственный секретарь бежал во Францию и сделался министром Претендента, лорду Стэру удавалось получать все необходимые ему сведения через шпионок, подосланных к Сент-Джону в подходящую минуту. Так и сейчас, оставшись наедине с Эсмондом, милорд тотчас же пустился в откровенный разговор.

- Джонатан подозревает что-то, - сказал он, - но ничего не знает наверняка, и пусть черт меня поберет, если генерал Уэбб не получит архиепископство, а Джонатан... нет, не так - архиепископство получит Джонатан, от Иакова получит, и, будьте уверены, примет с радостью. Все нити этого дела в руках у вашего герцога, - продолжал Сент-Джон. - У нас есть способ заставить Мальборо держаться подальше, через две недели он уедет из Лондона. Прайору даны указания, он отбыл нынче утром, и попомните мои слова, Гарри, в случае, если нам суждено лишиться нашей возлюбленной монархини, нашей августейшей, добрейшей, подагрической и апоплексической королевы и защитницы истинной веры - la bonne cause triomphera. A la sante de la bonne cause! {Правое дело восторжествует. За здоровье правого дела! (франц.).} Все, что хорошо, все приходит к нам из Франции. Вино, например, - ну-ка еще бокал за la bonne cause! - Он снова выпил.

- Что же, la bonne cause перейдет в протестантство? - спросил Эсмонд.

- Ничуть не бывало, - отвечал Сент-Джон. - Он будет защитником истинной веры по положению, а сам останется при своей. Лань и пантера побегут у нас в одной упряжке, клянусь! Правда и мир облобызаются, и мы заставим отца Массильона пройти по собору Павла, обнявшись с доктором Сэчеврелом. Еще вина, черт возьми, пьем за la bonne cause, нет, - за это надо пить на коленях! - Хмель все более разбирал его, лицо у него пылало.

- Ну, хорошо, - сказал Эсмонд, высказывая свое давнишнее опасение, - а что если la bonne cause предаст нас Франции, как это сделали в свое время его отец и дядя?

- Предать нас Франции! - вскричал Болинброк. - Тот не англичанин, кто этого боится. Неужели вам, видевшему Бленгейм и Рамильи, еще страшна Франция? Ваши предки, и мои, и предки добрейшего Уэбба - все они сотни раз встречались с французами на полях сражений, и дети наши тоже от них не отстанут. Кто там требует еще людей от Англии? Брат мой Уэстморленд? Предать нас Франции! Как бы не так!

- Дядя, его сделал же это, - настаивал Эсмонд.

- А чем кончил его дядя? - возразил Сент-Джон, снова наполняя бокал. Выпьем за величайшего государя, какого когда-либо знавала Англия, за англичанина, сделавшего ее настоящим королевством. Наш великий король был из Хентингдона, а не из Ганновера; наши отцы не искали себе правителя в немецких землях. Пусть приезжает; мы сумеем охранить его, и мы покажем ему дорогу в Уайтхолл. Если он изменник, пусть будет на глазах, чтобы нам легче было расправиться с ним; у нас найдутся здесь головы не хуже, чем во времена наших предков. Найдутся люди, которые умеют смотреть опасности в глаза и не испытывать страха. Предательство, измена! Нам ли с вами бояться этих слов? Разве уж нет в живых никого из солдат Оливера? или славное имя его забылось за пятьдесят лет? или теперь не найдется людей, равных ему и не менее достойных? Боже, храни короля! А если король нам изменит - боже, храни Британскую республику!

Он налил до краев бокал, высоко поднял его и залпом опрокинул, но в эту самую минуту послышался стук колес подъезжающей кареты и смолк у нашего дома; раздался нетерпеливый стук в дверь, потом быстрые шаги по лестнице, и в столовую залу, где мы сидели, вбежал доктор Свифт с перекошенным от волнения лицом. Сент-Джон, совсем уже пьяный, начал было бессвязно цитировать \"Макбета\", но Свифт прервал его.

- Не пейте больше, милорд, бога ради не пейте, - сказал он. - Я принес страшную весть.

- Королева умерла? - вскричал Болинброк, хватаясь за стакан с водой.

- Нет, герцог Гамильтон час назад убит на дуэли Мохэном и Макартни; у них вышла ссора сегодня утром, и герцогу не дали даже времени написать письмо. Он успел только послать за двумя друзьями, и вот теперь он убит и негодяй Мохэн тоже. Они дрались в Хайд-парке перед заходом солнца, герцог убил Мохэна, и тогда Макартни подскочил и кинжалом заколол герцога. Собаке удалось бежать. Ваша карета здесь внизу, необходимо тотчас же разослать людей во все концы страны, изловить негодяя. Едемте к герцогу, быть может, он еще дышит.

\"О Беатриса, бедная моя Беатриса! - подумал Эсмонд. - Вот и конец ее честолюбивым мечтам\".

Глава VI

Бедная Беатриса

Не понадобилось особых усилий, чтобы убедить Эсмонда в необходимости разлуки с Беатрисой: сама судьба позаботилась обо всем. Чуть ли не с той самой минуты, когда герцог сделал свое предложение и оно было принято, бедная Беатриса усвоила себе величественную осанку герцогини - если не королевы - и всем своим видом точно подчеркивала, что она особа священная и не ровня нам, простым смертным. И мать ее, и кузен потворствовали ей в этом, хотя последний и не переставал подсмеиваться, быть может, даже чуть презрительно, над ее тщеславием и над собственным. Но было в этой девушке какое-то особое очарование, против которого устоять не мог ни Эсмонд, ни его ласковая госпожа; невзирая на все ее недостатки, на гордость и своенравие, они все же любили ее и, по правде сказать, были едва ли не первыми в числе угодников, составлявших свиту красавицы.

Кто из нас, хотя бы однажды в жизни, не подпадал под действие подобных чар, не сотворил себе того или иного кумира? Давно уже страсть умерла и погребена вместе с тысячей других мирских тревог и честолюбивых стремлений, но тот, кто некогда ее испытал, волен вызвать ее из мрака небытия и вновь, почти с тем же пылом, как в молодые годы, вглядываться в милый царственный облик. Прекрасная тень является на мой зов, и я по-прежнему люблю ее, вернее сказать, для мужчины подобное прошлое всегда останется настоящим, такая страсть, однажды испытанная, становится частью его существа и от него неотделима; она слита с его сегодняшним бытием, подобно тому, как любое глубокое волнение души, первое знакомство с поэзией, первое пробуждение религиозного чувства навсегда накладывают на него свой отпечаток, подобно тому, как рана, которую я получил при Бленгейме и от которой рубец виден и до сих пор, сделалась частью моей плоти и наложила свой отпечаток на жизнь не только тела моего, но и духа, хотя и была нанесена и залечена сорок лет тому назад. Расстаться и позабыть! Какое истинно верное сердце на это способно? Самые глубокие наши мысли, самые глубокие чувства, великие откровения нашей жизни никогда не покидают нас. Они неотделимы от нашего сознания, следуют за ним повсюду; они по природе своей божественны и бессмертны.

Во дворе герцога рыдающие домочадцы подтвердили страшную весть, и Эсмонд повез ее домой со всей быстротой, на какую только была способна его медлительная упряжка, и всю дорогу ломал голову, как сообщить о несчастье той, кого оно всего ближе касалось. Что за благородный материал для сатиры на тему о тщете человеческих мечтаний являла собою бедная Беатриса, какою ее застал Эсмонд среди новых для нее людей и занятий! Уже много дней карета ее неустанно разъезжала ^по городу, от торговли шелками - в модную лавку, от золотых дел мастера - к продавцу кружев. Она обладала безупречным вкусом; так, по крайней мере, полагал влюбленный жених и потому доверил ей переговоры со всеми поставщиками, заботу обо всей мебели, утвари, серебре, которые, согласно желанию его светлости господина посла, должны были придать особую пышность и блеск его миссии. Она непременно пожелала, чтобы Неллер написал ее портрет - без портрета герцогиня не герцогиня, - и портрет удался на славу, причем сбоку, на подушке, живописец изобразил даже герцогскую корону, которая ее ожидала. Она поклялась, что наденет ее в день коронации Иакова Третьего, и едва ли во всей стране нашлась бы принцесса, которой горностаи были бы более к лицу. В передней толпились швеи и мастерицы из модной лавки, подобострастные ювелиры с кубками, подносами, украшениями, купеческие приказчики с шелками, парчой и бархатом. Будущая герцогиня давала аудиенцию прославленному серебряных дел мастеру с Экзетерчейндж, который принес с собою большой поднос искуснейшей чеканки и выхвалял его достоинства, когда в комнату вошел полковник Эсмонд.

- Подойдите поближе, кузен, - сказала она, - и полюбуйтесь, какая отличная работа. - Помнится, там изображены были Марс и Венера, возлежавшие под золотым балдахином; один позолоченный купидон уносит прочь шлем бега войны, другой - его меч, третий - щит его, на котором предполагалось выгравировать герб милорда Гамильтона вместе с нашим гербом, а четвертый, преклоняя колено перед небрежно откинувшейся богиней, подносит ей герцогскую корону. Да поможет нам бог! Когда мистеру Эсмонду случилось вновь увидеть эту вещь, герб на щите был другой, и герцогскую корону заменила виконтская; поднос составил часть приданого родной дочери преуспевшего ювелира, когда она два года спустя выходила за лорда виконта Сквондерфилда. - Разве не прелесть? - сказала Беатриса, указывая на лукаво грациозные фигурки купидонов и тонко вычеканенный силуэт распростертого в истоме Марса. Сердце у Эсмонда сжалось: ему представь лось тело сраженного воина, как оно лежит в парадной зале дворца, окруженное плачущими детьми и слугами, а здесь это улыбающееся создание словно нарочно наряжается и прихорашивается для брачного ложа смерти.

- Да, красивая безделка, - сказал он, мрачно взглянув на девушку; в комнате горели восковые свечи, и пламя ярко озаряло ее прекрасную хозяйку. Она взялась за поднос своими округлыми руками и приподняла его.

- Безделка! - высокомерно повторила она. - Что для вас безделка, сэр, то для меня необходимость. Вы заломили жидовскую цену за этот поднос, мистер Грэйвс, но я все же возьму его, хотя бы для того, чтоб досадить мистеру Эемонду.

- Оставьте это, Беатриса, прошу вас! - сказал мистер Эсмонд. Иродиада! Ты не знаешь сама, что несешь ты на блюде.

Тяжелый золотой поднос со звоном выпал из ее рук; ювелир подскочил, чтоб поднять свой драгоценный товар. Ужас, написанный на бледном лице Эсмонда, передался девушке, в глазах ее вспыхнула тревога.

- Что случилось, Гарри? - спросила она, бросившись к нему и схватив его за руки. - Что означает ваша бледность, ваш мрачный тон?

- Пойдем, пойдем отсюда! - сказал Эсмонд, увлекая ее, но она в страхе уцепилась за него, и он привлек ее к себе на грудь, сделав перепуганному ювелиру знак оставить их вдвоем. Тот поспешно вышел в соседнюю комнату, недоуменно озираясь и крепко прижимая к себе драгоценный поднос.

- О Беатриса моя, сестра моя! - сказал Эсмонд, все еще держа бледную и испуганную девушку в объятиях. - Ведь вы самая мужественная женщина на свете; призовите же все свое мужество, потому что вам предстоит тяжелое испытание.

Как ужаленная, отпрянула она от друга, поспешившего ей на помощь.

- Он меня покинул! - вскричала она. - Мы повздорили нынче утром, я рассердила его, и он был очень мрачен; но нет, он не посмеет, не посмеет! Яркая краска залила ее лицо и шею; Эсмонд видел это в зеркале, у которого она стояла, судорожно сжав руками вздымавшуюся грудь.

- Да, он покинул вас, - медленно сказал Эсмонд, думая о том, что не скорбь, а гнев отражается в ее чертах.

- И он еще жив! - вскричала Беатриса. - И вы сами приносите мне эту весть! Он меня покинул, и вы осмелились не отомстить за меня! Вы, называющий себя блюстителем нашей родовой чести, вы допустили, чтобы подобное оскорбление было нанесено мне. Где Каслвуд? Пустите меня, я пойду к моему брату.

- Герцога нет в живых, Беатриса, - сказал Эсмонд.

Она посмотрела на него безумными глазами и тяжело привалилась к стене, как будто пуля попала ей в грудь.

- А вы здесь, значит... значит, это вы убили его?

- О нет; хвала господу, нет, - сказал Эсмонд. - Моего клинка не обагрила кровь этого благородного сердца! До последнего биения оно было предано тебе, Беатриса Эсмонд. Жестокая и тщеславная женщина! Преклони колени и возблагодари провидение, в чьей воле жизнь, и смерть, и возмездие за грехи, возблагодари за то, что благородный Гамильтон умер верным тебе, что не твоя вздорность и не твои прихоти и тщеславие привели его к роковому концу. Он пал от злодейской шпаги, которая некогда упилась кровью твоего отца. О женщина! О сестра моя! Над этой двойной могилой - ибо убийца и сам пал от руки убитого им - неужели не прольешь ты иных слез, кроме слез гнева и обманутого тщеславия? Да поможет тебе бог, Беатриса, и да простит тебя, столь тяжко покарав твою жестокую непокорную душу.

Едва Эсмонд договорил, как в комнату вошла его госпожа. Разговор его с Беатрисой длился всего лишь несколько минут, но за это время слуга Эсмонда успел разнести по всему дому страшную весть. Армия Ярмарки Тщеславия, дожидавшаяся в соседней комнате, поспешно собрала свое мишурное вооружение и в страхе бежала прочь. Кроткая леди Каслвуд перед тем находилась у себя наверху и была занята благочестивой беседою с деканом Эттербери, своим духовником и наставником; и декан последовал за нею вниз, подобно врачу, спешащему занять свое место у постели больного. Мать Беатрисы бросила на Эсмонда короткий взгляд и устремилась к дочери, раскрыв ей свои объятия и свое сердце, вся воплощение сострадания и доброты. Но Беатриса отстранилась от нее и не пожелала тех целительных средств, которые предлагал ей духовный врач.

- Мне лучше всего быть одной у себя в комнате, - сказала она. Глаза у нее были совершенно сухи; только один-единственный раз Эсмонд видел в них слезы, вызванные этой утратой. Проходя мимо него, она протянула ему холодную руку. - Благодарю вас, брат мой, - сказала она вполголоса, и простота ее выражения была трогательней всяких слов, - благодарю за ваши справедливые добрые слова. Я ухожу, чтобы испросить прощение. - Остальные еще долго обсуждали случившееся несчастье. Казалось, доктор Эттербери был потрясен им даже более нас. Госпожу мою гибель Мохэна, убийцы ее мужа, взволновала едва ли не сильнее, нежели злополучная судьба герцога. Эсмонд подробно рассказал все, что ему было известно о самой дуэли и ее причинах. Милорд герцог с Мохэном вели давнишнюю тяжбу из-за наследства лорда Джерарда, на дочерях которого оба были женаты. В этот роковой день они сошлись по взаимному уговору у адвоката в Линкольн-Инн-Филдс, и между ними вышла ссора, которая показалась пустячной бывшим при том сторонним лицам; однако же сами противники, подогретые застарелой враждой, судили иначе. Мохэн спросил милорда герцога, где можно будет побеседовать с его друзьями, и не прошло и часу, как Макартни и Мередит явились для переговоров об этой дуэли, которая для обоих участников оказалась роковою. Жестокость условий поединка и незначительность повода к ссоре многих заставила тогда предположить, что эта тройка записных бретеров была лишь агентами некоей партии, желавшей устранить герцога Гамильтона. Дрались по трое с каждой стороны, в точности как и при той кровавой встрече двенадцать лет назад, когда Мохэн совершил второе свое убийство. Противники сразу же бросились вперед, даже не скрестив шпаг, и принялись колоть без разбора, нанося друг другу многочисленные раны; и когда Мохэн, смертельно раненный, повалился на землю, а его светлость упал с ним рядом, Макартни подскочил сбоку и нанес распростертому на земле герцогу последний, смертельный удар. Полковник Макартни впоследствии отрицал это, однако же его виновность была признана всем королевством, и, гонимый всеобщим презрением и гневом, он принужден был оставить родную страну и никогда более не возвращаться.

Какова же была истинная причина, приведшая к гибели герцога Гамильтона? Пустую ссору, послужившую поводом, ничего не стоило бы уладить, тем более что противник был заведомый головорез, человек низкий, бесчестный и распутный, которому прежние злодеяния и убийства создали такую дурную славу, что дворянин высокого рода и безупречной репутации, как милорд герцог, мог попросту не пожелать замарать свою шпагу кровью подобного негодяя. Но то был человек щедрой души, и тем, кто желал его смерти, известно было, что шпага милорда, так же как и его кошелек, не знает отказа, и вот он пал от руки Мохэна и двух других наемных убийц. Погиб посол королевы ко французскому двору, верный и преданный слуга дома Стюартов, и сам - принц королевской крови; он, который должен был привести изгнанному государю добрую весть о раскаянии королевы Анны и ее возвратившемся доверии к брату, а заодно и изъявить свою готовность служить ему верой и правдой и рассказать о благорасположении миллионов соотечественников.

Итак, партия, к которой принадлежал лорд Мохэн, использовала услуги последнего, а заодно избавилась от чересчур буйного приверженца. Он, Мередит и Макартни были близки к герцогу Мальборо; обоим полковникам всего лишь за год перед тем пришлось выйти в отставку после чересчур бурной выпивки за погибель тори. А его светлость стал теперь вигом, держал сторону ганноверца и в неукротимом стремлении продолжать войну не уступая даже принцу Евгению. Я не утверждаю, что он был причастен к смерти герцога Гамильтона, я только говорю, что эта смерть была выгодна его партии и что нашлись три продажных шпаги, которые и были сделаны орудием убийства.

Когда Эсмонд и декан Эттербери возвращались из Кенсингтона, продолжая рассуждать о разыгравшейся трагедии и о том, как гибельна она для того дела, которому они оба были преданы душой, на улицы уже вышли глашатаи, обвешанные своими афишами, и громкими голосами выкрикивали полный, правдивый и устрашающий отчет о дуэли и смерти герцога Гамильтона и лорда Мохэна. Наутро один из них забрел и в Кенсингтон и стал кричать свое на площади, под самыми окнами Беатрисы, одно из которых было раскрыто; здесь его услышал случившийся поблизости Эсмонд и поспешил прогнать подальше. Хотя стоял уже ноябрь, солнце ярко светило; навстречу ехали крестьянские возы, спешившие в Лондон на рынок, у дворцовых ворот происходила смена караула, садовники шли на работу в сады, тянувшиеся от Кенсингтона до Сити, бродячие торговцы и разносчики оглашали воздух шумными выкриками. Жизнь шла своей чередой, невзирая на то, что где-то лежали убитые герцоги и прекрасные леди оплакивали их, а короли, быть может, лишались последней надежды воссесть на трон. Так ночь сменяет день, а потом наступает завтра, а нас как и не бывало. Эсмонд шел и думал о курьере, который скачет сейчас по дороге, ведущей на север, спеша возвестить тому, кто вчера еще был графом Арраном, что отныне он герцог Гамильтон; думал он и о тысячах планов, надежд и стремлений, которые всего несколько часов назад оживляли мужественное сердце, теперь превратившееся в горсточку безгласного праха.

Глава VII

Я снова в Каслвуде

Так в третий раз рушились честолюбивые мечты Беатрисы, и поистине она могла заключить, что какой-то злой рок подстерегает ее и преследует, в последний миг неизменно вырывая добычу из ее рук и не оставляя ей ничего, кроме ярости и обиды. Но, как ни сильна была ее печаль или гнев (боюсь, что именно последний причинял ей наибольшие муки), она никому не поверяла своих чувств, как сделали бы на ее месте натуры более слабые; и мать ее, и кузен, оба знали, что она отвергла бы их сострадание, и всякая попытка сочувствия лишь растравила бы страшную рану, нанесенную судьбой. Мы знали, как жестоко уязвил ее гордость этот внезапный и сокрушительный удар; и печальная мораль всей истории была ясна ей без наших наставлений. Любящая мать могла только молиться за несчастную, а мистер Эсмонд - хранить свою терпеливую и верную дружбу к ней; и лишь случайным намеком да двумя-тремя словами, сказанными много месяцев спустя, Беатриса дала понять, что чувствует их безмолвное участие и втайне благодарна за него. При дворе говорили, что в самой ее манере держаться было нечто такое, что отпугивало и насмешников и соболезнователей; людское злорадство и людская жалость ее не достигали, и свою роль в этой мрачной трагедии она играла так величаво и мужественно, что даже недоброжелатели невольно любовались его. Мы, наблюдавшие ее в первые дни, не могли не восхищаться непоколебимым мужеством и величественным спокойствием, с которым она переносила обрушившийся на нее удар.

- Уж лучше бы слезы, чем это гордое молчание, - говорила леди Каслвуд, которая привыкла по-иному переносить невзгоды, видя в них божью волю и покорно склоняясь перед ней. Но Беатриса по самой природе своей отличалась от матери, она принимала горе, не поддаваясь ему, и, даже оставшись одна в своей комнате, не позволяла этому горю исторгнуть у нее хотя бы одну слезу обиды, один крик боли. Друзья и потомки, идущие мне на смену, как будете вы сносить ожидающие вас испытания? Я знаю кое-кого, кто неустанно молит бога вселить в сердца ваши не гордость, но любовь, и научить вас смирению перед всевидящем оком. Однако же и гордый дух не должно судить чересчур беспощадно. Есть люди, самой природой созданные повелевать и властвовать, точно так же как другие предназначены его для кротости и повиновения. Пантера, как и ягненок, повинуется зову своей природы и живет по своим, пантерьим, законам; она не может отказаться от своей красоты, бесстрашия и жестокости, как не может стереть хотя бы одно из пятен, которыми испещрена ее шелковистая шкура, или преодолеть инстинкт хищника, побуждающий ее к прыжку, или предотвратить выстрел, несущий ей гибель.

Небезосновательные опасения, обуявшие вигов, как бы королева, невзирая на все клятвы и договоры, не отвернулась от ганноверского принца и не признала своего брата, связанного с нею более тесными узами родства и долга, побудили принца Евгения Савойского и наиболее решительных его единомышленников из партии вигов, вопреки желанию королевы и сопротивлению ее приближенных тори, потребовать, чтобы герцог Кембриджский был привезен в Англию; они ссылались на то, что молодой курфюрст, будучи английским пэром, принцем королевской крови и законным наследником по прямой линии, имеет право заседать в парламенте, коего он состоит членом, и жить в стране, которою некогда ему предстоит править. Лишь сильнейшее недовольство, выказанное королевой и ее ближайшими советниками, и прямая угроза королевской немилости помешала авторам этого плана настоять на его осуществлении.