Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.

РЕВШИН:

А вы долгонько беседовали.

ТРОЩЕЙКИН:

О, я звонил еще в одно место. Кажется, удастся добыть немного денег. Люба, твоя сестра пришла: нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если достану, завтра же тронемся.

РЕВШИН:

Ну, я вижу, вы развили энергию… Может быть, зря, и Барбашин не так уж страшен; видите, даже в рифму.

ТРОЩЕЙКИН:

Нет-нет, махнем куда-нибудь, а там будем соображать. Словом, все налаживается. Слушайте, я вызвал такси, пешком что-то не хочется. Поехали, поехали.

РЕВШИН:

Только я платить не буду.

ТРОЩЕЙКИН:

Очень даже будете. Что вы ищете? Да вот она. Поехали. Ты, Люба, не волнуйся, я через десять минут буду дома.

ЛЮБОВЬ:

Я спокойна. Вернешься жив.

РЕВШИН:

А вы сидите в светлице и будьте паинькой. Я еще днем забегу. Дайте лапочку.



Оба уходят направо, а слева неторопливо появляется Вера. Она тоже молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.



ВЕРА:

Здравствуй. Что это происходит в доме?

ЛЮБОВЬ:

А что?

ВЕРА:

Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?

ЛЮБОВЬ:

Ушли.

ВЕРА:

Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане.



Пауза.



Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.

ЛЮБОВЬ:

У меня есть тоже обновка.

ВЕРА:

А, это интересно.

ЛЮБОВЬ:

Леонид вернулся.

ВЕРА:

Здорово!

ЛЮБОВЬ:

Его видели на нашем углу.

ВЕРА:

Недаром мне вчера снился.

ЛЮБОВЬ:

Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.

ВЕРА:

Странно все-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?

ЛЮБОВЬ:

Да. Алеша в панике.

ВЕРА:

Ах, Любушка, вот так новость! А занятно было бы на него посмотреть. Помнишь, как он меня всегда дразнил, как я бесилась. А в общем, дико завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что он вас не убьет. Тюрьма не термос, в котором можно держать одну и ту же мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.

ЛЮБОВЬ:

Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.

ВЕРА:

Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.

ЛЮБОВЬ:

Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, господи… Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, — как бы он играл этими мячами, — а Алеша был так отвратителен, так страшен!

ВЕРА:

Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.

ЛЮБОВЬ:

Пудра у тебя есть? Спасибо.

ВЕРА:

Развелась бы, вышла за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.

ЛЮБОВЬ:

Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье — был ребенок, да и тот помер.

ВЕРА:

Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.

ЛЮБОВЬ:

Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.

ВЕРА:

А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.

ЛЮБОВЬ:

Есть одна вещь… Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.

ВЕРА:

Какое это было вообще дикое время… Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?

ЛЮБОВЬ:

Глупо я поступила, а? Такая идиотка.

ВЕРА:

Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.

ЛЮБОВЬ:

Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время.

ВЕРА:

А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.

ЛЮБОВЬ:

Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.

ВЕРА:

Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.

ЛЮБОВЬ:

На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное, я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала — нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.

ВЕРА:

А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.

ЛЮБОВЬ:

Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты, — совершенной тишины.

ВЕРА:

Когда папа умер и был продан наш дом и сад{8}, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.

ЛЮБОВЬ:

Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, — да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.

ВЕРА:

Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. \"Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал «Трощейкин» через «ять»{9}, а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию\".

ЛЮБОВЬ:

Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву «ять»{10}. А что теперь будет, я совершенно не знаю… Ну скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.



Входит Марфа с двумя мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми наростами на висках и у носа.



ВЕРА:

Во всяком случае, все это безумно интересно.



Марфа убирает чашку от кофе.



МАРФА:

А что купить к чаю-то? Или вы сами?

ЛЮБОВЬ:

Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, — я сейчас приду и скажу вам.



Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.



ЛЮБОВЬ:

Ну что?

ТРОЩЕЙКИН:

Ничего: в городе спокойно.

ВЕРА:

А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?

ТРОЩЕЙКИН:

А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?



Любовь пожимает плечами.



(Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?

ВЕРА:

По-моему, замечательное.

ТРОЩЕЙКИН:

Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так, что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного — как его? — Аршинского. Не к добру.

ВЕРА:

О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.

ТРОЩЕЙКИН:

Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, — такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.

ЛЮБОВЬ:

Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.

ТРОЩЕЙКИН:

Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я… не знаю.

ВЕРА:

Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?

ТРОЩЕЙКИН:

Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста. Когда крепость находится на положении осады, то не зазывают дорогих знакомых.

ЛЮБОВЬ:

Алеша, крепость уже сдана.

ТРОЩЕЙКИН:

Ты что, нарочно? Решила меня извести?

ЛЮБОВЬ:

Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.

ТРОЩЕЙКИН:

Есть тысяча вещей, которые нужно решить, а мы занимаемся черт знает чем. Допустим, что Баумгартен мне добудет денег… Что дальше? Ведь это значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма, и часы в починке… И если ехать, то куда?

ВЕРА:

Если хочешь знать мое мнение: ты это слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейчас сидели с Любой и вспоминали прошлое, — и пришли к заключению, что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.

ТРОЩЕЙКИН:

Да что ты его все Леней… Кто это — вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже ус-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж на казенную помощь надеяться не приходится, — обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.

ВЕРА:

Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так давно мы как-то все вместе обсуждали вопрос: что будет, когда Барбашин вернется.



Любовь вышла.



ТРОЩЕЙКИН:

Предположим…

ВЕРА:

И вот тогда ты совершенно спокойно… Нет, ты не стой ко мне спиной.

ТРОЩЕЙКИН:

Если я смотрю в окно, то недаром.

ВЕРА:

Боишься, что он подкарауливает?

ТРОЩЕЙКИН:

Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента…

ВЕРА:

Ты тогда спокойно все предвидел и уверял, что у тебя нет злобы, что будешь когда-нибудь пить с ним брудершафт. Одним словом, кротость и благородство.

ТРОЩЕЙКИН:

Не помню. Напротив: не было дня, чтобы я не мучился его возвращением. Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его вдруг простят? Как, скажи? Через месяца два была бы моя выставка… Кроме того, я жду писем… Через год уехали бы… И уже навеки, конечно!



Любовь возвращается.



ЛЮБОВЬ:

Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?

ВЕРА:

Нет, миленькая, я пойду. К маме еще раз загляну и уж пойду к себе. Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.

ЛЮБОВЬ:

Ну, как хочешь.

ВЕРА:

Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться на старую женщину оттого, что она посмела сболтнуть, что он кому-то неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.

ЛЮБОВЬ:

Только приходи сразу после завтрака.

ТРОЩЕЙКИН:

Господа, это чистейшее безумие! Я тебе повторяю в последний раз, Люба: нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!

ЛЮБОВЬ:

(Вере.) Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько не устанет.

ТРОЩЕЙКИН:

Превосходно. Только я присутствовать не буду.

ЛЮБОВЬ:

Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.

ТРОЩЕЙКИН:

Ты выйдешь на улицу? Ты…

ВЕРА:

Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.

ТРОЩЕЙКИН:

Нет, милая моя… если ты… если ты это сделаешь…

ЛЮБОВЬ:

Хорошо, хорошо. Только не ори.

ВЕРА:

Ну вот, я пошла. Тебе, значит, нравятся мои перчатки? Симпатичные, правда? А ты, Алеша, успокойся… Возьми себя в руки… Никто твоей крови не жаждет…

ТРОЩЕЙКИН:

Завидую, голубушка, твоему спокойствию! А вот когда твою сестру ухлопают наповал, тогда вот ты вспомнишь — и попрыгаешь. Я, во всяком случае, завтра уезжаю. А если денег не достану, то буду знать, что хотят моей гибели. О, если я был бы ростовщик, бакалейщик, как бы меня берегли! Ничего, ничего! Когда-нибудь мои картины заставят людей почесать затылки, только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца по ночам бродит под окнами, а жирный адвокат советует дать утрястись. Кто это будет утряхиваться, собственно говоря? Это мне-то в гробу трястись по булыжникам? Нет-с, извините! Я еще постою за себя!

ВЕРА:

До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я уверена, что все будет хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.

ТРОЩЕЙКИН:

(У окна.) Люба! Скорей сюда — он.

ВЕРА:

Ах, я тоже хочу посмотреть.

ТРОЩЕЙКИН:

Там!

ЛЮБОВЬ:

Где? Я ничего не вижу.

ТРОЩЕЙКИН:

Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?

ЛЮБОВЬ:

Какой? У края панели? С газетой?

ТРОЩЕЙКИН:

Да, да, да!



Входит Антонина Павловна.



АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Дети мои, Марфа уже подает.

ТРОЩЕЙКИН:

Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..



Занавес



Действие второе

Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.



МАРФА:

А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?

ЛЮБОВЬ:

Вовсе не придет. Можете отложить попечение.

МАРФА:

Какое печение?{11}

ЛЮБОВЬ:

Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.

МАРФА:

Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.

ЛЮБОВЬ:

Очки? Что вы такое выдумываете?

МАРФА:

Да мне все одно. Я его сроду не видала.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Вот. Нечего сказать — хорошо он ее натаскал!..

ЛЮБОВЬ:

Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?

МАРФА:

Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз — ворот да черные очки? (Уходит.)

ЛЮБОВЬ:

Глупая бытовая старуха.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.

ЛЮБОВЬ:

Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.

АНТОНИНА ПАВЛОВНА:

Бедный Алеша! Вот кого жалко… Ее напугал, на меня накричал почему-то… Что я такого сказала за завтраком?

ЛЮБОВЬ:

Ну, это понятно, что он расстроен.