По всему выходило, что начальник угрозыска выпал из окна просто так и вообще, может быть, он таким образом разминался, дабы сохранить форму.
Тем временем красный как рак Парамонов отряхнулся и, тщетно пытаясь сохранить достоинство, проследовал к входу в угрозыск, где сидел и караулил хорошо ему известный сотрудник по фамилии Будрейко.
Тот занимался тем же, чем и почти всегда, когда начальник его видел, то есть с блаженным видом засовывал в рот еду.
Сколько себя помнил Парамонов, Будрейко никогда не попадался ему на глаза без чего-нибудь съестного. Сейчас, к примеру, он уничтожил бутерброд с двумя кусками колбасы и как раз готовился отправить в рот другой, но неожиданное появление Парамонова — а еще более свирепое выражение его лица — нагнало на Будрейко страху. Он приподнялся на месте и сделал попытку отдать честь правой рукой, в которой по-прежнему сжимал бутерброд.
— Это что? — злобно спросил Парамонов, кивая на бутылку, которая стояла на столе перед его подчиненным.
— Нарзан, товарищ Парамонов, — ответил Будрейко с несчастным видом.
Помимо того, что он любил поесть, он был еще и пьяницей со стажем, о чем все прекрасно знали. Даже не колеблясь, Парамонов схватил бутылку и отправил ее содержимое в рот, после чего поперхнулся и изумленно вытаращил глаза.
— Нарзан! — сипло взвыл он, когда обрел дар речи. — Предупреждать надо! — добавил он обидчиво, словно собеседник только что не говорил ему, что в бутылке.
Будрейко растерянно посмотрел на бутерброд, словно спрашивая у него совета, как поступить, и вновь воззрился на начальника.
Парамонов смутно помнил, что подчиненный недавно женился на вдове с характером, которая уверяла, что раз ее первый муж не брал в рот ни капли, то и второму она пить не даст; но начальник угрозыска не слишком верил в то, что человека можно переделать. Однако верь не верь, а пожалуйста, вот вам Будрейко, который пьет нарзан.
— Ты это, следи, а то колбаса убежит, — сердито объявил Николай Михайлович, чтобы оставить последнее слово за собой.
Передернув плечами, Парамонов направился к своему кабинету, а подчиненный с облегчением перевел дух, сел на место и стал жевать бутерброд.
Перед тем как войти в собственный кабинет, начальник угрозыска поправил ремень и постарался придать своему круглому лицу самое что ни на есть решительное выражение; но на молодого человека, который стоял возле окна, маневры Парамонова не произвели ровным счетом никакого впечатления.
— Ты что же это, а? — сердито заговорил начальник угрозыска. — Людей в окно бросаешь!
— А ты чего меня босяком обозвал? — с вызовом спросил Опалин.
Парамонов набрал воздуху в грудь, намереваясь высказать собеседнику все, что думал о нем и его методах, но что-то — возможно, выражение лица Опалина — заставило его повременить.
Кроме того, годы Гражданской войны не прошли для Николая Михайловича даром; из них он вынес, что такие вот мальчишки, которым не сравнялось и двадцати, могут быть опаснее всего, потому что в силу возраста не знают цены ни своей, ни тем более чужой жизни.
— Ты это того! — неопределенно проворчал Парамонов, бочком пробираясь на свое место и все время держа в поле зрения непредсказуемого Опалина. — Не бузи! Нет такого закона, чтобы людей в окно кидать…
— Так первый этаж же, — спокойно заметил Опалин.
— Ну и что? Нет, ты мне объясни: ты каждого, кто тебе поперек слово скажет, в окно выкидывать станешь? Так никаких окон не напасешься…
Опалин вздохнул.
— Пока хватает, — уронил он, причем не было понятно, то ли он говорит серьезно, то ли шутит.
— А если я твоему начальству в Москву доложу, что ты убить меня хотел? — Начальник угрозыска снова начал сердиться.
— Хотел бы — убил бы. — И тут Парамонов увидел дуло «браунинга», которое смотрело прямо на него.
Начальник угрозыска в ужасе сморгнул. «Браунинг», который Опалин только что держал в руке, исчез.
— Тебя же Сандрыгайло обыскать должен был, — пробормотал Парамонов, уже без сил валясь на свое место за столом.
— Он и обыскал, да плохо. — Опалин усмехнулся. — Неудивительно, что у вас тут бандюки шляются.
Он сел напротив Парамонова, который, косясь на него, размышлял: «Лицо совсем молодое, а глаза — как у сорокалетнего… должно быть, досталось ему в жизни с лихвой».
Начальник угрозыска уже знал, что Сандрыгайло допустил ошибку.
Тот, кого они приняли за бандита, на самом деле оказался агентом московского угрозыска и находился в Ялте на совершенно законных основаниях.
С досады Николай Михайлович позволил себе по этому поводу несколько лишних слов, в результате чего и был выброшен несдержанным юнцом из окна собственного кабинета.
К счастью, невысокий, круглый, как колобок, начальник не пострадал, чего нельзя было сказать о его самолюбии. Мысленно он поискал, что еще можно поставить Опалину на вид, и наконец нашелся.
— На бандюков мы управу найдем, только срок дай… а ты зачем жену наркома обидел?
— Какую еще жену? — искренне удивился Опалин.
— Ну она в машине ехала, а ты ее последними словами обругал. Уже забыл?
— Я по дороге шел, а ее шофер сигналить стал, чтобы я им дорогу уступил, — медленно проговорил Опалин, припоминая. — Это она, что ли, в машине сидела? Так она первая стала меня оскорблять. Я решил — буду я терпеть от какой-то паршивой нэпманши…
— Она не нэпманша.
— Но выглядела как нэпманша.
— А ты что же, нэпманов не любишь?
— Кто ж их любит? Те же буржуи, только на новый лад. И наглости вдвое больше, чем у тех, прежних.
— Так почему ты дорогу-то не уступил? — не удержался Парамонов.
— А как ее уступишь? Там с одной стороны скала, с другой — обрыв. У вас же тут горы сплошные…
Парамонов пристально поглядел на своего собеседника, пробормотал что-то вроде «Ну… того» и стал ожесточенно чесать шею.
Ему не давала покоя мысль, уж не по его ли душу явился этот странный тип из Москвы. Легкость, с которой Опалин выкинул из окна Парамонова, последнему крайне не понравилась, и по привычке он стал искать в происходящем скрытые смыслы.
Раз выбросил в окно, значит, не боится; раз не боится, уж не значит ли это, что в центре Николая Михайловича уже списали?
Это соображение неприятно поразило начальника угрозыска.
Он привык к Ялте, к волшебному воздуху юга, оброс кое-какими связями и считал, что неплохо справляется со своими обязанностями. Вдобавок он представил, какой скандал ему закатит супруга, если его турнут, ведь почти всю ее родню он пристроил на работу в свое ведомство, а преемник вряд ли станет терпеть эту ораву.
Вот и этот никчемный Будрейко, от которого проку как от козла молока, тоже из каких-то ее дальних родственников.
Парамонов подавил вздох.
Он прекрасно понимал, что родственники жены совершенно не подходят для службы в угрозыске, но боялся, что в случае отказа супруга превратит его жизнь в ад. И вот до чего он докатился — в сорок четыре года какой-то сопляк со шрамом вышвыривает его из окна, как мусор. Нет, тут точно что-то нечисто.
…Черт возьми, уж не метит ли Опалин на место самого Парамонова? Николай Михайлович так разволновался, что ощутил в груди стеснение.
«Ну мы еще посмотрим, кто кого… Ишь! И наркомовой жене надерзил, не побоялся… а все почему? Потому что стоит за ним кто-то… кто надо… Вот и не боится никого, потому что знает — завсегда прикроют…»
— Куришь? — спросил Николай Михайлович, благоразумно решив навести мосты и протягивая собеседнику коробку папирос.
Опалин покосился на него и молча взял одну.
Они задымили, и, докуривая папиросу, Парамонов уже знал, что и как будет говорить.
— Проблемы у нас тут, конечно… Ну а что? — Он вздохнул. — Людей не хватает. Отдыхающих с каждым годом все больше… Еще и знаменитости всякие приезжают. Маковский… тьфу, Маяковский недавно был… Пассажиры с иностранных пароходов на берег сходят. Которые приличные, те ничего, но ведь бывают и такие, которые выпьют лишнего, или подерутся, или забредут черт-те куда… И кто за все в ответе? Я, само собой. А теперь вон кино снимают. Я с самого начала предчувствовал: что-то случится, — доверительно сообщил Николай Михайлович, подавшись вперед. — У меня, брат, интуиция… Меня не проведешь!
«К чему он ведет?» — с вялым подобием интереса подумал Опалин.
Он видел, что начальник угрозыска побаивается его и стремится перед ним оправдаться, но не понимал причины, которые толкали на это Парамонова.
— Утопленник, которого вчера выудили из воды, как-то связан со съемочной группой? — спросил Иван напрямик.
— Вот это вопрос! — Николай Михайлович даже подпрыгнул на месте. — Молодец, Ваня, как ты сразу в корень-то… Я тебе честно скажу: выясняем. Покойник-то человек уважаемый был, архитектор. Броверман его фамилия. На первый взгляд вроде между ним и киношниками никакой связи, но посмотри: нашли его, а через несколько часов — опять убийство. Скажешь, совпадение?
Опалин задумался.
Раз Парамонов уже установил личность утопленника, можно было не впутывать Варвару Дмитриевну и не сообщать то, что Иван от нее узнал. Поэтому он ограничился тем, что сказал:
— Проверять надо, с кем жертвы общались перед смертью. Искать свидетелей… Может, ты прав и эти дела как-то связаны. Но что толку гадать? Факты нужны. Улики…
— Ищем, — кивнул Парамонов, доставая платок и вытирая им пот. — С ног сбиваемся. Но все упирается в людей. Карманники, сволочи, отвлекают очень, пока одного найдешь, все подметки стопчешь. А может…
— Что?
— Может, ты нам пособишь маленько? — заискивающе спросил Николай Михайлович. — Устроим тебя к киношникам, посмотришь изнутри, что да как… А?
— Я тут не на работе, — усмехнулся Опалин.
— Ну да, ну да… Потому и «браунинг» с собой таскаешь.
— Я бандитов ловлю. Потому и без оружия не хожу… У бандитов же друзей полно, — и Опалин усмехнулся совсем уж неприятно. — Это у честных людей друзей — раз-два и обчелся…
По этой логике выходило, что Парамонов, у которого насчитывалось немало друзей, вроде бы не слишком честный человек, и начальник угрозыска насупился.
— Значит, не хочешь нам помочь?
— В чем? Преступников искать, пока твои подчиненные колбасой обжираются? Это твое дело, ты им и занимайся. — Опалин смял папиросу в пепельнице и поднялся. — Сандрыгайло привет передавай и скажи, что с такими способностями его бы в московский угрозыск даже полы подметать не взяли…
— Ну-ну, — буркнул Парамонов, когда за его собеседником закрылась дверь. И, не удержавшись, грязно и беспомощно выругался.
Однако разговор этот имел самое неожиданное продолжение.
В шестом часу вечера, когда Ялта отходила от знойного морока, а Николай Михайлович уже сладостно предвкушал, что приготовит на ужин супруга, слывшая великой кулинарной мастерицей, Иван Опалин вновь нарисовался в кабинете начальника угрозыска.
— Я передумал, — заявил он без всяких предисловий. — Так как ты собирался пристроить меня к киношникам?
Парамонов открыл рот, чтобы высказать все, что он думает по поводу нахального сопляка и его манер, но смирил себя и изложил свой план.
— Годится, — одобрил Опалин, выслушав его. — До завтра управишься?
Начальник угрозыска начал багроветь.
— Ты… ты…
— Значит, управишься, — безмятежно заключил Опалин и шагнул к выходу. — Где меня искать, ты знаешь.
После чего затворил за собой дверь и был таков.
Глава 8
Киношники
Хожу, гляжу в окно ли я — цветы да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния.
Маяковский В. «Крым»
Федя Лавочкин сидел за столом, задумчиво глядя на лежащий перед ним листок почтовой бумаги. Потом вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и аккуратным почерком вывел:
«Милая мама и дорогие мои домочадцы!
Съемки продолжаются своим чередом. Недавно снимали, как я падаю в воду. Я сильно вымок, но вода была теплая. Режиссер мной доволен. Нам осталось еще довольно много снимать, и я не знаю, когда мы вернемся в Москву. Вчера…»
Рука Феди замерла в воздухе.
На экране он воплощал собой классический тип комика, в жизни же был любящий сын и внимательный родственник.
Все члены его большой семьи — мать, братья, сестры, племянники и племянницы — следили за его успехами и гордились ими. Где бы Федя ни находился, раз в два-три дня он обязательно отправлял домой письмо с отчетом о том, где он был и что делал.
Однако то, что произошло вчера, Федя до сих пор вспоминал с содроганием. Он не знал, как ему писать об этом.
Положим, появление утопленника еще можно было списать на внешние обстоятельства, но именно после него все пошло кувырком.
Съемки прервали, Борис вышел из себя, но это еще было полбеды.
Настоящие неприятности начались позже, когда после совершенно дивного ужина в ресторане Федя в компании друзей и каких-то симпатичных девушек отправился бродить по городу.
В одном из переулков он споткнулся о мертвое тело, но сначала решил, что человек перебрал и ему нужна помощь. Посерьезневший Володя Голлербах признал в лежащем их коллегу и сказал, что, кажется, тот не дышит. Затем девушки с визгом убежали, а вместо них пришли какие-то мрачные несговорчивые люди, которые, очевидно, не смотрели кино, потому что требовали у Лавочкина и Голлербаха удостоверения личности и упорно допытывались, уж не они ли зарезали человека.
Надо, впрочем, сказать, что в одной компании с Федей и Володей оказался художник Усольцев, который выпил больше всех, ничего не соображал и на все вопросы уверенно отвечал «да».
Затем со всех троих снимали показания в угрозыске, но в конце концов все же отпустили. Однако все случившееся произвело на комика настолько гнетущее впечатление, что он до сих пор ежился при одном воспоминании об этом.
Федя перечитал начало письма и только собирался написать: «Вчера случились кое-какие неприятности, но не у меня», чтобы мама лишний раз не беспокоилась, когда его позвали из коридора.
— Федя! Ты у себя?
— Ага! — прокричал актер, узнав голос Голлербаха. — Сейчас открою…
Лавочкин подошел к двери и впустил коллегу.
Володя был блондин с мягкими чертами приятного лица и прозрачными глазами, стройный и спортивный. Он был влюблен в кино, а не в свою значимость в кино, что выгодно отличало его от большинства актеров. К тому же он был скромен и позволял Лавочкину, который был старше (на целых три года) и больше снимался, смотреть на себя чуть-чуть сверху вниз.
— Уже нашли? — спросил Федя.
— Кого?
— Ну… Того, кто Сашу зарезал.
Володя покачал головой.
— Ты о его матери слышал?
— Нет, — ответил Федя. — А что с ней?
— Да скверно. Повеситься пыталась. Хорошо, соседка вовремя заметила, на помощь позвала. Какой-то парень из петли ее вынул. Говорят, вовремя успел — еще бы немного, и все.
Парнем, который вытащил мать Деревянко из петли, был Иван Опалин, но Володя Голлербах таких подробностей не знал и, конечно, Феде сообщить не мог.
— Ужас, — искренне проговорил Лавочкин.
— Не то слово. Знаешь, я тут попытался разговорить тех, кто последним видел Сашу.
— Играешь в сыщика? — улыбнулся Федя. — И кого же ты хотел разговорить?
— Да они же в нашей группе. Гример и реквизитор.
— С Пирожкова надо начать, — назидательно заметил Лавочкин, убирая неоконченное письмо в стол. — Он же сплетник известный… Слушай, может, пойдем поедим? Куда-нибудь, где на нас не будут пялиться.
— А ты надень парик, — посоветовал Володя, в котором взыграл дух противоречия.
Он давно заметил, что куда бы они ни приходили, комик всегда садился так, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, пусть даже до того он пространно жаловался, что ему нигде не дают проходу.
— Это мысль, — задумчиво уронил Федя. — Еще надо будет накладной нос прицепить и очки, чтоб уж наверняка. Но тогда меня признают по таланту.
Он взял под мышку трость, которую использовал на съемках, прошелся по номеру походкой Чаплина и нацепил шляпу-канотье — как у Китона.
— А? — Он принял небрежную позу. — Как тебе?
«Второй сорт», — хотел ответить Володя, но смолчал.
Он придерживался того же мнения, что и Борис — что тот, кто видел в кино Чаплина и Китона, уже не сможет всерьез воспринимать Лавочкина. Но Федя расценил его молчание как дань своему дару и развеселился. Все неприятности окончательно отошли на задний план.
— Идем! Только предупреждаю, сегодня я не пью ничего, кроме нарзана…
Они дошли до «Красной Ривьеры» и заняли отдельный столик.
— Ты не знаешь, завтра будем снимать? — спросил Федя, ловко управляясь с салфеткой.
— Да, Борис опять что-то придумал. — Володя подался вперед. — Знаешь, что мне сказал Пирожков?
— Насчет съемок? — пробормотал комик, изучая меню.
— Нет. Насчет Саши. — Лавочкин едва заметно нахмурился, но Володя, хоть и обычно не упускал ни единой мелочи, не обратил на это внимания. — Саша недавно говорил Пирожкову, что его насторожил один человек в съемочной группе. Подробностей он не называл, но у Фомы Лукича осталось впечатление, что этот человек не тот, кем мы его считаем.
— М-м… думаешь, Сашу из-за этого убили?
Володя откинулся на спинку стула и развел руками.
— Я не знаю. Ну а вдруг?
Лавочкин поднял глаза от меню и весь расплылся в улыбке.
— О! Кого я вижу!
К их столу вальяжной походкой приближался Сергей Беляев.
Фотограф любил ходить во всем белом и носил светлую шляпу — и, так как сам он был брюнетом и порядком загорел под южным солнцем, все вместе производило впечатление артистической, притягательной и противоречивой личности.
Лицо Сергея словно делилось на две части: верхнюю и нижнюю.
В верхней обращали на себя внимание большие светлые глаза, казавшиеся холодными, как лед, в нижней — великолепно очерченный рот, которому бы позавидовала любая кинозвезда.
В представлении Володи эти глаза и этот рот плохо сочетались друг с другом. В первых было слишком много расчета, во втором — слишком много страстей.
Впрочем, Сергей всегда уверял, что в Ялте ему тесно и что после съемок он непременно куда-нибудь подастся. Фотограф он был отличный, и Володя не сомневался, что Беляев везде найдет себе применение.
— Пьете? — спросил Сергей, скользнув взглядом по столу.
— Еще не начинали, тебя ждали, — серьезно ответил Лавочкин, и фотограф сел между актерами.
— Слышал, у вас выдался тяжелый день, — заметил он.
— И не говори! — вырвалось у Феди. — Тебя уже допрашивали?
— А то! Насколько хорошо я знал убитого, не имел ли кто-то против него зуб и все такое. Только все это ерунда — я думаю, его просто ограбить хотели.
— Может, да, а может, и нет, — возразил Лавочкин. — Володя тут развел целую теорию, что Саша кого-то узнал в съемочной группе.
— Кого узнал? — удивился Сергей.
— Мы не знаем, — ответил Володя. — Но этот человек не тот, за кого себя выдает.
— Прекрасно, — сказал Сергей, пожимая плечами. — Вот и расскажи все это угрозыску.
Володя не питал иллюзий относительно людей, но сейчас его задело, что собеседники, которые прекрасно знали Сашу, вели себя так, как будто ничего особенного не случилось. Федя, выпятив губы, изучал список вин, а фотографу, казалось, было вообще все равно.
— Мне кажется, — проговорил актер, волнуясь, — мы должны что-то сделать.
— Мне кажется, — в тон ему проговорил Сергей, — что ты путаешь жизнь со своей ролью. Кто у нас расследует убийства? Угрозыск. Вот пусть они и занимаются тем, кто убил Сашу и за что. Расскажи им все, что тебе известно, и дело с концом.
— Угрозыск! — усмехнулся Володя, и в голосе его прорезалось раздражение. — Видел я этих, из угрозыска… Они мне вчера пытались доказать, что это я Сашу зарезал. А если не я, то Федя или Усольцев. Конечно, раз мы нашли тело, то мы и виноваты!
— Да плюнь ты на них, — посоветовал Сергей. — Ты сам подумай: кто там работает? Великие умы, что ли? Шерлоки Холмсы, Наты Пинкертоны? Да ничего подобного. Самый обыкновенный народ, вот как, знаешь, в какой-нибудь канцелярии. Конечно, они будут искать того, кто убил Сашу. Может, им даже повезет и найдутся свидетели, эти… как их… улики…
— Не пугай меня, — попросил Федя, скорчив выразительную гримасу.
— И не думал. Ялта — город маленький. Уверен, в конце концов они этого бандита возьмут. На твоем месте я бы вообще не волновался…
— Да мне Сашу жалко, — вырвалось у Володи.
— Нам тоже жалко. Эдмунд вон себе срочно требует другого помощника. Мне Светляков предложил заменить Сашу, но я не согласился. Я фотограф, а не оператор.
— А что, на местной кинофабрике помощников оператора нет? — поинтересовался Федя.
— Конечно, есть, но как всегда — когда срочно надо, никого нет… Вы что заказывать будете?
И разговор плавно перетек на обсуждение кулинарных тем, а потом Федя вспомнил, что недавно проспорил Володе бутылку вина, и велел нести две.
Глава 9
Новое лицо
Постановка — это постепенное разрушение замысла.
Г. Козинцев в письме Д. Шостаковичу, 21 декабря 1947 г.
— Черт с ней, с набережной, — сказал Борис. — Сделаем досъемку потом, а теперь вот что: надо заполнить ведомость для съемок кинотрюка и оповестить городские службы. — И он стал объяснять Васе, в чем именно будет состоять трюк.
— А трюкач? — несмело спросил помощник режиссера.
— Что?
— Кто будет исполнять трюк?
— Ну на местной кинофабрике же должен быть трюкач? — вмешался Мельников, присутствовавший при разговоре. — Вызовите его.
— А, хорошо, — несмело кивнул Вася и отправился исполнять поручения, которыми его нагрузили.
Когда Лёка вернулась с пляжа, она увидела, как Вася колдует над ворохом тщательно разграфленных листов.
Их содержание имело все шансы стать мечтой любого бюрократа — и проклятием для человека, к бюрократии не склонного.
Коротко говоря, в ведомость помощник режиссера должен был внести: номер по порядку, номер листа рабочего сценария, номер проекта декораций, название декораций или места натурной съемки, адрес места, а также количество дней — съемки, построения декорации и сломки.
«Сломкой» именовалось время, за которую декорацию разбирали.
Далее указывалась: площадь павильона в процентах, транспорт, метраж, освещение и эффекты, технические приспособления, номера кадров в данной съемке. Затем шли распоряжения относительно того, что должно было находиться в кадре: перечислялись роли, эпизоды, массовки, костюмы, реквизит, гримы и парики, а также мебель.
— Не забудь лампы верхнего света, — поддразнила Лёка Харитонова. — И агрегаты с открытой дугой…
— Солнце, Лёка, солнце — вот и все лампы с агрегатами, — засмеялся Вася, откидываясь на спинку стула.
— Борис Иванович опять что-то придумал?
— Угу. — Вася задумчиво смотрел на ведомость, ероша волосы. — Только ни черта у него не выйдет. На местной кинофабрике нет трюкачей.
— А что за трюк?
— По канату перебраться с крыши дома на крышу дома напротив.
— Ух ты! А просто улицу перейти нельзя?
Оба засмеялись.
— Ну и зачем ты заполняешь эти дурацкие бумажки, если трюка все равно не будет? — спросила Лёка.
Джек Лондон
Ей нравилась увлеченность Винтера своим делом, но она считала, что иногда он все же хватает через край.
В бухте Йеддо
— Ну а как? Ты хочешь, чтобы я с пустыми руками к нему пришел и сказал, что трюк исполнять некому? А так — вот, пожалуйста, ведомость готова, я работал, старался… просто так сложилось, что…
Кошелек пропал у него где-то на Театральной. Он вспомнил, как на мосту через один из каналов, пересекавших эту оживленную улицу, его совсем затолкали в толпе. Возможно, какой-нибудь ловкий воришка именно тогда и выудил у него из кармана пятьдесят с лишним иен вместе с кошельком. А может быть, он сам потерял его, просто обронил по неосторожности.
Дверь распахнулась, и в номер без стука влетел Петя Светляков.
Напрасно уже в который раз обшаривал он карманы в поисках пропажи. Кошелька не было. Рука его задержалась в пустом кармане брюк, и он горестно посмотрел на горластого хозяина ресторана, который кричал, как сумасшедший:
— Всем привет! — Он подошел к столу и увидел ведомость. — Это что, бумажка насчет трюка?
— Двадцать пять сен! плати! Двадцать пять сен!
— Как видишь, — пробормотал Вася, пожимая плечами.
— Да ведь кошелька-то нет! — сказал парнишка. — Говорят вам, я его где-то потерял.
В ответ на это хозяин ресторана воздел руки к небесам и завопил:
Он недолюбливал напористого, самоуверенного ассистента, который разводил бурную деятельность, подражая Винтеру, но при этом не имел ни его фантазии, ни его таланта.
— Двадцать пять сен! Двадцать пять сен! Плати давай!
— Замечательно, просто замечательно, — фыркнул Светляков. — Прежде чем все это заполнять, ты должен был выяснить, что трюкача у нас нет! Не водятся трюкачи в Ялте! Так что пиши Еремина.
Вокруг них уже толпились любопытные, и Элфу Дэвису становилось не по себе.
— Как? — болезненно вскрикнула Лёка, меняясь в лице. — Он что, согласился пройти по канату…
«До чего все это нелепо и мелочно, — думал Элф. — Поднять такой шум из-за пустяка! Нет, надо что-то делать».
— Да не пройти, — сердито ответил ассистент, — а переползти! Там будет страховка, все как полагается… Бегать по канату он не будет!
Он уже собрался было удрать как-нибудь — прошмыгнуть сквозь этот лес ног или пробиться силой, но, словно разгадав его намерения, один из официантов, коренастый малый, единственный глаз которого горел злобой, схватил его за руку.
— Безумие какое-то. — Лёка начала сердиться. — А если с ним что-нибудь случится? Борис Иванович хоть мгновение об этом подумал?
— Плати давай! Плати! Двадцать пять сен! — орал охрипший от злости хозяин.
— Борис Иванович подумал обо всем! Вызвал Еремина, все ему объяснил, спросил, согласен ли он… Тот сказал — согласен!
— Но он не трюкач, он актер! Это опасно! И… и… — Лёка искала слова, способные выразить ее негодование, не замечая, как две пары мужских глаз с любопытством уставились на нее.
Элф даже побагровел от унижения, однако упорно продолжал поиски. Он уже не думал о кошельке: не завалялось ли у него где-нибудь хоть немного денег — вот на что он надеялся. В кармане блузы он обнаружил монету в десять сен и пять сен медяшками; потом, вспомнив, что недавно у него куда-то затерялись десять сен, он распорол карман и нашел их в самой глубине подкладки. Теперь у него было двадцать пять сен — ровно столько, сколько требовалось заплатить за съеденный ужин Он протянул деньги хозяину, тот пересчитал их, сразу же успокоился и низко поклонился, и все собравшиеся вокруг тоже подобострастно поклонились и разошлись, Элфу Дэвису едва исполнилось шестнадцать, он служил матросом на американской парусной шхуне «Энни Майн», которая пришла в Иокогаму за очередной партией кож для Лондона. На берегу он был уже второй раз, и тут ему впервые мимолетно приоткрылись и озадачили его некоторые черты восточного характера. Когда поклоны и приседания кончились, он рассмеялся и вышел; ему предстояло решить еще одну задачу. Как теперь попасть на шхуну? Уже одиннадцать часов вечера, и судовых шлюпок, конечно, у берега нет, а нанимать местного лодочника, не имея в кармане ни гроша, совсем не весело.
— У него невеста есть, пусть она за него волнуется, — объявил Светляков. — Вам-то что?
Внимательно глядя по сторонам в поисках товарищей по плаванию, он зашагал к пристани. В Иокогаме нет сплошной линии причалов. Суда отдают якорь на рейде, благодаря чему сотни малорослых, коротконогих японцев имеют возможность заработать на хлеб, перевозя пассажиров на берег и обратно.
Лёка опомнилась.
Десятка полтора лодочников, мужчин и подростков, окликнули Элфа и предложили свои услуги. Он выбрал наиболее подходящего с виду — благообразного старика с сухой ногой. Элф шагнул в сампан и сел. В темноте он не мог видеть, чем занят старик, ясно было только, что тот не торопится в путь. Наконец лодочник подковылял ближе и заглянул Элфу в лицо. — Десять сен, — сказал он.
Почему у Васи такое странное выражение лица? Неужели он догадался…
— Да, я знаю, десять сен, — небрежно подтвердил Элф. — Однако поторопись. На американскую шхуну. — Десять сен. Плати, — настаивал старик. Элфа бросило в жар от этого ненавистного «давай плати».
— Но… мы же работаем на одной фильме… И, — голос ее дрогнул, — я слышала об актерах, которые получали травмы после трюков…
— Свези меня на американскую шхуну, тогда и заплачу, — сказал он.
— Ай, бросьте! — отмахнулся ассистент. — Если бы Еремина что-то не устраивало, он бы отказался… Не тот он человек, чтобы лезть на рожон! — Он шагнул к выходу. — Кстати, про репортера вам уже сказали?
Но лодочник терпеливо стоял перед ним с протянутой рукой и твердил свое: — Десять сен, плати.
— Какого репортера? — удивился Вася.
Элф попробовал объясниться. У него нет денег. Он потерял кошелек. Но он обязательно заплатит. Как только попадет на шхуну, сразу же и заплатит. Нет, он даже не станет подниматься на борт. Он крикнет товарищам, и они сначала отдадут лодочнику эти десять сен. А уж потом он поднимется на корабль. Так что все будет в порядке, пусть лодочник не беспокоится.
— Из газеты «Красный Крым». Его прислали сюда освещать съемки… Будет, наверное, интервьюировать, путаться под ногами и все такое, так что будьте готовы… Вася! Занесешь ко мне ведомость, когда она будет готова, там надо номера кадров вписать, а Борис Иваныч опять весь сценарий перелопатил…
Однако благообразный старец в ответ только повторил:
— Слушаюсь! — с вызовом прокричал Харитонов ему вслед.
— Плати. Десять сен.
Но ассистент уже ушел.
Хуже всего, что остальные лодочники сидели на ступенях причала и слушали.
Вася стал переделывать ведомость, но внезапно чертыхнулся, швырнул стальное перо в чернильницу и обеими руками взъерошил волосы.
Раздосадованный и сердитый Элф поднялся и уже хотел выйти из лодки, но старик ухватил его за рукав. — блузу. Я везу тебя американская шхуна, — предложил он.
— На что уходит жизнь? — проговорил он, горько качая головой. — Чем я вообще занимаюсь? Ты куда? — спросил он другим тоном, заметив, что Лёка сделала движение к двери.
И тут все, что было в Элфе от американской независимости, вспыхнуло в его груди. Англосакс вообще терпеть не может, когда его обманывают, здесь же, как показалось Элфу, был явный грабеж. Десять сен — это шесть американских центов, а ведь блуза, очень хорошая и совсем еще новая, обошлась ему в два доллара.
— Я… я забыла кое-что, — пробормотала она, волнуясь. — Я сейчас!
И, не слушая возражений Васи, она выбежала за дверь.
Ни слова не говоря, он повернулся спиной к старику и пошел в конец пристани, а по пятам за ним двигалась смачно хохотавшая толпа лодочников. Большинство — плотные, мускулистые парни, почти совсем голые, так как июльская ночь была изнуряюще жаркой. Прибрежные жители в любой стране-народ буйный, грубый, и Элф подумал, что оказаться глухой порой на краю пристани с целой оравой таких людей, да еще в большом японском городе, небезопасно.
Как всегда бывает, когда вы ищете одного определенного человека, вам попадается кто угодно, кроме того, кто вам нужен.
К нему подошел рослый малый с копной черных волос на голове и свирепым взглядом. Остальные сгрудились за ним, готовые принять участие в переговорах.
Сначала Лёка чуть не врезалась в художника Усольцева, который развинченной походкой поднимался по лестнице, потом заметила франтоватого Эдмунда Адамовича, который вовсю флиртовал с какой-то заезжей красавицей, в то время как Кауфман тщетно пытался переключить ее внимание на себя.
— Башмаки, — сказал парень. — Давай, ну! Я свезу тебя на мериканскую шхуну.
Номер Еремина был заперт, возле гостиницы актера тоже не наблюдалось. Наугад Лёка ткнулась в несколько заведений по соседству и увидела в одном из них гримера Пирожкова, который, сидя за столиком, о чем-то беседовал с парикмахером Фрезе и реквизитором Щелкуновым.
Элф покачал головой, а толпа загалдела, требуя, чтобы он соглашался. Но англосакс так уж устроен: на испуг его не возьмешь. Он скорее пойдет на риск, чем позволит командовать собой. И попытка лодочников нажать на Элфа лишь пробудила в нем все неистребимое упрямство его расы. Им двигало то же чувство, какое бывает у солдат, обреченных почти на верную гибель и все же не теряющих мужества; и там, под звездами, на пустынном причале, взятый в кольцо этой бандой, он решил лучше умереть, чем унизиться и отдать им хоть единую тряпку. Дело не в цене — на карту поставлена его честь.
Судя по выражению лиц, старый сплетник Пирожков как раз выкладывал последние городские или киношные слухи.
— Евграф Филиппович, — наугад спросила Лёка, — вы не знаете, где Еремин?
Кто-то грубо толкнул его в спину. Сверкнув глазами, он быстро обернулся, и круг невольно раздался. Но галдеж все усиливался. Каждому хотелось урвать что-либо из его одежды, и они, перебивая друг друга, во всю силу здоровенных глоток выкрикивали свои требования.
Парикмахер не знал, но Щелкунов сообщил, что видел актера в белой машине, за рулем которой сидел Кеша, и тот ехал куда-то за город. (Автомобили, которые снимали в фильме, использовались и для перевозки членов киногруппы.)
Элф уже давно не произносил ни слова, однако видел, что положение становится опасным — нужно уходить. Челюсти его были упрямо сжаты, в глазах— стальной блеск, тело — как пружина, готовая развернуться. В нем чувствовалась такая решимость, что когда он двинулся к берегу, лодочники расступились и пропустили его. Крича и смеясь громче прежнего, они пошли за ним, одни сзади, другие сбоку. Какой-то нахальный парнишка ростом с Элфа сорвал с него кепи и хотел было напялить на себя, но не успел: Элф сильным ударом сбил его с ног, и тот растянулся на камнях.
Уныло поблагодарив реквизитора, Лёка двинулась обратно в гостиницу.
«И чего я так волнуюсь? — размышляла она. — В конце концов, Андрей взрослый человек и знает, что ему можно делать, а что нельзя…»
Падая, парнишка выронил кепи, и оно исчезло под ногами лодочников. Элф торопливо соображал — матросская гордость не позволяла ему оставить им кепи. Он бросился вслед и вскоре нашел кепи — здоровенный босой верзила стоял на нем столбом и явно не желал сдвинуться с места. Элф попытался выдернуть кепи, но безуспешно. Он попробовал спихнуть ногу в сторону, но верзила только мычал в ответ. Это был прямой вызов, и Элф принял его. С быстротой молнии он подставил парню сзади подножку, а плечом сильно толкнул его в грудь. Тот не ожидал такого жестокого приема и грохнулся навзничь.
Но тут возле входа Лёка увидела Нюру Звонареву и мгновенно сообразила, как можно повлиять на актера и заставить его отказаться от опасного трюка. То, что ради этого требовалось использовать его невесту, а значит, соперницу Лёки, только прибавляло происходящему пикантности.
Миг — и кепи уже у Элфа на голове, а кулаки его готовы к бою. Затем он резко обернулся, чтобы предупредить нападение сзади, и все бросились врассыпную. Этого он и хотел. Между ним и берегом никого не осталось. Пристань была узкая. Повернувшись лицом к противнику и угрожая кулаками тем, кто пытался обойти его с тыла, он продолжал отступление. Пятиться так, сдерживая наседавшую ораву, было делом не легким. Но люди с темной кожей во всем мире хорошо знают кулак белого человека, и своей победой Элф был обязан не столько собственной воинственности, сколько бесчисленным потасовкам, в которых когда-либо участвовали матросы.
— Нюра! Подождите!
На берегу, у самой пристани, находился полицейский участок, и Элф, пятясь, ввалился в ярко освещенную комнату на потеху щегольски одетому лейтенанту. Лодочники сразу умолкли, присмирели и, как мухи, облепили открытую дверь, сквозь которую им было видно и слышно все, что делается внутри.
…Не прошло и трех часов, как в дверь режиссерского номера постучали.
В нескольких словах Элф рассказал о своих злоключениях и потребовал, чтобы из уважения к правам иностранца его доставили на шхуну в полицейской шлюпке. В ответ лейтенант, знавший назубок все «правила и предписания», разъяснил ему, что портовые полицейские не перевозчики, а полицейские шлюпки предназначены вовсе не для того, чтобы развозить на суда запоздавших и безденежных матросов.
— Открыто! — крикнул Борис.
Андрей Еремин переступил через порог, и Винтер сразу же заметил, что у актера сконфуженный вид.
— Конечно, — прибавил он, — здешние лодочники — прирожденные грабители, но пока они грабят в рамках закона, я бессилен. Требовать плату вперед-их право, и не в моей власти заставить их брать плату за проезд в конце пути.
— Вот что, Борис Иванович… Я тут необдуманно взял на себя одно обязательство…
Элф согласился с его доводами, однако намекнул, что если уж он не может приказать, то мог бы уговорить. Что ж, лейтенант готов сделать одолжение: он подошел к двери и произнес перед лодочниками речь. Но они тоже знали свои права, и не успел лейтенант закрыть рот, как они хором завели свое отвратительное: «Десять сея! плати!»
— Ты не хочешь исполнять трюк, — перебил его Борис, который с ходу обо всем догадался.
— Как видите, я ничего не могу сделать, — сказал лейтенант, кстати, безупречно говоривший по-английски. — Но я предупредил, чтобы они не причиняли вам вреда и не приставали, так что вы, по крайней мере, будете в безопасности. Ночь теплая, да и до утра уже недалеко. Ложитесь где-нибудь и спите. Я бы позволил вам спать здесь, в участке, но это против правил и предписаний.
Андрей вздохнул.
Элф поблагодарил полицейского за доброту и учтивость, но лодочники разбудили в нем всю его национальную гордость и упрямство, и такое решение вопроса его не устраивало. Провести ночь на камнях пристани значило признать себя побежденным.
— Послушайте, я не хотел вас подводить… Но Нюра вбила себе в голову черт знает что. Она боится, что со мной что-то случится… что я могу погибнуть, и наша свадьба не состоится… Я не могу, — беспомощно закончил он.
— Хорошо, — оборвал его Борис, багровея. — Я сам исполню этот чертов трюк!
— Лодочники отказываются переправить меня на шхуну? Лейтенант кивнул.
Тася, которая находилась в номере и слышала весь разговор, замерла от ужаса.
— Вы тоже отказываетесь? Последовал еще один кивок.
— Боря…
— Ты слышала, что я сказал! — выпалил Винтер в бешенстве. — Свободен! — крикнул он актеру.
— Ну, а как там, по вашим правилам и предписаниям, вы будете против, если я переправлюсь сам?. Лейтенант был озадачен. — Лодки-то у вас нету, — сказал он. — Дело не в лодке, — горячился Элф. — Если я сам переправлюсь, никто ведь от этого не пострадает?