Получается апология пресловутого спектакля-зрелища, живущего за счет безграничной театрализации, нарочитых и самоценных условно-театральных форм, оторванных от содержательных корней искусства — от жизни. Получается апология гипертрофированного сверх всякой ме­ры ремесла, раздутого эгоизма самовлюбленного ремесленника.

Стоит ли после этого удивляться, что М. Розовский рекомендует режиссерам \"научиться применительно к своей личностной художест­венной задаче суметь выхватить из чужого достижения или поражения некий формально существенный элемент и переключить в новый вид, необходимый теперь режиссеру зрелища\". К сожалению, сегодня это происходит слишком часто, как и многое другое, что восхваляет автор книги \"Режиссер зрелища\".

Книга М. Розовского, как нам представляется, написана вослед те­атральной практике, и ее \"теоретические\" выкладки подводят некоторые итоги процесса перерождения условно-театрального стиля в величину нетворческую и нехудожественную. Но, как это часто случается, \"тео­ретические\" рассуждения, возведенные на основе театральной практики определенного типа, в свою очередь начинают влиять на театр. Вторич­ное по отношению к искусству суждение \"теоретика\" воспринимается уже как \"путеводная нить\" творчества самого современного типа, почи­тается иными как руководство к действию, ведет к созданию спектаклей согласно рекомендованным выше рецептам...



* * *



Не будем гадать, читал ли книгу \"Режиссер зрелища\" Марк Заха­ров, но его постановка чеховского \"Иванова\" на сцене Московского те­атра имени Ленинского комсомола есть, на наш взгляд, полное и, так сказать, химически чистое осуществление идеи М. Розовского. Автор книги является горячим сторонником \"балаганного освоения\" произве­дений драматургии, включая сюда и пьесы Чехова. Когда М. Розовский пишет: \"Чехов неспроста называл свои работы комедиями\", \"момент шутовства остался здесь... как алогичный психологизм\", \"картины жиз­ни\", созданные Чеховым, \"в известный момент своего сценического развития, безусловно, будут восприниматься как гротесково-фантас­магорические\", персонажи Чехова— \"клоуны по натуре\", \"неошу­ты\", — он рыхлит таким образом почву для спектакля Театра имени Ленинского комсомола.

Постановка Захарова представляется нам весьма элементарной по своей концепции, без лишних сложностей, сведенной к утверждению, что Иванова \"среда заела\", что герою надо бы, как ему рекомендует Ле­бедев, \"глядеть на вещи просто, как все глядят\". Герои первого плана — прежде всего Иванов и Анна Петровна — решаются в психологическом ключе, тогда как остальные персонажи, представляющие в спектакле \"среду\", — в ключе театральной эксцентрики и лжегротеска. Соответст­венным образом, если воспользоваться словами Лебедева, в спектакле то \"воздух застывает от тоски\", то он \"раскрашивается\" серией режис­серских и актерских трюков. Им и отдано все внимание постановщика, на них и растрачивается энергия актеров.

Режиссеру, как нам показалось, совершенно безразлично, что обо­стрять и как обострять — лишь бы действовало на зрителя, \"лишь бы бросало из жара в холод, из огня да в полымя\". Здесь персонажи, обря­женные в белые костюмы, ставшие своего рода \"прозодеждой\" спектак­ля, бегают гуськом из двери в дверь, принимают позу групповой \"се­мейной фотографии\", выглядывают справа и слева из дверей, с любо­пытством наблюдая за Ивановым, наконец, — бранясь, толкаясь и под­нимаясь на цыпочки, теснятся вокруг Иванова, кончающего с собой. Здесь в ответ на реплику Зюзюшки: \"Егорушка, потуши свечи! Зачем им гореть попусту?\" — рослый детина выдерживает томительную паузу, величественно подходит к авансцене, во всю силу своих легких дует в зал, и сцена мгновенно погружается во тьму.... Так происходит... четыре раза. Здесь в наступившей темноте Боркин и Шабельский устраивают возню с Бабакиной, чьи истерические реплики: \"Вы меня совсем встре­вожили...\", \"мне дурно...\", \"я падаю...\" — звучат через паузы, заполнен­ные недвусмысленным пыхтением и красноречивыми шлепками. Здесь опрокидывают стопку и \"занюхивают\" ее колодой карт; Боркин дважды ползет через всю сцену на животе; куда бы ни пошел Шабельский, один из гостей неизменно оказывается у него на пути. Здесь ни с того, ни с сего открывают кран самовара и очень долго и глубокомысленно следят за струйкой воды, текущей прямо на пол...

Как рекомендует М. Розовский, режиссер \"шифрует свою фантазию на репетициях с актерами\", рассчитывая, видимо, что \"на премьере зри­тель должен суметь прочитать эти шифровки\". Игра с самоваром — од­на из них. Вот другая: Лебедев дергает за сонетку, и знакомый нам Его­рушка выносит ему на подносе рюмку водки — один раз, другой, тре­тий. Вот еще одна: тот же слуга на том же самом подносе выносит Ива­нову револьвер. В финале спектакля действующие лица отдают покон­чившему счеты с жизнью Иванову поясной поклон, а этот последний подходит к авансцене и опускается на колени перед зрителями...

Честно говоря, у нас не появилось желания ломать голову над все­ми этими и многими иными \"затейливыми, преднамеренными, нарочи­тыми ребусами\" (напомним еще раз эти слова П. А. Маркова, в выс­шей степени уместные в данном случае). Зато мы с абсолютной ясно­стью ощутили, что с каждой минутой сценического времени образы чеховского \"Иванова\" в истолковании Театра имени Ленинского комсо­мола все отчетливее выхолащивались, обращаясь в застывшие теат­ральные маски.

Естественные связи между героями— разъяты, краски реальной жизни — вытравлены из спектакля. Их место заступил алогизм игры, экзотика рискованно-обнаженных режиссерских решений, агрессия разнообразных \"средств насилия\", единственным оправданием которых и стал пресловутый \"симфонизм театральных форм\". \"Игра в театр\" не могла не затронуть и не исказить образы первого, психологического плана: Анна Петровна, оказавшаяся в спектакле на грани умопомеша­тельства, обрела здесь странную инфернальность и не очень понятный эксцентризм; Иванов, попеременно впадавший то в отчаяние, то в ярость, — должно быть, в осуществлении реплики \"Как вы все надоели мне!\"— здесь целился из револьвера сначала прямо в лоб Львову, за­тем — Саше, затем — Боркину... Балаган, фарс со всех сторон обступа­ет, по всему полю спектакля теснит Инну Чурикову (Анна Петровна) и Евгения Леонова (Иванов), мешая дать глубокую и достоверную, пси­хологически точную обрисовку характеров чеховских героев. И потом: какая, в сущности, неудачная мысль— поручить роль Иванова, этого \"русского Гамлета\", Евгению Леонову!

Превосходный острохарактерный актер не способен преодолеть свои психофизические данные, перевоплотиться в образ Иванова, орга­нически слиться с чеховским героем: слишком уж резко расходится да­рование Леонова с требованиями, которые пьеса предъявляет исполни­телю. Между тем М. Розовский пишет в своей книге: \"Истинное пере­воплощение особенно выразительно, когда ощутим контраст между так называемой фактурой артиста и характером персонажа\", режиссер дол­жен стремиться к нему и \"предусмотреть этот контраст заранее\". Не последовал ли М. Захаров совету М. Розовского, этого ревнителя \"балаганного освоения\" Чехова?

Итак, \"Иванов\" без Иванова, без Чехова, без ощущения историче­ской ситуации, породившей пьесу, без попытки раскрыть время в пси­хологии, в бытии ее героев... Что ж, и такая возможность была преду­смотрена Марком Розовским в его книге \"Режиссер зрелища\": \"Исто­рия, как это ни грустно, неуловима. А режиссер профессионально не обязан заниматься наукой. Предоставим дотошное изучение истории музейным работникам и специалистам — ученым. Режиссер должен мистифицировать...\" И чуть раньше: \"Режиссеры театра подразделяются на интерпретаторов и творцов... интерпретаторы находятся в подчинен­ной зависимости от конкретно-бытийного содержания, а так называе­мые творцы создают на сцене некую модель мира, исходя из собствен­ных представлений о нем. Грубо говоря, интерпретаторов интересует тождество, творцов — сдвиг\". Симпатии Розовского, естественно, отда­ны режиссеру-\"творцу\", сдвигу и мистификации. Комментарии, как го­ворится, излишни...



* * *



Нам осталось подвести самые общие итоги.

Сегодня открытая театральность и сценическая условность стали общим местом, сделались столь же банальны, как в свое время прозаи­ческое жизнеподобие и серое бытописательство. Равновесие правды и театральности порой нарушается до такой степени, что сами режиссеры признают: из искусства театра \"уходит некий объем\", поставить спек­такль, \"где есть объемность... трудно\" (А. Эфрос) — что само по себе свидетельствует о возникшей потребности в достоверности и правде.

Не пришло ли время понять, что цель театра— отражение вечно меняющейся жизни, а обязанность режиссера — предоставить зрителю возможность \"говорить с произведением\" (М. Бахтин)? Не пришло ли время задуматься над тем, что технические навыки сами по себе не обеспечивают понимания жизни и открытия в ней нового, потому что техника относится к искусству как грамотность к писательству? Не пора ли покончить с высокопарным убожеством лжеусловного и лжетеат­рального стиля, пришедшим на смену плоскому убожеству бытовой лжепсихологической режиссуры 40—50-х годов?

Естественно, как мы пытались показать, причины неумеренного увлечения условной театральностью и целевые установки режиссуры в поисках наисовременнейшего \"эстетического чуда\" — разнообразны. Однако важно отметить вот что: многие постановки современных ре­жиссеров заставляют сегодня вспомнить слова Г. В. Плеханова о \"бого­искателях\" начала века, которые \"искали пути на небо по той простой причине, что они сбились с дороги на земле\". Приведем еще раз слова К. С. Станиславского, писавшего в своей статье \"О ложном новаторст­ве\" о режиссере псевдолевого направления: \"Его левизна совсем не от­того, что он опередил нас в области подлинного искусства актера и сце­ны. Нет. Он отрекся от старых, вечных основ подлинного творчества, то есть от переживания, от естественности, от правды только потому, что они ему не даются. Взамен он измышляет то, что ему по силам\".

Разумеется, возражать против режиссерского экспериментаторства не стоит, надо ценить вклад современной режиссуры в развитие теат­рального искусства. Но стоит, вероятно, напомнить об ответственности режиссуры, пробудить совестливое отношение режиссеров к творчест­ву. Режиссеры смело ищут— и это прекрасно. Плохо только, что \"творческая практика сегодня\", как отмечает П. А. Марков, \"оторва­лась от решения эстетических проблем\", от традиций отечественной сцены, от непревзойденных образцов режиссерского творчества, дан­ных Станиславским, Мейерхольдом, Вахтанговым и их талантливей­шими учениками.

Из этого вовсе не следует, что нужно обратить развитие театра вспять, вернуться к старому. Из этого следует, что \"надо творить новое на основах подлинных традиций внутреннего творчества\" (К. С. Стани­славский), цель которого— исследование живой действительности и воссоздание жизни человеческого духа. Потому что есть \"вечное искус­ство и намеченный ему самою природой путь\", — пишет К. С. Стани­славский, — и есть \"модное искусство и его коротенькие тропинки\". Иногда \"очень полезно сойти с торной дороги, с надежного, ведущего вдаль шоссе, на тропинку и погулять на свободе, нарвать цветов и пло­дов, чтобы снова вернуться с ними на дорогу и неустанно продолжать свой путь. Но опасно совсем сбиться с основного пути, по которому с незапамятных времен шествует вперед искусство...\".

Таковы некоторые общие итоги предпринятого нами анализа явле­ния, названного нами издержками театрального поиска. Быть может, это была неблагодарная, но, на наш взгляд, необходимая работа.

Думается, что найдутся режиссеры, которые не согласятся с наши­ми выводами или — хуже того — сочтут себя лично задетыми. Напом­ним им еще раз слова Андрея Платонова: \"Критика, как суждение, нужна не для того, чтобы осудить или похвалить, но для того, чтобы глубже понять\".

(Достоинство профессии // Театр. 1979. №7).



О нравственности творчества

Декабрь 1983 г.



Чтобы уяснить некоторые существенные тенденции театрального процесса, совершающегося на наших глазах, не следует ли вывести раз­говор за пределы собственно театральных проблем? Стоит, ничуть не умаляя важности вопросов, связанных с состоянием нашей драматур­гии, режиссуры, сценографии, актерского искусства, прежде всего заду­маться о месте театра в потоке стремительно меняющейся жизни. О но­вых пластах действительности, которые насущно необходимо отразить его искусству, чтобы идти в ногу со временем. О новых способах ин­терпретации человека и мира, которые обеспечивают театральному спек­таклю живой отклик зрителя и прочный, длительный след в его памяти.

Напомним, что в последнее время наш театр, все чаще обращаясь к инсценировкам отечественной прозы, стремится расширить пределы своих возможностей. Что это означает сегодня? Прежде всего то, что новым содержанием наполняется понятие профессионализма. Сегодня невозможно сводить профессионализм к сумме ремесленных навыков. Истинный профессионал в искусстве театра только тот, кто пытается ответить на самые животрепещущие вопросы времени, кто ощущает мастерство как силу духовную.

Сегодняшний этап театрального процесса ярок и противоречив. По всему полю театрального поиска происходит постоянное жанровое ус­ложнение: бытописательство, вновь вошедшее в центр интересов, со­седствует с театральными фантазиями, строгий психологизм — с пуб­лицистической открытостью театральных построений. Создается впе­чатление, что принадлежность тому или иному театральному течению и в самом деле перестает иметь значение. Это отмечают в первую оче­редь практики театра. Андрей Гончаров утверждает: \"Проблема направ­лений себя исчерпала\". Олег Ефремов вторит ему: \"Давно исчезло де­ление на профессиональные кельи\". Вот тут-то критику и приходится искать принципиально иной угол зрения на современный театральный процесс, он обязан выйти за пределы специфики. Когда воспринимаешь спектакль в контексте реальной жизни, собственных жизненных впе­чатлений, становится ясно, что сегодня совершенно неважно, тяготеет та или иная постановка к открытой условности или бытовой досто­верности, к поэтической театральности или психологическому реализ­му. Сегодня все решает чуткость художника ко времени, глубина по­стижения реального мира, мера проникновения в духовную жизнь на­шего современника, в нашу духовную жизнь, наконец, — способность театра ответить постоянно меняющимся общественным и эстетическим запросам зрителя.

Вопрос стоит так: возникает ли на спектакле \"диалог со зрителем\", ради которого и существует искусство театра, или не возникает; про­буждаются ли те \"искательные тревоги\", которые испокон века были присущи великим традициям русского и советского театрального ис­кусства, или не пробуждаются; на каком уровне происходит контакт сцены и зала?

Мы являемся свидетелями своеобразного \"театрального бума\". Од­нако что стоит за этим? Увеличение досуга, явившееся социальным дос­тижением нашего общества? Или создание театральных постановок, выводящих зрителей на высший уровень духовности?

Искать ответы на эти вопросы следует, как кажется, в двух направ­лениях. Стоит задуматься о способе включения спектаклей ведущих режиссеров в социально-культурный контекст нашего времени. Следует рассмотреть эти спектакли сквозь призму художественной целостности. За тем и другим стоит мера участия в жизни общества, мера чуткости к этой жизни. За тем и другим стоит— не может не стоять! — опреде­ленная позиция художника по отношению к собственному творчеству, к искусству в целом и его конечным целям.

Нам представляется, что нашей режиссуре далеко не всегда удается ощутить себя на уровне больших проблем времени. Театр зачастую не­достаточно настойчиво стремится овладеть тем, что по праву признано выдающимся явлением современной драматургии. Отметим трудную сценическую судьбу пьес Александра Вампилова. Театр оказался в творческо-технологическом отношении неподготовленным к встрече с Вампиловым. Однако драматургия Вампилова не была понята нашей режиссурой и как целостное явление, как вполне определенный и точно соотнесенный с действительностью мир идей и образов, как некое фи­лософское и мировоззренческое целое.

\"Феномен Вампилова\" остро ставит проблему поиска подлинной сложности в искусстве, многоплановой организации художественного произведения, полноценной жизни спектакля на всех его уровнях. На чем же возникает такая конструкция, что обеспечивает ей устойчивость и длительное существование? Ответ, думается, следует искать в обост­рении нравственного начала театрального творчества.

Разумеется, речь идет не о морально-этической проблематике, со­ставляющей во всякую эпоху нравственный нерв искусства.

Мы говорим о способе художественного мышления, который и от­ражает нравственную доминанту творчества. О единстве профессио­нальных критериев и ясной нравственной установке художника, над какой бы проблематикой он ни работал. О нравственном отношении творца, как говорил Лев Толстой, не только к предмету, но и к материа­лу своего искусства.

О пафосе, отличающем всякое подлинно творческое начало, раз­мышлял когда-то В. Г. Белинский: \"В пафосе поэт является влюблен­ным в идею, как в прекрасное, живое существо, страстно проникнутым ею, — и он созерцает ее не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души, но всею полнотою и це­лостностью своего нравственного бытия, — и потому идея является в его произведении не отвлеченной мыслью, не мертвою формою, а жи­вым созданием\". Здесь намечается связь между нравственным бытием художника и цельностью его творческого создания, между идейной на­правленностью творческого усилия и художественной полнотой образа. Эта проблема, которая, как видно, издавна занимала умы передовых представителей русской культурной традиции, обретает сегодня новый смысл, наполняется живым содержанием.

Нам кажется, что одним из определяющих моментов театрального творчества становится сегодня нравственная позиция режиссера по от­ношению к предмету и материалу собственного искусства. На этом пути и возникает художественная целостность спектакля, которая не может сложиться помимо целостного мироощущения его создателя, помимо целостности замысла режиссера.

Театральная практика последних лет давала превосходные приме­ры подобной целостности, ведущей к органическому включению произ­ведения сценического искусства в контекст духовных поисков нашего времени. Назовем здесь хотя бы такие хорошо известные постановки, как \"Святая святых\" в ЦТСА, первый вариант \"Вассы Железновой\" в Театре имени К. С. Станиславского, \"Возвращение на круги своя\" в Ма­лом театре. Вспомним \"Чайку\" в постановке О. Ефремова, \"Усвятских шлемоносцев\", осуществленных в ЦТСА А. Вилькиным, \"Сирано де Бержерака\", поставленного в Театре имени К. С. Станиславского Б. Мо­розовым. Наконец, такие работы Г. Товстоногова, как \"Три мешка сор­ной пшеницы\", \"История лошади\", \"Тихий Дон\".

Мы далеки от мысли уравнивать указанные постановки, однако они совпадают в главной своей тенденции, помогая понять некоторые суще­ственные линии развития современного театрального процесса.

В мхатовской \"Чайке\" Чехов предстает лириком, а не обличите­лем, как это нередко бывало и бывает на нашей сцене. Но в чехов­ской лирике спектакль черпает только то, что способно раскрыть глу­бокую озабоченность его создателей судьбой таланта, взаимоотноше­ниями художника и времени, в котором он живет (тема \"человек и время\" становится лейтмотивом едва ли не всех заметных постановок последних сезонов).

Цельность звучания мхатовской постановки достигается двумя способами: взаимной соотнесенностью жизни всех персонажей спектак­ля и выходом за пределы их частного существования в общую для всех них всеобъемлющую действительность.

Здесь Треплев зримо встает на стезю Тригорина, а Нина заметно сближается с Аркадиной. Молодые, таким образом, вступают в круг, который очерчен старшими. Вот причина драматизма судьбы Треплева и его самоубийства, вот источник страданий Нины Заречной. Что же до жизни общей, \"соборной\", так сказать, то здесь она в первую очередь дело рук художника (В. Левенталь). Пространственная организация спектакля такова, что мы все время ощущаем жизнь, как бы обнимаю­щую героев спектакля, текущую вокруг них на вторых и третьих пла­нах сцены, и в то же время как бы входим всякий раз вместе с ними в конкретную ситуацию, занимающую центр действия. Все центральные эпизоды спектакля неизменно строятся на подмостках или около садо­вой беседки, которая то приближается к самой рампе, то отъезжает в глубину сцены. Таким образом, в спектакле выдерживается известный еще со времен Средневековья принцип симультанного построения дей­ствия и зримо передается и преодолевается дистанция, отделяющая про­шлое от настоящего. В нем также особым образом разработан звуковой ряд — некое шумовое и в то же время музыкальное оформление, в ко­тором \"читаются\" то крики чаек, то рокот волн, а сверх всего этого и нечто такое, что остается за порогом логической расшифровки, но соз­дает зыбкий общий фон действия. Как будто кем-то совершается какая-то работа, в которую волей-неволей оказываются вовлечены герои спек­такля и вместе с ними мы, его зрители, как будто \"крот истории\", не­смотря ни на что, делает свое неминуемое дело.

Неожиданно прозвучал со сцены Театра имени К. С. Станиславс­кого ростановский \"Сирано де Бержерак\". Казалось бы, вот прекрасный повод для создания живописного \"костюмного\" спектакля! И вдруг — аскетическое, напряженное, полнящееся драматизмом истолкование романтической пьесы, остро современное ощущение ее этической про­блематики. Постановщик спектакля Б. Морозов и исполнитель заглав­ной роли С. Шакуров эмоционально убедительно и интеллектуально захватывающе акцентировали трагическую вину героя, чье неверие в силу любви приводит к драматической развязке.

Один из \"трудных\" моментов многих нынешних театроведческих дискуссий: что такое \"авторский театр\"?

На наш взгляд, это театр единой и цельной идейно-творческой пози­ции, единого понимания долженствования искусства перед лицом дейст­вительности, заветная цель которого — вступить в полный внутренний контакт со своим временем, с жизнью общества. И спектакль \"Усвятские шлемоносцы\" в ЦТСА—это произведение \"авторского театра\". Здесь поч­ти не ощущается режиссерская воля. Здесь в полной мере дано сыграть свою роль живому \"материалу\" театра—актеру. Здесь дано сыграть свою роль даже пустому пространству сцены — полю, обнимающему человека, небу, распростертому над ним, ночной темноте, бережно окутавшей его в часы прощания с мирной жизнью и встречи с испытаниями войны.

Сделана попытка создать эпический спектакль о начале великой народной трагедии, великого народного подвига. Режиссер, казалось бы, живо интересуется портретностью, предельно точен в изображении среды, накапливает самые незначительные черточки в образах героев, но в то же время стремится подняться к обобщению. Он приходит к не­му в сценах народной сходки, когда простые русские крестьяне являют­ся перед нами в образе \"усвятских шлемоносцев\", спасителей земли род­ной. Для того и нужен был режиссеру быт, чтобы, как ножом, отрезать его вестью: война! Для того бережно и воссоздавались им на сцене теп­лота домашнего очага, негромкие семейные разговоры, для того плеска­лись мужики перед отправкой на пунктсбора в речной воде, чтобы сомк­нуть несмыкаемое: органическую, из поколения в поколение мирную и трудовую крестьянскую жизнь на земле и — грядущую боль войны.

Театр стремился подняться к уровню, определяемому прозой, про­должить традиции создания \"народного спектакля\", начала которых закладывал на его сцене А. Д. Попов — режиссер, главная книга кото­рого, думается, не случайно носит название \"Художественная целост­ность спектакля\".

В упомянутых здесь и вовсе не похожих друг на друга работах воз­никает художественная система, в центре которой — подлинность пе­реживаний, самобытность характеров, сложность судеб. Иначе гово­ря — жизнь человеческого духа, воссозданная всей совокупностью те­атральных средств. Такие спектакли в первую очередь и прицадлежат плодотворным линиям сегодняшнего театрального развития, живо вол­нуют зрителей.

Остерегаясь бесплодной категоричности и обидной оценочности, обратимся теперь к работам, которые, на наш взгляд, отличаются внут­ренней противоречивостью, далеки от истолкования действительности с позиций высших задач искусства. Их включенность в контекст духов­ных и художественных поисков времени оказывается ослабленной или номинальной, поверхностной. При этом стилевая ориентация не играет почти никакой роли, ибо в дело вступают такие понятия, как цельность мироощущения, ответственность художника.



* * *

Царица Тийа оказала решающее влияние на формирование политической мысли Эхнатона. У нее были четкие идеи относительно будущего страны. Прежде всего, она не думала, что Египет и дальше может оставаться в относительной изоляции. Обе Земли процветали, египетская цивилизация была более роскошной, чем когда бы то ни было, боги осыпали своими милостями народ, который их почитал. Но царица не была удовлетворена этим благополучием, основания которого порой казались ей чересчур непрочными; она хотела расширить горизонты, осуществляя экспансию одновременно экономического и религиозного характера. Она открыла Египет для внешних влияний и пыталась создать космополитическое государство, народы которого узнавали бы друг друга, не вступая в конфронтацию. Ведь благодаря торговому обмену появилась возможность сравнивать преимущества разных стран и особенности их мировосприятия, но при этом Египет продолжал оставаться центром мира и светочем культуры.





Вот \"Жестокие игры\" А. Арбузова на сцене Театра имени Ленин­ского комсомола. М. Захаров демонстрирует изобретательный монтаж аттракционов, сводя разноречивое содержание пьесы к выигрышным контрастам. В постановке, как всегда у М. Захарова, богатой выдумкой, строго выдерживается типажность исполнительской манеры. Это на­столько очевидно, что невольно возникает вопрос: а не безразличны ли режиссеру сложные, порой мучительно развивающиеся судьбы персо­нажей и неповторимые индивидуальности актеров?



Разумеется, можно принять \"фестивали и шествия\", которые поста­новщик спектакля эффектно разворачивает в его финале, как \"добрую игру, бескорыстную и прекрасную\", достойно венчающую блуждания героев. Но не является ли это иллюзорным разрешением конфликтов, данью театральности, которая на сей раз наносит ущерб звучанию спек­такля? Стихия игры, благоденствующая на сцене, отнимает у постанов­ки художественную цельность, ослабляет ее связи с жизнью.

Богиня неба Нут (часто ассоциировавшаяся с Хатхор). Изображение на внутренней стороне крышки саркофага Джед-Хора. Высота 1.2 м.

Не странно ли, что в оценках юной героини спектакля Театра име­ни Вл. Маяковского \"Она в отсутствии любви и смерти\" наблюдается необычайный \"разброс\" мнений?

В пьесе талантливого драматурга Э. Радзинского, в спектакле та­лантливого режиссера В. Портнова всего, что называется, через край. Здесь и серьезное, и смешное, и масса проблем, тонких житейских на­блюдений, и ставящее в тупик, на наш взгляд, отсутствие оценки проис­ходящего. Нечеткость авторских намерений плюсуется на сцене с амор­фностью нравственных пристрастий режиссера. Морально-этическая проблематика девальвируется, потому что за ней не ощущается позиции создателей спектакля.



Нет ли основания говорить в подобных случаях о нравственном безразличии к содержанию и средствам сценического искусства?



В религиозной сфере Тийа также внесла значительный вклад в развитие идей того времени. Ее брат, Аанен, совмещал две очень важные должности: на одной статуэтке из собрания Туринского музея он назван «(самым) великим из видящих» Гелиополя и «вторым жрецом Амона». Эта двойная функция обеспечивала Аанену совершенно особый статус: с одной стороны, он был членом всемогущей фиванской жреческой иерархии и, благодаря своему высокому рангу, знал ее механизм, с другой – принадлежал к гелиополитанскому жречеству, оттесненному на второе место в результате роста влияния жрецов Амона.

* * *



Тийа благодаря этой родственной связи была превосходно информирована обо всем, что происходило в обеих религиозных общинах. Она восхищалась великими принципами гелиополитанской солнечной теологии и внимательно следила за развитием фиванских амбиций.

Очень может быть, что царица Тийа располагала данными обо всех «болевых точках» египетского общества; Аанен же был одним из ключевых персонажей того периода.

Те же проблемы возникают и при постановке классики. Только в этом случае театру приходится преодолевать куда большие трудности, \"прорываясь\" к живому ощущению канувшего в Лету времени, \"нала­живая\" подчас совершенно неожиданные связи между днем нынешним и днем минувшим, для того, чтобы классическое произведение зазвуча­ло свежо и по-новому, не утрачивая при этом исконно присущего ему смысла.

Такое прочтение классики продемонстрировал А. Эфрос своей по­становкой мольеровского \"Тартюфа\" в Художественном театре. В этом спектакле сплавляются воедино фарсовая буффонада, утонченный ко­мизм и парадоксальным образом приближенный к современности пси­хологизм. Здесь каждый персонаж соотнесен со всеми остальными и с неуклонным развитием темы, каждому доверена своя художественная нота. Историческая достоверность сочетается в спектакле с живым от­ношением к прошлому, театральное озорство — со стремлением обна­жить психологические и социальные основы поведения героев. Служа Мольеру, режиссер осуществляет собственные цели, и его работа нико­го не оставляет равнодушным.

Ограничивался ли брат царицы исполнением своих обязанностей важного должностного лица или, помимо этого, был одним из приверженцев древней солнечной религии, которая в правление Аменхотепа III постепенно вновь выходила на передний план? Тийа, во всяком случае, разделяла гелиополитанскую концепцию сакрального, согласно которой божество являет себя самым непосредственным образом – приняв внешний облик Солнца. Она покровительствовала жречеству древнего священного города Гелиополя, таким образом отчасти восстанавливая равновесие, уже давно нарушенное в пользу жрецов Амона. Правда, последние все еще сохраняли свое привилегированное положение.

Совсем иное дело — \"Дорога\" в Театре на Малой Бронной. Здесь Эфрос пытается воссоздать не столько гоголевские \"Мертвые души\", сколько мир литературного творчества Н. Гоголя, \"личные взаимоотно­шения\" автора и его героев. На наших глазах происходит разложение гоголевской прозы, возникает композиция в высшей степени противо­речивая. Гоголь-художник, действующий в спектакле, как бы в испуге отстраняется от ужасающе пошлого мира, им изображенного. Но этому миру ему, по существу, нечего противопоставить. Спектакль лишен той \"целостности нравственного бытия\", о которой писал Белинский, и это исключает его органическое вхождение в контекст духовных поисков времени — нашего времени, разумеется.

Эти тактичные и скромные попытки восстановить равновесие не приводили ни к каким конфликтам. Скажем, вступая во время церемонии в барку под названием Блеск Атона, царица тем самым давала понять своим придворным, что она привержена солярной мистике. Или же царственная чета публично подносила приношения богу Атону. Почему это должно было волновать жрецов Амона? Ведь речь шла о незначительных эпизодах, которые просто подтверждали теологическую и духовную роль Тийи – роль, вполне традиционную для цариц Египта.

Если А.Эфроса поджидала неудача на пути субъективного преоб­ражения русской прозы XIX века, то П.Хомский в \"Братьях Карамазовых\", на наш взгляд, приходит к неудаче по причинам противоположным.

Режиссер идет по пути, весьма точно определенному критиком Л. Аннинским: есть адаптации, которые \"все-таки тщатся пусть не ис­черпать оригинал, но хоть соизмерить себя с ним, как \"произведение\" с \"произведением\".

Дело в том, что египетская царица является воплощением Маат – мирового порядка (или вечного закона), который люди обязаны соблюдать. Царица – это также Хатхор (богиня неба, «Око Солнца», космическая сила, в которой возрождается каждая женщина). При Тийе «религии Атона» еще не существовало, но царица покровительствовала очень древней идейной традиции, приверженцем которой был и ее муж, Аменхотеп III.

При всем пунктуальном следовании спектакля за сюжетом романа цельное его прочтение не состоялось. В постановке отсутствует истин­ная полифония, не осуществляется раскрытие эмоционально-насыщен­ного и нравственно-напряженного мира Ф. Достоевского. Идейная до­минанта, избранная П. Хомским, автоматически ведет к обеднению те­матического спектра спектакля, к сужению его звучания до нравоуче­ния. Происходит нечто, напоминающее один из \"постулатов экономии\" И. Оккама: \"Бесполезно делать посредством большего то, что можно сделать посредством меньшего\".

Будущий фараон Эхнатон не мог оставаться равнодушным к той религиозной атмосфере, которая формировалась при царском дворе. Сильные индивидуальности его родителей сыграли определяющую роль в эволюции его собственной личности, особенно после события, решившего его судьбу, – кончины старшего брата.

Постановка \"Братьев Карамазовых\" напоминает, что сегодня нельзя творить без боли в сердце. Художник вынашивает не замысел, но боль за людей, о которых он собирается поведать. Художник умеет прожи­вать каждую судьбу, которую он раскрывает как свою собственную. Белинский, в свое время приветствовавший \"Бедных людей\" Достоев­ского, справедливо утверждал: \"Для нашего времени мертво художест­венное произведение, если оно изображает жизнь ради того только, что­бы изображать жизнь, без всякого могучего субъективного побуждения, имеющего свое начало в преобладающей думе эпохи, если оно не есть вопль страдания или дифирамб восторга, если оно не есть вопрос или ответ на вопрос\"...

Аменхотеп III и Тийа сочли своего второго сына достойным наследником египетского трона. Он принял имя Аменхотеп (IV), как бы заявив о том, что его царствование будет продолжением правления его отца – во славу бога Амона.

Изъятие классической пьесы из контекста времени — прошлого, некогда заставившего автора взяться за перо, и нынешнего, побудивше­го театр обратиться к его произведению, — нередко совершаемое сего­дня, обескураживает. Иногда становится трудно понять, почему же классика испокон веку волновала умы, была камертоном духовной жиз­ни общества, отчего поколения художников находили в ней ориентиры для собственных творческих, нравственных, социальных поисков.

Глава IV

Однако подчас и самая резкая новизна истолкования классики не­ожиданно оказывается где-то совсем рядом с проявлениями театрально­го академизма. Именно это, на наш взгляд, произошло с постановками чеховских \"Трех сестер\", почти одновременно появившимися в трех театрах Москвы.

ИСТОКИ КУЛЬТА АТОНА И ВОСПИТАНИЕ БУДУЩЕГО ЦАРЯ

Эти работы отмечены настойчивым стремлением в корне перестро­ить авторскую концепцию, переосмыслить чеховские идеалы, снизить и депоэтизировать образы— где скрытой издевкой, где декадентским изломом, где фарсовой буффонадой, — и тем самым отнять у героев право на исповедь и на трагедию. Деструкция контекста пьесы в Театре на Таганке, ведущая к коррозии идей и образов произведения; экстати­ческая взвинченность внешней формы, за которой в спектакле \"Совре­менника\" стоит, в сущности, достаточно тривиальное прочтение пьесы; тщетное стремление к трагифарсу в Театре на Малой Бронной, когда драматические и комедийные обострения чередуются с зияющими пус­тотами в теле спектакля, умаляющими цельность его звучания, — все это порождает немало вопросов.

Переживание сакрального – фундамент египетской цивилизации. Существенное значение имеют и те формы, в которых находит выражение это чувство. Каждый фараон для своего правления выбирает определенную религиозную «программу», которая акцентирует тот или иной аспект божественного.

Разве нам стали чужды духовность, интеллигентность, мужество Чехова, который говорил своим современникам самую жестокую прав­ду, но верил в будущее, в движение истории? Разве мы не вглядываемся в самого захудалого из чеховских героев в надежде отыскать в нем от­блеск чего-то человеческого? Разве мы, сегодняшние зрители, не ждем от встречи с персонажами прошлой жизни захватывающих исповедальных монологов, рождающихся в самом сердце актеров, обеспечивающих непрерывное духовное общение сцены и зала, без чего вряд ли возмож­ны подлинная поэзия, подлинное учительство, подлинное потрясение?

Средоточием религиозной мысли Эхнатона был бог Атон. Царь открыл для себя этого бога, еще когда воспитывался во дворце своего отца. Но был ли Атон «изобретением» эпохи Аменхотепа III, или же он присутствовал уже в традиционном пантеоне?

Конечно, удивлять в искусстве, творить сенсацию — а в одновре­менной постановке одной пьесы в трех московских театрах, бесспорно, есть элемент сенсационности — выгодно. Но только потрясение делает классику достоянием душевного опыта современного зрителя.

Фараон Аменхотеп II, чье царствование началось в середине XV века до н. э. и длилось приблизительно двадцать пять лет, родился в Мемфисе, священном городе бога Птаха. В своих текстах он упоминает «бога, главенствующего в Гелиополе», – таким образом подчеркивая свой интерес к древней столице Египта. Гелиополь был, прежде всего, старейшим теологическим центром страны; именно там впервые обрела выражение египетская мудрость.



* * *

Аменхотеп II, особо восприимчивый к этой идущей из глубины веков традиции, решил придать ей новое звучание. Он приказал разрабатывать каменоломни Туры и начал строительство в Мемфисе и Гелиополе, желая украсить оба эти города новыми памятниками. Таким образом, он надеялся уравновесить всемогущество Амона и его почитателей. Впрочем, в представлении самого Аменхотепа II главным богом был не Амон, а «триединое» божество Амон-Ра-Атум, и именно этот уникальный бог в трех лицах «заронил в сердце царя мысль сделать так, чтобы Египет ему [этому богу] служил».[45]



Да, мы, зрители, жаждем сегодня потрясения. Потому что духовное единение сцены и зала полнее всего реализуется именно в потрясении. Не в поисках ли трагических высот, способных потрясти зрителя, про­являются сегодня в театре ростки новых художественных качеств, на­мечаются новые возможности нашей сцены?

В большом гимне Амону говорится, что этот бог создал человечество, животных, древо жизни и травы, которыми питается скот. Связь между созидательным началом и природой будет подчеркиваться и в гимнах Атону, который «присвоит» некоторые характерные качества Амона.

Ответить на этот вопрос позволяет ряд работ московских театров последнего времени. Одни, отгремев, сошли до срока со сцены, о чем можно только пожалеть, — так случилось, скажем, со \"Взрослой доче­рью молодого человека\" В. Славкина, поставленной режиссером А. Ва­сильевым в Театре имени К. С. Станиславского. Другие— \"Сашка\" В. Кондратьева (Театр имени Моссовета), \"Вагончик\" Н. Павловой (Ху­дожественный театр), \"Смотрите, кто пришел!\" В. Арро (Театр имени Вл. Маяковского) — уже не первый сезон привлекают внимание зрите­лей. Третьи, появившиеся совсем недавно,— \"Порог\" А. Дударева в Теат­ре имени К. С.Станиславского, \"Печка на колесе\" Н. Семеновой в Театре имени Моссовета, — начали свой путь к зрителю и ощущаются как не­давние по времени театральные события. Очень разные, эти спектакли как бы сводят воедино и подытоживают многое из того, о чем было на­ми сказано. Вместе с тем они позволяют по-новому ощутить и оценить современную театральную ситуацию.

Тутмос IV, наследник Аменхотепа II, пережил в пустыне одно удивительное приключение. Проохотившись весь день, он заснул в тени сфинкса, который, явившись к принцу в пророческом сне, пообещал юноше царский трон, если тот освободит его, сфинкса, от песка. Тутмос IV выполнил эту просьбу и впоследствии был возведен на престол не богом Амоном, но самим сфинксом – божеством, тесно связанным с гелиопольской религией.

В работе А. Васильева возникал уникальный и целостный мир, ре­альность которого была такова, что зритель входил в него, как в гости к хорошим знакомым, а достоверность игры актеров была такой, что, ка­залось, на сцене оживали приметы того \"душевного реализма\", который принято называть мхатовским. Споря с методами \"условной режиссу­ры\", режиссер тщательно разрабатывал бытовой облик своего спектак­ля. Предметный мир в нем был насквозь узнаваем и продолжал в себе бытие персонажей. Постановка, однако, имела мало общего с натура­лизмом. Самые обыденные действия сгущались на сцене до значения своеобразного обряда. Безусловность бытовой правды воспринималась из зала как особого рода условность, не позволяющая забыть, что перед нами театр. Кроме того, А. Васильев \"разрезал\" монолитный мир спек­такля вторжениями музыки, пения, танца. Такое \"выпадение\" из нормы, принятой самим режиссером, позволяло острее ощутить самую эту нор­му. Соседство реального и театрального, бытового и условного планов позволяло зрителям с необычайной интенсивностью переживать и прав­ду, и поэзию постановки.

Избрав себе имя «Тот, кто очищает Гелиополь и радует Ра», Тутмос IV как бы дистанцировался от жрецов Амона. Этот религиозный идеал не остался чисто теоретическим, но был конкретизирован административными мерами: верховный жрец Амона уже не главенствовал над всеми жрецами Египта и не занимал должность визиря. Однако в своих официальных текстах Тутмос IV признавал, что именно Амон дарует ему военные победы и увеличивает славу страны.

Сближая и сопоставляя художественные контрасты не в метафоре, столь излюбленной нашими режиссерами, а в самом существовании героев, А. Васильев добивался редкой полноты контакта сцены и зала. В героях спектакля — ив нас, зрителях, — начинало \"прорастать\" про­шлое. Оно как бы выходило на очную ставку с настоящим, и мы, что называется, на равных спорили с Ивченко, который до потери индиви­дуальности старался попасть в ногу со временем, спорили с Бэмсом, столь привязанным к дням своей молодости, что это как бы выключило его из хода времени. И осознавали вину этих героев — хотя бы отчас­ти — как \"вину трагическую\"...

Пробуждение нравственного чувства зрителя через его приобщение к трагедии — этим путем пошли создатели \"Сашки\" и \"Вагончика\".

Примеры Аменхотепа II и Тутмоса IV доказывают, что еще до правления Эхнатона существовала тенденция к «уравновешиванию» различных египетских культов, к тому, чтобы лишить богатых жрецов Амона абсолютного главенства. Аменхотеп III ускорил эту революцию, особенно в сфере религиозных идей. Он настаивал на значении бога Атума, первотворца мира, и привлек внимание к многообразной символике солярного культа.

На малой сцене Театра имени Моссовета режиссеру Г. Чер­няховскому и его актерам посчастливилось найти ту особенную меру простоты и драматизма, когда самые, казалось бы, обыденные вещи обретают новую ценность и возвышенный смысл, когда военная траге­дия входит в повседневность, высвечивая глубину характеров, непро­стоту судеб, смысл отпущенной каждому жизни, в конце концов.

Этот интеллектуальный климат был благоприятен для самых разных изменений; но почему Эхнатон избрал именно бога Атона в качестве своего рода символа нового Египта?

Могут возразить: речь идет о военной тематике, всегда безотказно находящей отклик у нашего зрителя. Но вот \"Вагончик\" Н. Павловой, \"судебный очерк\", повествующий о девчонках, которые частью от скуки и запустения, частью от ущербного понимания моральных ценностей совершают уголовно наказуемый проступок. Внешне спектакль режис­сера К. Гинкаса хаотичен, намеренно \"непричесан\" в своей бытовой эстетике, казалось бы, безнадежно погряз в житейском. Однако перед нами организованное и целеустремленное творческое высказывание, постановка, правдивая до дерзости, тяготеющая к трагедийному звуча­нию. Эта работа театра счищает с нас, зрителей, ржавчину равнодушия и самодовольства, заставляет смеяться и плакать, пробуждает \"иска­тельные тревоги\", дарит не столь уж частое в искусстве слияние эстети­ческих эмоций с внеэстетическими переживаниями.

Атон вовсе не был «новым» для египетской религии богом. Начиная с эпохи Тутмоса I его считали могущественным божеством, суть которого не сводима к внешней форме Солнца: когда фараон умирает, его бессмертная душа возносится к небу и соединяется с Солнечным Диском, Атоном, чтобы сиять вечно. Так, в одном тексте об умершем фараоне Аменемхете I говорится, что он удалился в небеса [и] соединился с Солнечным Диском; плоть бога слилась с создавшим его.[46]

Резкая комедийность \"комедии-лубка\" Н. Семеновой \"Печка на ко­лесе\", доведенная режиссером Б. Щедриным до бравурного звучания, казалось бы, вовсе не предполагала обнаружение в пьесе звонкой по­этической ноты, рождение волнующего спектакля. Однако актриса Н. Тенякова вносит в постановку такую меру подлинности чувств, та­кую сердечность, что меркнет комическое окружение ее Фроси и в пол­ную силу начинает звучать всем понятная, близкая и живая тема труд­ного женского счастья.

Постепенно Атона стали воспринимать как тело бога Ра. Рехмира, «Знающий подобно Солнцу», даже сравнивал своего царя, Аменхотепа III, с богом Атоном, «когда он являет себя сам». Становясь неотделимым от личности фараона, Атон, естественно, пользовался все большей славой.

Складывается впечатление, что парадокс сегодня все чаще стано­вится способом выявления актуальной концепции произведения сцени­ческого искусства. Будем откровенны: первые двадцать минут на спек­такле \"Порог\" испытываешь едва ли не неловкость от той натуралистич­ности, с которой на сцене театра воссоздается физиологически точная картина алкоголизма. И вдруг что-то круто меняется в движении спек­такля. Захватывая неожиданный и драматичный пласт жизни, он застав­ляет нас обнаружить под банальной оболочкой \"физиологического очер­ка\" подлинную трагедию мучительных духовных содроганий личности. В спектакле как бы оживает завет Чехова и в самом захудалом персона­же искать частицу живой души, взыскующей добра, света, справедливо­сти и красоты. И тем, кто справедливо сетует на дефицит трагического в современном театре, на то, что редко удается сегодня пережить на спек­такле высокое художественное потрясение и катарсическое очищение, скажем: идите в Театр имени К.С. Станиславского, посмотрите пьесу Алексея Дударева \"Порог\" в постановке В. Портнова, игру Владимира Стеклова в роли Андрея Буслая. Чтобы так выписать образ, так поста­вить спектакль, так сыграть роль, потребны особая чуткость к жизни и недюжинное мужество — то, что мы назвали подлинно нравственным отношением художника к предмету и материалу своего творчества. Толь­ко тогда искусство становится, по словам Белинского, \"воплем страда­ния или дифирамбом восторга\", только тогда — повторим мы вслед за Луначарским — художник \"потрясает и через соприкосновение душ\" зрителей \"с его собственной изменяет их, обогащает и просвещает\".

Уже в правление Тутмоса IV существовал культ Атона. В эпоху Аменхотепа III один человек исполнял должность «управляющего хозяйством Атона», и, как мы знаем, этого бога почитали в самих Фивах. В Гелиополе и Мемфисе тоже были жрецы Атона, которые постепенно возрождали элементы древней космической религии.



* * *



Ясно, что Эхнатон черпал архитектурные образы и символы для своей религиозной реформы в очень древних египетских источниках. Тутмос IV и Аменхотеп III, дед и отец Эхнатона, находились в более близких отношениях с божественным Солнцем, чем другие фараоны, их предшественники. Первый, в надписи на памятном скарабее, сообщает о том, что Солнечный Диск даровал ему победу в битве: …князья Нахарины, неся свои дары, узрели царя, когда он выходил из дворца; они услышали его голос, подобный голосу сына Нут [Сета]. В руке он держал лук, как наследник Шу [светоносного вохдуха]. Когда он отправляется сражаться и Атон шествует перед ним, он разрушает горы и попирает ногами чужеземные страны. В придворной поэзии царь именуется «Диском в его Стране Света», а дворец – «обиталищем Диска». Аменхотеп III получил имя «Ослепительный Диск». В период его правления имя Атона входило в названия войскового подразделения и царской барки.

Сейчас много спорят о театральной прозе и поэзии, о приоритете автора, режиссера или актера, о психологическом реализме и опасности \"бытовщины\", об открытой условности, игровой театральности и бес­плодности \"театральщины\". Минувшие сезоны не сняли остроты этих и многих других вопросов. Но, думается, они показали и нечто большее: решение многих художественных проблем лежит на пути все более полного, глубокого постижения искусством театра жизни.

Лучшие режиссерские работы последнего времени нацелены на раскрытие актуальной проблематики и вместе с тем духовных глубин. В них полно реализуются правда и поэзия, исповедничество и публич­ность сценического творчества. В них условность, театру свойственная, поверяется безусловностью самой жизни и наоборот. В них возврат к реальности совершается на принципиально новой основе, которая стала возможной только после предшествующего десятилетия поисков и свершений, благодаря достижениям поэтического театра тех лет.

Многие свидетельства согласно указывают на то, что бог Атон занимал значительное место в египетской религиозной мысли уже со времени Аменхотепа III.

Именно на таких спектаклях мы видим, как исчезает рампа, зри­тельный зал становится продолжением сцены, зрители активно вклю­чаются в нравственные поиски театра, в его раздумья о нас самих и о мире, в котором все мы живем.

(Вечный смотр искусства и жизни // Театральная жизнь. 1983. №24).

Годы взросления



Воспитывался ли будущий фараон Эхнатон, хотя бы отчасти, в Мемфисе, как многие царские сыновья? Ни один документ не упоминает об этом. И все-таки очень вероятно, что царевич посещал этот великий город, прозванный «Весами Обеих Земель», который оставался одним из крупнейших экономических и религиозных центров. Недалеко оттуда находился и Гелиополь – священный город солнечного бога со времен глубокой древности.

Принципиальный разрыв?

Декабрь 1990 г.

Ра, Хор-Страны-Света (Хорахти), Шу, Атон… Все эти солярные боги были частью интеллектуальной атмосферы, окружавшей молодого человека, метафизическими формами, отвлекавшими его внимание от официального культа Амона – бога империи и владыки Карнака.



Дворец, подобный Малькате, уже сам по себе был для царевича средством обучения. Эхнатон открывал для себя священное и в природе, и в изображениях, созданных художниками. Весь путь Бога был здесь, перед его глазами – представленный в настенных росписях, в которых гениальные живописцы сумели оживить фауну и флору именно в том качестве, которое связывает их с вечностью.

Театральный практикум \"Пролог\", ставший отчетом молодых трупп, производит далеко не однозначное впечатление. Очевидны экс­периментальная направленность усилий молодых режиссеров и актеров, их стремление проявить себя в искусстве самым необычным и непред­сказуемым образом. Это обстоятельство породило самые разные реак­ции: от массового \"отлива\" зрителей в ходе одних спектаклей и эмоцио­нального стресса типа \"остолбенение\" в ходе других — до искреннего недоумения критики по поводу правомерности существования проде­монстрированных крайних вариантов \"левого искусства\" и не менее искреннего признания существенных затруднений при их анализе.

Молодой человек изучал священные тексты египетской традиции, которая так богата духовным опытом. Как и любой будущий царь, он хорошо освоил иероглифическое письмо – после того, как его посвятили в священное знание. Ведь фараон, согласно закону Маат, должен быть одновременно ученым и мудрецом.

Мне лично не хватало двух вещей — открытого зрительского вос­торга и негодования, громовых аплодисментов и оглушительного сви­ста, без которых бессмысленным становится проведение любого теат­рального эксперимента, самим своим острием направленного на раскре­пощение не только сценического творчества, но и его восприятия. Не случайно, должно быть, в фойе Театра Мейерхольда был вывешен ло­зунг: \"Аплодировать и свистеть разрешается\"...

У такой, можно сказать, неадекватной реакции зала на происходя­щее на сцене было, на мой взгляд, несколько причин. Во-первых, значи­тельной части зрителей еще предстоит научиться понимать язык \"теат­рального авангарда\", от которого наша публика была \"отлучена\" в тече­ние длительного срока. Во-вторых, молодые актеры и режиссеры, если судить по спектаклям, виденным мной, еще только приступают к лик­видации безграмотности нашего театра в этом столь сложном вопросе, постигают азы авангардизма и нередко делают это самым дилетантским, хоть и предельно искренним образом.

Одна замечательная личность, как кажется, оказала особенно большое влияние на Эхнатона. Речь идет об Аменхотепе, сыне Хапу. Этот выдающийся ученый, которого объявили богом при жизни за многие выдающиеся заслуги перед Египтом, был гениальным архитектором и способным администратором, пользовавшимся полным доверием Аменхотепа III. Царь оказал своему другу неслыханную честь: Аменхотеп, сын Хапу, получил повеление построить свой собственный храм.

Участники \"Пролога\" — каждый на свой лад — заявляют о прин­ципиальном разрыве с бытующими у нас театральными формами. Они не хотят вливать новое вино своих театральных поисков в старые мехи опробованных структур и средств. Они хотят воспользоваться истори­ческой возможностью и полной грудью вдохнуть пьянящий воздух творческой свободы. Но как подчас странно судят они сами о своем ис­кусстве, в каких маловразумительных выражениях определяют цели своих творческих усилий!

Аменхотеп, сын Хапу, руководил также и войском, и писцами; но, прежде всего, был «начальником всех строительных работ царя». Будучи главным мастером страны, он считался истинным глашатаем божественной воли, человеком, способным проникнуть в замыслы Творца и воплотить их на практике. Вот почему, в соответствии со своими великими заслугами, он дожил до ста десяти лет – священного возраста, который египетская традиция приписывает мудрецам.

Руководитель мастерской \"Чет-нечет\" Александр Пономарев в сво­ей композиции по произведениям поэтов-обэриутов, в постановке пьесы В. Казакова \"Дон Жуан\" осуществляет \"опыт постижения пространства слова как такового вне его служебного значения... осознания слова как живой среды обитания актеров\". В. Клименко, глава мастерской \"Доми­но\", жаждет раскрыть \"мистический\", \"тайный смысл\" поставленных им пьес Г. Пинтера \"Коллекция\", \"На безлюдье\" и \"Пейзаж\", мечтает всту­пить в \"общение с пространством\", заполнить его \"космическим све­том\", представить зрителям некие \"священные письмена, невидимые знаки жизни\". М. Мокеев в своем сценическом варианте прозы Достоев­ского \"О преступлении\" намеревается средствами \"импровизации и аб­сурда\" создать \"новую реальность\", а \"концептуалист\" Д. Пригов, один из авторов \"Школырусскогосамозванства\", отсылает нас к \"операцион­ному уровню\" и \"некоему метаспектаклю\".

Если принимать всерьез все это словесное шаманство, то придется согласиться с тем, что критика наша не готова анализировать продук­цию \"Пролога\". Тогда, видимо, нам пришлось бы ограничиться тем пре­тенциозным и поистине бессмысленным набором выражений, вроде \"изящный спектакль\", \"тонкий эротизм\" и — слушайте! — \"экстраполи­рует\", которым пестрит сводная программа практикума. Однако, дума­ется, стоит не поверить на слово ни энергичным и изобретательным экспериментаторам, ни преданным пропагандистам их творчества. Дело обстоит куда проще — и куда сложнее, — чем кажется поначалу.

Аменхотеп, сын Хапу, был живым символом совершенной личности, соединяющей в себе самую утонченную духовность и способность к творческой деятельности. Молодому принцу исключительно повезло: он мог общаться с этим мудрейшим из мудрых, который одинаково хорошо знал сокровенную суть камней и людей. Долгими вечерами, в благоухающей тишине дворцовых садов, будущий царь и главный архитектор беседовали о священном, вспоминали небесную корову Хатхор, шакала Анубиса, очищающего мир, Хора, который есть изначальный свет. Эти двое говорили о Единственном – творческой силе, которая в каждый миг заново создает вселенную, являя себя в тысяче божественных обликов. Аменхотеп, сын Хапу, внушил царскому сыну мысль, что тот должен сам построить свою жизнь – как строят храм.

Представленные спектакли имеют как бы два уровня: один — замкнутый, ограниченный объемом конкретной работы, другой — от­крытый определенным традициям, от которых (таков уж парадокс конца XX века) сегодня не уйти и самым безудержным театральным новаторам. И соответственно должны быть оценены как бы по двой­ному счету.

Вряд ли кому-либо придет в голову отрицать театральную энергию и сценическую изобретательность спектаклей А. Пономарева, обаяние затейливой игры смысла и бессмыслицы, в которой увлеченно участву­ют его актеры. Они жонглируют словами, обсасывают их, как гурман лакомую косточку, поворачивают их и так, и этак, извлекают из коми­ческой ситуации устрашающе гиньольные оттенки и снова обращают все в шутку. И все это — с отменным чувством ритма, в бешеном темпе. Торжеством уверенного профессионализма можно назвать работы мас­терской \"Чет-нечет\" — настолько уверенного и настолько профессиона­лизма, что нередко содержательная сторона постановок оказывается в густой тени изощренной формы, которая в данном случае должна была бы вся светиться изнутри глубоким и нешуточным смыслом.

Именно поэтому этого \"Дон Жуана\" очень трудно ввести в круг глобальных культурных ассоциаций, эту \"Елизавету Вам\" весьма нелег­ко, хотя к тому стремились создатели спектакля, воспринять как своего рода \"квинтэссенцию надломленного времени\".

Будущий Эхнатон имел благоприятную возможность учиться и у других наставников: ведь при дворе Аменхотепа III было много людей, наделенных выдающимися способностями. Доказательством тому может служить, например, один из самых прекрасных текстов доамарнского периода – гимн, созданный двумя братьями, архитекторами Сути и Хором (любопытно, что они носят имена двух самых популярных в египетской мифологии богов-братьев[47]). Сути и Хор руководили строительными работами во владениях Амона, то есть занимали одни из самых высоких государственных должностей. Однако их погребальная стела содержит текст, который, вопреки ожиданиям, прославляет не такого Амона, каким этот бог виделся фиванцам, но странного «солярного» Амона, очень близкого к тому богу, которому в скором времени будет поклоняться Эхнатон. Вот несколько отрывков из этого текста, которые, несомненно, произвели сильное впечатление на будущего царя: Приветствуют Амона, когда он восходит в качестве Хора Страны Света, начальник строительных работ Сути и начальник строительных работ Хор. Они говорят: Хвала тебе, Ра, совершенный в любой день… Самое чистое золото не сравнимо с твоим сиянием. Ты сам сотворил свое собственное тело – о скульптор, которого никто никогда не создавал… Все глаза видят благодаря тебе; они не могут видеть, когда твое величество заходит за горизонт. Когда ты поднимаешься на рассвете, твои лучи открывают глаза животным; когда ты заходишь за западную гору, они спят, как если бы впали в состояние смерти… Ты – единственный владыка, ежедневно достигающий крайних пределов земли…

В то же время выясняется, что и постановка пьесы В. Казакова и в особенности сценическая интерпретация произведений Д. Хармса и A. Введенского всего лишь доносят до нас уже далекий, ослабленный, а в данном случае — кое-где и существенно искаженный отзвук знамени­того \"абсурдизма\" начала 50-х годов, ярче всего представленного име­нами французских драматургов Ионеско и Беккета...

Триптих по пьесам Г. Пинтера, осуществленный режиссером B. Клименко, кажется спектаклем куда более сложной организации. Он богат разнообразием психологических подтекстов, постоянными коле­баниями сценической атмосферы. Сознательно разрушая последова­тельность изложения событий и постепенность развертывания ролей, произвольно совмещая фрагменты трех разных произведений в преде­лах одного вечера, играя замедленными ритмами действия и доводя до предела крупные планы актерской игры, режиссер в самом деле добива­ется возникновения странного ощущения полуяви-полусна, которое возникает на сцене и передается зрителю, излучает некую \"таинствен­ность\", погружает зал в состояние \"ожидания\". Однако следует учесть, что спектакль по Пинтеру длится девять часов, что на протяжении этого времени мало что меняется в его структуре и в монотонном его течении. Понятно, почему бесспорное достоинство постановки очень скоро пре­вращается в не менее очевидный ее недостаток, и зритель вместо обе­щанного \"театрального чуда\" начинает нетерпеливо дожидаться конца сильно подзатянувшегося представления.

Солнечный Диск наделяется эпитетом «тот, кто создает каждого» – и, таким образом, приобретает статус демиурга. Вспомним, однако, что Сути и Хор были служителями Амона. А это означает, что, попытавшись противопоставить радикальным образом традиционную религию Амона и новаторскую религию Атона, мы получили бы совершенно искаженную перспективу.

И этот весьма необычный спектакль легко обнаруживает свою связь с уже достаточно давними экспериментами западных драматур­гов — скажем, Петера Хандке (\"Волнение на озере Спокойствия\") или Натали Саррот (\"Молчание\" и \"Слова\"), — в которых делалась, правда, на значительно более высоком содержательном и художественном уровне, аналогичная попытка овладеть ходом сценического времени и подчинить себе театральное пространство.

Аменхотеп III и Атон

Хотите — верьте, хотите — нет, но и очень любопытный по обще­му тону, запоминающийся актерскими работами спектакль В. Косма-чевского \"Развернутая игровая модель №...\" по пьесе X. Гольденберга \"Кнэп\" только весьма неискушенному человеку покажется новой \"мо­делью\". Дело в том, что еще в середине 60-х годов подобная \"модель\" была отыграна на многих сценах европейского театра (здесь стоит на­помнить хотя бы пьесу американского драматурга Д. Саундерса \"В сле­дующий раз я вам спою\"). Если же добавить к этому, что мотив взаимо­проникновения и спора жизни и игры, известный мировому театру еще со времен Пиранделло, проводится в постановке очень неровно, с яв­ным креном в неразбериху, с потерей равновесия между фарсом и тра­гедией, то, видимо, значение слова \"игра\" понимается создателями спектакля достаточно узко и утилитарно, что противоречит заявлению В. Космачевского: \"Я занимаюсь метафизикой...\"

Все источники указывают на то, что Аменхотеп III и его сын жили в полном согласии. Их соединяли психологическое сходство и душевная привязанность друг к другу, а также общность взглядов на государственные дела. Аменхотеп III, можно сказать, заложил основы той политики, которую позже проводил его сын: ведь именно благодаря ему в Египте официально «утвердились» и стали набирать силу Атон и древний солярный культ.

Собственно говоря, почти все участники \"Пролога\" подписались бы под этим заявлением. И понятно, почему. Все показанные спектакли в той или иной степени тянутся к общим проблемам человеческого бы­тия, пробуют рассмотреть театральное искусство в плане реализации фундаментальных потребностей человека. Но далеко не всем это удает­ся. В полной мере удалось это, пожалуй, только Сергею Дрейдену в его \"спектакле-импровизации\" по комедии Н. В. Гоголя \"Ревизор\" под на­званием \"Немая сцена\".

Были случаи, когда Аменхотеп III покидал Фивы и удалялся от Амона – например, для совершения одной из самых важных церемоний в жизни царя, праздника хеб-сед. Этот праздник включает в себя целый комплекс ритуалов, которые длятся много дней, и имеют своей целью возрождение магической силы царя, ослабевшей за долгие годы царствования. Все боги Египта собираются, чтобы принять участие в этом обновлении естества фараона.

Дрейден один играет всю пьесу Гоголя. И как играет! Где-то пере­воплощаясь едва ли не полностью (Хлестаков), где-то давая образы в одной детали (прочий пестрый мир комедии), что-то укрупняя и при­ближая к себе самому, что-то отстраняя от себя и остраненно утрируя, этот уникальный по дарованию актер не просто творит на наших глазах своего рода \"театральное чудо\", которого так настойчиво добивались иные участники \"Пролога\", но дает свою — и весьма оригинальную — концепцию старой классической пьесы. Он сумел в действительно \"иг­ровой\" и в самом деле \"развернутой\" модели своего мини-театра пока­зать некий безумный, но весьма устойчивый в своем фундаментально-фантомном безумстве мир, в который попадает... нормальный человек. Его Хлестаков исходит в своем существовании из простых и, можно сказать, \"метафизических\" истин — нельзя прожить без веры в лучшее в человеке, без взаимовыручки, без бескорыстной доброты. Другое дело, что воплощение всего этого он видит в... Сквозник-Дмухановском, да Ляпкине-Тяпкине, да Землянике... Что ж, ему можно посочувствовать и вместе с тем — позавидовать. Ведь это какое доброе сердце надо иметь, чтобы так ужасно ошибиться!

Аменхотеп III избрал в качестве места проведения праздника хеб-сед далекий Сблеб (в Судане). Именно там его главный архитектор, Аменхотеп, сын Хапу, построил замечательный храм, сравнимый по своему великолепию с Луксором. Храм посвятили царствующей чете и магическому обновлению царя.

Отменный спектакль этот напоминает о некоторых вечных законах искусства, не знающих различий между \"авангардом\" и \"традициона­лизмом\", и о том, что реализация их возможна только на определенном творческом уровне. Проблему уровня и ставит— при этом очень ост­ро — большинство работ, показанных в рамках театрального практику­ма \"Пролог\". Все они, взятые вместе, говорят о том, что сегодня наш театр стремится в ускоренном темпе освоить часть мировой театральной культуры, от которой он был длительное время \"отставлен\". Он, естест­венно, делает это на доступном ему уровне, который пока что явно не­достаточен. Предстоит еще многое сделать в этом направлении. Однако другого пути преодолеть наше отставание в области театральной куль­туры и театрального мышления — нет.

Вспомним, что дворец царя Египта, расположенный в левобережной части Фив, был посвящен Атону. Позже Эхнатон назовет свою резиденцию в городе Солнца так же, как назывался дворец его отца: «Прибежищем фараона является блеск Атона». С точки зрения египтянина, любое название («имя») играет важнейшую роль: оно выражает глубинную природу живого существа или вещи, к которым прилагается. Название дворца в Малькате свидетельствует о том, что Аменхотеп III передал свою повседневную жизнь под покровительство Атона и однозначно заявил о привязанности к этому богу царской семьи.

Именно поэтому, какими бы уязвимыми ни были конкретные рабо­ты, представленные на практикуме, его общие итоги однозначно поло­жительны. Мы нуждаемся сегодня во взрывном протекании театрально­го поиска, и в зачет идут не только достижения, но и ошибки.

Как же не вспомнить в заключение одну очаровательную сцену, вырисовывающуюся на этом религиозном фоне? Рядом с дворцом, о котором мы сейчас говорим, Аменхотеп III повелел выкопать пруд для приятного времяпрепровождения. Работы были закончены ко дню «Праздника открытия водоемов». По этому случаю царь и царица Тийа спустились в великолепную барку, которая в первый раз пересекла водную гладь искусственного озера. Эта барка, как мы уже говорили, называлась Блеск Атона или Атон сияет. Египетский текст так описывает это событие:

P.S. Уже после \"Пролога\" мне довелось посмотреть один из самых популярных московских спектаклей. Да здравствуют А. Пономарев, В. Клименко, В. Космачевский и, конечно же, С. Дрейден! Да сопутст­вует успех их поискам! Ведь сказано — ищущий да найдет...

Его Величество повелело, чтобы был выкопан прудДля великой царской супруги Тийи– Да живет она! —В его поместье «Прогоняющий сумерки».Его [пруда] длина была три тысячи семьсот локтей,Его ширина – семьсот локтей.В седьмой день третьего месяцаЕго Величество отметило праздник открытия пруда,Его Величество совершило прогулку по немуВ царской барке «Атон сияет».

(Принципиальный разрыв // Театр. 1990. №12).

Итак, раз за разом Аменхотеп III вносил все более важные изменения в религиозную ментальность своей эпохи. При нем свет бога Атона уже начал являть себя.



Эстетизм в отечественном интерьере

Глава V

Июнь 1992 г.

СОВМЕСТНОЕ ПРАВЛЕНИЕ?



Среди политических институтов Древнего Египта был один, который современные исследователи называют «совместным правлением», подразумевая под этим разделение власти, в течение более или менее длительного периода, между стареющим фараоном и преемником, которого он избрал. Известно много примеров подобного феномена, и ученые не без основания задавали себе вопрос, не было ли это общим правилом, огромное преимущество которого заключалось в том, что правящий фараон мог подготовить будущего главу государства к его функциям, постепенно передавая ему собственный опыт.

О театре говорить сегодня неимоверно трудно и по многим причи­нам. Потому что приходится как бы заново определять его статус в рез­ко изменившейся ситуации. Мы живем в \"посткоммунистической\" стране, в \"постидеологическое\" время, мечтаем когда-нибудь, в буду­щем, вступить в \"постнигилистическую\" эпоху. К тому же мы испыты­ваем сильнейшее воздействие \"постмодернистского\" искусства. Все эти \"пост\" означают, что с прошлым покончено (или должно быть поконче­но) и начинается (или должен начаться) какой-то новый виток движения театра. Мы оказываемся свидетелями и участниками крайне резкого \"зигзага\" не только в социально-политическом развитии нашего обще­ства, но и в развитии искусства. Оно весьма болезненно переживает оказавшийся для многих совершенно неожиданным переход от \"идеоло­гической управляемой системы\" к \"игре свободных отношений\". Если этот переход оказался остродраматичным для большинства \"хомо сове-тикус\", то еще более заметно и акцентировано этот драматизм проявля­ется в сфере творчества, которое, как это и должно быть по самой его природе, с наглядной очевидностью выражает кардинальные \"перемены в коллективном типе восприятия\", в \"главных жизненных установках\" (X. Ортега-и-Гассет) значительной части наших сограждан.





Казалось бы, ничего странного и страшного не происходит. Муд­рый Питер Брук, словно бы предугадывая возможность возникновения именно таких ситуаций во взаимоотношениях между реальной жизнью и жизнью творчества, заметил еще в \"Пустом пространстве\": \"Театр не может развиваться только по прямой в мире, который движется не толь­ко вперед, но также в сторону и назад\". Однако в нашем искусстве, как и в нашей стране, перемены, как правило, приобретают почему-то ха­рактер катаклизмов и катастроф. Вот и на этот раз происходит точно так же, что поневоле заставляет иных авторов, пишущих о театре, да и са­мих художников нередко прибегать к достаточно неожиданным сравне­ниям и рискованным формулировкам. Среди них выделяется, привлека­ет внимание образ \"погорелого театра\", понятие \"выживание\".

Царица Тийа (справа) трапезничает с Эхнатоном и Нефертити. Прорись рельефа из гробницы Хуйи в эль-Амарне.

Пишут, например, о \"дымящихся руинах МХАТа и Таганки, неко­гда самого \"государственного\" и самого \"диссидентского\" из москов­ских театров\", и о том, что \"звезды\" из нашумевшего спектакля \"А чой-то ты во фраке?\" \"не только играют артистов погорелого театра... Они и сами артисты погорелого театра\" (О. Скорочкина). Признаются, что нынче \"мы все\" — драматурги, режиссеры, актеры и, разумеется, кри­тики— \"Счастливцевы и Несчастливцевы из \"погорелого театра\" (М.Мо-кеев)... Поскольку же \"театр сгорел, храм рухнул\", то следующей по порядку возникает проблема — как \"выжить\", порождающая самые раз­нообразные словосочетания, вроде \"школа выживания\", \"дневник вы­живания\" (А. Соколянский) и так далее.



Образ \"погорелого театра\" и термин \"выживание\" исчерпывающе ясно обрисовывают современную театральную ситуацию. Однако дело ведь не только в том, что без остатка, до пепла и праха, сгорит в огне пожарища. Дело также и в том, что же удастся уберечь от огня и вы­нести с пепелища. Проблема вовсе не сводится к тому, чтобы во что бы то ни стало и любой ценой выжить. Она включает в себя немало­важные вопросы, которые я бы сформулировал таким образом: для чего выжить, в каких формах выжить? Варианты ответов бесчисленны и необозримы.

Два фараона, не будучи соперниками, на протяжении нескольких месяцев или нескольких лет делили верховную ответственность за благополучие страны. Хотя преемник в египетских текстах всегда именуется «сыном», мы не должны понимать этот термин буквально: во многих случаях речь идет о «духовном сыне», который вовсе не обязательно избирался из членов царской семьи.

Одни укоренены в текущем театральном процессе и подсказаны здравым смыслом. Другие возникают как бы интуитивно и едва ли до конца осознаются художниками. Третьи, напротив, порождены общетео­ретическими соображениями, отмечены печатью \"высоколобого (чтобы не сказать — \"высокомерного\") интеллектуализма\". Эти \"ответы\" могут быть в высшей степени любопытны и талантливы в художественном отношении. А могут быть до последней меры очевидности бесплодны и даже бездарны. Они способны нести в себе нечто принципиально важ­ное для понимания театрального процесса, протекающего, как сказал бы Ю. Тынянов, \"на глубине\". А нередко совсем наоборот — оборачивают­ся \"обманкой\", пустышкой. Но никто из ныне творящих художников сцены не в силах \"выпасть\" из наличной театральной ситуации, все так или иначе принимают участие в ее кристаллизации и развитии.

И Роман Виктюк, серией своих эпатирующих постановок блиста­тельно осуществивший свое сегодняшнее кредо, — не нужно \"откры­вать раны\", несвоевременна, а потому и никому не по душе сегодня \"смелость говорить о том, что неблагополучно\".

И Павел Хомский, напомнивший своей постановкой комедии О. Уайльда \"Как важно быть серьезным\", что театр — всего лишь часть культурного досуга, развлечение наряду со всякими прочими, что во­все не зазорно ныне ориентироваться на \"зрителя с улицы\", потакать вкусам толпы.

Когда же Аменхотеп IV, будущий Эхнатон, прошел через ритуал коронации и был признан царем Египта – после смерти своего отца Аменхотепа III или еще при его жизни?

И Глеб Панфилов, балансирующий в галинском \"...Sorry\" между правдой и выдумкой, чуждающийся чрезмерного углубления в жесто­кую реальность и изо всех сил пытающийся снять драматизм повество­вания бравурной комичностью приемов и интонаций.

Этот вопрос постоянно обсуждается египтологами. Некоторые из них поддерживают точку зрения, согласно которой Аменхотеп IV был коронован лишь после кончины отца, и совершенно отрицают возможность совместного правления. Редфорд, например, обращает внимание на тот факт, что Аменхотеп IV никогда не фигурирует на памятниках своего отца и что до нас дошло только одно его упоминание как принца – в надписи на винном кувшине, обнаруженном в руинах дворца в Малькате. По мнению Редфорда, точно известно лишь следующее: Тийа, супруга Аменхотепа III и мать Эхнатона, прожила, по меньшей мере, двенадцать лет после смерти мужа и, следовательно, все это время оставалась рядом со своим сыном, оказывая на него влияние, характер которого трудно точно определить. А, следовательно, если мы и можем говорить о «совместном правлении», то лишь в расширенном смысле – как о разделении власти между матерью и сыном.

И Марк Захаров, мечтавший о создании спектакля, подобного вах­танговской \"Турандот\", и, наконец, осуществивший-таки в союзе с Юрием Махаевым на свой собственный \"ленкомовский\" и, по-моему, блистательный лад \"отурандотивание\" \"Женитьбы Фигаро\"...

Однако выдвигалось и множество аргументов в пользу совместного правления. Так, на одной стеле, которая происходит из эль-Амарны, а ныне хранится в Британском музее, Аменхотеп III изображен сидящим рядом с Тийей перед жертвенником со всевозможной снедью. Над ним сияет бог Атон (Солнечный Диск), который подносит к носу царя символ жизни. Царь выглядит усталым, сгорбленным, постаревшим. Одна рука бессильно опущена на колени. Если признать изображение царя прижизненным, то этот документ доказывает, что совместное правление длилось, по крайней мере, девять лет. Как бы то ни было, описанная сцена свидетельствует о том, что Аменхотеп III и Тийа принимали участие в отправлении нового культа.

Во всех этих весьма разных работах ощущается веяние какого-то общего добровольного или даже вынужденного влечения. В них без труда угадывается мотив совершенно нового соотношения между ис­кусством и жизнью, вероятно, невозможный еще несколько лет тому назад. В самом общем своем значении это мотив торжества искусства над жизнью, связанный с заметным перенесением интереса с сущности на явление, с содержания на форму, с истолкования на прием, с психо­логического на игровое, с внетеатрального на внутритеатральное; этот мотив становится едва ли не \"категорическим императивом\" нынешнего театрального дня. Всякий раз, разумеется, он реализуется по-своему, подчас с парадоксальной неуместностью и даже неумелостью, придаю­щими ему, этому мотиву, особую внеличную значимость некой всеоб­щей потребности.

Еще более убедительна в этом смысле статуэтка с именами обоих фараонов и бога Атона. Поскольку памятники такого типа не засвидетельствованы ранее девятого года Эхнатона, некоторые ученые считают возможным сделать вывод, что через девять лет после коронации Эхнатона его отец, Аменхотеп III, был еще жив.

Что до неумелости, то примеры на памяти всякого, рискнувшего посетить столь расплодившиеся сегодня \"студии\" и \"театры\",— но ведь сама-то приверженность \"игре в театр\" становится тем симптоматичнее, чем очевиднее дилетантизм ее участников!

Без сомнения, к этому «досье» следует прибавить и изображение отца и сына (оба – в царских венцах) на восточной стене северной башни третьего пилона Карнака. Олдред полагает, что 28–30 годы правления Аменхотепа III соответствуют шестому году правления его сына и что совместное правление длилось, по меньшей мере, восемь лет (а может быть, и больше).

Что до неуместности, то здесь позволю себе сослаться на, быть мо­жет, крайне субъективные свои впечатления от двух спектаклей \"Со­временника\" — \"Мурлин Мурло\" и \"Кот домашний средней пушисто­сти\". Признаюсь, что все восхищение отменными работами актеров не заглушает во мне ощущения чрезмерности иронии в адрес персонажей, густоты театральных преувеличений, избыточной напористости игро­вых решений, педалирования всякого рода режиссерских находок в этих постановках. Театр все еще как бы не забывает, что говорит о сломан­ных судьбах, исковерканных личностях. Но в одном случае он уже предпочитает остранять \"соцарт\" откровенно осознаваемым и специ­ально культивируемым кичевым дурновкусием (как это, положим, де­лала Алена Апина в своих песенках о \"бедном бухгалтере\" или \"девчо­ночках в коротеньких юбчоночках\"). А в другом уберегает себя от со­чувствия откровенной и едкой иронией. Причем ирония здесь звучит не только по отношению к персонажам или к среде их обитания, но и в адрес собственного, \"Современника\", творческого усилия, в особенно­сти же по части его способности воздействовать на живую реальность.

Сторонники гипотезы совместного правления считают решающим доказательством в пользу своей точки зрения сцену на каменном блоке из Атрибиса: там изображены Аменхотеп III и Аменхотеп IV, которые совместно приносят жертву божеству. Учитывая различные датировочные критерии, эти ученые утверждают, что подобная совместная ритуальная практика могла иметь место только после восшествия Аменхотепа IV на царский престол.

Игра в гиньоль (\"Мурлин Мурло\"), игра в абсурдистский фарс (\"Кот домашний средней пушистости\") — это еще не рождение игрово­го стиля, но заметное его предвестие. Игровой стиль — это, конечно же, \"Школа для эмигрантов\" в \"Ленкоме\".

По мнению приверженцев самого радикального варианта этой гипотезы, совместное правление длилось двенадцать лет: они исходят из письма царя Тушратты, которое было обнаружено в архивах Амарны и в котором упоминается траур при египетском дворе. Ясно, что речь идет о кончине Аменхотепа III и о «вторичном» приходе к власти Эхнатона, который отныне будет управлять государством единолично.

Спектакль этот во многих отношениях интересный и значительный. В нем \"житейская мистика\" обращается просто в мистику — в эффект­ную и интригующую театральную игру, последовательное осуществле­ние которой вкупе с иронией и самоиронией \"снимает напряжение меж­ду художником и миром\" (П. Гайденко). Создатели спектакля наслаж­даются самим своим участием в этой игре помимо всякого ее результа­та, вне всякой — сокровенной ли, внешней ли — цели. При этом ирония приобретает поистине тотальное значение, создавая поле силового на­пряжения, более всего воздействующего на зрителя. Внутри него сни­мается противостояние достоверности и вымысла, уничтожается всякий груз ответственности за содержание происходящего на сцене, а персо­нажи все более и более превращаются в объекты эстетической манипу­ляции, как бы овеществляются и дегуманизируются. \"Школа для эмиг­рантов\" характерна еще и комментариями весьма, должно быть, одарен­ного режиссера Николая Гуляева, пришедшего в театр \"из психотера­певтов\". В небольшой по объему программке к спектаклю Н. Гуляев пишет о Феллини, Чюрленисе, Фрейде, Фромме, Бехтереве, Шопенгау­эре, Вл. Соловьеве, Н. Бердяеве, Достоевском, Толстом, Ибсене, Купри­не, Бунине... — уф-ф, переведу дыхание... — а также о \"сплаве потемок подсознания и света чувства\", о \"сети из страсти, религии и филосо­фии\", о том, что \"любовь есть смерть\" и \"эрос смертоносен\", о том, что есть \"любовь платоническая\", а есть — \"персоналистическая\"... и что в спектакле на глазах у зрителей актеры \"проходят восхождение по от­весным тропам чувств...\". Все это словесное шаманство имеет важную подоплеку. Она— в стремлении \"трансцендироваться\", то есть, по-простому говоря, вырваться \"за пределы обыденного мира\". Одним сло­вом: вот вам — жизнь, а вот вам — искусство...

Есть одна трудность, которая, на первый взгляд, мешает использованию этого важнейшего документа. Самое начало текста повреждено и читается так: «…2». Перед цифрой «2» есть место для одного знака, который может быть только единицей. Восстановить в начале текста двойку и прочесть «год 22» невозможно, поскольку правление Эхнатона не было таким долгим. Прочесть просто «год 2» также невозможно, ибо этому мешает наличие лакуны.

Так было ли совместное правление вообще, и если да, то сколько времени оно длилось – два года, шесть, восемь или двенадцать лет? Оставался ли Аменхотеп III в Фивах, в то время как Эхнатон пребывал в своей новой столице? Или оба царя имели общую резиденцию в Ахетатоне? На все эти вопросы сегодня еще невозможно дать определенные ответы.

Написав вышеприведенное, я сознательно злоупотребил вниманием читателя. Мне кажется крайне важным подчеркнуть претензии создате­лей спектакля \"закрыть тему\" на общедоступном уровне, вступив для этого в \"соитие\" со всеми возможными признанными авторитетами, и в то же время их стремление создавать искусство для \"посвященных\", не просто \"званных\", но \"избранных\". Иначе говоря, их готовность распо­ложиться между популярностью и эзотеризмом, попытаться смешать их вместе. Это, как мы увидим, становится сегодня едва ли не самой замет­ной чертой того типа художественной практики, о котором я веду речь.

Спектакль \"Ленкома\" продемонстрировал \"волю к стилю\" (X. Ор-тега-и-Гассет) и, как это ни странно, в том варианте, который сегодня вспоминается уже как достаточно умеренный. Если же задаться целью и отыскать пример, так сказать, экстремистского стилистического усилия, не обремененного никакими мыслимыми ограничениями, то на память, пожалуй, придет спектакль Нового драматического театра \"Буду такой, как ты хочешь...\".

Глава VI

ОТ ГОДА ПЕРВОГО К ГОДУ ТРЕТЬЕМУ: АТОН ПОСЕЛЯЕТСЯ В КАРНАКЕ

Пьеса Л. Пиранделло, поставленная и оформленная Владимиром Седовым, оказалась превращенной в \"полигон\" по производству всякого рода причудливых театральных масок и проведению разного рода теат­ральных же \"игр\", имеющих к итальянскому драматургу самое отдален­ное отношение, но зато, надо полагать, досыта удовлетворивших по­требность создателей спектакля в физической и эмоциональной разряд­ке через наружную экспрессивность, утрированную динамику и шаржи­рованную зрелищность. Возник такой \"театр для себя\", участники кото­рого, по слову Сирена Кьеркегора, \"наслаждаются собственным насла­ждением\" и им одним. Они демонстрируют такую степень самолюбова­ния, которая невольно заставляет вспомнить необычайно точное заме­чание Юргена Хабермаса об \"эстетически инспирированном субъектив­ном цинизме\" в театре. Этот \"цинизм\" свидетельствует как об отсутст­вии каких-либо следов целостного художественного сознания, так и об очевидном стремлении обмануть зрителя, заморочить ему голову, по­просту говоря, отвлечь его от живой реальности.

Первый год правления Аменхотепа IV начался, как и положено, с ритуальной коронации царя. Коронация – примечательный факт! – имела место не в храме Карнака, но в Гермонте, в Фиванской области. Разумеется, этот выбор не был случайным. Гермонт считался «Южным Гелиополем» – городом на Юге, соответствующим великому городу Солнца на Севере. Следовательно, выбор для коронации именно этого места можно расценивать как первый акт почитания древнего солярного культа и как высокую честь, оказанную его жречеству.

Весьма вероятно, что церемонией коронации руководил не кто иной, как Аанен, брат Нефертити: ведь он совмещал религиозные функции в Карнаке и Гермонте, то есть был как бы связующим звеном между различными культами.

В начале своего правления новый царь еще не порывал с традициями. Так, в храме Сесеби, в Судане, имеются крипты, составляющие часть солнечного храма; в них Эхнатон изображен вместе со многими богами, в соответствии с правилами классического искусства. В других сценах Эхнатон выполняет действия, обычные для египетских царей.

В надписях одной из самых красивых фиванских гробниц, гробницы Херуэфа, Эхнатон все еще именуется «избранником Амона-Ра». На рельефах из той же гробницы царь предстает подносящим жертвенные дары Атуму, владыке Гелиополя, и другим божествам (например, Хатхор, владычице неба). Заметим в скобках, что позже Эхнатон не приказал уничтожить эти сцены, в которых был изображен по канонам «классической» иконографии царя рядом со своим отцом, царем Аменхотепом III, и со своей матерью, царицей Тийей. Подчеркнем еще раз, что Эхнатон в сценах из гробницы Херуэфа совершает ритуалы перед Атумом. Этот великий бог, творец мира, связан с гелиопольской теологией, о влиянии которой на религиозную философию Эхнатона мы еще будем говорить.

Да, как уже сказано, варианты ответов на вопрос — как и для чего театру выживать? — разнообразны. Вместе с тем сегодня они особенно часто совпадают именно в этом решительном неприятии реальной жиз­ни. Той самой распроклятой нашей \"постсоветской\" действительности, в которой прогнозируется как вполне возможное появление \"сильной личности\" со всеми вытекающими из этого последствиями, а многими, в особенности теми, кто в силу экономической разрухи и социального распада общества оказался на грани выживания или даже за нею, не только ожидается, но и прямо приветствуется приход булгаковского \"городового\".

Два великих религиозных центра, Мемфис и Гелиополь, продолжали питать египетскую духовность, несмотря на привилегированное положение Фив. Фараоны Нового царства охотно посещали Мемфис – крупный экономический центр и город бога Птаха, покровителя ремесленников. Что касается Гелиополя, то он пользовался огромным авторитетом. Фараоны, которые готовили путь «атонизму», все чаще пытались найти опору в гелиопольском жречестве, чтобы наложить узду на фиванские амбиции.

Это исходное обстоятельство и влечет за собой все особенности упомянутых выше театральных постановок, их стоило бы здесь пере­числить, если бы все они не были поименованы в известном эссе \"Дегу­манизация искусства\", написанном знаменитым испанским философом Хосе Ортега-и-Гассетом лет семьдесят тому назад.

Эхнатон поддерживал с Гелиополем особенно тесные политические и религиозные отношения. Не доверяя фиванцам, царь нуждался в другой, «образцовой» жреческой корпорации. Со своей стороны, жители Гелиополя, вероятно, очень интересовались религиозными идеями царя, которые были так близки к культу их родного города.

Характеризуя новейшие для своего времени тенденции в творчест­ве, Ортега пишет и о \"воле к стилю\", и о стремлении свести \"произведе­ние искусства лишь к произведению искусства\", и о \"тяготении к глубо­кой иронии\", и о \"понимании искусства как игры, и только\", и о том, что игра и ирония оборачиваются в итоге в \"насмешку\" художника \"над самим собой\" и в \"издевку над старым искусством\". В конце концов, Ортега обозначает все это как отказ от \"человеческой\" точки зрения, от \"переживания\" ситуаций, людей и предметов, называет \"бегством от человека\" и \"дегуманизацией искусства\".

Позже в горах к востоку от эль-Амарны была высечена гробница для Мневиса, священного быка Гелиополя. Более того, верховный жрец Атона носил титул «(самый) великий из видящих», то есть титул верховного жреца Гелиополя.

Это совпадение граней рассмотренного испанским философом яв­ления и некоторых очевидных и, скажу так, наиболее броских особен­ностей театрального процесса, протекающего у нас на глазах, не может не насторожить. Создается впечатление, что и в нашем отечественном театральном творчестве происходит повальное \"бегство от человека\", что и у нас, в России, совершается постепенная \"дегуманизация искусства\".

Позволяют ли эти точные факты утверждать, что религия Атона была разработана в Гелиополе, библейском Илиополе, где «научен был Моисей всей мудрости Египетской» (Деяния 7:22)? Источники, которыми мы в настоящее время располагаем, не дают возможности с точностью ответить на этот вопрос, однако нет никакого сомнения в том, что гелиопольская мысль оказала решающее влияние на Эхнатона. Культ Атона, по крайней мере отчасти, был «осовремененным вариантом» древней религиозной практики Гелиополя.

Речь идет, по всему судя, о таком явлении, как эстетизм.

Доказательством тому, с нашей точки зрения, может служить то привилегированное положение, которое Эхнатон предоставил богу-соколу Хорахти, «Хору Двойной Страны Света», символизирующему созидательный аспект солнечного света. Царь также уделял огромное внимание Шу, богу насыщенного светом воздуха, который дарует жизнь. Эти божества относятся к числу древнейших в египетской религии и упоминаются уже в Текстах Пирамид, описывающих воскресение царя в потустороннем мире. В Гелиополе Атон был известен и под именем Шу. Как заметил Ван де Валле, перо, украшающее голову Шу, в эпоху Амарны носили также царица и принцессы – таким образом они выражали свою связь с очень древней мифологией. Солнечный Диск, зримое воплощение бога Атона, – это сама жизнь в ее светоносной функции. На изображениях лучи Диска заканчиваются кистями рук, которые держат символ анх, «жизнь». Эта символика подчеркивает значимость божественного дара и человеческого приношения божеству. Такое развитие получила традиционная философия Гелиополя, в которой бог-творец, Атум, определяется как «Тот, кто существует, и Тот, кто не существует», как божество, подводящее к порогу существования все то, чему еще только предстоит быть созданным.

Естественно, в рамках нашей работы нет возможности рассмотреть ни истоки эстетизма, берущего свое начало в творчестве европейских романтиков, ни своеобразие его как определенной эстетической систе­мы, ни, наконец, его место среди иных художественных течений. Да это и не нужно, поскольку всякий желающий может найти все это в извест­ных трудах Шопенгауэра, Ницше, того же Ортеги. Многие их идеи пол­ностью сохраняют свое значение для понимания и оценки современной практики эстетизма. Однако, признавая общее сходство причин, в раз­ное время вызвавших к жизни это направление, нельзя не отметить так­же и существенные различия — временные, связанные с общественно-социальной ситуацией, и художественные, определяемые как принци­пиальными установками практиков сцены, так и их творческими воз­можностями.

Между Гелиополем и эль-Амарной не было никакой пропасти. Базовые принципы египетской цивилизации не изменились.

Да, эстетизм и на этот раз возник тогда, когда в очередной раз дра­матическим образом нарушилась относительная гармония между чело­веком и миром, когда социально-историческая реальность жестоко обошлась с человеком, сделав его не сыном, но пасынком общества, вытолкнув его на самую обочину или даже за пределы достойного чело­века существования. Именно тогда и рождается страстное желание от­городиться от реальности, создать совершенно новый и автономный от нее тип искусства. Но мы-то живем не во времена Шопенгауэра и Ниц­ше, и не в 1925 году, когда Ортега написал свою нашумевшую статью, мы готовимся встречать конец XX столетия...

Эхнатон не удовлетворился тем, что избрал местом своей коронации «Южный Гелиополь». Он принял совершенно необычный титул «Первый жрец Ра-Хорахти, ликующего в Стране Света в своем имени Шу, который есть Атон». Ра-Хорахти непрерывно созидает жизнь, Шу есть поддерживающий ее солнечный свет, Атон же в жреческом титуле царя впервые предстает как синтетический образ, объединяющий в себе обе эти концепции.

Мы живем, как уже сказано, в \"посткоммунистической\" стране, в \"постидеологическую\" эпоху и находимся под сильнейшим воздействи­ем \"постмодернизма\". Наши художники работают в условиях невидан­ного развития массовых коммуникаций и наступления массовой же культуры, в атмосфере повсеместной и повальной коммерциализации. Потому, как мне кажется, попытка установить тождество между эсте­тизмом конца XIX столетия или эстетизмом 20—30-х годов и аналогич­ными усилиями наших художников была бы неплодотворна и даже бес­смысленна. Такая попытка была бы подобна безнадежным усилиям по­ставить знак равенства, скажем, между общепризнанным \"дендизмом\", изысканным обликом и утонченным творчеством Оскара Уайльда и, на мой взгляд, в высшей степени безвкусным, а временами, я бы сказал, — пугающе-вульгарным сценическим обличьем, поведением и \"искусст­вом\", например, пользующегося популярностью в определенных кругах танцовщика, а теперь еще и певца Бориса Моисеева...

Это светоносное божество вибрирует и «ликует» в «Стране Света», которая охватывает всю вселенную, включая Египет. Имя этой созидающей силы вписано в двойной картуш[48] – а значит, Атон обладает статусом фараона и царство его распространяется на небо и на землю, на Восток и на Запад, он управляет зарождением жизни и ее мгновенным исчезновением во мраке.

Аменхотеп IV повелел воздвигнуть в Карнаке новые значительные памятники – чтобы почтить солнечное божество, чьим верховным жрецом он стал. Это было первым деянием его царствования (во всяком случае, первым, о котором мы знаем). Согласно египетским текстам, новые постройки должны были быть прочными, как небо, и сравнимыми по красоте с самим Солнечным Диском.

Как говорится в одной надписи из каменоломен в Джебель Сильсиле, царь приказал добывать камень на юге и на севере страны и использовал многочисленных рабочих для возведения в Карнаке огромного бенбена, получившего имя «Сияние, которое пребывает в Диске».

Бенбен считался небесным камнем, первым объектом, появившимся в процессе сотворения мира; он возвышался в центре великого солнечного храма в Гелиополе. Получается, что Аменхотеп IV, возводя свои постройки в Карнаке, избрал себе в качестве образца древнейшее гелиопольское святилище. Было ли первое архитектурное творение царя настолько близким к гелиопольскому образцу, что в нем присутствовал и обелиск на базе, символизирующий бенбен? Мы этого не знаем: ведь все карнакские памятники, посвященные Атону, подверглись разрушению и дожили до наших дней только в виде маленьких каменных блоков, которые после демонтажа построек Аменхотепа IV были использованы для заполнения внутренних полостей пилонных башен. Обелиск, или пирамидной, символизировал для египтян рождение света; он был окаменевшим солнечным лучом, вечным напоминанием о присутствии на земле бога.

Аменхотеп IV не воевал с богом Амоном. Он не вел никакой религиозной борьбы и против жрецов Амона. Он просто превратил Карнак в храм Атона.

Это было «революционным» актом – в том смысле, что храм как бы перешел в собственность другого божества. Однако в действительности никто не изгонял Амона из его владений. Он оставался «владыкой Карнака», хотя в начале правления Аменхотепа IV на авансцену религиозной жизни выдвинулась другая форма божества.

Святилища Атона были воздвигнуты в восточной части Карнака – там, где поднимается Солнце. Мы знаем их имена. Всего было четыре храма, каждый из которых имел свое имя: «Солнечный Диск найден» (Гем-па-Атон); «Двор первобытного камня (Хут-бенбен), который находится в Солнечный-Диск-найден» (детерминативом к этому названию служит изображение обелиска); «Крепки памятники Солнечного Диска навечно» (Руд-мену-эн-Атон-эр-нехех) – в сценах из этого храма царь и придворные направляются к жертвенникам с хлебом, вином и битой птицей, в то время как служители восхваляют царя и Солнечный Диск; наконец, святилище под названием «Возвышены памятники Солнечного Диска навечно» (Тени-мену-эн-Атон-эр-нехех), в котором было много сцен, изображавших повседневную жизнь дворца. Редфорд, на основании одного (к сожалению, поврежденного) текста, подсчитал, что персонал всех четырех храмов достигал приблизительно шести тысяч восьмисот человек. А значит, речь шла вовсе не о том, чтобы воздвигнуть скромную капеллу в честь бога Атона в храме Амона, – царь фактически организовал новый культ, выделив для него место на огромной территории Карнака.

В этих новых храмах был впервые изображен Солнечный Диск, лучи которого заканчиваются кистями рук; более того, имя бога Атона было заключено в картуш – овал, окружающий, в египетских иероглифических надписях, имена фараонов.

Следовательно, Атон считался богом-царем и идентифицировался с самим фараоном. Символом Атона, владыки неба и земли, был солнечный диск, вокруг которого обвилась змея; с шеи рептилии свисал знаменитый «знак жизни», анх. В Египте змея не ассоциировалась со злом; она была связана с идеей непрерывных метаморфоз жизни.

Благодаря талататам, маленьким блокам, из которых сооружались эти памятники, мы представляем себе, какие сюжеты выбирал Эхнатон, желая «проиллюстрировать» свое царствование. На одном из изображений, например, царь, увенчанный синей короной, совершает прогулку на колеснице. Этот акт, как объясняется в сопроводительном тексте, имеет ритуальный смысл: Воссияние в славе, на колеснице, Его Величества, подобного Солнечному Диску в середине неба, который освещает Обе Земли. Великолепные лошади с плюмажами из страусовых перьев на головах носят (общее) священное имя: «[Упряжка коней] Созданная Атоном».

На талатате из второго пилона фараон подносит какие-то растения солнечному богу с головой сокола. Стиль изображения кажется несколько странным, отклоняющимся от традиционной эстетики. Бог и царь имеют одинаковый тип телосложения, для которого характерен выступающий вперед живот.

Еще более необычны колоссальные статуи фараона (высотой в пять метров), обнаруживающие удивительную деформацию лица и некоторых частей тела. Черты лица – удлиненные и как бы гротескно увеличенные. Глаза – раскосые; уши с проколотыми мочками – огромные; нос – слишком длинный; подбородок – тяжелый; губы – полные. Эти колоссы стояли вплотную к колоннам одного из храмов Атона в Карнаке. На запястьях и на предплечьях каменного Аменхотепа IV мы видим браслеты, украшенные картушами с именем бога; в правой руке он держит флагеллум,[49] в левой – скипетр хека. Если эти атрибуты, как и двойная корона, вполне традиционны, то тело царя отличается странными особенностями: груди, бедра и таз имеют такое же строение, как у женщины. Некоторые из этих статуй изображают царя обнаженным и без признаков пола.

Как и Осирис, Аменхотеп IV, изображенный в позе этого умершего и обожествленного царя, утратил свой половой орган (который предстоит разыскать Исиде, воплощенной в царице). Нефертити в теологическом смысле представляет Исиду и должна вернуть царю его детородную силу. Вот почему божество, в его целостности, может воплотиться только одновременно в двух существах – мужского и женского пола.[50] Разве не является царь, лишенный признаков пола, совершенным символом этого божественного единства? Соединяя в себе мужские и женские признаки, он представляет единое начало, существовавшее до разделения полов.

По мнению Йойотта, эти странные колоссы заключают в себе важный символический смысл: они изображают царя как подобие Атона, то есть как «отца и мать» всех сотворенных существ. То, что мы видим, есть не конкретный образ Аменхотепа IV, но образ царя-бога.

Нам тоже кажется, что было бы ошибкой видеть в этих колоссах правдивые портреты царя. Скорее, фараон потребовал, чтобы его скульпторы разработали особую эстетику, соответствующую новому образу Атона, которого он сделал средоточием своего царствования.

Существует, возможно, два достоверных портрета Аменхотепа IV: один хранится в Лувре и происходит из мастерской скульптора Тутмоса в эль-Амарне; другой находится в Каирском музее. Первый, высотой 64 см, был частью стеатитовой скульптурной группы и представляет собой превосходно выполненное лицо царя, совершенно безмятежное. Второй скульптурный портрет, высеченный из известняка, изображает царя в синей короне. Это восхитительное произведение выполнено в полном соответствии с требованиями классического стиля. Выражение сосредоточенности передано с особой убедительностью. К этим двум свидетельствам, без сомнения, можно добавить и гипсовую маску, которая была обнаружена в мастерской того же Тутмоса.

Эти портреты, если отвлечься от чересчур полных губ, не имеют ничего общего с деформированными лицами колоссов из Карнака. Наверняка те, кто изготавливал колоссы, пытались выразить с их помощью новую теологическую концепцию. Атон, которому впервые воздали почести как царю, естественно, нуждался в оригинальных формах изобразительного искусства.

Фараон был последовательным в своих демаршах: новый бог, который «поселяется» в Карнаке, – новые храмы, где он может жить, – новые скульптурные изображения, выражающие новую теологию. Во всех этих случаях Аменхотеп IV брал за образец очень древние религиозные традиции Гелиополя (по-своему переформулируя их).

Таковы были первые этапы «Атоновой авантюры».

Глава VII

ОТ ГОДА ЧЕТВЕРТОГО К ГОДУ ПЯТОМУ: ПРАЗДНИК ОБНОВЛЕНИЯ СИЛЫ ЦАРЯ И ПРАВЛЕНИЕ НЕФЕРТИТИ

В четвертый год правления Май, верховный жрец Амона, получил от царя Аменхотепа IV повеление возглавить экспедицию к каменоломням в Вади Хаммамат и привезти оттуда блок для изготовления царской статуи – без сомнения, одного из тех изображений фараона, которые должны были способствовать популяризации теологии Атона.

Культ Атона в четвертый год правления был уже достаточно сильно развит: появились новые храмы, тысячи храмовых служителей, алтари, которые щедро снабжались продовольственными приношениями. Города Египта признали верховенство Атона и посылали ему драгоценные металлы, одеяния, ткани, благовонные масла, вина, мясо и т. д. Храмы платили своего рода сакральную дань – чтобы культ бога, которого возвысил сам фараон, мог утвердиться внутри священной ограды Карнака. Эти приношения различных материалов и продуктов питания были совсем не малыми. Все боги страны официально выражали свое почтение к Атону.

Все это прекрасно укладывалось в русло традиции, и ни малейшего следа «соперничества» между божествами не было. Жречество Амона, как и другие жреческие корпорации, выполняло свои привычные обязанности. В полной мере функционировала и царская власть. И все же следует отметить одно важное новшество: Атон, который имел свой собственный культ в Карнаке, не воплотился в статую особой формы – в отличие от таких богов, как Анубис, Хатхор или Птах. Это наше утверждение нуждается в пояснении: ведь на него можно возразить, что колоссальные статуи царя являются символическими изображениями Атона.

Ученые много писали о том, что Аменхотеп IV наложил запрет на любые попытки изобразить Атона. Это не совсем верно. Во-первых, имеются колоссы; во-вторых – картуши со вписанными в них именами божества; в-третьих – изображения сияющего солнца, которое освещает царскую семью и постоянно дает ей необходимую творческую энергию. Следовательно, как и другие божества, культ которых продолжал существовать в Египте, Атон располагал своими символами, отражавшими и раскрывавшими его сокровенное естество.

Особенно важен тот факт, что имя Атона окружалось двумя картушами. Атон стал царем богов, владыкой, не имеющим себе равных, который осуществляет свое царствование через посредство фараона. Мы как бы возвращаемся в сферу солярной теологии Древнего царства, когда царь был единственным посредником между божественным началом и своим народом.

На четвертом году своего правления Аменхотеп IV принял удивительное решение: отпраздновать первый хеб-сед, то есть магический ритуал обновления силы царя.

Аменхотеп IV был молодым человеком и правил всего четыре года. Может, он успел ощутить физическую или психическую усталость и именно потому решил столь резко нарушить обычный порядок проведения ритуала?[51] Поверить в такое трудно. Нам кажется более вероятным другое: Аменхотеп IV, уже запланировавший следующие этапы своей религиозной реформы, мог испытывать потребность в дополнительной магической силе, в «возгонке» своего творческого динамизма. Ведь работа, которую ему предстояло совершить, была метафизическим «бременем», возложенным на царя всеми богами и богинями Египта.

Во время праздника хеб-сед пантеон богов, в его целостности, приглашается в Фивы. Статуя каждого божества занимает отдельную капеллу, к которой ведет лестница. Царь поднимается по лестницам и приветствует каждого из своих сверхъестественных гостей – а они, в свою очередь, даруют ему жизненную силу, хранителями которой являются.

Мы знаем место, где проходил этот праздник обновления, – храм «Атон найден» в восточной части Карнака. Здание, которое имело форму прямоугольника со сторонами приблизительно 130 и 200 м, было ориентировано на восток. В открытом дворе, окруженном колоннадой, возвышались царские колоссы. Они, через одного, были увенчаны либо традиционной двойной короной, либо двумя высокими страусовыми перьями бога Шу – символом светоносного воздуха, благодаря которому во вселенной циркулирует жизнь. Эти статуи, как мы уже говорили, возможно, представляли собой андрогинные образы царя – воплощения Атона в его отцовско-материнском аспекте.

Как и другие постройки в Карнаке, связанные с культом Атона, этот храм был разобран на маленькие блоки, которые позднее использовались при строительстве пилонов Карнака. На многих из них сохранились сцены, изображающие праздник хеб-сед. Поэтому можно с большой долей вероятности предполагать, что ритуалы обновления благотворной силы царя исполнялись именно в этом месте, посвященном Атону, который именуется здесь «богом живым, богом великим, господином хеб-седа, владыкой неба и земли».

Этот праздник был теологическим подтверждением коронации. Он укреплял всемогущество фараона. В символической фигуре царя концентрировалась сила всех богов.

Более того, ритуалы хеб-седа как бы акцентировали сакральную реальность и значимость царственной четы. Талататы, обнаруженные в заполнении девятого пилона Карнака, доказывают, что Нефертити и Эхнатон играли центральную роль в этом празднике, история которого восходит к первой династии. Эхнатон воплощал Ра, Нефертити – Хатхор. Воссоединение Ра и Хатхор возобновляло небесный союз божественного Солнца и богини вселенной, которая пробуждает к жизни сотворенный мир и сообщает ему красоту.

На стенах этого храма Атона было много изображений царя и царицы, открыто демонстрирующих свою привязанность друг к другу: за всеми такими сценами угадывается идея брака, нерушимой любви, которая связывает царственных супругов. Именно через царскую чету божественная жизненная сила передается всему человечеству.

Если эта символика сама по себе и не нова, то изобразительные средства, которыми она выражается, свидетельствуют о вкусе правящей четы к гораздо большему реализму, нежели тот, что считался допустимым когда-либо прежде. Так, на одном блоке мы видим супружескую постель, которую освещают лучи божественного Солнца. Рядом с ней обнимаются Аменхотеп IV и Нефертити. Акт плотского соития, переданный с традиционной для египетского искусства благородной сдержанностью, приобретает здесь сакральный характер, потому что свершается царственной четой, которая возвысилась до божественного статуса. Однако Солнце освещает пустую постель, а не человеческий аспект происходящего.

Пройдя через хеб-сед, царствующие супруги обрели новое могущество. «Вооружившись» божественной магией в ее максимально эффективной разновидности, они были теперь готовы к дальнейшим свершениям.

Нефертити – царица-фараон?

Мы видели, что Нефертити присутствовала на торжествах, которые стали главным событием четвертого года правления. Это, конечно, не было случайностью. Для многих наших современников символом амарнской авантюры являются, прежде всего, восхитительная улыбка Нефертити, повсеместно известная благодаря бюстам царицы, которые хранятся в Берлине и Каире, и ее взгляд, навсегда устремившийся в вечность. Царь не совершил ни одного значительного дела без участия своей супруги. Египтологические исследования последних лет показали решающую роль царицы в управлении государством – а ведь прежде, несмотря на свою известность, она как бы оставалась в тени.

Нефертити была чем-то гораздо большим, нежели просто супругой и матерью. Многочисленные свидетельства позволяют считать ее, наряду с Аменхотепом IV, главным инициатором религиозной реформы и показывают, что она самым активным образом способствовала утверждению культа Атона.

Нефертити продолжила линию Хатшепсут и Тийи, выдающихся цариц, которые оказали глубокое влияние на свою эпоху. Воздействуя на ход событий, постоянно участвуя в мероприятиях власти, они исполняли свою «должность» царицы с поразительной энергией.

Нет никакого сомнения в том, что Нефертити серьезно интересовалась религиозными проблемами. Она не осталась в стороне от той реформы, на которую решился ее супруг. Быть может, она даже была истинной вдохновительницей этой реформы. Вплоть до своей смерти она присутствовала, рядом с царем, на всех официальных церемониях в честь Атона. И, как верховная жрица культа, ежедневно выполняла соответствующие этому высокому сану религиозные обязанности.

Тексты и многочисленные изображения подчеркивают духовную связь, которая соединяла царя и царицу. Должны ли мы это понимать как обычную официальную фразеологию или как свидетельство подлинной любви? Тот факт, что надписи и изображения носят ритуальный характер, подчиняются определенным канонам, вовсе не означает, что они не отражают повседневной действительности. Без сомнения, вопрос о браке Нефертити и принца Аменхотепа решался на самом высоком государственном уровне. Однако, по-видимому, брак этот был столь же необычным, как брак Аменхотепа III и Тийи: ведь в соответствии с традицией будущий фараон должен был заключить союз с принцессой Сит-Амон, имевшей права на престол.[52] Шла ли речь с самого начала о браке по любви? Мы ничего об этом не знаем. Очевидно одно: в какой-то момент между Аменхотепом IV и Нефертити родилось глубокое чувство. Художники эль-Амарны сумели с замечательной убедительностью передать счастье царственных супругов, чье радостное восприятие жизни основывалось на идеологии атонизма. Их любовь была неотделима от культа божественного Солнца и от знания о природе его сияния.

Кто же такая была эта Нефертити – женщина, которой предстояло стать владычицей египетской империи? Ее имя, буквально означающее «Прекрасная пришла», уже давно наводит ученых на мысль о чужеземном происхождении царицы.

Некоторые из них верили, что добрались до истины, сделав выводы из одного дипломатического события. Аменхотеп III, видя, как растет могущество хеттов, и, предполагая, что владения Египта очень скоро могут оказаться под угрозой, решил укрепить свои отношения с традиционными союзниками. Он направил посла к царю Митанни, Тушратте, и попросил для себя руки его дочери.[53] Такого рода дипломатические браки были весьма распространены на Древнем Востоке – как форма двустороннего соглашения между заинтересованными странами. А в той ситуации Египет был очень заинтересован в поддержании добрых отношений с Митанни.

Тушратта ответил на просьбу фараона согласием и направил в Египет принцессу Тадухепу – которая и прибыла, без каких бы то ни было злоключений, ко двору владыки Обеих Земель.